скачать книгу бесплатно
С тех пор мама никого из нас не наказывала, точнее она нас не наказывала никогда. Судить и миловать было предоставлено моему отцу, что он умел лучше её делать. Она всегда была жестковата и холодновата, и никак не могла простить отцу, что он, при всех её трудах и стараниях, был выше, чище и лучше её, хотя он был многим обязан ей.
Улыбка отца была для меня большим наказанием, кроме того, дело происходило в самый разгар развитого социализма, когда нигде ничего не продавалось, но у всех всё отчего-то было в разных заначках, а стекло числилось в больших дефицитах. Мама мне про это прожужжала все уши. Грехи мои были тяжки и, видимо, мама переживала не меньше, чем я. Мы все ждали папу. Вы, конечно, ожидаете, что мой отец разразился упреками в мой адрес? Он только посмеялся над нашими междоусобными баталиями с брательником и сказал: "Ну, что ж пошли вставлять стёкла". Было жутко приятное время осени: солнце припекало, мороз стоял в воздухе. Я, конечно, сам не резал стекла и не вставлял его, но добросовестно выполнял разные подсобные работы по подноске, очистке, подметанию и подбиранию. Отец посмеивался надо мной, и мне было стыдно. Насчёт пресловутого дефицита стекла не стоило бы беспокоится, у отца всегда был, в отличие от меня, приличный запасец того сего, что полезно во всех отношениях в хозяйстве. Он говаривал, что в его мастерской можно собрать и самолет, вот только не было достаточного поля для взлета, да и лететь было некуда.
Впрочем, отец, при некоторой моей помощи, сбацал себе машину, которая бегает уже лет около двадцати без капитальных ремонтов, лазя по полям и весям, таская на себе груз, измеряемый тоннами.
Единственно пострадавшей стороной в конечном итоге оказался мой брат, отец не любит, видимо, когда ему врут. Правда, он до сего дня считает, что я был любимец, хотя моя мама говорила: на руке пять пальцев, но рубить хоть бы один из них больно.
Отец так и не ударил меня ни разу в жизни, хотя стекла эти я помню до сего дня, да и брательник тоже. Если хотите, то спросите у него лично.
История о воронёнке и жидах
Причем тут воронёнок и евреи? Вам вообще-то трудно их впрячь в одну упряжку, но такому лоботрясу, как мне, это раз плюнуть. Если вам не понятно, то я постараюсь всё объяснить по возможности. Я не Адольф Шилькгрубер, но в вопросах о жидах я поднаторел довольно сильно. Я, конечно, не прочту вам трактат об истинно арийском черепе и черепе еврея или славянина, но, поскольку я не отношусь ни к евреям, ни к славянам, ни к татарам, ни третьим, ни к десятым. Я русский, но я не славянин, я – сибиряк. Поскольку Сибирь это – новый Вавилон, и я один из этого Вавилона и так что к вопросам национальности и его чистоте я отношусь, как и большинство истинных сибиряков – наплевательски. Я даже провёл специальное многолетнее исследование по этому вопросу и пришёл к неутешительному выводу для националистов всех мастей и видов: бабы всех национальностей имеют одну и туже конструкцию. Конечно, я могу отличить татарина от башкира, а хохла от белоруса, армянина от грузина, но среди русских вы найдете такое количество разноплеменных харь, что нашим националистам необходимо построить маленький концентрационный лагерь или крематорий в каждом мал – малом жилом месте и казнить всех тех, кто им попадется под руку, а затем четвертовать идеологов и палачей этого движения.
Я, как и в детстве, не делю людей на плохих и хороших. Теперь я не бьюсь над исправлением греховного человечества путем бития физиономий, четвертования и прочих радикальных форм святой инквизиции и уличного кодекса чести. Я просто предоставил эту возможность самому человечеству и отпустил ему свои обиды на него, как господь бог. Так что оно перестало с тех пор меня обижать и наказывать, а я смирился с его существованием, как необходимой принадлежностью этого мира.
Но уже пора поговорить о жидах, поскольку я так просторно разглагольствовал о них. В моем понятии жид, был и остался ничем иным, как воробьём. Да, самым обычным воробьём. Этакий серенький хвостик, маленькие лапки, вездесущие существа. Весьма безобидные, по мнению многих, твари земные. Правда, китайские революционеры так не считали, как и не считали в детстве вездесущие банды пацанов, у которых отчего-то вечно чесались руки, и до всего у них было дело, даже до таких безобидных существ, как эти самые жиды. Ну, прежде чем поговорить об этих самых жидах, мы немного ударимся в экскурс по психологии этих самых непутевых бандитов. Во-первых, это довольно стайные существа, то интересы у этой стаи бывают чаще всего общие: если одна из банд взялась стрелять из рогаток, то из рогаток стреляет весь околоток, если банда начала играть в футбол, то в футбол режется вся школа, если "давят клопа" – то на всех подоконниках, на всех партах на всех переменах и на всех уроках, до самого отупения, пока не пройдет очередное поветрие. Поскольку поветрие на футбол уже прошло, на карты ещё не приспело, а шахматы и теннис уже надоели, то наступило поветрие на рогатки. Особенность поветрия на рогатки заключалось в том, что воем начинали выть совхозные электрики, тихонько стонать механизаторы, когда исчезали самые необходимые подшипники, которые до того валялись без всякого надзора, и в паники разлетались воробьи. Если электрики с проклятием меняли бесчисленное количество раз лампочки, фарфоровые изоляторы, а подшипники попросту становились обыкновенными шариками, которые разбивали эти же самые лампочки и изоляторы, то жидам попросту было тошно, когда их осыпали со всех сторон мелкими камешками и этими же самыми шариками. Так что с жидами мы расправлялись не хуже, а порой лучше любого СС или СД. Гимлеру до нас было далековато, поскольку любой из банды на десяти шагах отшибал у бутылки горлышко, а самые асы и на двадцати, то снять с дерева такую крупную дичь, какими были воробьи, любому из них не составляло труда. Следует только заметить, что воробей не горлышко от бутылки, и жид в панике ударялся в бега, как только на горизонте появлялась разношерстная банда подростков вооруженная по последнему слову рогаточной техники. Правда техника была немудрящая: узенькие или особо узенькие рогатулинки, замусоленные до лоска, резинка и кусочек кожи чаще всего из язычка ботинка. Правда, вся суть этого устройства была в резинке. Особо ценилась резина из авиационных камер, затем шла от доильных аппаратов, велосипедных камер и прочих резинотехнических изделий.
Впрочем, мне скажут, какое отношение имеют воробьи к вороненку? Между ними такое же различие и такие же отношения, как между евреями и воронами? Вы глубоко ошибаетесь, когда дело действительно касается пацанов. Во-первых, я уже говорил, что этим бандитам есть дело до всего: начиная от соседских огородов, до гнёзд и не только воробьиных, голубиных, но и вороньих; во-вторых, этот самый рогаточный бум чаще всего приходится на период, когда глупые птенцы только выметаются из гнезд и таскаются за своими примерными родителями, разевая рот и трепеща крыльями. Так что доставалось не только жидам, но и всякой твари земной. Явление этого воронёнка было довольно неожиданно для меня, поскольку большинство пацанов попросту бы безжалостно пустило из него кровь, как из врага народа, на месте его обнаружения. Я бы сам не преминул сделать это, поскольку считал его определенно вредным явлением на этой земле, ко всему прочему очень шумной, бестолковой и вороватой тварью. Но эта тварь гордо шествовала по двору Тольки и Кольки Туболовых. Скорее Кольки и Тольки, поскольку первый был ужасно старше меня, и я даже несколько почтительно относился к нему, поскольку он мог запросто накостылять мне по шеи и даже моему брату, как второй был его ровесником, и я так же запросто мог его дразнить и даже удрать от него. Так что этот воронёнок важно расхаживал по двору Туболовых и орал во все горло. Конечно, на его смотрины сбежалась вся окрестная шпана, включая не только меня, но и моего брата, моих и его приятелей и всех остальных "совхозников", как кликался наш околоток, так как там, в основном жили работники близлежащего совхоза, считая мою мать. Так что он был оценён полностью и основательно. Так как ворона тварь довольно осторожная и так близко мне ещё не попадалась. Я, было, сунулся к нему с глупым желанием пощупать его, как самый обычный неверующий русский, но получил отменный увесистый удар клювом по руке, так что потерял всякое желание проверять его заново на ощупь.
Воронёнок был уже довольно большим и нисколько не уступал взрослым воронам, но ещё не умел летать и даже клевать. Он ходил, разевая красную пасть и требуя какой-нибудь жратвы. Ко всему прочему, он оказался на редкость привередливой тварью и не хотел кушать ни хлеб, ни комбикорм, ни картошку, правда мясо он обожал и трескал с большим усердием на свою беду. Поскольку в то время, когда я ходил в коротких штанишках, только – только начинала эра холодильников, и это чудо техники ещё было не в каждом доме, блестя "Победовскими" лужеными боками, то и мясо было не в каждой семье.
Конечно, в те времена не сидели без мяса, поскольку каждый имел не только коров, но и свиней, уток, гусей и прочую живность, но харакири ей делали только тогда, когда устанавливались надлежащие морозы или когда голенастые петушки, сварливые утки и солидные гуси приобретали надлежащие кондиции, и начинал с них капать жир. Правда, иногда харакири делалось и летом, но больше по нужде, но это не бралось в расчет, так что, когда по двору Туболовых начал шествовать важный вороненок, то мясо отсутствовало не только у счастливых владельцев "чудесной" техники, но и у несчастных их собратьев. Правда, было тотчас приняты меры по прокорму этого чудовища. Поскольку рогаточный бум только начинался, и рогатки только явились в нашем обществе, глупые птенцы ещё беззаботно трепетали крылышками, и их умудренные опытом родичи мало обращали внимание на шумные компании пацанов, шествующие по улицам и переулкам.
После недолгого совещания, где были обсуждены все детали довольствования туболовского изверга, было решено, что самым надежным способом прокормления этой твари, было избиение местных жидов. Так был составлен самый кровавый и жестокий план геноцида, который я видел в своей жизни, если, не считая телевизора, с его вечной резней и убийствами. Просто пацаны вмиг стали кровожадными индейцами, бандами СС, охотничьими бригадами одновременно. Срочно производилось вооружение и укомплектование этих отрядов. Через два часа эти задачи были полностью решены и все приступили к исполнению своих обязанностей. Глупые жиды ещё не догадывались о вводе в действие плана S, но при первых аккордах, точнее залпах, эта весть разнеслась по всем окрестностям. Если час-два избиения были самыми добычливыми, так что глупый воронёнок не мог сжирать всего того, что ему притаскивали, и предпочитал есть только головы этих самых жидов, как истинный гурман. К вечеру жиды резко поумнели и уже их глупые отпрыски не трепыхали своими крылышками без особой нужды и предпочитали тихо сидеть на ветке и по возможности не делать лишних движений, а их более окрепшие собратья шарахались только оттого, что внизу вдруг замаячит хилая фигурка осторожного охотника. Впрочем, это мало им помогало: зоркий глаз отмечал все детали полета этого самого жида или малейшее движение их отпрыска на самой верхней ветке, и стоило шелохнуться или несколько задержаться на одном месте воробью, как туда уже летела галька, пущенная меткой рукой. Под каждым маломальским укрытием для них едва ли не дежурил стрелок со своим хитроумным орудием уничтожения.
На второй день, когда воронёнок, привыкнув к своим приемным родичам, уже ходил за ними наподобие верной собаки, наступил кризис. Те жиды, что были поглупее, были давно съедены, а те, что поумнее, эмигрировали за тридевять земель в соседние околотки, где властвовали другие банды, и любое вторжение было чревато драками и прочими эксцессами. Так как ресурс жидов резко стал иссякать, а этот чернявый товарищ потреблял их никак не меньше десятка в день, то пришел черед другой живности. Поскольку своеобразный кодекс чести охотников за воробьями гласил о том, что добычей является этот самый жид, а синичек, трясогузок и прочую летающую дрянь не разрешалось трогать, так как их было мало, и они были гораздо глупее цивилизованного воробья и представляли довольно легкую добычу для истинного ценителя рогаточной охоты. Но тогда пришёл конец и этому кодексу чести. Синички, трясогузки очень скоро перестали чирикать и трясти своими хвостами в радиусе одной мили от наших домов, а это глупое животное всё продолжало разевать свой красный рот и требовать что-то от своих приёмных родителей. Впрочем, следует заметить ещё одну немаловажную деталь в психологии этих бандитов, к коим я отношу и себя, пыл иссякает в соответствии с наличием этой самой добычи. С иссяканием добычи, иссяк и энтузиазм. Ещё последний жид прятался в кроне деревьев на улицы Механизаторов, а уже представители славного не доросшего ещё до своих кондиции человеческого племени перешли на отстрел бутылок, лампочек, изоляторов и прочей недвижимости, так как руки ещё зудились, а достойных целей так и не находилось. Туболовы попытались вновь организовать охотничью компанию, для спасения своего недоросля, но отсутствие этой самой добычи парализовало все их попытки. Ранее дисциплинированные, стройные, полные энтузиазма отряды рассосались по окрестностям и исчезли с глаз. На третий или четвертый день, когда голодный стервь достал их до самой печёнки, а их родителей вероятнее ещё дальше, то состоялось совещание, на котором была решена участь этого самого воронёнка. Безжалостно суд приговорил его к смерти через расстрел. Приговор тут же был приведён в исполнение. Бедное, глупое создание топталось и продолжало требовать жратвы у стенки стайки, когда выстроенные в одну шеренгу его недавние кормильцы выпустили по нему град камней. Он заорал ещё больше, но второй залп успокоил его на месте. Ещё несколько раз стреляли они в это невинное животное, пока оно окончательно не почило в бозе. Позднее состоялась торжественная панихида, и его захоронили со всеми почестями, какие могли воздать эти изверги. С траурными речами, слезами и сожалениями по его безвременной кончине.
Вот так-то: вся история про жидов и вороненка. Про пацанов, рогатки, футбол и моё детство. Про жалость, жестокость, милосердие и глупость, про то, что некогда всё-таки было и уже никогда не вернётся ко мне, быть может, только этими строчками.
Туболов
Пыль раскалилась добела. День умирал от зноя. Лень медленно вползала в тела. Только трудолюбивые пчёлы прилежно махали крыльями, суетясь над разнотравьем. Им помогали бабочки и разного рода мошки. Редкие облака только иногда студили недолгой своей тенью белесую пыль. Снова белый день и лень близкого полудня.
– Туболов повесился, – всплыло в воздухе.
Открытые ворота. Камень и щебёнка. Покосившийся заплот стайки. Низкие двери. Навоз. Полумрак. Отечный рубец на шеи. Скрюченная, окоченевшая фигура в куцем пиджачке. Обрывки ремня. Кожаного ремня. Пряжка. Чьи-то ноги.
Камень. Щебёнка. Покосившийся заплот. Распахнутые ворота. Тошнота. Тяжело давящее рвотное чувство.
Пыль раскаленная добела. Мерзкий холод. Редкие облака. Озноб. Страшно и непонятно. Что-то висит в воздухе. Синюшное, тошнотворное, скрюченное.
История о том, как я стоял на горохе
Вообще-то, зачем я рассказываю эти басни о своем далеком детстве? Чёрт его знает, зачем это мне. Дети эти рассказы едва ли поймут, взрослые – тем более, поскольку уже давно забыли свое детство, забыли чувства, что двигали ими, любовь и нелюбовь родителей, вражду улицы. Но детство мне дорого, как поцелуй отца, как кусочек голубого неба в грозу, как запах сена и пыли на зубах. Кому, какое дело до этого? У каждого было что-то своё. Просто оно улыбается через время своей грустной улыбкой, а я радуюсь и печалюсь вместе с ним, и всё ложится на бумагу легко и непринужденно, как будто я должен это сделать помимо своей воли. Вот и все объяснения.
Но пора бы вернуться к моему подвижническому стоянию на горохе минут этак двадцать или чуть более, а может менее. Это едва ли единственное наказание, которому я был подвергнут в детстве, если не считать того, как мама два раза стеганула меня хворостиной. Правда, это другая история и я расскажу её вам как-нибудь на досуге, если, конечно, мне не будет очень лень.
Мои родители никогда не наказывали особенно детей и их отпрыски были довольно самостоятельными и независимыми явлениями природы. Если бы они взялись нас наказывать, то лупцевать нас пришлось бы начать ещё за девять месяцев до нашего рождения и продолжать бить смертным боем до самой нашей смерти. Если собрать все наши проказы, то их хватит на любой роман. Одно то, что к шестнадцати годам у пацанов было по ружью, да ещё Тозовка, о которых не предполагали родители, то вы можете представить, что мы могли натворить. Только бог уберёг нас оттого, что мы не отправили к нему пару представителей земной цивилизации. Если добавить к этому всякого рода самопалы и пистолеты, которые все-таки стреляли, несмотря на те примитивные орудия изготовления, что мы имели, то вы уж точно должны возмутиться и потребовать от нас срочного разоружения во имя своей безопасности. Впрочем, богу было неугодно ломать наши судьбы, и представители человечества так и бродят по земле, не изрешеченные нашими пулями. Впрочем, это оружие превратило нас с братом в страстных охотников, хотя в то время в окрестностях З-й обитали только лисы и пара захудалых зайцев, десяток уток. Но все-таки мы стали ими.
Вы наверно уже представили меня каким-то чудовищем? Напрасно. Всё как раз напротив. Я был тихий, не очень задиристый мальчик, который больше всего времени проводил за книгами, за работой и исправно помогал родителям. О моём существовании многие и не догадывались, даже вездесущие бабки, которые почему-то всегда путали меня с братом, поскольку мне приходилось все время донашивать его одежду, так что эта история принесла не только подвижническое стояние на горохе, ранее изгнание из октябрят и едва ли не из школы, но и всеобщее признание. Из школы меня не выгнали только потому, что средняя школа в З-х была почти единственная. Впрочем, из октябрят меня больше не изгоняли, поскольку я уже учился в третьем классе, так что в следующий раз меня выгоняли уже из пионеров и не единожды. Из комсомола меня не выперли, только потому, что я вступил в него весной последнего года обучения в школе, предвидя хождение в институт и по блату, так как вторым секретарем был одноклассник моего брата Вовка Антонов, с которым мы гоняли футбол, ещё будучи голенастыми недорослями. Мое откровение на бюро Райкома комсомола, по поводу вступления в комсомол, повергло всех в истерический хохот, и меня включили в эту славную организацию, даже без иных прочих формальностей, типа общего собрания и прочих прибамбахов, по одному Вовкиному звонку. Впрочем, к комсомолу я отношусь с уважением, по крайней мере, мужики там были на порядок умнее и серьезнее, чем в партии, и не делали умных лиц при этом.
Эта история приходится на второй период моего хождения в цивилизацию. Цивилизация очередной раз подавилась моими костями и попыталась выплюнуть их, но я этого даже не заметил. Она давилась мною много раз, но мне как-то было не до неё и потому эту самую цивилизацию ещё больше злило. Но пора бы нам вернутся к этой истории. Она наделала столько шума, что даже отец был вынужден меня наказать, хоть я был его любимым дитяти. Все долго качали головой и поминали мне какое-то болото, в котором я водился. Правда, я никогда не считал, что я обитаю в болоте и мало представлял и представляю, где оно находится, просто моя бурная жизнь всегда проходила в тени, вдали от сторонних глаз, вырываясь наружу, входя в противоречия с представлениями о жизни многих, крутым водоворотом и исчезала в глубине, где я предпочитал обитать, мало заботясь о хлебах насущных, что волнует так всех окружающих, поднимая всю муть и грязь вонючего прозябания, против себя.
Впрочем, все началось довольно безобидно. Я, как почетный обитатель галёрки, и в давние времена предпочитал сидеть именно там. Правда я не резался в те времена в шахматы или карты, как делал это в студенческие годы, а стрелял из резинки, пулял из трубочек или ещё чёрт знает чем занимался, чаще всего не уроками. Впрочем, я был тогда довольно способным мальчиком и, поскольку мои интересы к миру ещё не сформировались, то я довольно успешно познавал азы наук и даже закончил первые три класса не только без троек, но и без четверок. Позднее я то углублённо, на сколько позволяла информация, которую я мог добыть своими слабыми силами, копался в различных науках: физике, химии, биологии и проча, проча. Даже побеждал на районных, как их там? Кажется, олимпиадах, но ни разу не попал на область, так как у меня так сильно хромал на все ноги русский язык, который я ненавидел до истерики, а школа держала марку. Но бог с этой маркой, но тогда мне было обидно, что на моем месте оказывался другой. Впрочем, в этом была какая-то сыромяжная правда. Приходилось утешать свое самолюбие тем, что я всё-таки этот предмет знал лучше и это признавал не только весь класс, но и вся школа. Впрочем, таких щелчков я на получал за свою жизнь столько, что теперь имею такой иммунитет на несправедливость, что стал наплевательски относиться к ним и принимать их как должное. Но тогда я сидел на предпоследней парте и метил из трубочки в стриженую голову моего приятеля Валеры Усатенко, или в просторечии Усатого. Поскольку он был мой приятель, и главное его голова маячила заманчиво всего-то на второй парте рядом с выходом из класса, а он чем-то, кажется, досадил мне, то это был единственный способ отмщения ему. На переменке я, конечно, не мог отквитаться, так как он был гораздо сильнее меня, а я был тщедушным созданием, энергичным, но никогда не имел обильных мышц или мяса. На нём их было на пару-тройку килограммов побольше, а это в те времена было существенно. Это сейчас я не особенно обращаю внимание и на два десятка разницы, а больше на крепость духа и мастерство. Ни того, ни другого у меня тогда ещё не было, кроме веселого характера и твёрдой руки, которая мастерски направляла жеваные шарики прямо в яблочко, то есть точно посередке между его оттопыренными ушами. Он дергался, крутил головой и искал своего обидчика, который добросовестно прятался за более широкие спины своих одноклассников. Пока моя улыбчивая физиономия случайно не вынырнула из-за спины и нарисовалась не вовремя на "горизонте". Так как жаловаться среди пацанов было "западло". То он попросту показал мне кулак. Я в ответ состряпал рожу и запустил очередной шарик в его затылок, но не попал. Он вертелся и крутился, а я хладнокровно производил его "отстрел". Ему сделали замечание, и он примерно затих, но почти тотчас получил жеваной бумагой по своему стриженому затылку. Всё возобновилось, пока грозное:
– Усатенко, ты опять вертишься, – не пригвоздило его к парте, но стоило учительнице отвести свой взор от него, как тотчас мой бедный приятель подпрыгнул на пару-тройку вершков, так как очередной заряд достиг цели.
Изгнание из класса Усатого не состоялось только по одной причине: прозвенел звонок, и его пытки на этом закончились, но поскольку он находился гораздо ближе к двери, чем я, а дополнительных дверей, как на грех, не предусматривается даже нашими пожарниками, то есть, предусмотрены, но были наглухо забиты, то он занял позицию возле них, с физиономией выражающей, только то, что без боя мне уйти не удастся. Пока толпа просачивалась через эти самые единственные двери и за ними не исчезла наша учительница, ничего, конечно, не происходило. Мы сохраняли статус кво: он торчал на своей позиции, перекрывая мой путь к отступлению, а я добросовестно "собирался" домой, поскольку, как на грех, был последний урок, и все разбежались. Потом началось маневрирование. Я пытался улизнуть, пока мы не схватились в ожесточенном сражении. Будь это большая перемена, а не конец занятий, то наше шумное пыхтение и вопли, потонули бы в шуме толпы, но, как назло, в коридоре стояла гробовая тишина, а наше сражение приняло уже ожесточенный характер. Пусть и Усатый и был меня сильней, но я был гораздо изворотливее его и ко всему прочему прошёл хорошую школу драк со своим брательником, который, по причине старшинства на два года, был не только мощней меня, но и тяжелее, даже на больше килограммов, чем Валерка. Правда, наша драка продолжалась недолго, уже через пять минут или даже меньше того, на пороге возникла наша учительница. Мы тогда, как и полагается малолетним оболтусам, были влюблены в неё. Имени её я не помню, так как прошло столько лет, что и естественно, но фамилию я все-таки запомнил – Петухова. Чёрт знает почему, но она была единственная учительница, которую я любил в школе. Надо же было ей тогда нарисоваться на пороге.
Санкции последовали сразу. Мадам Петухова потребовала нас явиться в учительскую. Будь я человек не настолько дикий, обкатанный цивилизацией ещё в детском саду, то я непременно бы согласился с её ультиматумом и пошёл туда, где, как положено, выслушал бы свою порцию нотаций и спокойно бы отправился себе домой, но поскольку я был обыкновенным дикарем, да ещё дикарем с норовом, то я заявил, что я туда не пойду. Какую бурю эти мои слова вызвали, вам трудно представить. Наличие двух десятков годов разницы и превосходство дикой силы плохо действует на умственные способности взрослых. Поскольку добровольно я не намеривался идти в учительскую, которую я вовсе не боялся, то эту самую силу решено было применить. Пока Усатый с опущенной головой плелся впереди нас, то меня тащили позади него. Правда, это мне не понравилось сразу, и я заявил, чтобы меня отпустили. Но мой ультиматум был снова отвергнут, а звездануть мадам Петухову я мог только или по ногам или несколько ниже спины, то я выбрал и применил знаменитый девчоночий прием: поцарапал ей руку.
Дальнейшее, в общем, не стоит описывать. Естественно я тотчас был выловлен ещё большими силами, отведен к директору, где мне объявили, что я изгнан из школы, исключен из октябрят. Я выслушал все упреки, какие могут придумать иногда взрослые. Но что было самое неприятное в этом деле, то это все сразу стало известно отцу.
Мой папа занимал довольно заметную должность в районе и у него был телефон, по которому излили душу все представители пострадавшей стороны. Усугубило всё ещё и мое стоическое непризнание своей вины. Впрочем, её наличие не стоит отрицать, тогда бы я не стал блудить по улице в полном отчаянии целых три или четыре часа, пока темнота и прохлада не загнала меня домой, и я добровольно сдался на милость родителей. Отец был на редкость зол и решил изощренно меня наказать. И я даже на это согласился.
Вот после того состоялось мое героическое стояние на горохе. Не помню, плакал ли я, но это я воспринял, как должное. Хотя, если честно сказать, я не стану на колени ни перед кем, даже перед господом богом, пусть даже меня сотрут в порошок. Но я тогда согласился на наказание и даже стоял на горохе в углу.
Послесловие:
Горох. Сумрак октябрьского вечера. Холод. Слёзы на глазах и упрямство. Я никогда не стою на коленях: я плачу по своим счетам. Сумрак. Холод. Горох. Слёзы на глазах. Я не плачу, я оплачиваю свои счета. Все платят по своим счетам, даже если они этого не хотят.
"Гвардия умирает, но не сдается", – даже понимая, что смерть неизбежна.
Чернушка
Ну, как же можно крестьянину обойтись без коровы? Правда, я сам не считаю себя крестьянином, и выходец я скорее из сельской технической интеллигенции, чем из крестьян. Хотя всякие сословия это понятия растяжимые, как интеллект и способности. Я даже на тракторе-то ездил всего раза два, да и то в качестве пассажира, а на лошади верхом – ни разу. Это о моих крестьянских корнях, хотя косить я умею и люблю, как и всё то, что называется работой. Впрочем, десятитысячный поселок, кликаемый в те годы рабочим поселком, поголовно имел коров, кроме самых сирых, немощных и ленивых. Купать молоко в магазинах посёлка было просто невозможно, так как его там не собирались продавать, а направляемое на молокозавод, убывало в неизвестном направлении. Так что корова нам была просто необходима. Кроме четырех детских ртов и двух взрослых, не прочь откушать молока, были и толстые свиньи, которые на сыворотке и обрате к восьми месяцам, набирали такие увесистые окорока, что не могли их отодрать от пола. Ежегодно сдаваемые полутора-двух годовалые бычки и тёлочки, были неплохим довеском к папиной и маминой зарплате. Так что корова, при наших условиях, есть уже не баловство, а необходимость.
Оставим всякие экономические обоснования теории целесообразности тех или иных телодвижений и приступим к Чернушке. Вы почти с ней познакомились? Если нет, то след её описать. Надеюсь, что вы видели на картинках коров, или даже имели с ними дело. Принципиально ничего нового в экстерьер этого животного данная особь парнокопытных не вносила. В моей памяти она осталась уже зрелой коровой, поскольку в нашей семье она появилась, однако, до моего рождения. По крайней мере, она была меня старше. Как все взрослые коровы она была уже в телесах и неплохих. В стаде её по размерам едва ли превосходила какая-нибудь корова и, возвращаясь с дневных выпасов, она гордо шествовала впереди всего стада. Это было бы весьма удобно для меня, как обязанности встречать её и сопровождать на вечернюю дойку, чаще всего возлежали на моей особе, но её отпрыски вечно плелись где-то в хвосте процессии, и их приходилось отлавливать и интенсивно пинать, чтобы преодолеть расстояние от головы, до хвоста коровьего пилетона. Это было бы тоже всего ничего, если бы в это же время уважаемая всеми Чернушка отправилась к дому, где её ожидала обильная подкормка, состоящая из картошки, хлеба и комбикорма, но, поскольку мы жили при развитом социализме, который интенсивно радел о количестве посевов и прочих благих показателях народного благосостояния, то и пашни этого развитого социализма, торчали прямо за первыми же огородами этого самого народа. У коров вообще-то с политграмотой было туговато, как и у всего нашего люда, и они прямиком направлялись осваивать эти самые пашни, с добросовестностью любого вороватого трудяги. Приходилось проявлять повышенную прыть и собирать всех её отпрысков и самою мамашу в плотную и кое-как управляемую группу, которую, при некоторой сноровке, можно было направить в нужном направлении.
В общем-то, я остановился не на пастбище, а на внешнем облике моей подопечной. Почему она звалась Чернушкой? Честно сказать я бы не рискнул назвать черным цветом, тот цвет, которым было размалёвано данное животное. Черное – это слишком густо намешано, даже для такого мало разбирающегося в художествах человека, как я. Скорее это был какой-то коричневый, кофейный цвет, но кличка, что-то вроде Кофеюшки или Коричневушки, как-то не вязалось с её характером. А характер был у неё суровый. Она грозно фырчала, раздувала ноздри, брызгая слюной и кося своими красноватыми глазами, так выразительно, что мужики, всю жизнь державшие коров, не всегда решались подходить к ней. Впрочем, прожив всю жизнь с ней бок об бок, я не очень-то обращал на её фырканье внимания и объяснял ей запросто, кто в доме хозяин: она или мой сапог, плетёнок, кед или палка. Характер её выражался во всём. Например, кроме мамы её не мог подоить никто. Представляете, какая была война, когда она заболела и слегла в больницу. Ничего потешнее отца в мамином халате и в платочке, я так и не увидел в жизни. Дядя за метр восемьдесят, громоздился на маленьком стульчике, который предназначался для женщины меньше метра даже вместе с шапкой, путаясь в ногах, в халате, в платочке, который никак не хотел держаться на его обильных кудрях, неуклюже дергал за сиськи, отбиваясь от хвоста коровы, которая недружелюбно косилась на непонятное доильное приспособление, фыркала, дергала копытами, норовя наступить на широко расставленные лапти отца. Если бы ни пайка картошки с хлебом, густо осыпанная комбикормом, увеличенная вдвое, она непременно бы разобралась с ним. Впрочем, за период болезни мамы, мы таки подзапустили её. Кстати, мои сестры, девицы уже в возрасте, так и не рискнули подойти к ней. Вера не умеет доить коров, хотя всю жизнь прожила бок об бок с ними, при всем том косит великолепно и нынешнего хилого мужика заткнет за пояс запросто.
Второй достопримечательностью её характера было упрямство. Если данное животное захотело куда-либо отправиться, то непременно туда направлялось. Если ей мешали люди, то она пялила на них свои сволочные глаза, налитые кровью, пускала пену из носа и двигалась в избранном направлении, невзирая на угрозы и даже удары, которые иногда доставались ей от трусливых человеческих особей. Не будь я столь же упрям, как и она и даже больше, то я едва ли управился с ней, имея в те года килограммов двадцать пять живого веса. Однажды она перла меня, уцепившегося ей за хвост, метров триста со всей скоростью, которую она могла выжать из себя с маленьким якорем на хвосте, пока я на ходу не подхватил подвернувшуюся палку и не стал обхаживать её по кофейного цвета телесам со всей своей решимостью и силой и энтузиазизмом. Благо она, как всякое животное, не держала в памяти свои цели и, успокоившись, следовала в том направлении, куда указывала ей моя властная длань.
Теперь след поговорить и о третьей достопримечательности Чернушки, а именно о рогах. Вам скажут, что рога при корове вещь обыденная и ничем не примечательная? Может быть, может быть, но не у Чернушки. Впрочем, внешне они ничем особенным не отличались. Правда, они не торчали вверх, как у зебу, не завивались, как у барана и не ветвились гордо, как у благородного оленя. Они были скрючены и едва не упирались в прекрасный лоб парнокопытной хозяйки своими концами, кроме того, правый рог был несколько меньшим по размерам, так как она нечаянно теряла чехол с него ещё в детстве, а вернее, в юности. Чем же они были достопримечательные? Ничем, кроме умения ими пользоваться их обладательницей. Открыть обыкновенную вертушку для неё было делом секундным и плевым. Вы бы не управились с ней столь скоро, со своими хвалеными руками, как умудрялась делать это она. Более хитроумные защёлки поддавались ей с меньшей легкостью, но не были столь уж непреодолимыми препятствием. Обыкновенная щеколда была открываема со всех сторон с одинаковой легкостью, и мы всегда лицезрели любимую Чернушку орущей на крыльце или в коридоре, куда она, впрочем, засовывала только голову, поскольку по носу там можно было получить запросто. Отпрыски её, тоже овладевали сим искусством, но не столь успешно и не пользовались им так же нагло, как делала это их мамаша. Отец, чтобы удержать непокорную скотину в районе ограды, был вынужден просверлить дырочку чуть выше той щеколды и привязать гвоздик ко столбу, чтобы запирать её намертво, что, однако, не всегда помогало, когда она нечаянно цепляла этот гвоздик за крепкую шелковую привязь. Впрочем, замки и двери, закрытые с другой стороны, она так и не научилась открывать. Ну и бис с ним, что она открывает двери? Это бы всё ничего, если бы двери были только наши, но они бывали и чужими. Вот чужие двери она открывала с той же легкостью, как и свои, даже с большей, поскольку все наивные люди имели дело с не столь интеллектуальными скотами и не придумывали, как мой папа, разных гвоздиков к щеколдам, задвижек с другой стороны забора или не запирали на замок заветных дверей на всякий пожарный случай.
Первыми пострадали от нашествия Чернушки наши соседи по улице Механизаторов, что находились от нас за два дома. В общем-то, это был барак на три хозяина. Было три входа, три ограды, одна из которых была проходной. Как у всех порядочных людей двери двух оград от проникновения всякой сволочной живности, типа собак, коров, коз, кур, гусей, что бродили в те годы в большом количестве, запирались тщательно. Не знаю, какой чёрт донес нашей Чернушки, что хозяин одной из квартир барака закупил пшеницу в премногом количестве и уложил в свою кладовочку. Не знаю, но две двери ограды были открыты с легкостью, достойной мастера, вход в коридорчик, тоже не составил для неё труда, но как она умудрилась открыть дверь кладовой расположенной в узёхоньком коридорчике, где двум человечкам мелким по размерам трудно и разойтись, втиснуться в дверь ещё более крошечной кладовой, открыть ларь и сожрать ведро пшеницы, я так и не пойму до сего дня. Естественно был скандал и изгнание Чернушки с места преступления всеми средствами и силами, точнее моими силами, поскольку слабые хозяева боялись этого шипящего мастодонта расположенного в равных долях между крыльцом, коридором и кладовой всеми своими обильными, но достаточно костлявыми телесами. Точнее сначала было изгнание, а позднее дело дошло до самого скандала. Его отец уладил довольно мирно и без контрибуции, что обычно налагают в таких случаях на владельцев таких непутевых животных, каким была наша Чернушка, кроме, конечно, молока..
На следующий день она опять была в этой кладовой. Непутевое прямо таки животное. Для меня лично это вылилось в две пробежки вокруг всего квартала, с пинанием этого умного скота перед собой, чтобы, не дай бог, она не сдохла от обильного чревоугодия, и отнесением ведро пшеницы ограбленным и обиженным хозяевам. Больше им она не досаждала, но, видимо, проверяла это заведение на предмет нового посещёния. Гонять же после потравы совхозных овсов и пшениц, мне приходилось так часто, что и не стоит их упоминать, как и её аресты совхозными объездчиками, и её выкуп по пяти рублей с ареста с бесплатными назиданиями в наш непутевый адрес со стороны родаков за ротозейство.
Если бы это был единственный случай в её богатой практике, то можно было и не писать даже, но, увы, и ах. Самый разбой наступал осенью. Осенью трава жухнет быстрее, чем та же капуста, что весело развешивает свои уши до самого снега, пока их не прибьёт крепкий сибирский морозец. Жрать сухую чахлую траву Чернушке было просто западло, но, чтобы проникнуть в огород, надо было перелезть через забор или пройти через двери. В её годы лазить по заборам было просто не солидно, то она выбирала двери.
Особенно доставала она одних пенсионеров. Самое неприятное заключалось в том, что данная корова направлялась не домой, а сразу на огород к этим почтенным людям, у которых, по тем временам, что может и не грех признать, мы обирали черемуху или попросту воровали. Открыв ворота, фыркнув на испуганных хозяев, она направлялась прямо в огород, калитку, которой, она открывала едва ли не пинком. Бедные хозяева махали на нее руками, пытались ударить чем попадя, но она фырчала, бычилась и продолжала жрать капусту, плюя на исконных хозяев этого самого фрукта. Благо наши огороды были смежными, а их вопли слышимы на весь квартал. Так что наше героическое вмешательство в дела ее хозяев, укрощали только этого буй тура и успокоили почтенных пенсионеров.
Принятые палочные меры отвадили нашу любимцу от огородов, что, впрочем, не мешало периодически появляться на них, проникая туда неизвестно по каким тропам и ходам, безжалостно топча картошку и прочие плоды земные. Не будь она столь молочная, то уж точно ей бы отец не простил сих проделок и отправил однажды осенью её вместе с её великовозрастными детьми в Заготскот, но дети у неё всегда были упитанные и здоровые, а два ведра молока хорошей жирности в летние месяца давала не каждая корова.
Грабежи огородов совхозников были завершены только тогда, когда мы переехали на новую квартиру. Район новостроек не был столь привлекателен для коровы. Кроме гвоздей, досок и прочего строительного мусора, там ничего подходящего для неё не находилось. Правда, она могла запросто залезть на территорию леспромхоза в дыру, что не превосходила её боков по размерам, предоставив нам многочасовое удовольствие её поисков, когда она, превосходно маскируясь горами опилок, горбыля, строениями, поедала сочный пырей. Или исчезала неизвестно в каком направлении, и являлась уже под самое утро, невинно мотая головой и требуя своего законного доппайка перед дойкой, нагло взирая в мои глаза, словно не была ни в чём виновата. Хотя, кроме меня, на её поиски всегда поднимались все наличные силы, но не убивать же её?
Но как бы мы не любили и не мучились с Чернушкой, но она, как и все подобные ей животины, закончила свои дни на скотобойне. На восемнадцатый год своей жизни она никак не захотела обзаводиться теленком, и участь её была решена одним уж этим.
Вместо родной дочери она была сдана на убой.
Что ещё? После неё у нас долго не приживались коровы. Дочурка оказалась больше мясной, чем молочной, и полведра молока нас никак не устраивало. Следующая корова была хороша, но в первый же год накушалась гвоздей с пресловутых строек и была дорезана прямо во дворе при знойном осеннем солнышке. Следующая – заболела маститом. Только третья, самая неказистая и упрямая, что мы притащили на буксире мотоциклом из деревни, что за десять километров от З-й, прижилась.
Странно, но многих людей, с которыми прожил годы, я помню хуже, чем эту корову или ту же кошку Мурку. Может быть, они были не столь индивидуальны, копошась в своих проблемах вечного убогого прокормления и устройства в этом мире? Впрочем, Чернушка любила тоже хорошо откушать, но она не была столь меркантильна и глупа в своих земных поползновениях и пристрастиях.
Две истории, как меня исключали из пионеров
Поскольку человек я не стадный и скорее индивидуалист до мозга костей, чем коллективист. Смесь сибирского индейца с цивилизованным европейцем, но гораздо злей и упрямее последнего, тем более, жизнеспособнее. Цивилизация портит и делает человека менее умным. Не зря же учёные считает, что нынче человек глупее, чем был в девятнадцатом веке.
Конечно, если говорить о моём индивидуализме, это не совсем так, скорее не так. Просто, при наличии двух родных сестёр и брата, я никак не мог быть замкнутым и не общественным человеком, с другой стороны, случилось так, что мои старшие брат и сестра поступили или ещё не поступили в вузы, но успели уехать из дома, когда мне было тринадцать лет. В сущности, я остался без общества достаточно рано, представленный во всём самому себе. Кроме всего прочего, в тот же год, когда сдёрнул из дома мой старший брат, мы переехали в новый дом. Стоял он на отшибе. Ближайшая водокачка находилась не менее чем в трёхстах метрах, там же обитали мои друзья, которые тоже, вскоре за моими родственниками, двинули в города на учёбу, а улица, некогда шумная и многодетная, превратилась незаметно в приют стариков и людей ближе к предпенсионному возрасту. Отсутствие многочисленного, близкого мне и говорливого общества и жизнь на отшибе, развивало больше мой индивидуализм, а не коллективизм. В дополнении к сказанному, добавлю, что мне пришлось года два возводить все надворные постройки, которые, хоть и частично, но ложились на мои не очень мощные плечи. Так что поиск всякого общения в дальних пределах от дома у меня пресеклись на корню той же самой коровой, уход за которой отнимал у меня достаточно много свободного времени, а постройки, при моей хилости и неумении, сокращали это свободное время до минимума. Пока я там занимался строительством и обустройством коровьей жизни, я стал достаточно нелюдим. Махать топором или возить пилу вместе со мной не входило в планы моей сестры, так что со временем я привык к одиночеству и предпочитаю его шумным компаниям до сего дня. Ко всему прочему, и человек общительный и коллективный, но народ меня достаёт своей глупостью. Да и взращённый с раннего детства в жестких условиях сельской жизни, проводить бесцельно и праздно своё отведённое богом на этой земле время мне тяжко и совестно.
Впрочем, исключали меня из пенсионеров, точнее из пионеров в тот счастливый период, когда наша улица ещё была полна горластых и голенастых многочисленных послевоенных бэби, к которым отношу и я себя. Правда, это была последняя поросль. Следом пошло поколение умственных инвалидов от той войны. Проше говоря, дети, что хватили лихо в детстве, но не воевали, родили своих чад. В мозгу данного поколения прочно отложилась простая, но на редкость глупая вещь: коль мы жили так плохо, то дети наши должны жить хорошо. Посему, сия заросль, так будет точнее, которое возросла на данных дремучих принципах и взглядах, в отличие детей фронтовиков, мозги которых были промыты до кристаллической решетки жизнью, и которым было просто не до этих самых детей, поскольку приходилось много работать, так что нас воспитывали все, кто угодно, кроме родителей, эти же превратилось в каких-то изнеженных недорослей. Детские травмы и переживания их предков не только передались им, но и усилились дурным воспитанием и сюсюканьем. После нашего дружного, многочисленного поколения в начале шестидесятых пришло время мрачноватых маргиналов. Нашим главным занятием был спорт и игры, а урождённые известными шестидесятниками уже глазели в телевизор и начинали пить водку, раньше, чем понимали что-нибудь в этой жизни. Это поколение, может быть и к лучшему, полегло на полях борьбы с некачественным алкоголем в славные разбойные девяностые.
Поскольку меня воспитывали не родители, как я уже сказал выше, а корова и братец. Да-да, корова. С раннего детства приходилось убирать, косить пасти эту самую скотину и её отпрысков, так что ответственность и обязательность была вбита в мою кровь кованым копытом необходимости. Вот брат меня не воспитывал. Хоть он и был старше меня, но воспитывать приходилось его именно мне, что тоже воспитание. Его испортил младший брат, то есть я. Точнее мой брательник слишком рано понял, что часть причитающих на его долю работ и обязанностей, можно без проблем возложить на хрупкие плечи ещё несмышлёного брата. Хоть мы и распределяли обязанности поровну на всю нашу братию, но сей олух умудрялся всё-таки увиливать в сторону от трудов домашних тяжких. Дать ему по шеи я был не в состоянии, выловить, особенно летом, его можно было только утром рано, поскольку в остальное время он носился бог весть где. Мы, конечно, дрались между собой, но победить, а тем более заставить его трудиться, было архи сложно. Сизифов труд, одним словом, что, примерно, то же самое, что гонятся за ним по окрестностям, при условии, что он от тебя удирает и прячется. Догнать его можно только в могиле, но не на земле, а заставить работать – утопия даже в гробу. Я в своё время понял это сразу и без посторонней помощи, но дела не терпели промедления, так что его часть обязанностей, хотя и матерясь, мне приходилось брать на свои плечи. Маму и отца я не хотел огорчать, а бегать за коровой, которая норовила потравить все окрестные поля, без моего на то разрешения, приходилось беспрестанно. Так что я был годам к девяти уже совершенно взрослым и самостоятельным человеком, который практически ни от кого не зависел, кроме родителей и свой хлеб, хоть и маленький, отрабатывал уже тогда, может и не полностью, но добросовестно. Короче, в чутком руководстве я совершенно не нуждался, тем более в лице партии и правительства и тем более его ведомстве для мелких, то есть в пионерской организации.
Поскольку зачисление в дети господина Ленина производилось в массовом порядке, как крещение при Владимире Красное Солнышко: загнали в воду, помахали кадилом, сотворили животворящий крест, спели комсомольскую песню, после чего ты становился крестьянином или пионером. Хорошо. Только крестный ход больше похож на демонстрацию, а пионеров ещё заставляли ходить в ногу. «Сегодня нас под барабан выводят строем в кегельбан», – а впереди топает тётка в галстуке и куда-то ведёт. Куда она там меня вела, мне было совершенно не интересно, я и сейчас мало это представляю, посему к словам их я не прислушивался, как давно уже не верил обещаниям сделать что-то своего брата. Мне нужно было пасти корову, а не маяться всякой дурью, или мыть посуду, а не топать под бубен на гильотину, точнее, тратить время на общественную никому не нужную ерунду. Полезнее книжки читать, чем я в тайне и занимался в свободное от всех дел мирских и игр время, а бредни я, как-то не воспринимал и просто не вникал в то, что кому-то и кто-то чешет по ушам, что, в сущности, происходило где-то на периферии моих интересов. Уроки я тоже учил без особого вдохновения, если когда они мне не были не интересны. Если бы я учил всё, что преподавали или даже слушал преподавателей, то вырос бы совершенным американским тупицей, а, так, всего лишь обыкновенным русским балбесом. Представляете, что есть за дурь, читать не «Евгения Онегина», а изложение в учебнике той фигни, что написано о нём? Это, примерно, то же самое, что смотреть его английскую экранизацию. Честно сказать, я вам Онегина изложу в двух словах, если из него убрать одного героя – Пушкина А.С.. Это звучит примерно так: припёрся один хлыщ в деревню. Он там Питерский был, крутой перец, короче, а у него дядя откинулся и бобло, и хату ему оставил. В этой деревне он и завис. Познакомился со всеми соседями, там одна в него втюрилась. Как-то на вечеринке деревенской он с другом поссорился. Схватились за пистолеты. Он приятеля пришил и ударился в бега. Бегал он там, бегал и подался в Питер, где его никто и не искал, не было связи и Интернета. Встречает он там эту бабу, а она уже такая светская львица стала, за генерала старого выскочила. Красивая стала. Чё не влюбится? Правда, там он ещё дурью маялся, Освоил, чем ямб от хорея отличается, понял, что рифмуются фонемы и что анапест чем-то отличается от дактиля, сжёг пару туфлей и журналов в камине по рассеянности и написал одно письмо ей. Там они ещё встретились, и объяснились, а она сказала, что будет век верна старому дураку с генеральскими лычками, а тут ещё и генерал припёрся. Короче, жизнь она себе не стала ломать и правильно сделала. Тут Жека вновь за пистоль схватился, но передумал. Жалко стало генерала. Заслуженный и немощный был старичок лет сорока. Короче, песочница полная и старая. Убил бы, пришлось в Персию бы мотать или в Париж. Тогда туда богатых дураков ссылали, как ноне ссылаю в Лондон.
Клянусь мамой, я вам и «Войну и мир», перескажу в двух словах. Законспектировал же я «Капитал» Карла Маркса на пяти листах тетрадных, но, самое главное, сиё творение своего блудливого пера я втюрил препаду и получил зачёт. Правда, на сдаче этого самого «Капитала» пришлось вспоминать всякую ерунду, типа прибавочной стоимости и ещё чегой-то, что я тогда знал, а сейчас напрочь забыл, как кошмарный сон. Это по всем канонам нашей жизни. Не напрасно же я резался в шахматы на всех лекциях по политэкономии с Петькой Седалишевым!
Учитесь! Сим достижением по краткости я перещеголял самого Пушкина! Хрен бы он сдал тогда политэкономию, тем более он только что-то про одного Адама Смита знал, хоть он и гений. Маркс, однако, тогда не котировался.
Короче, загнали меня в эти самые пионеры для опта, хотя давеча, точнее в этот же год или предыдущий по осени, исключили из октябрят и даже гнали из школы. Про обиды нанесенные мадам Петуховой все уже забыли, да и она уехала куда-то. Галстук я как-то, как все, ещё носил, хоть он и мешал мне. А скоро я просто не обращал на него внимания. В классе, кажется, четвёртом явился к нам заслуженный недоросль двоечник. Не зачисляйте меня в этот славный клан. До четвёртого класса у меня были только пятёрки и четвёрки, а после как появились три тройки, так они и добрались в том же почти составе, как и появились, до окончания школы. Основная причина была в том, что я писал, как слышал, а слышал я не так, как пишут. То есть изображал на бумаге фонемы, а не буквы и слоги. Только компьютер несколько поправил мои кривые и разухабистые мозги на этом поприще, хотя я много сомневаюсь в своём правильнописании и, зачастую, обращаюсь за советом к сему железному другу и товарищу в тяжкие минуты своей жизни.
Вот этот двоечник был ростом не ниже моего брата, и его местная шпана из нашего класса побаивалась, пожалуй, кроме меня. Мне его заслуженные годы, после битв с моим брательником, как-то не внушали уважения, да и ответить я ему не боялся. Короче, за ни таскался один прихлебай из нашего класса. Вот из-за этого двоечника меня и лишили пионерского галстука, что, впрочем, я даже не заметил. Была поздняя осень, поскольку было уже холодно, но снега ещё не было. Помню точно. Припёрлись мы в школу с утра по темноте. Первый урок был то ли русский, то ли математика. Кроме всего сказанного, предвиделась ещё контрольная. Мне было всё по барабану, а вот этот самый недоросль явно не желал являться в неподготовленном виде пред очами святыми нашего преподавателя. То, что он всегда был не прожарен, точнее не готов, в области наук, я тогда и не думал. Поскольку кроме меня все боялись с ним разговаривать, то, когда он предложил сделать так, чтобы свет не включался, всё мужское население тихо сдрыстнула из класса. Остался наш славный предприниматель и его приятель, не считая меня. Правда, я так думаю, что он боялся совершать этот террористический акт один, а притянул ещё меня, с тайным желанием перевести стрелки на меня.
План его был прост: подложить пятак в патрон. Если бы я учился в старших классах, то ему прочёл краткую лекцию по электричеству и коротком замыкании, но из его слов выходило, что просто лампочка не загорится. Я ему тогда поверил. Посему он засунул пятак в патрон и закрутил лампочку. Я бы не поверил ему, но в моёй голове создалась картина о том, что он просто прерывает контакт с лампочкой. Всего на всего. Я не имел понятия, что всякие железки проводники. Он ещё горячо убеждал меня, что это он делал и раньше. Сейчас бы я просто открутил лампочку чуть-чуть и оставил её в патроне. Пока бы там с ней разбирались, прошло бы половина урока. Но тогда…
Урок ещё не начался, но весь класс сидел, затаив дыхание в темноте. Точнее уже в сумерках. Все ждали учительницу. Те года были древние и не продвинутые. Пластмасса горела, лучше любого пороха, и я умудрились уже спалить не один мамин гребешок, превратив его в маленькую ракету, бывшую до этого элементом батарейки. Так что мир не знал, что такое ПХВ, а провода лепились из меди обрезиненной в матерчатой оплётке, но электричество уже было, то же самое, что и ныне.
Когда учительница щёлкнула выключателем, то лампочка почему-то так и не загорелась, но загорелись провода. Не так шибко уж ярко, синеватым огоньком, но с лёгким треском. Класс притих, точнее, притаился испугано.
Фейерверк, правда, закончился моментально. Наша учительница, не испугавшись и не растерявшись, шлёпнула тут же по замызганному извёсткой выключателю, и…тотчас начались разборки. Нас без лишних слов слили начальству, начальство стала нас застраивать. Я упёрся, не став подставлять незадачливого двоечника, но меня, видимо, пытались самого сделать крайним. Шуму было больше, чем положено. Обращение к моёй пионерской совести ни к чему хорошему не привело. Я остался верен неписаному кодексу дворовой чести, а не завету бронзового дедушки Ленина, тем паче я не боялся этого самого едва ли ни мифического дядьку и уважал не шибко памятники прошлого и что приложено к ним живого и реального.
В то время классной у нас уже была Ворона, в просторечии, а так Галина Григорьевна Сакович, но по паспорту, а по совместительству жена инженера-механика Управления сельского хозяйства Сашки, кажется, Саковича, который восседал в одном кабинете с моим отцом и Толиком Поповым. Самым крупным недостатком товарища Саковича было то, что он имел тот же телефон, один на всех, что и мой отец, его начальник, а сия пернатая могла накаркать на меня всё, что она считает нужным моему отцу в онлайн режиме, если его вылавливала на месте.
Было уже холодно, так что мой папа был на своём рабочем месте, а не обитал где-то в полях, так что я узрил его в школе до обеда, ещё тогда, когда было темно. Нас, провинившихся, держали в коридоре. Отец сразу направился к директору, правда, я рассказал ему всё, как было на самом деле. Я никогда ему не врал и не утаивал ничего, о чём бы он не спрашивал, но о чём не спрашивал, то есть ему это и не нужно было знать, я самостоятельно не рассказывал.
Был он там недолго и сразу ушёл на работу.
Вот, в сущности, и всё. Меня тотчас исключили из пионеров, как человека не раскаявшегося в содеянном. Поскольку нечего было предъявить мне, кроме сего, да и достать до лампочки, даже став на стул и парту, я не мог. Не дорос, однако.
Отец даже и не вспоминал об этом случае, а я стал бодренько бегать, но без галстука и рычагов общественного воздействия на мою грешную душу. Это тому же директору скоро и сильно не понравилось – однообразно должно быть до кучи, хоть и безобразно, до этой самой кучи. Я выбивался из общего фона строителей социализма и коммунизма, а по школам и улицам ходили не только беспартийные. Тот же директор, что исключал меня из пионеров, поймал меня безгалстучного на перемене и грозно вопрошал о данном вопиющем факте, на что я ему напомнил о том, что он сам настаивал на том, чтобы меня выгнали из пионеров. Он почесал репу, явно не зная, что делать со мной, и приказал одеть галстук. Я, естественно, не исполнил сей приказ, но Ворона взъелась на меня, видимо с подачи директора. Решив, что от того, одену ли я галстук или нет, ничего существенно не изменится в этом бренном мире, а связываться с дураками – себе дороже, я вновь принял себя в пионеры, но в этом же году меня вновь из них не надолго выгнали. Сволочи, однако.
Второй рассказ, как меня исключали из пионеров
Если принимали меня в пионеры в общей куче первый раз, во второй раз в них я был принят самим собой, то и в третий раз мне пришлось сделать это самостоятельно, чтобы не быть белой вороной в толпе разномастных товарищей. Кстати, наша Ворона была натуральная ворона. Чёрная. Волосы, как смоль, кожа тёмная от природы, глаза карие или чёрные, нос длинный. Добавьте, что она ходила, чуть наклонившись вперёд головой, то вы будете иметь образ натурального блондина в перьях. Может быть брюнета? Какая разница, поскольку к этой истории она не имеет никакого отношения, а ворону крась не крась, всё равно она будет чёрная. Исключали меня на этот раз из пионеров из-за девчонок. Были у нас две таких подруги с нашей улицы и моего класса в придачу. Фамилии их некогда были Фёдорова и Хмелёва, текущие фамилии я ноне уже не знаю. Не помню их и по именам. Точно, одна была Наташка, но какая – убейте меня, не отложилось в памяти. Жили они на другом конце улицы, и мы почти не встречались на дороге. Были они довольно плотно сбиты, в те времен и выше ростом, а я, кроме всего прочего, развивался физически медленнее своих сверстников. Если ещё сказать, что я пошёл в школу в шесть лет, то это отставание в этих самых кондициях было особенно заметным в тот период, так что их недостаток мне приходилось компенсировать достоинствами задиристого и независимого характера. Я не уступал пацанам ни в чём, хоть был и мельче их, тем более поддаваться девкам или пасовать перед ними в драках было ниже моего достоинства. Они были крепкие, дружные и довольно агрессивные дамы, хоть и мелкие ещё в те времена. Они держали шишку в нашем классе не только среди девчонок, но и пытались воевать и с пацанами. Это получалось у них, но не всегда. Я же вообще не воспринимал их претензии на лидерство всерьёз. Девки в те времена едва ли числились для меня в роде Homo sapiens. Шваркнуть кого-нибудь по башке портфелем и когда угодно мне было незазорно и получалось это почти в автоматическом режиме. Зимой они, однажды, выловили меня по дороге домой, и мне пришлось отбиваться от них минут пятнадцать. Они изваляли меня в снегу по самые уши, но и сами побывали в сугробах неоднократно. Короче, это была обычная детская жизнь, когда никто, никому не уступал ни на йоту просто из-за принцыпа. Ничего серьёзного из подобных шалостей не должно было произрасти, кроме порванных портфелей и, возможно, одежды. Так дребедень. Но, видимо, этот год был неудачен по всем параметрам для меня. Прошёл ровно год, как меня исключили из октябрят, в этом же году исключали меня уже из пионеров, за то, что при моём попустительстве едва не спалили школу, тем более этот корпус был деревянный. Правда, тогда была осень, а теперь дело двигалось к лету. То есть была весна. Гормоны, однако, играли и у такой пузатой мелочи, как мы. Тогда, кажется, в драку ввязался я. Точнее не ввязался, а просто они попали под мою шаловливую руку нечаянно.
Слово «нечаянно» относится к большим преувеличением. Не знаю почему, но меня всегда тянет дёрнуть девчонку за косичку. Даже не девчонку, а ныне и бабёнку, у которой предательски болтается косичка или хвостик перед моим носом. Сейчас я уже сдерживаю сей инстинкт, но с большим трудом, а тогда рефлекторно дёргал всё, что меня раздражало. Автоматически и без тормозов. Естественно я не помню, к хвостику или косичке, какой из подруг потянулась моя шаловливая рука в этот раз, но потянулась точно. Грешен. Если не изменяет мне память, чтобы хоть несколько обелить себя в ваших глазах, эта косичка торчала целый урок перед моими глазами, но партой впереди.
Диспозиция: тот же класс, в котором мы экспериментировали с электричеством, весна, яркое солнышко и конец занятий. Народ валил прочь из душных комнат. На волю в пампасы или степи. Красота!
Дальше? Обычная разборка: в меня летит один снаряд, а следом другой. Снаряд называется портфель. Затем полетел третий, но уже мой. Пошла рукопашная. Двое на одного не совсем честно. Правда, бабы никогда не числились в хороших вояках. В пылу сражения я вцепился в первое, что попало мне под руку на груди одного из моих противников. Первым попавшим предметом был галстук. За него было удобнее всего хватать. Совет: не носите галстуков, особенно шелковых, кто-нибудь повесит вас на нём на первом же столбу или удавит в подворотне.
Пионерский галстук во времена оные производился качественные и крепкие из этого пресловутого шелка. Хрен порвёшь, но, хрясь, и два чудных, красных кончика из трёх данной части гардероба одной из подружек, остались у меня в руках. Через пару секунд та же участь постигла другой галстук. Если потерю первого галстука подружки в пылу сражения не заметили, то второй порванный галстук подействовал на них, как красная тряпка на разъярённого дальтоника быка где-нибудь на испанской арене. Тут сразу вспомнили, что сей предмет не только часть гардероба, но и символ чего-то. Короче, обыкновенный, первобытный фетишизм. Видимо девки боялись, что им достанется от предков. Исходя из всего сказанного, они решили перевести стрелки на меня и заставить возмещать материальные и моральные потери, понесённые ими в драке. Что вылилось в одно желание: пожаловаться учителям. Чтобы я не убежал из класса, они решили запереть его табуреткой с той стороны. Короче, засунуть ножку табуретки в ручку двери, и мне, чтобы покинуть класс, пришлось бы расшатывать её изнутри, пока она бы не упала на пол под своей тяжестью.
Пока они отступали к двери, обороняясь данной мебелиной, я ещё их преследовал, но как только дверь захлопнулась, я тотчас прямиком направился к открытой форточке. Сей выход была вельми обширным по размерам и был удобно расположен. Пока девки ковырялись с дверями, я уже был на улице. Возни с портфелем было больше, чем с моими ногами и туловищем вместе взятыми. Через полчаса я был уже дома. Не знаю, напела ли наша классная птица отцу о моих проделках, но на следующий день меня ужи исключали из пионеров очередной раз, но как-то вяло. Вспомнили, что из пионеров я уже исключён ранее, но я заявил, что галстук меня заставил надеть директор. Исков со стороны пострадавших на предмет восстановления имущественных потерь не последовало. Меня просто заставили снять галстук прилюдно и запихать его в портфель. Вот только я подозреваю, что у девок были галстуки тряпичные. Одно время они поступали вместо шелковых. Кажется, я, всё-таки, отдал свой галстук кому-то, чтобы те не выли, да я посчитал, что он мне больше и не нужен. Да, ко всему прочему, у меня они валялись кучей, как трофеи, доставшиеся мне от старших моих родственников.
P.S. Через неделю в коридоре меня поймал директор…
Дезертир
Иногда чужая жизнь, а это касается большинства людей проходящих по земле мимо нас, совершенно не оставляет в нашей душе ни отметины, ни образа, ни воспоминания. Чаще всего нас разделяет расстояние и время. Этого человека я не видел, да и не мог просто видеть и знать, но те события отложились в моей детской душе заметной строчкой. Всего десять минут на перемене. Вот и всё. Мы тогда торчали, точнее, учились в той самой старой школе, что построена была ещё, скорее всего, во времена Иосифа Виссарионовича. То есть деревянная постройка схожая с бараком. Точнее три продолговатых здания с коридором и большими комнатами. В нём мы учились до пятого класса. Это был последний год, когда я относился к мелочи пузатой, точнее к начальным классам школы. Естественно, сия школа не имела никаких удобств, кроме центрального отопления, даже туалет был сооружёнием, как в славном фильме: типа сортир, обозначенный на плане буквами М и ЖО, если, конечно, обойти школу с другой стороны, то есть кругом. Сразу за этими славными буквами был обширный общий огород, посредине которого торчал старый сарай. Я в него никогда не заглядывал. Кроме картошки в этом огороде ничего не росло, а топать по грязи особенно и не хотелось, кроме того, предварительно нужно было перелезть через забор. Забор в те времена был хилый, защищающий посевы и посадки скорее от разного рода скотин, а не от ротозеев типа меня. Из себя он представлял вкопанные столбы, к которым были прибиты параллельно земле длинные доски, даже не доски, а так называемый обзол, который в неимоверных количествах водился в З-ком ЛПХ и из которого, по умеренным ценам, отец лепил все наши надворные постройки. Заборчик не был хлипким, поскольку рядом находилась школа, а таких архаровцев, которые в солнечный день готовы были погреть свои кости на нём, было предостаточно. Сидеть на нём было весьма удобно, особенно в тёплое время. Заверяю, что было тепло и солнечно. Нас только-только загнали в школу, и сибирское солнышко не успело ещё охладеть к землям сопредельным некогда существующей Арктиды. Уже ближе к обеду мы услышали выстрелы со стороны данного заведения с двумя загадочными буквами М и ЖО. Ко всему прочему была перемена и большая перемена. Выстрелы были одиночные, но когда я подбежал к этому капитальному строению, там уже были почти все пацаны из нашего класса. Возле забора суетились солдаты. Они были одеты обыкновенные хэбэшки с отложным воротничком и с автоматами. Солдаты не произвели на меня никакого впечатления, а вот на автоматы я смотрел с почтением. Не знаю, отчего, но любовь к оружию у меня заложена в крови. Основным занятием солдат было то, что они отгоняли любопытных малолетних архаровцев от забора за которым, в канаве, точнее в борозде перед выкопанным картофельным полем сидел офицер и двое или трое солдат. Смотрели они на этот самый сарай, одинокий и почерневший от времени. Из разговоров я узнал, что в нём спрятался дезертир, который убежал из части и при этом прихватил пистолет. В солдат стрелял именно он, посему они и гнали прочь нашу любопытную братию. Школяры довольно быстро разбежались, осталось всего несколько человек, которых привлёк боевой вид наших защитников нашего Отечества всеобъемлющего. Скоро зазвенел звонок, и нам тоже пришлось тащиться в класс, как бы ни хотелось сиё совершать, превозмогая своё любопытство.
Не надо говорить о том, что, спустя сорок пять минут, мы уже были вновь у забора. Там никого уже не было. Вскоре выяснилось, что тот дезертир, дважды выстрелив в приближающихся к нему сослуживцев, застрелился и сам. Самая бессмысленная смерть.
Облазив сарай, кто-то из пацанов даже нашёл затерявшуюся гильзу от пистолета, а я запомнил широкие щели сарая, через которые, видимо, он смотрел и на меня, но скорее всего он был уже мёртв к этому времени.
Сарай, почему-то, скоро после этого времени разобрали.
Всего одна перемена между уроками и чья-то неведомая жизнь, уместившаяся в несколько строчек моей жизни.
Уточка, или Три шестьдесят две
В общем-то, это прозвище одной женщины. Имея дефект ноги, какой мне, не специалисту, трудно определить, но она ходила, прихрамывая и переваливаясь из стороны в сторону. Примерно так же ходят утки, кроме того, она была мясиста, но не жирна, довольно плотного сложения и невысокого роста. Физиономия не говорила о её особых умственных достоинствах, кроме вредного характера я, честно сказать, ничего не запомнил, а в остальном, она была простая, даже чересчур деревенская баба. К своему несчастью она не любила детей, как, взаимно, не любили её они. Поскольку детей было огромное множество в то время, то эта война всегда заканчивалась полным фиаско Уточки, кроме того, она не обладала скоростными качествами своих обидчиков, то ей приходилось жаловаться на малолетних извергов их предкам, что не имело особого успеха, так как эти предки знали её, как скандальную и никчемную бабёнку. Её особо не жалели, даже издевались над её увечьями, что весьма жестоко. Впрочем, пацанячьи банды были всегда жестокими и не любили слабаков, не прощали обиды взрослым по мере возможности, мстя тем, кого они невзлюбили. В такую немилость периодически попадала Уточка. Теперь о второй кличке, что она заслужила. Три рубля шестьдесят две копейки в те времена стоил наш универсальный измеритель человеческого труда, а Уточкина походка звучала, как топ, то..оп, или в простонародии, к кому отношу и себя, три шестьдесят две. Если бы эти события происходили несколько ранее, то, верно, в заголовке бы стояли другие цифры, например три двенадцать, а если позднее, то, например, пять двенадцать, но время тянуло на три шестьдесят две. Вот между этой весьма жестокой и уродливой дамой и совхозной шпаной произошла самая продолжительная стычка, какую я помню между взрослыми и бандой их отпрысков, среди которых не самую активную роль играл я. К моим трофеям можно причислить может быть пару головок ещё не совсем спелых подсолнухов, несколько рейдов вглубь огорода и пару-тройку кустов потоптанной картошки.
А все началось с волейбола. С детства у меня были слабые кисти и, в конце концов, я выбил большой палец на левой руке, который до сих пор вылетает с насиженного места с похвальным постоянством, причиняя мне некоторые неудобства. Я вывихнул его именно тогда. Потому я и не люблю волейбол. Я всегда упоминаю различные поветрия, что проносятся в увлечениях пацанвы. Я не терпел волейбол, хотя мог гонять его собрата, футбольный мяч, почти весь день, но все играли в волейбол, и мои соперники все удалились на поляну между задами улицы Механизаторов и районной больницей, где уже до моего прихода шпана сляпала волейбольную площадку, самым подлым образом прополов насаждение сосны в недалеких подступах к З-м, для благоприобретения столбов, чтобы крепить волейбольную сетку.
Так, что весь вечер вокруг этой самой волейбольной площадке копошился совхозный молодняк, от шести-семи лет до двадцати. Резались с азартом, достойным уважения, а утром, когда первая партия малолетних ротозеев прибыла на поле волейбольного боя, то кроме ямок, обозначающих контуры этой самой площадки, ничего не обнаружилось. Хотя обнаружиться должны ещё и столбы, на которых крепилась сетка, как необходимое приложение к этим самым ямкам, заботливо просыпным гашеной известью. Столбов не было, и они, судя по тем полосам, что оставили похитители, они пропутешествовали в неизвестном направлении. Неизвестное направление было направлением Уточкиного огорода и, далее, ограды, где громыхал цепью пёс. Сразу была создана делегация для переговоров и вызволения арестованных столбов, которая и направилась к воротам похитительницы. Переговоры прошли бурно, где основным аргументом фигурировали несколько исчезнувших шляпок невесть зачем растущих так далеко от дома и сторожевого бобика подсолнухов и кустов картошки, подвергшихся поруганию, путем наступления не цивильными кедами на них, при поиске залетевшего на огород мяча. Клятвы и просьбы на эту злющую бабёнку не возымели действия, и разобиженная делегация прибыла без необходимых для данного развлечения столбов. Пока все бурно обсуждали происшедшее, я отбыл на все четыре стороны играть в футбол, для которого не требовалось, в мальчишеском понятии, ничего, кроме мяча и партнеров. Партнеров было не очень густо, но мои занятия этим видом спорта всё ж затянулись до часов четырех, после чего я слетал домой, отобедав куском хлеба сдобренного жирной сметаной и посыпанного сверху сахаром, яичницей, засохшей в ожидании моего рта, и бог весть ещё чем, что я довольно быстро и бестолково запихал в пасть, и запил чаем. Если в рот я заталкивал пищу земную довольно бестолково и глотал почти не жеванной, то чай я пил долго и с расстановками. У меня была персональная кружка, никак не меньше полулитра, так что, когда я водружал её перед собой, то из-за неё торчали только мои уши. Отец пытался много раз приучить меня к молоку, но я, пожалуй, единственный из всей семьи, остался верен этому напитку и верен ему до сего дня. Правда, позднее меня пристрастили ещё к кофе, но это к делу не относится. Пока я приобщался к этому восточному пойлу, то минуло с полчаса, ещё полчаса я занимался бог весть чем, проявляя во всем редкую бестолковость, пока не пришло время отправляться встречать коров из стада, так что я вновь явился на волейбольную площадку никак не раньше восьми часов вечера, когда битва гигантов местного волейбола только набирала свою силу. Я попал в эти гиганты и неплохо играл, конечно, по местным меркам. Столбы стояли на том же месте, а пресловутая Уточка изредка мелькала в отдалении, во дворе.
По-моему тогда-то мне и выбили большой палец левой руки, но я мужественно бился с противниками до самой темноты, пока, не смотав волейбольную сетку, все не разбрелись по своим домашним норам.
На следующий день волейбольные баталии начались ещё с обеда, то, затихая, то, набирая силу, поскольку столбы устояли каким-то образом под напором неизвестных ветров, и инициативной группе не пришлось совершать походы в ближайшие запрещённые и тайные лесосеки волейбольного братства, но на следующее утро они отсутствовали полностью, то есть исчезли без следа, срезанные под самый корешок и даже без пенька. Ветры оставили новые борозды на утячьем огороде и новые парламентеры, кроме ругани, получили ещё и предложение сходить за новыми дровами, коих этой зловредной бабе не хватало на зиму. Нового похода в З-кие кущи не было, а, ещё не разозленные окончательно малолетние бандиты, попросту спёрли пару труб в славном совхозе З-кий и без особых треволнений вкопали на прежнее место. Правда сначала никак не могли закрепить на них сетку, но, позднее, вбили пару колышков в саму трубу, а пара гвоздей завершила это архитектурное творение, хотя низ таки не был натянут должным образом, но играть можно было достаточно сносно. К сожалению, это творение нашей инженерной мысли было выкорчевано с корнями трудолюбивой Уточкой в ту же ночь. Вот тут-то и началась месть.
Если первые столбы, мы как-то могли простить, зная свою не безгрешность на почве поедания чужих подсолнухов, то к третьему дню их поблизости уже просто не было, так как они были съедены ещё в первый день и, доедены, во второй. После короткого совещания банда в количестве никак не меньше двадцати человек перевалившись через небольшой забор, дружно устремилась во внутренние территории огорода противника, топча по пути плоды труда и производя сборы урожая, пусть и довольно рано для многих культур. Через пять минут, то, что должно быть вырвано, было вырвано, а что должно было быть вытоптано, было вытоптано. Когда явилась запоздалая хозяйка, то вся банда уже сидела на дальнем заборе её огорода, до которого было никак не меньше пятидесяти метров, и употребляла с наглыми рожами урожай текущего года с её грядок. С вилами наперевес, хромая в злобе ещё больше, она атаковала уже пустой забор, поскольку все участники акции мщения уже взгромоздились на подобное же сооружение районной больницы, с завидным аппетитом шелуша недозрелые семечки.
Выслушав причитающиеся в этих случаях угрозы и посмеявшись над произносившей их, банда доблестно перекочевала на ближние подступы к огороду, производя одиночные набеги на него, после того, как воительница покинула поле боя.
Яростные лобовые атаки кривоногой мадамы, встречались гомерическим хохотом и достойными этого зрелища шуточками. Видя, что в лоб эту крепость взять невозможно, не очень хитроумная Уточка, предприняла обходной маневр. Выйдя на улицу, она попыталась подкрасться к соплякам с тыла по проулку, где забор был выше и плотней, но это не имело успеха. Маневренные группы, заметили этот движение противника загодя, направились в неохраняемый огород, в надежде пополнить запасы, что и сделали с успехом, успев, за долго до явления на поляну матерной бабы, взгромоздиться на высокий больничный забор, с которого посыпались, как горох, в высокий бурьян, росший с другой стороны, при её приближение.
На следующий день Уточкин огород был выпотрошен с раннего утра, а на третий день она уже побежала жаловаться всем подряд, кажется, даже в милицию и администрацию совхоза.
P.S. Хоть в этих акциях я принимал самое активное участие и был узнан нашим ворогом, но моё объяснение с родителями носило самый легкий характер, в форме информации о происшедшем. Мое объяснение вполне удовлетворила отца, и он даже посмеялся над пострадавшей.
P.P.S. На сем поветрие на волейбол почило в бозе и изредка возобновлялось в форме игры в "картошку" или просто игры в круг. Так же периодически мы резались в него на уроках физры. Но все равно футбол я люблю больше.
ГЛАВА ВТОРАЯ В ПЕРЕМЕЖКУ С ПЕРВОЙ ГЛАВОЙ И ТРЕТЬЕЙ ТОЖЕ
"Здраствуй, папа, это я"
