скачать книгу бесплатно
Долгожители (сборник)
Владимир Семенович Маканин
Человеческая жизнь – это река с быстрым течением: одного сносит к счастливым берегам, полным надежды и уюта, другого – к берегам печальным, полным сомнения и душевной смуты. А третий так и плывет по течению, не останавливаясь, не причаливая, и жизнь его полна тревог.
Герои маканинских рассказов – как правило – люди за тридцать, у них уже есть за плечами опыт любви и измен, они знают, как может предать лучший друг и как помогает порой лютый враг. И все же в их жизни есть место чуду и подвигу, настоящей верности и прощению!
Владимир Маканин
Долгожители (сборник)
© Маканин В., 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Долгожители
По типологии (если в первом приближении) он был просто честный человек и энтузиаст. Однако жизнь нас пришпиливает на конкретные булавки. Жизнь груба… Жизнь заставит определиться пожестче. А потому в своем исследовательском институте стареющий Виктор Сушков являл собой знакомый всем тип шестидесятых и семидесятых – он был, как вокруг пошучивали, БОРЕЦ ЗА ПРАВА, БЕГАЮЩИЙ ПО КОРИДОРАМ. Когда-то он был напористым комсомольцем… Когда-то активным профсоюзным деятелем… Теперь он был симпатичный шустрый старичок.
Едва заслышав про какую-то несправедливость начальствующих, про их подлянку или обычный зажим рядового сотрудника, Виктор Сергеевич тотчас начинал собирать подписи. Это в нем осталось. Старый гвардеец… Суетлив, конечно. Однако в нескольких случаях он все-таки не дал выгнать человека с работы, а кому-то сумел – помог с жильем. А то и защитил женщину, не позволив ее травить… Само собой, хороший семьянин. Инженер Сушков, чуть что собирающий подписи!.. С этажа на этаж – торопится, бежит по коридору Института, и глаза так серьезны. Таким бы ему и запомниться! Но, увы, еще постарел… В маленьких честных его глазках проступило невостребованное. И жалкое. И уже не напирал, а просил. В руках, как водится, бумага. С письмом… С заявлением… С протестом… И наготове дешевенькая шариковая авторучка – отзовет в сторону, просит: подпиши.
Но люди в коридорах – они ведь такие! В большинстве своем хуже Виктора, они не сомневались, что они лучше. (Мы ведь такие.) Когда Виктор Сергеевич Сушков в 65-м ушел-таки на пенсию, эти самые люди, сослуживцы, кислили физиономию ему вслед. И меж собой характеризовали его, романтика по-советски, до обидности кратко:
– Зануда… Житья не давал.
А был еще Виктор Одинцов – давний по жизни (по юности) приятель Виктора Сушкова. Как тип – прямо ему противоположный, сам в себе. И совсем не говорун. Молчалив… Этакий рослый малообщительный мужчина… Скрытный (и удачливый) любитель молоденьких женщин.
Этот мрачноватый Одинцов был холостяк (оправдывал фамилию). И был он, вплоть до выхода на пенсию, фотограф. Но не классный. Просто работа. Заведовал фотоателье, что по тем нашим временам кое-что значило. Маэстро… Человек, более или менее известный, если кружить возле метро «Таганская».
Штат его ателье был невелик – один качок-охранник и три-четыре девицы, не больше. Эти тонкие женские ручонки помогали Одинцову в его фототрудах и оформляли, как заведено, всякие платежи. Бумаги. Квитанции… Девицы были собой очень даже недурны. Что было видно уже сразу с улицы – через большое стекло его маленького ателье.
Поскольку начальник самолично решал, кого оставить на нехитрой работе, а кого нет, девицы от Виктора вполне зависели, и он этим вполне пользовался. Раз в два года наш мрачноватый одинокий Одинцов менял контингент и вновь им пользовался. Умел!.. Любопытно, что Виктор проделывал все это буднично, как бы нехотя. Лицом насупившись… И молчком. Такой вот мужчина. Жил с одной, жил с другой. (Начинал он почему-то с самой скромной, с дурнушки.) А то и с двумя сразу жил, разнообразя себе неделю. Но, кажется, тоже без страсти. Тоже спокойно. Только чтобы не мучили желания. (Не каждый же день большая любовь!..)
Однажды в середине дня заглянув к ним в фотоателье и не найдя Одинцова, я спросил у трудового народа, где Виктор Олегович. Не вышел ли куда пообедать старый седой барсук – и не сказал ли чего?
– Сказал?.. Разве он умеет говорить? – вмазала мне одна из девиц, и вокруг дружно захихикали.
– Едем порыбачить? На пару дней, а? – спрашивал мрачноватого Виктора Одинцова говорливый Виктор Сушков. Звонил ему… И они сговаривались. (Обычно после получения пенсии.)
– Едем.
Порыбачить – значило посидеть с удочками, слегка попьянствовать. Повспоминать молодость… Поностальгировать. А что еще делать двум (наконец-то!) пенсионерам. Они это здорово придумали! Они посылали весь мир на хер. Запасясь продуктами, они съезжались и ловили рыбку. Забравшись в глухое Подмосковье… Ночуя в развалюхе-избе.
Приезжал иногда к ним и я.
Но в их разговорах было кое-что еще. Кое-что удивительное!.. Оба Виктора ощущали себя долгожителями. Они это обнаружили вдруг. У них обоих, как выяснилось, бабки и деды жили по сто лет… Разве это не обязывает? (Жить!) Разве это не вдохновляет?.. Так что даже теперь, на пенсии, жизнь обоих Викторов отнюдь не кончалась – вся их долгая жизнь была еще впереди.
Когда они, оба в азарте, заводили речь о своем сокровенном, казалось, оба слегка спятили! Сколько жара, огня!.. Долгожительство стало их идеей, их пунктиком. Их восклицательным знаком!.. Открывшимся (наконец) смыслом их бытия.
Кстати сказать, Виктор Сушков и я тоже могли бы поговорить о прочем-разном. Виктор Сушков мой земляк. Из Оренбуржья, и даже район один. Тоже ведь можно было повспоминать. Подергивая удилищами. Попивая водочку… Припомнить словечки. Оживить давний лесок, холмы – географию детства.
Однако же нет! В основном разговоры вели они – два Виктора. Их было не перебить. Мрачноватый Одинцов тоже к этим годам разговорился! (Выйдя на пенсию!) Именно долгожительство (притом соревновательное, кто дольше!) стало любимым их сюжетом. Будущие долгие-долгие дни – вот что их привлекало. Вот что подталкивало заскучавшую было у реки мысль… Будущее манило. Будущее (почти бесконечное) их ждало – и они смело шагали ему навстречу. В конце концов, пенсии им хватает. Много ли им надо!..
Это будущее завлекало, как завлекает, скажем, игра на деньги. Или как под парусом. Они поймали ветер!.. Я с трудом их понимал. Но что-то я тоже чувствовал. Задевало… Некая абстрактная светлая даль. Невозможно было не почувствовать их живой восторг, их упоение нечаянно найденным кладом.
А шутливые «дарственные» друг другу! А завещания! Это уж точно был род азартной забавы. Интеллектуальная игра ничем не занятых стариков. Происходило это изысканное действо картинно: оба Виктора, безмерно гордые, обменивались «бумагами». Самосочиненными текстами. Галантно… Из рук в руки… При свидетеле (в моем, скажем, присутствии) – тексты зачитывались. Когда знаешь, что проживешь сто лет, завещать – это большая радость. У костра – вслух! С удовольствием. Со вкусом… С повторением выигрышных словечек. Юридические скользкие термины. Крючковатые фразы. Весь этот бред нотариальных контор.
Зачитывалось, перечитывалось, пересмеивалось и… сжигалось. Вот оно, наше наследство. Гори!.. Благо костер в шаге. Что-то здесь было от киношного сжигания денег. Сначала, как бы дразня «наследника», колебались: еще только держали уголком бумаги у самого края огня. Языки пламени тянулись, лизали. И наконец огонь получал… Хватал… В какую-то секунду огонь поглощал этот опус, так мгновенно исчезавший, но так смело заигрывавший с вечностью.
– А вот тебе еще. Послушай!
– Ну-ка…
– Дарю… Отрываю, можно сказать, от сердца, – начинал один из Викторов зачитывать другому свое новое дарение.
Жизнь человека и жизнь вещи… Невозможность (или все-таки возможность) противостоять Времени. Каким-то косвенным образом то и это в их игровой забаве увязывалось. Сказать, что «совки» запоздало ощутили (наконец-то) вкус собственности, мне не хочется. (Мелковато.) Скорее уж напротив. Их, долгожителей, забавляло бессилие вещей. Обреченность вещей… Их это поддразнивало. Их щекотало… И чего-чего только не отдавалось! Так гр. Виктор Одинцов завещал после своей нескорой смерти гр. Виктору Сушкову свой старенький «жигуль» (который, как оба прекрасно знали, не протянет и двух-трех очередных лет). В другой «бумаге» он оставлял тезке-долгожителю чайный сервиз, недорогой, но хрупкий – терявший, как все мы знали, чашку за чашкой в наших частых чаепитиях у реки. И в подпитиях тоже… Мы всё пили из чашек.
Зато Виктор Сушков, как все былые романтики, не умел сосредоточиться на ценном и завещал гр. Виктору Одинцову чаще всего Разное… Стертый коврик, что будет позаимствован из коридора их исследовательского института… Книгу жалоб, выброшенную из местного магазинчика. (Ее выбросили попросту: прямо в окно. В траву.) Суровую переписку некоего гр. Боброва с жэком!.. В азартной необходимости дарить и дарить они завещали любой попавший под руку (и под ногу) предмет и всяческий хлам. Пустую бутылку из-под марочного коньяка! Ботинок бомжа! Кепку азербайджанца!.. Завещали они друг другу, но и нам вдруг тоже перепадало (за компанию). Маньяки!.. Они пьянели от немыслимо долгих лет своих дедов. Они захлебывались от избытка здоровья и своей возможности жить бесконечно.
Иной раз вдруг чувствовался натуг их веселья. Чуть-чуть пережим. Это правда… Но ведь забавно! И потом – вокруг дикая природа. Глухое место. И кому здесь не захочется жить вечно… Забытая людьми речка. У догорающего костра!.. И ведь так нечаст смех в рядах потертого и потерянного нашего старичья. Среди сотен и сотен ноющих. Среди тысяч жалующихся на болячки!
Соревнуясь в абсурдной щедрости (и не сомневаясь, что он переживет всех), Виктор Сушков, сидя у костра, передал мне однажды (знай наших!) бумаженцию, где в здравом уме и твердой памяти завещал после смерти не что-нибудь, а свою квартиру. Он, кажется, уже и не знал, что дать. Он отдал бы все. Щедрость распирала!.. Он только хихикал… И ведь сам не бросил в костер, не дал огню… как расхрабрился!.. Конечно, ноль. Конечно, без нотариуса. А все же бумага! А я его еще поддразнил – подержал бумагу у пламени. Но не сжег. И, вчетверо сложив, сунул в карман.
Однако же шутливо разбрасывающийся своим добром Виктор Сергеевич Сушков ничуть не рисковал. Знал, что переживет меня, – это было ясно. Притом надолго!.. Один его дед прожил ровно сто, другой даже перескочил, перебрался, перемахнул через этот странный психологический бугор – 101!.. А про древних суматошных бабок Виктора и говорить нечего. Большие были любительницы покушать! Оладышки! Огурчики! Окрошка!.. Когда ударяешь на «о», живешь долго. Похоронив своих мужей, бабки, конечно, тоже когда-то померли. Но померли они, лет своих (пардон, после ста пяти) совсем уже не считая – зачем им счет? какой смысл (без мужей) было им знать или не знать свою цифру на выключенном секундомере?!
Так что не стоило мне надеяться на его квадраты (квадратные метры подаренной им жилплощади). Нет надежды. Даже и втайне!.. Виктор Сушков вполне уверил меня, что умрет, как умерли его деды – после ста лет и во сне. Умрет счастливо. Как все они.
А для некоторого с ними контраста – Вась-Василич. Тоже один из нас. Тоже потенциальный долгожитель. Один из стариканов, приезжающий к ним, чтобы порыбачить. (Все мы приятели по юности.) И тоже один из тех, кого странно будоражили эти восхитительные вечерние разговоры у костра. И воздух с реки! И еще выпивка!
Этот Вась-Василич все же старался обоих Викторов хотя бы слегка одергивать – игра, мол, их нехороша. Провокативна. И этим опасна… Сам Вась-Василич был в игре с небесами куда более осторожен! Тоже долгожитель (по замыслу), он, однако, не пробалтывал свое будущее. Он его лелеял. Он его оберегал. Скрытный, он избрал по ходу жизни иную тактику. Тоже ведь неплохую. Он – без конца жаловался:
– Куда мне!.. Да ну!.. Хоть бы пяток лет еще проскрипеть!
И нарочито суеверно – ох-ах! – Вась-Василич кривил узкий, лукавый рот:
– Хоть бы за семьдесят переползти на карачках.
А поутру честные рыбацкие россказни. Сошла с крючка щука. Окунь в полкило… Окунь кувыркался уже на берегу, уже в траве!.. Свяжи-ка ему руки, чтобы он не показывал, какой был окунь… Шли к реке проверить донки. Речка невелика и вполне подмосковна. Однако же у Виктора Сушкова два окуня. И у Вась-Василича два. А у меня аж три, и каких крупных!
Зато у одинокого Одинцова полный штиль. Три окуня – это не пережить! Три – это слишком, с ума сойти… Виктор Олегович Одинцов сердится.
– Мерзкий везун! – грозит пальцем в мою сторону бывший фотограф.
Мы смеемся. А он (инерция вчерашнего разговора) опять вспоминает о своих живучих дедах. И стращает меня:
– За везучесть – заплатишь. За каждого окуня по десятке… Тебя я переживу на тридцать лет – ты хорошо слышишь?
Смеемся…
Как раз восход. Река, а с ней и зелень вокруг – все озаряется. Берег сияет. Чего тут мелочиться! Да переживи на сколько хочешь!.. Солнце на реке – это и есть сто лет.
Виктор Одинцов иногда приходит в свое бывшее фотоателье. Приходит – но не входит. Там нечего делать долгожителю… Он рассматривает с улицы новых там девиц. Они на своих боевых местах. Они все новенькие… Увы, уже нет над ними его былой маленькой власти. Разумеется! Нет и былого удовольствия выбрать. Жизнь меняется! Однако большое окно (большое стекло без единой трещины) все то же. Прищурясь, можно отлично рассмотреть молодых тружениц, так ловко устроивших свои попки на вертящихся стульях. Смотри или не смотри – стекло прозрачно! Вроде бы оценивая рекламные снимки, седовласый Виктор Олегович Одинцов еще и еще постоит там. Посмотрит, а почему нет?.. Он никуда не торопится.
…Виктор Сергеевич Сушков, пенсионер, шестидесяти восьми лет, умер у себя дома – в одночасье и во сне. Не дернулся, не разбудил жену. Никого не всполошил… Сонный и счастливый умер.
Врачи объяснили родным уже после – инсульт.
Во сне, как и обещал. Ну да, со сроком он несколько напутал и поспешил. Поторопился. Это правда… А сравнительно с дедами он даже сильно забежал вперед. Бывает. Зато – во сне.
Умер и умер, и было бы как обычно… Поплакали б, сожгли, всё как у людей. И жили бы дальше. Не он первый… Если бы не один тонкий момент. Нашли завещание. Оказывается, Виктор насчет возможной своей смерти оставил несколько строк.
Скорее всего, это была импровизация, этакое нечто, некий всплеск его души. Фантазия! Продолжилась, скорее всего, та же забава в написании красиво сочиненных бумаженций – заигрывание с будущим. (Игра своих героев не забывает!) Сел – и готово. Не зная, в сущности, зачем. Настрочил… А просто так.
И лучше б, разумеется, это его краткое сочинение не нашли вовсе или нашли попозже. Лучше бы всего, если бы после похорон. Какое-то время спустя.
Но теперь сюжет заработал: родная сестра Виктора, дама положительная, учительница средней школы, увидела на листке кольнувший ей сердце знакомый почерк. Наклон букв, узнаваемый ею с детства. Прочла. Вот оно что!.. Виктор, ее старший брат, в здравом уме и твердой памяти написал, что после своей смерти он ЗАВЕЩАЕТ – он просит похоронить его в родном Оренбуржье, в разрушенной деревне, где жили по сто лет деды и где уже давным-давно нет ни одного дома, ни стен, ни даже одиноко торчащих печных труб. Но все же там есть кладбище… Пока что есть… Остатки старого кладбища, которое он, Виктор, года два назад посетил с большим интересом.
Виктор Сушков и в игре (а я уверен, что завещание было игровое) оставался романтиком. Виктор прибавил подходящий к случаю образ. (Увиденный им на кладбище.) Мол, покосившиеся там кресты, как пьяные.
Виктор Сергеевич даже счел их старинным счетом. Он не написал, что их восемь или, скажем, около десяти. Он сделал приписку: мол, их, неупавших, мало… Маловато уже там осталось – их меньше дюжины. Крестов.
Как ни люби, а оторопь взяла. Поплакали, погоревали, однако же, перечитав заново про дюжину стареньких крестов, которые отсюда за тысячу километров, вдова Виктора Сушкова и его дети (взрослые уже) призадумались. Дело-то трудное. А с временем известная напряженность. Умерший не мог лежать долго. Лето. Солнце. Всласть не полежишь.
Свинцовый гроб, допустим, они за большие деньги достанут. Успеют. А спецвагон? А сопровождать?.. Везти до Орска 36 часов – неплохо, а?.. Родные страдали по умершему. Но теперь они страдали вдвойне: утрата, а к ней в придачу еще и невыполнимость его дурацкой (да, да, дурацкой) последней просьбы. Сожалели, что вообще нашли эту записку-завещание (ну чтоб неделей позже!). О чем он только думал?.. Уже и сестра его, самая строгая из всей родни, учительница, педант и все такое, которая поначалу так громко на всех прочих родственников сердилась и требовала точка в точку выполнить волю покойного, теперь и она не настаивала. Как-то сникла.
Окружающие тем более расслабились. Сначала шепотком, а затем в голос все они Виктора Сушкова осуждали: ну, блин! Ну, удумал! Какие вдове и детям хлопоты. Да и сестре родной как удружил!
– Дети сделают… Я сделаю… Выполним волю, – повторяла им строгая сестра-учительница.
Но повторяла не так уверенно. Родственный ген уже не стоял на страже… Да и время пошло на часы. Переговорив меж собой заново – без пыла наконец и без амбиций, решили прежде всего проблему по-родственному упростить: сжечь.
А вот прах покойного захоронить. Это уже дело другое… Захоронить уже без нервической спешки и (да, да, да!) в далеком Оренбуржье. Как он хотел. (Как он просил.) На старом дедовском кладбище.
Сжечь – это было даже правильнее… Сжечь старика-пенсионера, написавшего столь вдохновенное завещание, было вполне в стиле. Кремировать, сжечь, спалить в печи романтика, который полжизни собирал подписи в защиту обиженных, – в этом виделось высокое соответствие. Как-никак сама стихия – торжество огня!.. Пламя!.. Пепел!..
Сожгли.
Хованский крематорий – ведь тоже, если от процесса отвлечься, звучало вполне возвышенно. Какие имена, Хованские да Милославские, кто не слышал!.. Но вдруг оказалось – и тут не слава богу. Ну не везло нашему Виктору, не везло старику!
Для начала нате вам, родственники, еще имечко: Течкин. Прямо сказать, имя не самое величавое. Не звучит… Однако же зазвучало. И еще как! В газете «Аргументы и факты»… Скандальное в те дни разоблачение оператора кремационных дел Николая Течкина. Напутал оператор Течкин или не напутал? Пьян был – или не пил?.. Склоняли его в газете так и этак… Склоняли даже тогда, когда бедолагу с его работы уже выгнали. Не посочувствовали ему. Ишь народный умелец! Рационализатор Течкин!.. Так и писали, с издевкой. С такой-растакой фамилией, пшел вон, холоп, – вон из огненно-пепловой Хованской вотчины!
Этот Течкин, как выяснилось, сжигал сразу четверых в сеанс. После чего неповторимый человечий пепел делил на четыре горки. (Кому что придется.)
Обнаружилось, конечно, случаем. Один из клиентов, забиравший прах родича (сожженного в ту же пятницу, что и наш Виктор Сушков), напутал и ошибся с временем. Клиент заявился в кремационную в тот же день… Слишком рано. Какой быстрый! И еще поглядывал на часы… Его почему-то не остановили. В пятницу! В пятницу бывает!.. Самодеятельно он тогда стал ходить-заглядывать. Для храбрости слегка даже насвистывал… Искал… И забрел не туда… Не туда, где ждут, белея, урны, а случайным образом вышел прямиком к выгребателю, то бишь к оператору. К Течкину.
Оператора кое-кто пытался оправдывать, опять же пятница, пьян, шары налил. Но не чудовище он, конечно. Человек!.. Не со зла… Однако трудно оказалось даже объяснить, ленился ли поддатый Течкин выгребать каждого отдельно? ошибся ли?.. И вообще как такое ему удалось – каким образом, нарушив строжайшую технологию, останки смешались? Этого не могло быть!
Но факт фактом: клиент самолично видел, стоя неподалеку (и от увиденного онемев)… Этот Течкин… В белом опрятном халате… Молча… Своей длиннющей кочергой делил прах на четыре кучки.
А как негодовали родные Виктора Сергеевича Сушкова! И без того уже последнюю волю покойного они сильно упростили (сожжением). А тут еще нате: достался из печи пепел, на три четверти чей-то чужой. (И это если арифметика здесь в силе. Если честные арифметические дроби и с пеплом в ладу. Хотя бы на верную четверть…)
Но что теперь поделать! Что?.. Все ходили мрачные. Не глядели друг на друга. Досталось ли нам хоть что-то наше в полученной в конце концов урне? – почти метафизический вопрос, который нет-нет и возникал – и особенно возмущал сыновей Виктора Сушкова, взрослых уже мужчин. Особенно же младшего сына. Его еле удерживали, когда он, двадцатипятилетний, рвался в бой… Самый рослый, хотя и младший, он грозился отыскать умельца. Отследить и избить Течкина его же собственной, мать его, кочергой.
Младший стал мрачен. Мрачный, хотя и красивый парень… Дело в том, что младшему добавилось еще одно: как раз ему выпал жребий везти беленькую урну в поля Оренбуржья.
Я был у них в тот вечер. Вдова Виктора и его строгая сестра, учительница, крутились на кухне. Гремели посудой, озабоченные предстоящей едой. Они в выборе не участвовали. Их даже не звали.
– Петр Петрович! – кликнули было женщины и меня на кухню. Но я не пошел. Незачем.
Жеребьевка состоялась сразу же. При мне… Скрученные бумажки с именами сыновей вынимались из белой панамы. Кто-то один… Ну в самом-то деле! У каждого свое. Не ехать же, отрываясь от работы, всем братьям сразу. А каково было бы улаживать отпуска всем в одно время?
Я успокаивал младшего: рассказывал ему, как там прекрасно. Куда он поедет… Какие травы и какие ивы. Да, да, какие старые скрипучие ивы нависли там над речкой. Бедные и корявые, остались совсем в безлюдье. То-то скучают. Скрипят… Ивы… Возможно, что умерший Виктор их тоже имел в виду в своей записке. В своем завещании. Эгоистичном, конечно же…
Младший сын молчал. И только разок скрипнул зубами. Но едва ли в отклик старым надречным ивам… Скорее всего, ему снова и снова припомнился Течкин, колдовавший с кочергой в руке над горячей горой общего праха. Придурок! Пьянь! Шиз!
А я знай рассказывал (стал говорлив в те дни). Я не мог заткнуться. Я теперь рассказывал младшему его дорогу – сначала поездом тридцать шесть часов, это он, впрочем, и сам знал. До Орска. А дальше еще час сорок минут до разъезда – местным скучноватым поездом. И там еще пешком пять километров. Почти пять. На листке бумаги я набросал ему план-картинку… Прочертил указующие стрелки, где там заросшая дорога вдруг выпрямится и где один-единственный (у сухого лога, не ошибешься) поворот. Пять километров. Но ведь пепел – не гроб нести. Я еще сказал ему: подумай, как тяжело могло бы быть… Представь себе… Подумай, как вы, три сына, горбатились бы по бездорожью с домовиной на плечах.
– И думать не хочу, – ответил младший сурово.
Младшему сыну Виктора Сушкова я рассказал и про зиму: про то, какая там зима. Окружающие поля, включая и само кладбище… Снега – до самого горизонта!
Зимой покосившиеся кресты увидятся не сразу. Хотя, конечно, для урны не велик труд отрыть ямку. Чем?.. Что за проблема! Не лопату, а саперную лопатку. Прихватить с собой…
Я, видно, не мог остановиться.
Сын сдержанно молчал. Затем негромко произнес:
– Надеюсь, вы не думаете, что я повезу туда урну зимой?
Но еще заметнее стал говорлив в те дни пенсионер Виктор Одинцов… После (или вследствие) смерти пенсионера Виктора Сушкова. От ощущения утраты. От потери… Он ведь жил теперь (жил и долгожительствовал) за двоих. Он даже интонацию перенял. Казалось, старинный приятель завещал ему свой легкий, чуть торопливый говорок.
Внезапная смерть в голове не укладывается. Виктор Одинцов был потрясен… И теперь анализировал, доискивался до причины – он искал, в чем же (или чем же) его тезка и друг юности так провинился перед природой?.. Собрат-долгожитель приказал долго жить. Но это не могло быть просто так. Это не могло быть случайно. Ведь с какой наследственностью! С какими генами!.. И всего каких-то шестьдесят восемь! Бред!
Ответ был все же найден. Вот он. Покойный Виктор Сушков, в отличие от него, Виктора Одинцова, мало интересовался в своей жизни женщинами… Не баловал себя случайной женской лаской – самой жадной из ласк! Заряжающей нас. Дающей нам силу!.. Женская постель – это сама энергия! Бок о бок… (Даже аккумулятор лучше заряжается лежа. Шутка.) Жена… Жена, понятно, тоже женщина. Однако же в шестьдесят восемь…
Ах, Виктор! Виктор!.. Как поторопился!.. А ведь мог бы жить и жить. Если бы…
Окончательный вывод был таков: Виктор Сушков, если по сути, уклонялся от жизни. Проще сказать, пренебрегал женщинами – и природа (тоже женщина) завязала ему скорый узелок. Отмстила.
Нет, нет, Виктор Олегович Одинцов не осуждал старинного друга-приятеля. Да и как тут осудишь?.. Ведь и сам он, одинокий Одинцов, постарев, тоже в последнее время не подпитывал себя любовью. Ни с кем не встречался. Ни с одной… Подзабыл женщин, переключившись на пиво. Нашел чем радовать сердце! Кретин!.. Нет уж!.. Хватит!.. Теперь он все понял. (И все сосчитал!) Даже пенсионер, если прижмет, способен наскрести кой-какие рубли и сбалансированно, с умом их потратить. Конечно, теперь ему, Виктору Одинцову, придется, увы, побегать и поискать. Привыкший в былые времена в своем фотоателье к легкой смене партнерш, теперь он в поиске сколько-то помучается. Теперь и в выборе он будет, конечно, много скромнее, но… Но он сумеет. СУ-МЕ-ЕТ. Надо же как-то за жизнь биться!
Он очень даже скоро сумел. Найти ход… Наступившие времена позволяли.
– Найти ход к оплачиваемой красоте оказалось несложно. Опыт!.. Вы же помните, каким я докой был?!
Мы помнили.
– И хорошо, что язык вдруг развязался. Как шнурок… Без болтовни не только девицу, кошку хорошую не прикупишь, – нарочито сетовал он нам.
Нам – это мне и Вась-Василичу.
