скачать книгу бесплатно
Рассказы. Старые и новые
Андрей Вадимович Макаревич
Авторская проза А. Макаревича
Впервые опубликованный полный сборник рассказов Андрея Макаревича, написанных в период с 2007 по 2020 год. Наброски из прошлого и настоящего передают ритмику жизни, заметки и наблюдения, выявляют различные стороны человеческого бытия. Яркие, колкие и ироничные рассказы дарят энергию, пищу для размышлений и лишний повод для радости.
Андрей Макаревич
Рассказы. Старые и новые
© А. В. Макаревич, 2020
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2020
Зов
У приемника было имя – «Филипс». И имя, и внешность выдавали в нем инопланетянина. Я уже видел у товарища чудо рижской радиотехники – «Спидолу», она и задачу свою выполняла почти так же, и звучала почти так же, но вид отекшей мыльницы, родовая печать социализма, не давал ей шансов. «Филипс» был нарисован совсем иначе – какая разница, казалось бы? Я даже не смог бы объяснить, сколь огромное это имело для меня значение. И не потому что я собирался форсить с ним перед друзьями – из дома «Филипс» выносить было нельзя. Нет, лично для меня. Как добиться элегантности от простого прямоугольного пластмассового ящичка? Наверно, надо много-много лет каждый день рассматривать, держать в руках и рисовать предметы исключительной красоты. И только их. В стране победившего социализма это было невозможно по определению. Оставшись в комнате один, закрывал дверь, брал его в руки бережно, в который раз рассматривал, не включая. Пропорции не совсем обычные – чуть больше чем полтора квадрата, книзу чуть-чуть увеличивается в толщине – ровно настолько, чтобы увидеть это не глазами, а ощущением, всё на чуть-чуть! Задняя его половина из ярко-красного материала, по периметру примыкает хромированная антенна формы буквы «П» – откидывается вверх одним движением. Фасад белый, по верхней части проходит ослепительная шкала – окно в мир. Наша часть этого мира еще не знает слово «металлик», но сейчас могу сообщить, что цветом шкалы являлся именно светло-голубой металлик. Шкала не подсвечивается, да это и не надо – она и так горит огнем. Слева от нее выступает из корпуса колесико, это громкость и одновременно включение. Щелк – и рядом загорается невозможно оранжевым цветом крохотный кругленький глазок. Цвет такой яркий, что кажется, что это лампочка. Ночью в комнате видно – нет там никакой лампочки, просто цвет такой. Справа от шкалы – такое же колесико, оно плавно гоняет влево-вправо тонкую бордовую вертикальную стрелочку – это настройка. Дома у нас стоит пузатая лакированная радиола «Эстония» – она скорее мебель, чем прибор. На черной стеклянной шкале ее изображены косо расположенные прямоугольнички, под ними надписи: Копенгаген, Рига, Ливерпуль, Осло, Рейкьявик… Это красивая художественно-политическая фантазия времен оттепели – никакого отношения хрипы и обрывки иностранных фраз, вылетавшие из «Эстонии», к этим городам не имели. На моем «Филипсе» на шкале – только цифры. 31, 39, 42, 49 – короткие волны. И всё совпадает! За гудением глушилок прячутся вражеские голоса. «Программа «События и размышления». У микрофона Виктор Французов». Мне плевать и на события и на размышления – у Битлов вышел новый альбом, они же не могут об этом не рассказать! Ведь это и есть настоящее событие!
В субботу вечером вся семья на даче в Валентиновке. Вечером пьем чай на терраске. Стемнело. Видимо, глушилки не добивают до нашего дачного поселка – папа крутит «Филипс», внезапно отчетливо раздается «This is the voice of America from Washington, Jazz Hour» – невероятный баритон Луиса Канновера. «Сделай тише, соседи кругом!» – строго командует бабушка. Бабушка знает, о чем говорит.
Но мой космический зов, мой далекий очаг неизвестных науке вибраций – это «Radio Luxemburg 208». Двести восемь – это их частота, средние волны, это совершенно аполитичная радиостанция, которая двадцать четыре часа в сутки крутит свежую музыку. Никто их не глушит, просто они, видимо, не такие мощные, да и средние волны до нас еле долетают. Они приходят ко мне с другой планеты. Во всех отношениях. Они пробиваются из последних сил. Поэтому каждый долетевший звук бесконечно ценен и заряжает меня неведомой мне энергией. Я это чувствую каждой своей клеткой и больше всего хочу, чтобы это никогда не кончалось. Через пару часов глаза начинают закрываться, звуки визуализируются, я вижу этот волшебный мерцающий свет на самом краю вселенной, мне кажется, я даже могу разглядеть богоподобных людей с длинными волосами и невероятными электрогитарами – у меня никогда не будет такой, я вижу, как их пульсирующая, небесная музыка продирается ко мне сквозь радиопомехи – они похожи на дырявые колючие облака, они тут и там, но музыка сильнее – какое это счастье! Спросите, кого я там слушал? Всех, кого передавали. Иногда узнавал Monkees, Dave Clark 5, Hollies, Kinks – и радовался им как старым знакомым. Кажется, они мне тоже.
Сегодня я часто думаю – а что было бы, если бы эта станция звучала в те годы из каждой радиоточки вместо «Радио Маяк»»? Всех последствий предсказать не берусь. Но то что она потеряла бы большую часть своей магии – это точно. Она перестала бы быть Зовом. Ибо большое видится на расстоянии. А если расстояние с препятствиями… В результате просто хорошая музыка, пробиваясь через дырявый занавес, превращалась в несокрушимый заряд света и любви. И если угодно, бесстрашия.
Знаете, от чего рухнул совок? От страха. Он всегда рушится от страха.
Честь
Рано утром мне позвонил Лева Гущин. Служил он тогда главным редактором «МК» (тогда еще, кажется, «Московского Комсомольца»), был моим старшим товарищем и периодически получал по голове за только что появившиеся в газете хит-парады, это была новая игрушка в нашей стране, и музыканты и фаны музыкантов ждали их выхода с нетерпением и трепетом. «Машина времени» там соседствовала с Валерием Леонтьевым и группой «Аквариум». Престарелая советская власть не любила всех трех одинаково – смешно, правда? Вот Лева и получал.
Голос у Левы был встревоженный. Он сказал, что в «Комсомольской правде» вышла скверная статья и надо думать, что делать. Я побежал на улицу за газетой. Ах да! Дорогие юные читатели! Интернета, как и компьютеров, его транслирующих, в природе еще не наблюдалось, и новости распространялись через радиоточку (FM тоже еще не родился), три, кажется, канала телевидения и главное – через газеты. «Советская печать – не только коллективный вдохновитель и агитатор, но и организатор». – Ленин сказал. Не хухры-мухры. В этой связи вишневого цвета киоски Союзпечати располагались в городе повсеместно. Утром к ним выстраивались очереди.
Статья оказалась мерзкой – надергали невпопад строчек из песен (половину из «Воскресенья»), снабдили положенными эпитетами («опасные инъекции сомнительных идей», «ноют о придуманной жизни» – это примерно как сегодня «русофобы» и «пятая колонна», привели в пример «страстные монологи Высоцкого», которого они сами гнобили два года назад и довели до могилы. Подписала этот донос группа никому не известных деятелей культуры, но возглавлял ее тяжеловес – Виктор Астафьев, писатель, книги которого я очень любил. Вот те и раз.
На следующий день в Росконцерте, где мы уже работали, срочно созвали худсовет с представителями министерства культуры – на такой сигнал следовало реагировать немедленно, ЦК ВЛКСМ это почти ЦК КПСС, там шутить не любят. Ах да! Дорогие юные читатели! Это сегодня, прочитав в Сети «ты козел», можешь немедленно ответить «сам козел», и оба получите удовольствие. А в давние времена полагалось не огрызаться, а, наоборот, тотчас принимать меры в соответствии с указаниями. Это называлось «сигнал был услышан». И согласно уровню и тону сигнала указанный ансамбль следовало в срочном порядке расформировать и об исполнении доложить. И расформировали бы, не сомневайтесь – и не таких разгоняли. Нас сняли с маршрута, отменили дальнейшие гастроли, выдали белые рубахи для расстрела. Наутро обещали священника. Но – случилось чудо. В редакцию «Комсомольской правды» повалили письма. Сотни тысяч писем. От отдельных людей, школьных классов, научных лабораторий и целых воинских частей. Возмущенные письма с требованием восстановить справедливость. Эти письма складывали в мешки, жгли во дворе редакции, но количество их не уменьшалось. И оплот идеологии дрогнул. Ах да! Дорогие юные читатели! Это сегодня ваше письмо власть не заметит. А если их будет много, скорее всего решит, что это происки Госдепа. А в те давние времена письма трудящихся приходилось замечать. И даже как-то на них реагировать. Поэтому расстрел заменили на бессрочный отпуск за свой счет. А газета уже через две недели выдала целую страницу игривой полемики – дескать, вот какие разные у нас, оказывается, читатели, кто-то, конечно, согласен со статьей, а кто-то и нет, их, разумеется, меньше, но хотите – почитайте их письма сами. Давайте спорить. Мы не могли поверить – на наших глазах происходило чудо, и это чудо никак не вписывалось в правила советской жизни: уж если за кого брались, то добивали. Примеров было достаточно.
Одно письмо написал двадцатишестилетний экономист Анатолий Чубайс. Оно сохранилось, он подарил мне его не так давно. Написал не в газету, а прямо Виктору Астафьеву, где на четырех страницах, приводя строки из наших песен, доказывал, в чем неправы и где откровенно врут авторы статьи. И Астафьев ему ответил! Ответ меня поразил. Цитирую фрагмент: «Наверное, мне не стоило подписывать письмо против этих машин, сидящих в виде моли на пиджаках чужого покроя, украшенных орнаментами с берегов мертвого озера…» О как.
На самом деле не слышал, конечно, Астафьев ни наших песен, ни о «Машине времени» вообще – нашептали ему комсомольцы о еврейчиках, поющих с чужого голоса – он и подписал. О чем жалел впоследствии. И даже рекомендовал мои стихи в один литературный журнал – я и не просил.
Теперь о чести. Вы думаете, это я про то, как с помощью сотен тысяч поклонников «Машина» смогла отстоять свою честь? Нет. Я про честь каждого, написавшего письмо в нашу защиту. Ибо именно честь не позволяет человеку стоять в стороне, если кого-то бьют не по делу. Честь вообще неудобная вещь. Сродни совести. С честью долго не живут. Сравните – Молотов, Каганович. А с другой стороны – Пушкин, Лермонтов. Всего-то отсутствие или наличие этого странного качества.
Интересно бы было в сегодняшней школе задать сочинение на тему «Честь – что это такое». Боюсь, не ответят. Не поднимут тему. Зато легко объяснят, что означает выражение «Ничего личного». Даже я могу объяснить. Это означает – ты мне настолько безразличен, что мне и в голову не приходило тебя оскорбить или унизить – просто обманул и всё. Или ограбил. Или убил. Чисто бизнес.
Недавно листал удивительную книгу – «Дуэльный кодекс», издание 1912 года (не первое – четвертое! Притом что дуэли запрещены), по толщине приближается к уголовному кодексу России. Серьезнейший свод законов и правил – степень нанесенного оскорбления (их, если интересно, три), степень ответственности в зависимости от тяжести этого оскорбления – что можно разрешить извинением, что – нет, правила вызова на дуэль, выбор оружия, условия проведения дуэли… Всё ради спасения чести. Опасное, дорогое удовольствие – честь.
Многие думают – случилась у Пушкина дуэль, его на ней и убили. А было у Пушкина за его молодую жизнь двадцать шесть дуэлей – нормально? На последней не повезло. И всё личное.
Ничего личного, говорите?
Сигары
В самом начале девяностых мы с друзьями неожиданно рванули на Кубу – впервые в жизни. Божественное, дивное время открытия мира! Вдруг стало можно. Нет, ребята, вам сегодня этого не понять, и не пытайтесь. Поездка получилась короткая, безумная и невероятно яркая. Синий океан, обглоданная, как после атомной войны, и потому необыкновенно живописная Гавана, умопомрачительные кубинки – что я вам буду рассказывать? Ром, мохито и, конечно, сигары. Здесь они были не экзотикой на грани выпендрежа, а совершенно естественной частью жизни.
Нет, нельзя сказать, что мы увидели их впервые. В табачных ларьках и магазинах Страны Советов именно кубинские сигары были представлены весьма широко – это было то немногое, чем Куба расплачивалась за щедрую политическую, экономическую и военную помощь. Ящички и коробочки из ароматного дерева, оклеенные марками и картинками, колониальную стилистику которых революционные кубинцы так и не поменяли. «Монтекристо», «Ромео и Джульетта», «Партагас», «Коиба», «Панч» – это звучало как музыка. И стоили они, насколько я помню, копейки – во всяком случае, значительно дешевле, чем во всём остальном мире. Ящички и коробочки пылились на полках – никто их не покупал. Во-первых, образ сигары был сильно скомпрометирован политической карикатурой – империалист рисовался толстым, безобразным, в цилиндре и непременно с огромной сигарой в зубах. Во-вторых, никто толком не знал, как с ними обращаться – надо ли обрезать кончик, например, и если да, то чем. О хьюмидорах тоже никто не слышал, поэтому все сигары были безнадежно пересушены, и крошились от первого прикосновения. В общем, представьте себе, что вам предложили попробовать устриц, но не объяснили, что надо сначала раскрыть створки раковины.
Помню, отечественная промышленность предприняла робкую попытку догнать своих кубинских друзей – выпустила сигары «Погар» (по названию города, где располагалась табачная фабрика). Пять продолговатых коричневых предметов в серой картонной коробочке. Будучи извлеченными, они действительно метров с трех напоминали сигары. При ближайшем рассмотрении иллюзия рассеивалась.
В общем, знакомство с культурой сигары на Кубе состоялось. Хотя любовь пришла позже. Помню, как я на следующий день после возвращения сижу в каком-то баре в окружении восхищенных мальчиков и девочек – впечатления и свежие знания так и прут из меня, я страшно важничаю. Я дымлю привезенной сигарой и обучаю неофитов азам. Очень, например, неплохо опустить кончик сигары в хороший виски или коньяк – это придаст ее аромату дополнительные оттенки. Я погружаю сигару в стакан с вискарем и начисто забываю про нее. Через пару минут ее конец распухает и распускается, как розовый бутон. Конфуз.
Если говорить об истинной любви к сигаре, то это, как и всякая любовь, многотрудное и ответственное дело. Сделана каждая сигара вручную (если это не дешевая игрушка), она хранит магию рук создателя и тепло его души. Нет двух одинаковых сигар – даже если они лежат в одном ящике. Недавно я был на фабрике «Партагас» в Гаване. Старинное здание, огромный зал с высоченными окнами, длинными рядами плотно стоят столы, за ними сидят работники и работницы – немолодые уже люди. Перед каждым маленький деревянный верстачок – видно, что верстачкам этим очень много лет, сейчас таких уже не делают. Не суетясь, размеренными движениями ладоней эти мастера скручивают из табачных листьев ровные колбаски – и при этом почти у каждого во рту дымится сигара! В этой картине было такое торжество духа, что я чуть не заплакал – так хотелось это дело заснять. Снимать было запрещено – таинства не снимают.
Содержание сигар в домашних условиях – серьезное и хлопотное занятие: примерно как держать аквариум с рыбками. Вам предстоит многое узнать, причем ценой исключительно собственного опыта. Например, что такое хьюмидор, и зачем он нужен. И почему самый дорогой далеко не всегда самый лучший. И как убедиться в его качестве в момент покупки – потом будет поздно. И как оживить уже лишенную жизни сигару, эту уснувшую в высохшем аквариуме рыбку?
Курение сигары – процесс, требующий погружения и самоотдачи. И если вы не окончательный валенок, вам не придет в голову закуривать сигару на бегу от метро к месту службы. Выкурить сигару – это поступок (хотя те же кубинцы начисто лишены этого пиетета, курят где угодно и когда угодно и запросто затягиваются сигарным дымом, презрев вот это снобистское «пропускать исключительно через нос». И я с ними в этом солидарен).
А как же получить от сигары долгожданное удовольствие? Урок номер один. Вам понадобится круизная яхта. Необязательно огромная, как у Абрамовича – метров тридцати вполне достаточно. Важно, чтобы она располагалась в тропическом море и чтобы вы находились на борту. И чтобы на море был штиль, погода ясная, а время в районе шести часов вечера, в это время солнце в тропиках садится, хорошо, если оно опускается прямо в море. Очень важно, чтобы на палубе был бассейн – вам предстоит присесть в шезлонг около него: не у самой воды, а в некотором отдалении. Музыка пусть звучит совсем негромко – она должна быть плавной, но пусть в ней читаются латиноамериканские нотки. Метрах в десяти от вас должны танцевать девушки в бикини – штук пять, и делать это они должны лениво, как бы нехотя, тихонько переговариваясь. Важно не смотреть на них в упор – они занимают периферийную часть картины. В левой руке у вас тяжелый стакан с хорошим виски – не вздумайте портить его льдом: лучше добавьте несколько капель обыкновенной воды. В правой руке – только что раскуренная «Коиба робуста», ровненькая шапочка пепла говорит о том, что сигара скручена идеально. Теперь сделайте маленький медленный глоток, дайте напитку продемонстрировать вам все свои вошебные грани, и не спеша затянитесь. Неглубоко.
Ладно, не надо яхты. Тропики – тоже необязательное условие. Черт с ними, с девушками – только отвлекают.
Но виски-то у вас есть?
Колея
Проходите сюда, пожалуйста. Встаньте полукругом – так всем будет видно. Итак – перед вами первая рабочая модель отечественного колеепрокладчика АТ-70-1К. Центральный научно-исследовательский институт дорог и дорожного покрытия работал над этим чудом более двадцати лет. Задача перед учеными стояла непростая. Все мы знаем, что одна из вечных проблем России – дороги. Годами лучшие умы страны бились над решением этой проблемы с оглядкой на деятельность наших западных партнеров, не понимая, что идут по ложному и тупиковому пути. Помните, как в свое время американская военщина пыталась навязать Советскому Союзу соревнование в создании космического оружия – так называемые «звездные войны» – имея единственной целью обескровить нашу экономику? И надо сказать, им это почти удалось – к счастью, мыльный пузырь лопнул. Вот и сегодня – кое-кто пытается (к счастью, безуспешно) воссоздать на нашей почве современное западное дорожное покрытие, забывая, что это, во-первых, непомерно дорого, соответственно ведет к растратам и, прямо скажем, воровству, а во-вторых – совсем не так безобидно, как может показаться. Гладкое дорожное покрытие дает водителю ненужную степень свободы (это вообще свойственно странам с подгнившей демократией), усыпляет его внимание, провоцирует увеличение скорости, что неизбежно ведет к катастрофе. Кроме всего прочего, не следует забывать, что ровная гладкая дорога – открытые ворота врагу. Наши разработчики предлагают решить все эти проблемы кардинально – раз и навсегда. Вместо так называемой европейской дороги мы прокладываем колею. Колея не требует предварительной подготовки грунта, к тому же мы получаем на выходе невиданную экономию – вот цифры. Хищениям на дорожном строительстве будет положен конец. Колея дисциплинирует водителя, повышает его мастерство и совершенно безопасна в эксплуатации. Наш колеепрокладчик собран на базе легкого танка «Т-70», что делает его неприхотливым в эксплуатации и устойчивым к нашим климатическим условиям. В военное время он легко превращается в грозную боевую машину. Его рабочая часть, изготовленная с применением нанотехнологий, предусматривает прокладку колеи для легкового, грузового либо общественного транспорта. С учетом, так сказать приоритетов данного направления. Мы хотели назвать нашего первенца «Юрий Гагарин», но государственная комиссия рекомендовала нам не приземлять имя великого покорителя космоса, и мы дали нашей машине имя «Добрыня».
В настоящее время, прямо в эти дни, идет прокладка первой опытной колеи в направлении Тамбов – Малоярославец. Результаты впечатляют.
Если вопросов нет – предлагаю пройти в следующий зал – там нас ждет новейший поворачиватель рек «Гвидон».
Вначале был звук
Каждый из нас когда-то слышал, что восемьдесят процентов информации поступает человеку через глаза. Не знаю, кто автор этой сентенции. И каким образом производились подсчеты. И вообще, что имеется в виду под информацией. Если исключительно содержащаяся в тексте – тогда да, конечно. Восемьдесят процентов – через глаза. А оставшиеся двадцать – через уши, по радио. Но мне кажется, что понятие «информация» – гораздо более широкое. И шум дождя сообщает тебе о том, что идет дождь, ничуть не хуже, чем круги на лужах, видимые глазами.
А теперь представьте себе железнодорожную катастрофу, которую вы наблюдаете с небольшого расстояния. Представили? А теперь разделите изображение и звук. Разделили? А теперь прокрутите перед своим внутренним взором сначала картинку, а потом ее звуковое сопровождение. И ручаюсь вам: картинка без звука оставит вас вполне равнодушным, а звук без картинки приведет в ужас. И если это так, то что тогда главнее?
Все мы знаем, как может напугать нас неожиданный громкий звук. Даже самый простой, вроде лопнувшего шарика над ухом. Что-то я не могу представить себе какую-либо неожиданную картину, способную нас напугать – если она лишена звуковой поддержки. Даже привидения в фильмах-страшилках режиссеры заставляют выть. Хотя настоящие привидения выть, наверно, не умеют.
Ночью мы спим. И глаза наши спят. А уши – нет. И будит нас звук. Странно, правда?
Если мы не хотим что-то видеть, мы закрываем глаза. Не руками, нет – у нас есть веки. А на ушах век нет, и руками затыкать их весьма неудобно. То есть природа разрешает нам иногда оставаться без зрения и не разрешает без слуха. Значит, что с точки зрения природы важнее?
Возможность видеть мы получаем, появляясь из утробы на свет, да и то первые месяцы наблюдаем картину вверх ногами. А звуки начинаем слышать значительно раньше – на девять месяцев. Мой сын вел себя в животе у матери очень беспокойно, но неизменно затихал, как только начинала играть громкая хорошая музыка.
И вообще – если вначале было Слово, то Слово это было произнесено, а, скажем, не написано: не на чем еще было. Звук? Звук.
А восемьдесят, значит, через глаза? Ошибочка, граждане!
Если убедил – пошли дальше.
Звуки детства
Пытаюсь нарисовать картину из звуков своего детства, роюсь в памяти. Радиоточка. Или трансляция. В общем, радио. Эта пластмассовая коробочка стояла в каждой квартире, в каждой столовой, в любой парикмахерской. Коробочка всегда была желтая или розовая – веселенького цвета. На фасадной ее стороне располагалось окошко для динамика, затянутое веселенькой же тряпочкой и одна ручка – включение, она же громкость. Сзади – картонная крышка с круглыми отверстиями и провод. Провод вставлялся в специальную розетку – как для электричества, но поменьше, чтобы не перепутать. Всё.
Сколько помню, коробочка всегда и у всех находилась во включенном состоянии. Могло быть тише или громче. Коробочка вещала. Текстовая составляющая проходила мимо меня, не оставляя следов (в три-то года!). Разве что застревало в голове какое-нибудь непонятное слово («Телефон: Миусы Д-1…» Какие такие миусы? До сих пор мучаюсь.). В десять утра сажали слушать детскую передачу. Заставочка: на пианино, наверху, незатейливо – «Мы едем-едем-едем в далекие края…» И сразу, фальшиво-добрым старческим голоском: «Здравствуй, мой маленький дружок! Сегодня я расскажу тебе сказку…» Не нравилось: дядька кривлялся. Всё равно слушал. Выбора не было. Иногда в передаче появлялось двое детей – кажется, Мишенька и Машенька. Я понимал, что это ненастоящие дети, а две взрослые тетки – одна, с голосом потолще и, наверно, сама поздоровее – за Мишу, а вторая, совсем писклявая – за Машу. От них было еще противней. Иногда приходил Захар Загадкин, пел песенку, загадывал детям загадки.
В 11.00 – «Доброе утро, товарищи! Начинаем производственную гимнастику! Первое упражнение – потягивание. Встаньте прямо, ноги на ширине плеч – и (под пианинку) раз, и два…»
Бедные мы, бедные.
В воскресенье, правда, было повеселее (может быть, потому что родители были дома – уже праздник!). Воскресная передача «С добрым утром!» Песня: «Друзья! Тревоги и заботы сегодня сбросьте с плеч долой – чем тяжелей была работа, тем краше день твой выходной! Воскресенье, день веселья, песни слышатся кругом – с добрым утром, с добрым утром и с хорошим днем!». Пелась задушевным, почти человеческим голосом.
Ну да, выходной был один – в воскресенье.
А живые, человеческие голоса звучали из трансляции очень редко. Дикторы говорили не как живые люди – медленно, торжественно и с какой-то совершенно особенной интонацией, которую ни описать, ни воспроизвести не берусь. (Кончилось это, кстати, совсем недавно – с появлением FM. Нет, раньше: Виктор Татарский с опальной передачей «Запишите на ваши магнитофоны». Он уже говорил по-другому. Но до этого еще двадцать лет.) В трансляции иногда пели: мужчины – патриотические и военно-патриотические песни, женщины – русские народные. Мужчины пели грозно и утробно, женщины – как бы веселясь, специальными русско-народными голосами, с завитушками в конце фраз. Пытаюсь понять: почему мне, маленькому, не нравилось. Так вот: клянусь, я чувствовал, что они притворяются, поют не так, как хотят, а как надо.
Дети ведь очень здорово чувствуют фальшь. Лучше взрослых.
Неудивительно, что когда вдруг появлялась песня с человеческой мелодией и спетая человеческим голосом – она сразу становилась народной – на таком-то фоне. «Ландыши», «Я люблю тебя, жизнь», «Подмосковные вечера»… У всех этих песен была непростая судьба – советско-партийное руководство сопротивлялось, искало пошлость, не пускало в эфир – кожей чуяли человеческое, собаки. Слово «сексуальность» применительно к артистке было просто немыслимо – даже «женственность» не очень приветствовалась – не время, товарищи! Поэтому певицы в лучшем случае изображали таких дурочек с бессмысленной улыбкой и легким покачиванием головой – остальные детали тела должны были оставаться неподвижными. Мужским певцам полагалась поза а-ля Кобзон – ноги на ширине плеч, руки по швам. Когда (двадцать лет спустя!) появился молодой Валерий Леонтьев, который просто не мог стоять на месте, его на экране до пояса закрывали какой-нибудь декорацией – картонным кубом, например, чтобы не было видно, как он вертит попой. С добрым утром, товарищ Лапин! Об этом можно написать отдельную книжку.
Сейчас перечитал и ужаснулся: вроде как жил маленький мальчик в глухой ненависти к окружающей звуковой среде. Нет, конечно, – какие-то вещи завораживали: голос молодой Эдиты Пьехи в сопровождении ансамбля «Дружба», вокальный квартет «Аккорд», волшебное пение грузинского ансамбля «Орэра». Еще кое-что, о чем ниже. Просто они все были в меньшинстве, вываливались из общего фона.
Приходил с работы отец, садился за пианино. Пианино называется «Красный Октябрь», оно одето в серый льняной чехол. Отец приподнимает чехол, открывает ему пасть, полную белых и черных зубов, пробегает по ним руками. Здорово. Я хочу играть как отец, но понимаю, что это невозможно – руки у меня в два раза меньше, и я еле-еле достаю до клавиатуры носом. Единственная пьеса, которую я могу исполнять, – «Гроза». Для этого надо положить много книжек на стул – для высоты, потом на них забраться, открыть тяжеленную черную крышку. Пьеса «Гроза» – импровизационная, я придумал ее сам. Клавиши справа от меня – самые высокие – изображают молнию, клавиши слева – низкие – гром. Всё, что посередине, между ними, – это, видимо, дождь и вообще течение жизни. Я недоволен своим исполнительским мастерством, поэтому играю пьесу «Гроза» сам для себя, днем, когда никого нет дома и никто не слышит (няня не в счет, ей неинтересно). Приходила подружка со двора – Оля. Оля старше меня года на два, няня ругается, говорит, что она шалашовка. Не знаю такого слова, проникаюсь уважением. Оля показывает мне, как играть на пианино собачий вальс. Мне не нравится – там всё время по черным, противно. И вообще отец играет лучше. Собачий вальс не пошел.
На пианино стоит телевизор, он называется КВН. Маленький серый его экранчик прикрыт выпуклой линзой, в которую налита вода. Страшно интересно! Линзу можно выдвигать вперед, и тогда экранчик кажется больше и больше, пока края его не начинают совсем расплываться. Вечером начинается передача – программа пока одна, но говорят, что скоро сделают вторую. На экране крутится телебашня – ее показывают изнутри, снизу вверх, она вся прозрачная и сделанная из палочек, хор поет непонятную белиберду: «Москва ты самая какая-то красавица, бесконечная родимая земля, и неба синего нарядного красавица звезды алые Московского Кремля!» Сложение большого количества мужских и женских голосов звучит удивительно нехорошо. Долго после этого не любил хор вообще, пока уже лет в пятнадцать не услышал, как он на самом деле должен звучать: на пластинке Гордона Дженкинса. (Оказывается, нехорошо – это когда все поголовно мужчины и женщины поют с партийной интонацией и при этом не очень чисто.) Все остальные звуки, которые издавал КВН, были гораздо приятнее: песенка перед детской передачей («Начинаем, начинаем, начинаем передачу для ребят, в это время все ребята, все ребята к телевизорам спешат. Вы слышите, друзья, часы стучат, не будем больше ждать – начинаем передачу для ребят!»). Передача идет каждый вечер, мне ее включают в обязательном порядке. Там тетя Валя и два кукольных мальчика: Шустрик и Мямлик. Песенка нравится больше, чем сама передача – они говорят какую-то ерунду. Еще перед футболом духовой оркестр играет восхитительный футбольный марш (до сих пор хочу узнать имя автора – действительно отличный марш!). А еще по телевизору всё время перерывы (естественно, почти все программы идут в живой трансляции, и надо перетащить камеру из одной студии в другую). В этот момент на экране появляется мультяшный человечек, его зовут Тритатушкин, у него в руках ведро краски и кисть, он пишет на экране слово «Перерыв» и при этом поет песню: «Тритатушкин, тритата, перерывчик, тритата!»
Не помните? То-то! А пластинки? Волшебные черные переливающиеся диски. Они в конвертах из оберточной бумаги, друг на друга без конвертов их класть нельзя: царапаются. Посередине – круглая наклейка голубого цвета, написано: «Мелодия» и цифры – 33 и 1/3. Я уже знаю, что это – скорость вращения пластинки, это пластинки новые, потому что у нас еще есть старые – толстые, тяжелые, и на них написано – 78 об. мин. Там на стороне только одна песня, а на новых – четыре или даже шесть! На проигрывателе специальный переключатель скорости: 78 – 45 – 33 2/3 (сорок пять – это вообще непонятно зачем, у нас в стране и пластинок таких нет, только за границей). Очень смешно получается, если взять старую пластину – на ней записан фокстрот «Марина» – и завести на 33. Дядька поет очень тягуче и нечеловеческим басом. А если наоборот – какую-нибудь новую на 78 – еще смешнее: ансамбль буратин. Отец не разрешает, говорит, что от этого пластинки портятся. Я, в общем, к ним и не прикасаюсь – отец их заводит сам, если только не играет на пианино (так что звуки радио – это долгий день с момента ухода родителей на работу до их возвращения). Отец ставит печальную тягучую музыку, я знаю, что это называется «Рахманинов», или сборник «Вокруг света» – у нас их много, там песни на иностранных языках. Мне нравится на польском и английском. На польском смешно, а на английском как-то всё по-особенному звучит: там есть что-то неуловимое, и вот оно как раз нравится, и хочется покачиваться в такт. Есть еще пластиночка бразильского квартета «Фарроупилья» (был в Рио-де-Жанейро пару лет назад в самом большом пластиночном магазине – не нашел! Даже не слышали про такое. Годы, годы…). Советский Союз, наверно, тогда дружил с братским народом Бразилии, иначе с чего бы эту «Фарроупилью» у нас напечатали. Вся страна пела вслед за ними: «Ма-ма-йо кера! Ма-ма-йо кера!» Но любимая моя была не эта. Она называлась «Самба должна иметь пандейру». Я не знал, что такое «самба», тем более – что такое «пандейра», и каким образом первая собирается иметь вторую. Но красота названия завораживала. Вообще бразильская фонетика очень близка к русской, и в текстах «Фарроупильи» мне тут и там слышались обрывки русских фраз, совершенно лишенные смысла и тем особенно привлекательные. Так вот, «Самба должна иметь пандейру» просто подбрасывала. Я готов был слушать ее бесконечно. (Невероятно – эта пластинка у меня сохранилась, правда за треском и шипом музыки уже почти не осталось. Зато есть целых две того же года и почти непиленые – одну нашел мне критик Петр Шепотинник, другую принесла добрая пожилая женщина-учительница, когда я по радио рассказал о своей мечте – вернуть самому себе любимую песню спустя пятьдесят лет. Ребята! Это не тот случай, когда в детстве влюбился в какую-то ерунду – это действительно убойный номер. Сейчас самбу так уже не играют и не поют.)
Прошел на экранах страны совершенно потрясающий «Последний дюйм». Нет, бывали проколы у Совка – не уследили (мало того – еще и премий надавали. Оттепель еще не кончилась, видимо). Во-первых, по рассказу буржуазного писателя Джеймса Олдриджа. Во-вторых, про не нашу жизнь и снят как-то не по-нашему (тогда просто чувствовалось, а сейчас очень заметно, видимо, режиссер Вульфович был большим стилягой, или, по словам А. Козлова, «штатником»). Сам Кусто подарил режиссеру свои документальные съемки акул, рвущих мясо. И музыка в фильме была какая-то не наша, другая – всё время играет в голове, а хочешь напеть – не получается. Не «Ландыши».
В фильме звучали две песни: про маленького тюленя и «Тяжелым басом гремит фугас…» «Маленький тюлень» особенно не зацепил, зато вторая засела в голове клином. Пелась она трагическим баритоном, и мальчик из последних сил тащил израненного акулами отца к самолету по раскаленному песку, и морские волны тяжело разбивались о берег в такт. Слова у песни были тоже трагические и непонятные – какой такой Боб Кеннеди (я сперва думал – Бобкин Нэди) пустился в пляс? И вообще – «Какое мне дело до всех до вас, а вам – до меня» – слова, в советской песне тех лет в принципе невозможные. Боюсь, сейчас это уже непонятно.
Мы сели с отцом подбирать песню про Бобкина Нэди – не получилось: чуть-чуть, а непохоже. Тогда отец пошел в нотный магазин и в сборнике «Песни радио и кино» нашел ноты этой песни (интересно, кстати, сейчас такое есть?). Нот мы с отцом не знали, поэтому усадили за пианино маму, которая до войны окончила музыкальную школу, и она, чертыхаясь и запинаясь, кое-как нам эту песню сыграла. Песня оказалась в сложной тональности – до минор. Целых три бемоля!
До сих пор моя любимая тональность. Смешно, правда?
В эти же годы ко мне привели учительницу музыки – Сару Семёновну (в музыкальную школу было рано по годам). Сара Семёновна не понравилась: у нее были какие-то злые треугольные серьги из черного блестящего камня и темно-малиновые ногти, загнутые внутрь, как у хищной птицы. Мы не полюбили друг друга. К тому же я возненавидел ноты. Насколько живыми казались звуки – настолько мертвым выглядело их письменное воплощение – бездушные черные букашки, посланцы чужих миров. Не нравилось всё: почему это в скрипичном ключе «до» на одной линейке, а в басовом совсем на другой – это же неудобно! И как это возможно читать глазами две строчки нотного стана – для правой и левой руки – одновременно? (Это, кстати, до сих пор не понимаю: вы же, читая книгу, не можете читать сразу две строки? Вот и я не могу. Ленин, говорят, мог читать сразу страницу – по диагонали. Так я не Ленин. Да и врут, скорее всего, ничего он не мог.) Обладая хорошей музыкальной памятью, я насобачился обманывать Сару Семёновну: просил ее сыграть для меня пьесу пару раз «с выраженьем», как она сама говорила, и ухитрялся выучить ее от начала до конца. После чего играл пьесу по памяти, с лживым вниманием глядя в ноты. Скоро Сара Семёновна меня раскусила: я не мог запомнить, в каком месте надо переворачивать нотную страницу (на это памяти уже не хватало), и на этом попался. Вместо того, чтобы похвалить ребенка за прекрасную музыкальную память, Сара Семёновна устроила скандал с привлечением родителей, и мы расстались.
Как я был счастлив!
Счастье продлилось недолго – меня определили в музыкальную школу. Помню, мне там сразу не понравилось. То есть не нравилось уже заранее – я предчувствовал, что заставят вернуться к ненавистным нотам. Предметов оказалось сразу несколько: инструмент, сольфеджио, хор… Сейчас я понимаю, что интерес к предмету целиком определялся тем, насколько мне нравился преподаватель (в обычной школе, кстати, было то же самое). Класс фортепиано преподавала мне Елена Валентиновна, и никаких следов в душе моей она не оставила – она сама была какая-то никакая: ни злая, ни добрая. Учительницу сольфеджио не помню вообще, хотя само слово «сольфеджио» очень нравилось – как из сказки. Да и предмет был не лишен интереса – надо было угадывать расстояния между двумя нотами (они назывались «интервалы»). У кого-то получалось, у кого-то – нет. А вот преподаватель хора Юрий Ефимович понравился сразу – он же по совместительству был директором школы. На первом занятии он сказал нам: «Наверно, каждый из вас перед сном в голове слышит небывалую музыку? («Да, да!» – закричали мы.) Так вот, кто сумеет ее записать на ноты, тот и композитор!» – «Как просто!» – подумал я.
Поди запиши.
Впрочем, я и не собирался становиться композитором.
И вообще никто не планировал делать из меня музыканта. Слух у меня оказался неабсолютный, а мизинцы на обеих руках были тонкими и гнулись во все стороны вопреки анатомическим знаниям о строении человеческой руки, поэтому взять таким мизинцем какую-нибудь громкую отрывистую ноту (иначе говоря, «форте стаккато») было просто невозможно. Помню, Елена Валентиновна даже демонстрировала мои руки другим преподавателям – дескать, ну как с таким материалом работать! Я злорадно чувствовал, что пребывание мое в музыкальной школе будет недолгим. Однако потребовалось еще два с половиной года на то, чтобы сломить сопротивление моих родителей (в основном мамы).
Ничему меня в этой школе не научили.
Классе в шестом потянуло на гитару.
Я не знаю почему. В доме у нас никто на гитаре не играл. И вообще, примеров, вдохновляющих на подражание, вокруг не наблюдалось. Ну да, отец переписал на наш маленький магнитофон «Филипс» (чудо света!) у соседей по даче Окуджаву вперемешку с какими-то полублатными весельчаками. Окуджава понравился, в отличие от весельчаков, но не настолько, чтобы сразу хвататься за гитару. Нет, просто что-то носилось в воздухе.
Да и гитары у меня нет. Гитара висит на стене в доме нашего дачного хозяина (мы снимали дачу в Валентиновке). Хозяина зовут Александр Исидорович, он играет с отцом в шахматы, задумчиво шипит, выпуская воздух – «ш-ш-ш…» Гитара принадлежит его сыну Игорю, Игорь плавает на научно-исследовательском судне «Витязь», и мы его никогда не видели. Я захожу в комнату, прошу разрешения посмотреть гитару. Ее давно никто не брал в руки, с торца она покрыта пылью. На головке грифа, как полагается, розовый шелковый бант. Гитара завораживает своей фантастической формой, запахом дерева и лака, самим своим названием – «ги-та-ра», само слово уже звучит как музыка. Струны находятся на расстоянии сантиметра от грифа и играть на ней невозможно. Да я и не умею – просто видел, что что-то там на грифе надо зажимать. Я пытаюсь зажать – не получается. Тогда я просто тихонько бренькаю по струнам – то по трем сразу, то по каждой в отдельности, и гитара отзывается волшебным звуком. Я почти играю! Заниматься этим можно до бесконечности.
В седьмом классе мы едем в настоящую биологическую экспедицию! В Хоперский заповедник, в Воронежскую область (я еще не оставил надежды стать биологом). Нас человек двадцать из двух школ, и мы будем целый месяц жить на дикой природе и изучать повадки зверей и птиц! Веселый парень Андрюша Асташкевич очень лихо играет на гитаре «восьмерочкой» и еще каким-то особо озорным боем. У него, как и положено, семиструнка (о других мы тогда и не слышали), он поет песню про перекаты, которые надо послать по адресу (я еще не знаю, что это Городницкий), и какие-то куплеты, в которых Гамлет и доктор Фауст действуют в современных предлагаемых обстоятельствах – эдакое веселое вольнодумство шестидесятых. «Вот и ходит Гамлет с пистолетом и шпагой и хочет когой-то убить, и стоит вопрос перед Гамлетом: быть или не быть». Слово «Гамлет» произносится с ударением на второй слог. Очень, типа, смешно. Куплеты нравятся не особо, а вот играет Андрюша здорово. Еще очень нравится, как на него смотрят девушки, когда он играет, что-то в их глазах меняется. Хочу научиться как он, но стесняюсь – я на год младше, а гитара всё время на людях, Андрюша играет не переставая. Мы знаем весь его репертуар и иногда поем хором. Впрочем, при всём моем стеснении мне удается пару раз отвлечь Андрюшу от девушек, и он показывает мне аккорды: «малую звездочку», «большую звездочку» и «переходняк» из малой в большую. Была еще «обратная лесенка», но по причине ее чудовищной сложности я изучение этого аккорда временно отложил. Главное же: мне показывают, как играется «восьмерочкой» – и у меня получается!
Я не смогу вам сейчас объяснить, что такое «восьмерочка» и что значила она в иерархии общих ценностей. Те, кто помнят, знают, что я имею в виду. В общем, это ритм, отдаленно напоминающий самбу, извлекаемый из гитары особым чередованием ударов по струнам большим и средним пальцами в очень быстром темпе. Нет, это бесполезно – его надо слышать. Этим ритмом исполнялись на семиструнной гитаре все дворовые, блатные, пионерские блатные, а потом и бардовские песни. Человек, владевший «восьмерочкой», автоматически становился королем. Если же она тебе не далась – не стоило и брать гитару в руки во дворе, выучи ты хоть всего Баха.
Я вернулся из экспедиции сильно воодушевленный и выпросил у своего школьного товарища Славы Мотовилова гитару для занятий. Он тоже знал три аккорда (аккорды Высоцкого!), но «восьмерочкой» не умел и поэтому не особенно горел к гитаре. Гитара у него была маленькая и слегка продавленная, но играть на ней можно было вполне. Отчего она так притягивает меня? От гитарного звука – особенно если ты сам его издал – по спине пробегают мурашки. Я не выпускаю ее из рук, без конца повторяя три заветных аккорда. «Солдат всегда здоров, солдат на всё готов, и пыль, как из ковров, мы выбиваем из дорог…» На пальцах левой руки у меня мозоли, на пальцах правой – волдыри. Ночью я кладу гитару рядом с кроватью, перед сном три раза тихонько провожу пальцем по струнам снизу вверх – гитара отзывается божественным мажором. Скоро отдавать инструмент хозяину – как же жить-то дальше?
Скоро у меня появилась своя.
Мне просто повезло. Вы думаете, можно было прийти в магазин и вот так запросто, как сегодня, купить гитару? «Вам какую завернуть?» В Совок бы вас, товарищ. Недельки на две. Чтобы не пели больше песен о счастливом советском прошлом. Гитара не входила в список предметов первой жизненной необходимости, а мода на нее уже пошла – нет, пока не от Битлов: от Окуджавы, Галича, Визбора, Кима. Поэтому раз в квартал на прилавки выбрасывали свежесрубленный товар, и за ним выстраивалась чудовищная очередь. «Вас тут не стояло!», «Не больше одной гитары в одни руки!», «Касса, за гитары не пробивать – заканчиваются!» Сметали всё часа за два.
А я прогуливал школу и зачем-то решил зайти в «Детский мир». Дают! Только привезли! Я успел занять очередь, съездить на метро домой, взять деньги (семь рублей пятьдесят копеек!), вернуться и стать счастливым обладателем семиструнной гитары производства фабрики муз. инстр. им. Луначарского, г. Ленинград. Вырвался из толпы, держа гитару высоко над головой, стоял на улице мокрый, растерзанный и счастливый. Ехал в метро, обнимая гитару за талию, нежно прижимая к себе, не в силах согнать идиотскую улыбку с лица. Мне казалось, все пассажиры поглядывают на меня с завистью. Может, так оно и было. Люди завидуют чужому счастью.
Гитара оказалась куда лучше той, мотовиловской. Она была больше, звучала громче и басовитей. Она была невероятно красивого светло-желтого цвета и восхитительно пахла свежим деревом и мебельным лаком. Параллельно было сделано важное открытие – железная пимпочка, расположенная в основании грифа, служит для регулирования высоты струн над грифом – это, оказывается, головка винта, и нужен всего-то специальный ключик, вроде как от детских заводных игрушек. Не надо больше было запихивать карандаш между грифом и декой. Дивное время открытий!
Я часто думаю: в какой степени наше гитарное остервенение было вызвано всеми этими трудностями на пути к цели? Что бы произошло, если бы современные магазины музыкальных инструментов со всем их сегодняшним ассортиментом чудом переместились в советский шестьдесят девятый? Ну понятно – несколько инфарктов и буйных помешательств у особо впечатлительных. А потом? Не пропал бы интерес, по причине доступности? Или, наоборот, не образовался бы такой непреодолимый разрыв в уровне мастерства наших и ихних рок-н-ролльных артистов – до сих пор не догоняем, и не догоним уже, видимо, никогда?
Еще через месяц у нас ансамбль. Никакой это, конечно, пока не ансамбль: просто мы вдвоем с моим одноклассником Мишкой Яшиным бренькаем на двух семиструнках (у него тоже есть!) и напеваем какие-то бардовские песни: Мишка их знает, я – нет, но поскольку разнообразия аккордов в них не наблюдается, я справляюсь. Очень красиво, когда одна гитара играет ритм, а вторая по этим же аккордам перебором – ансамбль, блин! Даже выступили на классном вечере.
Про внезапное вторжение Битлов в мою жизнь я уже рассказывал в книжке «Всё очень просто», и повторяться не хочется. К тому же все мои сверстники и так помнят, что это было, всем же прочим пытаться рассказать об этом словами – бессмысленное и неблагодарное дело. Ибо слова не всесильны. Представьте себе, что всю жизнь вы пили сильно разбавленный технический спирт, подкрашенный жженой резиной и карамелькой, и это называлось «коньяк». И вы даже не знаете о существовании другого напитка под этим же названием, научились отличать три звездочки от пяти и ходите с этим друг к другу в гости. И в один прекрасный момент у вас забирают из рук мутный граненый стакан с пойлом и вкладывают туда бокал с пятидесятилетним «Камю». Нет, даже этот пример слаб и примитивен – всё было гораздо ярче. Не будем о необъяснимом.
В общем, через тридцать минут после прослушивания пластинки «Hard day’s Night» я отчетливо понял, что не стану ни биологом, ни архитектором, ни художником. Я вообще никем не стану, потому что быть Битлом в Стране Советов в принципе невозможно. Впрочем, будущее меня на тот момент абсолютно не интересовало. Всё заслонила собой абсолютно животная потребность: постоянно слушать этот волшебный звук либо самому начать издавать такой же. Это было состояние безнадежного наркомана, и я не знаю наркотика, на который можно было бы подсесть так молниеносно и так бесповоротно.
Чудовищное разочарование постигло, когда вдруг выяснилось, что Битлы играют на совсем других гитарах: я кинулся подбирать, и всё получалось вроде похоже – и что-то всё время чуть-чуть не так. У них, оказывается, шестиструнки! Это, оказывается, совсем разные инструменты – семиструнка цыганская, а шестиструнка испанская! И настраиваются они совершенно по-разному, и аккорды на шестиструнке совсем другие! Сколько сил и времени было потрачено зря!
Шестиструнка обломала сложностью аккордов и еще тем, что если провести рукой по открытым струнам, то в отличие от правильной мажорной семиструнки тут звучала какая-то гадость. Зато первый правильно взятый аккорд подтвердил: вот теперь всё как должно быть, по-битловски. К тому же шестиструнные аккорды оказались устроены таким образом, что звучали сразу все шесть струн и можно было лупить по ним по всем медиатором, не боясь ненароком зацепить какую-нибудь ненужную (на семиструнке это происходило постоянно). Покупать шестиструнку не пришлось: гитара просто перестраивалась, а самая толстая седьмая струна, ставшая ненужной, выносилась за пределы грифа и фиксировалась спичкой.
А потом была первая самодельная электрогитара (сделали вместе с отцом: я руководил, он пилил), а потом другая самодельная, купленная на музыкальном толчке на Неглинке (наша с отцом совсем не играла), а потом первая настоящая – советская, а потом болгарская, а потом – производства ГДР, а потом – чешская, а потом, наконец – японская, а потом…
Я уже никогда не сосчитаю, сколько через меня прошло гитар. Каждая из них казалась воплощением совершенства, поэтому обменивалась на предыдущую с доплатой, и через некоторое время эта иллюзия неизбежно рушилась. Не важно, сколько у меня было гитар. Я любил каждую, всем им спасибо. К этому моменту мы уже были «Машина времени» и жили, отгородясь от окружающего мира непробиваемой стеной любимых звуков. Спросите, как нам это удавалось? Очень просто: мы любили их больше жизни и самой жизни без них не мыслили.
Кончились звуки детства. Пришли Битлы.
И снова про Битлов
Вижу, как кривят морду тридцати-сорокалетние: «Ну сколько можно? И вообще «АББА» и «Бони-М» лучше!» Друзья мои, успокойтесь. Я не про то, что лучше. Для каждого из нас лучше то, с чем он вырос, под чью музыку впервые поцеловал девушку и проснулся наутро рядом с ней. Музыка – лишь часть общей картины счастья.
Целое поколение успешных и образованных людей сегодня неистово отплясывает под чудовищный «Ласковый май» и «Мираж» – они в общаге на первом курсе под это плясали, это теперь навсегда с ними. Музыка тут только помогает им вспомнить самих себя – молодых и неотразимых. Качество самой музыки при этом не имеет, увы, значения. Я про другое.
Четыре совсем юных, не шибко красивых и, в общем, необразованных парня перевернули мир. Причем совершенно не ставя перед собой такой задачи. Они просто хотели играть рок-н-ролл как все. Ну, допустим, лучше всех – кто не хочет? История человечества еще не знала примеров (и, видимо, уже не узнает), когда молодые люди всей планеты как по команде побросали всё, чем они увлекались – спорт, науку, рисование, кино, книги, театр, собирание марок, кошек, собак, аквариумных рыбок, – и схватились за электрогитары. Даже девушки отошли на второй план – хотя на электрогитару они слетались как мухи на мед. Достаточно было пройти по Тверской с чехлом от гитары (без самой гитары чехол был гораздо легче), чтобы в этом убедиться. Все вдруг захотели стать как Битлы. Какая могучая цепная реакция сработала?
Ведь Битлы ничего не открыли. Не они придумали рок-н-ролл и биг-бит – это сделали до них другие музыканты. И они в своей жуткой провинциальной портовой дыре (а Ливерпуль и сейчас порядочная дыра) торчали на Элвисе Пресли и Чаке Берри и мечтали о приличных гитарах и нормальных усилителях. (Поразительно, что они не просто из одного города – они еще практически из одного квартала. Ничем, кроме узкого луча, пролившего божий свет на небольшое пространство, я это совпадение объяснить не могу.) И в клубе «Каверн» они были не на лучшем счету – им приходилось играть днем, в обеденный перерыв, для людей, зашедших перекусить в рабочий полдень. И менеджер их Брайан Эпстайн целый год бегал по студиям, где профессионалы шоу-бизнеса мягко ему объясняли, что группа – это вообще сегодня не модно, пусть возьмут себе солиста, а сами аккомпанируют. Что же случилось потом?
А потом масса обстоятельств, незначительных сами по себе, слились воедино и детонатор сработал. Битлы ворвались в каждый дом, в каждую душу живущих на планете молодых людей, легко преодолевая языковые барьеры и шутя ломая железные занавесы. Что это было? Тут и невероятная битловская музыкальность, и юношеское обаяние, и судьбоносная встреча с гениальным Джорджем Мартином, и тот факт, что широкие слои человечества дозрели наконец до рок-н-ролла, и он перестал быть достоянием стиляг, и еще много-много всего. Хотите, я перечислю вам все ингредиенты божественного супа, можете сложить их в кастрюлю, залить водой и поставить на огонь – супа у вас не получится. Тут что-то еще – мантру над кастрюлей читать, например. Потому-то я и не считаю историю наукой: легко объяснять уже произошедшее – только вот будущее на основе этих объяснений не моделируется.
