скачать книгу бесплатно
От такой неожиданной развязки все вокруг облегченно выдохнули и разразились хохотом. Старина Би вспыхнул, стащил сына вниз, как тот ни сопротивлялся, и отвел его к трясущейся соседке. Сяомань уцепился за отцовскую ладонь и никак не хотел разжимать пальцы. Лицо старины Би окаменело, и он отвесил Сяоманю затрещину. Ребенок сердито отдернул руку.
Преподобному Кэрроуэю пришло в голову, что Счастливица, должно быть, любит детей. Он потрепал слоновье ухо и шепнул:
– Нам нельзя брать его с собой в степь. Он останется в Пекине, будет ждать папу.
Счастливица понуро опустила хобот и больше не шевелилась – стояла и виновато глядела на Сяоманя.
Старина Би раздраженно махнул толстой соседке рукой, та подхватила ребенка и поспешила прочь. Сяомань уже не вырывался; к нему вернулось прежнее безразличие. Он развернулся назад, обнял соседку, уткнулся ей в плечо подбородком и устремил неподвижный взгляд раскосых глаз на обоз. Постепенно женщина с мальчиком скрылись из виду.
Кучера снова взялись за погрузку. Вскоре все было готово, и поклажу, и клетки с животными перенесли в телеги. Настало время выступать в путь.
Преподобный Кэрроуэй с трудом влез в свою повозку, под навес, и устроился на тюфяке. Волнистый попугайчик вспорхнул на жердочку и принялся с важным видом осматриваться по сторонам. Старина Би обернул косу[29 - Традиционная мужская прическа маньчжуров. Во время правления маньчжурской династии Цин мужское население Китая, вне зависимости от национальности, было обязано носить косу.] вокруг шеи, закусил кончик зубами, взобрался, босой, на деревянный приступок и под скрип повозки вскарабкался наверх.
Преподобный Кэрроуэй с любопытством высунулся наружу, задрал голову и увидел, как старина Би вынул из-за пазухи золотисто-коричневый крест и с силой ввинтил его в каркас повозки. Затем он этот крест пошатал, убедился, что тот закреплен надежно, молитвенно сложил ладони, поклонился и спрыгнул на землю. Преподобный Кэрроуэй знал, что местные называют этот обычай «просить у креста» – так кучера давали понять, что везут священника. Обычно и разбойникам, и чиновникам неохота было связываться с церковью и задерживать такие обозы.
Однако следом, к удивлению преподобного, старина Би зажег охапку благовоний и, бормоча что-то себе под нос, обошел с ними вокруг повозки. Повозку окутал ароматный дым. Наконец старина Би приладил благовония к лошадиной сбруе, подвязал к ним блестящий латунный колокольчик, встал на колени и отвесил низкий поклон.
Преподобный Кэрроуэй изучал восточные религии и потому догадался, что перед ним даосский «колокольчик Сань-Цин[30 - Сань-Цин (букв. «Три чистоты») в даосской мифологии – три сферы небесного мира, где обитают святые.]». Он недовольно выглянул из окна и заявил, что это уже кощунство. Старина Би, кивая и кланяясь, затараторил: мол, непременно нужно почтить бога дороги, чтобы спокойно «бегать». Кучера, добавил он, не «отправляются в путь», а «пускаются бегом»[31 - Суеверие: выражение «отправиться в путь» (
) можно трактовать как «умереть» (так как после смерти человека его душа «отправляется» в загробный мир).], так уж принято в их ремесле – словом, старина Би изворачивался как уж на сковородке, лишь бы не снимать колокольчик.
Во время путешествия в Китай на пароходе преподобный Кэрроуэй почитывал труд своего знаменитого предшественника, конгрегационалиста Лу Гунмина[32 - Наст. имя Юстус Дулиттл.] – «Общественная жизнь китайцев». Проповедник Лу Гунмин прибыл в Фуцзянь в 1850 году, прожил в Китае около четырнадцати лет и внес весомый вклад в дело миссии. Он не только обращал китайцев в христианство, но и тщательно исследовал их обычаи, взгляды и верования. Его книгу непременно читал каждый, кто хотел нести в Китай слово Божие.
О религии Лу Гунмин писал так: «Среди китайцев бытует представление – и представление ошибочное – о том, что каждый может обрести и рай, и спасение в своей собственной вере». Эти слова поразили преподобного.
Книга вышла несколько десятков лет назад, но то, как беспечно старина Би «перескочил» из одной религии в другую, доказывало, что наблюдения Лу Гунмина о нравах древней державы ничуть не устарели.
Преподобный Кэрроуэй стоял на том, что колокольчик нужно убрать, и старина Би, не желая ссориться с клиентом, неохотно снял его и спрятал за пазуху. Как только преподобный отвернулся, он снова его достал, подвесил потихоньку к передней стенке повозки и накрыл грязной тряпкой. Преподобный заметил, но не стал спорить, только молча перекрестился.
Покончив с этим крошечным разногласием, старина Би снял повозку с тормоза, кнут его взвился в воздух, щелкнул, упряжные, фыркая, двинулись вперед, темно-серые вязовые колеса медленно покатились по пыльной дороге, повозка заскрипела каждым своим сочленением. Три телеги с животными одна за другой тронулись с места.
К двум из них были привязаны сбоку тигровые лошади, которым вовсе не хотелось никуда идти. Они быстро поняли, что места вокруг не похожи на «Сад десяти тысяч зверей», оживились и теперь пытались перегрызть веревку и сбежать.
Но тут из деревянной клетки под брезентом раздалось львиное порыкивание, и глуповатые коняги наконец присмирели.
Медленно, в одиночку, за повозкой старины Би брела на привязи Счастливица. Преподобный Кэрроуэй обернулся и встревоженно наблюдал за ней со своего тюфяка. По правде говоря, слониха стопорила весь обоз: кучерам приходилось сдерживать лошадей, приноравливаясь к ее скорости.
Впервые в жизни она покинула «Сад», впервые очутилась в бескрайнем мире за его стенами. Дорога перед глазами была до того длинна, что Счастливица и ликовала, и робела. Никогда прежде она не проходила больше сотни шагов за раз – это испытание обрушилось на нее слишком внезапно.
Шла она так: поднимет левую переднюю ногу, подержит в воздухе, опустит, поднимет правую заднюю, задумается, куда ее ставить, чувствуя, что пора бы уже отрывать от земли правую переднюю. Слониха шаталась, чуть не падала, похожая то ли на малыша, который неловко ковыляет по льду, то ли на старый автомобиль с увязшим в грязи колесом. Клубы желтой пыли вокруг ее огромного тела едва не скрывали солнечный свет. Лошади дружно фыркали, потешаясь над ней.
В задней части повозки, на расстоянии вытянутого хобота, лежали слоновьи лакомства: свежие бамбуковые листья и паровые лепешки. Но юная Счастливица даже не смотрела в их сторону, все ее внимание поглотила необъятная даль впереди. Дыхание сбилось, сердце стучало чаще, толстые шершавые ноги переступали несмело – и поднять страшно, и опустить боязно, и за каждым поворотом поджидали новые мучения.
На секунду Счастливица дрогнула, попятилась назад, к «Саду». Ей вдруг захотелось вернуться в свой захудалый, тесный уголок.
Пройдя полкилометра, юная слониха встала как вкопанная и робко, умоляюще поглядела на преподобного. Преподобный велел старине Би затормозить, спрыгнул с повозки, подошел к Счастливице и погладил ее ухо.
Он видел, как тяжело бедняге дается ходьба, как трудно ей управляться с правой задней ногой, которую так долго сковывала цепь. Изначально, прежде, чем они отправились в путь, он даже хотел подковать ее, но в конце концов ему пришлось оставить эту мысль – он не сумел найти кузнеца, который согласился бы изготовить такие большие подковы.
Преподобный взял в руки веревку, которая тянулась от Счастливицы к повозке, и пошел рядом со слонихой. Счастливица беспомощно качнула хоботом и вновь двинулась с опаской вперед. Понемногу она уловила ритм, стала держаться увереннее. Знойный июльский ветер, зеленая трава пробудили в ней наследственную память о далекой родине; она обнаружила, что лишь во время ходьбы эти «воспоминания» становятся отчетливее.
Преподобный вел Счастливицу около километра, затем, убедившись, что она наконец поймала ритм, снова нырнул в повозку.
У слонихи было отличное зрение. Время от времени она оглядывалась назад и видела бегущую вдалеке крошечную фигурку. Это был Сяомань – он вырвался из рук толстой соседки и мчался, весь в соплях, за обозом. На полпути он вдруг упал и, кажется, раскровянил лоб. Вскоре толстая соседка нагнала его и свирепо поволокла обратно. Лицо Сяоманя оставалось бесстрастным; вместо крика из его груди вырвался зов, понятный одной лишь слонихе.
Счастливица беспокойно махнула ушами и хотела было привлечь внимание преподобного Кэрроуэя. Но преподобный повернулся к ней затылком: он, похоже, говорил что-то старине Би. Счастливица опустила голову и медленно поплелась по дороге. Мало-помалу распластавшийся на земле Сяомань исчез из виду. Четыре повозки – с тигровыми лошадьми и слонихой на привязи – неторопливо пустились в свое далекое странствие.
Когда диковинный обоз миновал северную городскую заставу и выехал на казенный тракт, со стороны Запретного города донесся переливчатый колокольный звон. Колокола пели звучно, протяжно, музыка парила в воздухе, и преподобному чудилось, будто его провожает родная берлингтонская церковь.
Как только повозка покатилась по тракту, сидящий на козлах старина Би выпрямил спину. Всю его боязливость, неуверенность как ветром сдуло, вид у него сделался важный, гордый, точно у короля, который со скипетром в руке объезжает свои владения.
Дорога от Пекина на север шла ровная – как-никак, сами Сыны Неба ездили по ней в Чэндэ и обратно. В этом году, однако, было ясно, что нынешний маленький император не станет, подобно предкам, проводить лето в чэндэской усадьбе, так что в основном по тракту брел простой люд с заплечными узлами да проносились разномастные экипажи сановников. Народу было полно, кругом царило оживление.
Какой бы на дороге ни возник затор, старина Би объезжал его в два счета: крикнет пару отрывистых указаний, махнет в воздухе кнутом, и вот уже обоз как ни в чем ни бывало движется дальше, огибая все преграды, словно стайка рыб в воде.
Отчасти, конечно, в этом была заслуга Счастливицы и Талисмана с Везунчиком. Стоило путникам завидеть перед собой слониху и полосатых черно-белых лошадей, как они в страхе пятились, боясь, что звери их затопчут. Встречные кони пугались Счастливицы и не раз вставали на дыбы, пока их седоки в панике цеплялись за лошадиную шею и отчаянно бранились. Никто не смел обгонять обоз, наоборот, каждый спешил посторониться, пропустить телеги вперед.
Лишь один мальчуган отдернул синюю занавеску на окошке и высунул голову из своей повозки, с любопытством разглядывая необычную процессию.
Поначалу Счастливице было не по себе, но скоро она привыкла к шуму. Если «Сад десяти тысяч зверей» сковала стерильная, гнилая, мертвая тишина, то на тракте, ведущем за Великую стену, напротив, кипела жизнь – грубоватая, чумазая, бурлящая. Если бы Счастливица могла читать мысли преподобного, она узнала бы, что и он думает о чем-то схожем, только вместо зоопарка он вспоминал Запретный город.
Дорога была ничем не покрыта, и слонихе нелегко было по ней ступать. Но пока она шла, в ее крови все жарче разгоралась жажда свободы. В теле появилась легкость, шаги заметно ускорились.
Вместе со слонихой ускорился и весь обоз. Старина Би погнал его по тракту, оставляя всех и вся позади. Вязовые колеса давили укатанный желтозем, поднимали задорные, невесомые пылевые облака, красили лазоревое небо в желтоватый цвет. Скрип телег, звон цикад, мычание скота, щелканье кнутов, ругань взрослых и плач младенцев сливались в хаотичную, жизнерадостную симфонию.
Одна ладонь преподобного покоилась на переплете Библии, другая поглаживала волнистого попугайчика; миссионер наблюдал за тем, что происходило вокруг, и пытался уловить скрытый в хаосе порядок. Преподобный Кэрроуэй был убежден, что только уяснив себе этот порядок, он сможет понять душу китайского народа. Епископ упрекал его в том, что он, в отличие от других проповедников, недостаточно предан Истине, что его легко увлечь, одурачить нелепыми варварскими сказками. Однако преподобный считал, что Божья любовь не знает высокомерия; если вечно смотреть на людей сверху вниз, они никогда по-настоящему тебя не примут.
«Зоопарк в степи» был своего рода экспериментом – преподобный надеялся, что животные помогут ему раскрыть сердца степных жителей. Ведь где бы человек ни селился, хоть в тундре, хоть в тропических джунглях, одним из главных его качеств остается любопытство. Дойдя до этой мысли, преподобный Кэрроуэй вздохнул и переключил внимание на своего кучера.
Да, как раскроются степные жители, преподобный еще не знал, зато старина Би с начала путешествия уже успел раскрыться бессчетное количество раз.
От скуки он сделался необычайно болтлив и потому совмещал два дела сразу: подгонял коней и трещал без умолку. Диалект кучера отличался от мандаринского наречия, преподобный насилу разбирал его стремительную скороговорку, хотя по тону догадывался, что старина Би жалуется на жизнь.
– Отец Кэр, ну вы скажите, как нынче жить-то с такими ценами? Помню, в детстве за сорок медяков можно было раздобыть полкило отличнейшей свининки. А теперь что? Наскребешь девяносто – не хватит даже на мясо старой свиноматки! С утра до вечера капуста с тофу, тофу с капустой, ни капельки масла в животе. Гоняешь повозку, а половина того, что заработал, уходит на пошлины!
– Ай, отец Кэр, я почему за дело-то это взялся – да потому, что вижу, вы человек порядочный. Вообще-то я за Стену обычно не суюсь: дороги там никудышные, места неспокойные, вот так поедешь – и с концами. Хотя, если уж на то пошло, в стране вон что творится[33 - События в романе происходят незадолго до Синьхайской революции 1911–1912 гг.], безопасную дорогу все равно днем с огнем не сыщешь, везде бардак, эх!
– По правде говоря, отец Кэр, несколько лет назад я бы вас не повез, побоялся: еще угодили бы к ихэтуаням, они бы нас живо пустили на небесные фонарики[34 - То есть подвесили на дерево и сожгли заживо (вид пытки и казни).]. Сейчас вроде потише стало. Но я вам так скажу: едут к нам некоторые проповедовать, ну вот вроде вас… так среди них такие гады попадаются. Дурят народ и загребают деньги. Да если б Сяомань не болел, ноги бы моей в этих церквях не было.
– Что вы спросили? Где его мать? Эх! Как родила этого дурачка, так и померла. Тетушка Се говорит, мол, в прошлой жизни эти двое были врагами, а как переродились, решили друг с другом поквитаться – а иначе с чего вдруг мать перед смертью схватила ребенка за горло, да так схватила, что он до сих пор не разговаривает? Отомстила. Но ничего, кое-чему мой дурачок все-таки выучился: он славно ладит с животными, любая скотинка к нему ластится, как чиновник к иностранцу. А впрочем, чему удивляться, как говорится, дракон породит дракона, феникс – феникса, такой сын только кучеру и мог достаться. Да я все продумал: как вернусь домой, покажу ему, как обращаться с кнутом, пусть поскорее приучается к ремеслу. Чего? Крестить его хотите? Ну посмотрим, посмотрим…
Старина Би болтал не переставая, но руки его не забывали про работу, и обоз безостановочно ехал вперед, уже не быстро, но и не слишком медленно. Счастливица не отставала, бодро шла следом.
Устав от разговоров, старина Би отцепил от дышла флягу с узким горлышком, влил в себя чай и снова повернулся к преподобному:
– Отец Кэр, денег-то вы потратили столько, что на них полдома можно было купить. Вы прямо в лепешку готовы расшибиться, чтобы увезти этих зверюг в Чифэн – а зачем?
Этот вопрос он задавал уже с десяток раз. Однако преподобный Кэрроуэй лишь улыбался в ответ и просил кучера собираться в дорогу, ни о чем не тревожась. Старина Би решил, что миссионер не хочет раньше времени раскрывать свои тайны, но теперь-то, когда они уже в пути, к чему секретничать?
Преподобный Кэрроуэй закрыл Библию, которая лежала у него на коленях.
– Затем, что там – Чифэн, – ответил он серьезно.
– Чего? Кто там? – не понял старина Би.
Преподобный Кэрроуэй сощурил глаза и, вглядываясь в даль, проговорил:
– В Америке я был знаком с одним ученым-натуралистом. Он страстно любил искать по всему миру, от Папуа до Конго, необычных животных и редкие растения, каждый год скитался в таких краях, о которых никто и не слышал, и нередко бывал на волосок от гибели. Многие говорили ему: это занятие не приносит вам ни гроша, что же вы никак его не бросите? Может, тут скрыт какой-то глубокий смысл? А он отвечал: не брошу, потому что все эти удивительные звери, птицы, цветы – все они ждут меня там…
Старина Би угукнул и покивал головой, хотя никак не мог взять в толк, о чем речь.
Преподобный вздохнул:
– Есть вещи, существование которых само по себе становится чьей-то целью. Так предначертано. Там – Чифэн, там – наша земля обетованная, моя и этих животных. У меня нет другого выбора – я могу лишь повиноваться Его воле.
Больше старина Би ни о чем не спрашивал. Кучеру пришлось признать, что теперь ему понятно еще меньше, чем прежде.
В первый день повозки проехали около сорока ли[35 - То есть около двадцати километров.]; четыре раза кучера останавливали лошадей, чтобы пополнить запасы корма и воды для животных. Когда солнце начало садиться, преподобный, переживая за Счастливицу, решительно велел сделать привал.
Устроившись на постоялом дворе, старина Би и для Счастливицы подыскал подходящее место – рощицу неподалеку, где можно было укрыться от ветра. Преподобный сам набрал чистой родниковой воды, принес кадки слонихе и дал ей напиться вволю. Затем он осмотрел ее стопы: оказалось, что подошвы ног кровят, а ногти поистерлись. Преподобный забеспокоился. Было ясно, что через два-три дня Счастливица может попросту охрометь, и тогда на путешествии будет поставлен крест.
В конце концов один из кучеров нашел выход: взял куски ткани, холщовой и гладкой хлопчатобумажной, сложил их в два слоя и обернул ими слоновьи стопы, а чтобы ткань держалась, как следует закрепил ее веревками. Эти бинты должны были отчасти уберечь ноги Счастливицы от «износа» при ходьбе. Что весьма удобно, прохудившуюся в дороге повязку всегда можно было заменить на новую.
Как ни крути, Счастливица слониха, а не скаковая лошадь, единственное, что от нее требовалось, – одолеть путь до Чифэна.
Остальные животные чувствовали себя неплохо. Питон спал, свернувшись в клубок, павианы затеяли потасовку за лакомые кусочки, тигровые лошади нетерпеливо приплясывали на месте. Стражник остался доволен прошедшим днем: он проглотил пять килограммов мяса, баранины и свинины, а после еды только и делал, что валялся в клетке, и кроме тряски жаловаться ему было не на что. Неожиданно выяснилось, что держать при себе льва полезно: к повозкам не смела подобраться ни одна живая душа – ни грабитель, ни дикий зверь.
Ночью небо заволокло густыми тучами, погас и лунный, и звездный свет, на постоялый двор и его окрестности опустилась непроглядная тьма. Преподобный ворочался без сна – общая спальня пропахла потом, а в постели водились блохи. Наконец он встал, вышел из спальни и побрел к рощице. Мрак поглотил все звуки. Счастливица мирно стояла среди деревьев – преподобный с трудом разглядел в темноте ее силуэт. Она так утомилась за день, что давно уснула. Уши-веера порой приподнимались и тотчас опускались; должно быть, подумал преподобный, ей что-то снится – уж не родина ли?
А вот волнистому попугайчику не спалось – едва заслышав шаги преподобного, он замахал крыльями, подлетел и уже раскрыл было клюв для громкого приветствия. Преподобный торопливо схватил крикуна и сунул в карман.
Осмотрев клетки с животными, преподобный поднял с земли ветку, начертил на песке рядом со Счастливицей карту и красным камнем обозначил на карте Чифэн. Затем он сел, оперся спиной об огромное тело слонихи и зашептал о своих планах и надеждах, обращаясь то ли к Счастливице, которая его не слышала – а если бы и слышала, не смогла бы понять, – то ли к себе самому.
Ему виделся большой, просторный, ухоженный сад площадью по меньшей мере в двадцать акров, обсаженный кустарником, осененный ивами, с водоемом поблизости. Таким представал в его мечтах будущий зоопарк – с увитыми плющом круглыми «лунными воротами», которые он выкрасит в зеленый цвет. А сверху на воротах – крест, лавровый венок и одинокая звезда, и люди придут к этой звезде, словно восточные волхвы. Слоновий домик будет в самом центре сада, неподалеку от искусственной скалы Стражника и загона для тигровых лошадей. А по соседству преподобный построит церковь с высокой-превысокой колокольней, чтобы гости зоопарка, любуясь животными, слышали колокольный зов…
Он все шептал и шептал, чертя на песке; наконец он выронил ветку и, по-прежнему опираясь спиной о Счастливицу, крепко уснул. Наутро, проснувшись, когда солнце над головой стало припекать, он обнаружил, что укрыт листьями, которые Счастливица подобрала хоботом, а сама слониха стоит рядом, ласково смотрит на него и помахивает коротким хвостом, отгоняя комаров.
– Впереди нас ждет Чифэн, – сказал преподобный, гадая, способна ли Счастливица его понять. – Сегодня нам предстоит долгая дорога.
Счастливица никак не отреагировала на его слова, зато волнистый попугайчик выдал звонко: «Паршивец!», после чего залетел в повозку и уселся на жердочку.
Следующие несколько дней пути выдались тихими, без происшествий. С тех пор как Счастливице забинтовали ноги, ей стало гораздо легче шагать. Правда, теперь она двигалась чуть медленнее, но в остальном держалась молодцом. Вначале миссионер побаивался, что путешествие подорвет здоровье той, что так долго страдала от недоедания. Однако, вопреки опасениям, слонихе вовсе не стало хуже, напротив, от физической нагрузки она только окрепла, сил у нее прибавилось, и обозу все реже приходилось делать привал.
Счастливица выучилась тому, что не давалось упряжным лошадям: на каверзных подъемах и переходах через канавы она по очереди волочила телеги за собой. Ее даже малость зауважали. Кучера встречных повозок только языком прицокивали от удивления, думая, что неплохо бы и самим обзавестись слоном-рикшей. Правда, все они с сожалением расходились, как только им рассказывали о слоновьем аппетите.
По вечерам, во время привалов, преподобный спешил к Счастливице, приникал к ней и рисовал на земле их будущую жизнь, рисовал, пока не погружался в сон до самого рассвета. Старина Би твердил, что спать под открытым небом небезопасно, да и одежда пачкается, но преподобный пропускал его слова мимо ушей, так что кучеру приходилось стеречь своего пассажира с дубинкой в руке.
Старина Би тревожился не зря. На пятую ночь к их лагерю подкрался вор из ближней деревни: он приметил груженые телеги и решил немного их разгрузить. Но не успел он и пальцем притронуться к чужому добру, как павианы, животные с чутким слухом, подняли шум и запрыгали по клетке. Их крики перебудили кучеров, и те примчались поглядеть, что стряслось.
Вор упрямо сдернул с одной из повозок брезент (хотел чем-нибудь поживиться, прежде чем уносить ноги), но на него пахнуло такой вонью – опасной, грозной – что он чуть не лишился чувств. Он присмотрелся: перед ним стоял невиданный свирепый зверь, хищная пасть разверзнута, между клыками застрял кровавый мясной ошметок. Вор перепугался так, что душа ушла в пятки, и рухнул без сознания на землю.
Сонный Стражник недоуменно глянул на него, зевнул и снова лег спать.
После этого незначительного происшествия все снова стало складываться наилучшим образом. Время от времени преподобный Кэрроуэй заговаривал со своим кучером, расспрашивал его про Чифэн и даже учился у него фразам на монгольском.
Старина Би объяснял преподобному: если отправишься из Пекина на северо-запад и оставишь позади ворота города Чжанцзякоу, попадешь в края, которые зовутся «за Вратами»; а если подашься на северо-восток – пройдешь через заставу Шаньхайгуань и окажешься «за Заставой». Ну а где-то посерединке находится Чифэн, место, где встречаются пять дорог, ведущих в Чжили, Монголию и на Дунбэй[36 - Северо-Восточный Китай.], важный торговый узел за Великой стеной, цветущий город. На нынешнюю поездку в Чифэн у старины Би были и свои планы, он признался, что хочет разжиться на обратном пути астрагалом и хорошенько на нем заработать в столице.
Стоило разговору коснуться прибыли, как старина Би стал чрезвычайно словоохотлив. Видя, что у кучера одни деньги на уме, а красоты и обычаи далеких земель его ничуть не заботят, преподобный Кэрроуэй потерял интерес к беседе. Он задернул занавеску, мечтая о тишине и спокойствии, но не тут-то было: теперь ему пришлось слушать непрерывный галдеж попугая.
До Чэндэской управы обоз добрался за семь дней. Если не считать трескотни попугая и болтовни старины Би, преподобному не на что было жаловаться. Животные не доставляли хлопот, даже норовистые тигровые лошади присмирели и послушно трусили за телегами.
Усадьба Чэндэской управы была для цинских императоров убежищем от летнего зноя, а сама управа являла собой «рубеж цивилизации».
Путешественники миновали высокие, монументальные городские ворота. Преподобный Кэрроуэй отметил про себя, что чэндэскую архитектуру легко спутать с пекинской, а вот местные жители несколько отличаются от столичных: голос выше, шаг шире, одежда безыскуснее, но ярче. Теперь, когда преподобный освоился в Китае, он уже мог, полагаясь на острую наблюдательность, по мельчайшим признакам определить, кто есть кто. Круглые шапочки гуапимао выдавали торговцев пушниной из Шаньси, державших путь на север; они часто щурили глаза и длинными изящными пальцами пощипывали тонкие усики. В синих халатах даньпао и фиолетовых шляпах из фетра ходили монгольские араты: загорелые, красноватые лица, огрубелая кожа, ноги слегка изогнуты от постоянной верховой езды. Встречались и рослые детины с курчавой бородкой, туго подпоясанные, в коротких куртках нараспашку, бросавшие на прохожих настороженные взгляды, – по всей видимости, телохранители из Цанчжоу[37 - То есть те, кто сопровождал путешественников, торговые обозы – Цанчжоу славился мастерами боевых искусств.]. Лишь здешние чиновники-маньчжуры, чопорные и холодно-равнодушные, казались двойниками пекинских.
Кучера подкатили повозки как можно ближе к управскому ямэню, и старина Би повел преподобного Кэрроуэя оформлять разрешение на проезд. Преподобный вручил чиновнику справку из управления по иностранным делам, ту, что позволяла вести миссионерскую деятельность, и рекомендательное письмо от церкви. Состроив недоверчиво-презрительную мину, чиновник полистал бумаги, смерил преподобного долгим взглядом, положил перед собой таможенный бланк и прочел, растягивая слова:
– «Слониха, лев, павианы, питон, тигровые лошади»? Это еще что такое? Зачем вы их везете в Чифэн?
Преподобный Кэрроуэй терпеливо объяснил, что хочет открыть в степи зоопарк. Чиновник поморщился. Незнакомое слово «зоопарк» казалось ему подозрительным.
– И как это связано с вашими проповедями? – спросил он.
– Напрямую… напрямую никак не связано. Можно сказать, это две разные вещи.
Чиновник потряс рекомендательным письмом:
– Тут написано, что церковь отправляет вас в Чифэн проповедовать, про зоопарк не говорится ни слова. Вы ничего не согласовали с начальством, как же я вам печать поставлю?
Так преподобный Кэрроуэй узнал, что епископ его обхитрил, поручился за него лишь наполовину. Это ставило его в крайне незавидное положение.
Чиновник вздернул подбородок и принял такой вид, словно поймал преподобного с поличным.
– Вы не думайте, будто я церквей не видел. Как же, у нас в управе тоже есть своя церковь. И с тамошним монахом-иностранцем я знаком, понимаю, как ваше христианство устроено. Монах – человек приличный, порядочный, то молится, то овощи сажает в огороде, никаких диковинных зверей у него и в помине нет.
У преподобного загорелись глаза.
– А где она, эта церковь?
Чиновник холодно хмыкнул и ничего не ответил. Старина Би украдкой сделал знак преподобному, тот наконец опомнился, вынул из кармана серебряную монету и неловко положил ее на стол. Чиновник сердито фыркнул и даже не притронулся к деньгам, лишь поднес ко рту медную курительную трубку и втянул опиумные пары. Тогда кучер оттеснил преподобного в сторону, растопырил пальцы, накрыл монету пятерней, медленно подтянул к себе и сунул руку под стол. Чиновник отложил трубку, принял под столом взятку, неторопливо поднял казенную печать и со стуком оставил на бумаге багряный оттиск.
Преподобный Кэрроуэй хотел было забрать разрешение, но чиновник придержал документ ладонью.
– Погодите-ка, сначала я должен все проверить.
Вечно эти иностранцы что-то затеют, думал чиновник. А ну как опять выкинут фокус? Был уже случай: явились как-то в Луаньпин миссионеры, говорили, будут проповедовать, построят женский монастырь и дом престарелых, а сами открыли рядом с храмом шахту, дело едва не дошло до суда.
Пусть императорский двор не мог запретить миссионерство, к священникам он предъявлял самые строгие требования. Чиновник решил лично убедиться в том, что преподобный не замышляет ничего дурного.
