Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 3

Но разве сам по себе этот механизм не является своего рода устрашающей угрозой? Предположим, русские наблюдают, что каждый раз, когда они предпринимают агрессивные действия, напряженность нарастает, и эта страна переходит в состояние готовности к быстрым действиям. Предположим, что они верят в то, о чем они так часто объявляли, – что усиленный статус для наших и для их ответных сил может увеличить опасность несчастного случая или ложной тревоги, с их стороны или с нашей, или какого-нибудь инцидента, результатом которого будет война. Могут ли они не понимать, что в таком случае риск тотальной войны зависит от их собственного поведения, при этом он возрастает, если они ведут себя агрессивно, и уменьшается, если они ослабляют свое давление на другие страны?

Что касается этого конкретного механизма, заметьте, что повышается не риск того, что США решат начать тотальную войну, а риск того, что эта война начнется намеренно или нет. Даже если русские не ожидали бы намеренного ответного действия на поведение, которое они держали в мыслях, они чувствовали бы себя неспокойно из-за возможности того, что их действия могли привести к войне или инициировать некоторый динамический процесс, который мог закончиться лишь массовой войной или массовым выводом советских войск. Они не могли быть уверены в том, что мы и они сможем всецело предсказать последствия наших действий в чрезвычайной ситуации и держать под контролем ситуацию в целом.

Существует угроза, – если есть подобный механизм, – что мы можем действовать в крупном масштабе, но не обязательно будем. Эта угроза наиболее вероятна. Ее вероятность определяется тем фактом, что возможность развертывания большей войны в ответ на советскую агрессию не ограничивается возможностью нашего хладнокровного решения атаковать; эта угроза, таким образом, распространяется за пределы областей и событий, для которых действует преднамеренная угроза. Она не зависит от нашего предпочтения начать тотальную войну, или от нашего обязательства начать ее, в случае если русские ставят нас перед фактом умеренно агрессивного хода. Окончательное решение предоставляется «случайности». Оценивать, насколько успешно они и мы можем избежать войны при данных обстоятельствах, предстоит русским.

Эта угроза – если мы можем назвать этот механизм случайного поведения «угрозой» – имеет некоторые интересные особенности. Она может существовать независимо от того, осознаем мы ее или нет. Даже те, кто сомневается, была ли наша угроза массированного ответного удара потенциально сдерживающим средством незначительной агрессии в течение последних нескольких лет, но недоумевают, почему русские не причиняют больший вред, чем на самом деле, могут отметить, что на озвученную нами угрозу русские ответили дополнительной скрытой угрозой, так что война могла бы быть развязана в результате советских действий, несмотря на наши собственные. Мы можем навлечь на себя угрозу, нравится нам это или нет, когда мы (и русские) принимаем меры предосторожности, соответствующие кризису; зная это, русским, возможно, придется считаться с риском. Наконец, угроза не дискредитируется, даже если русские достигают своей цели без развертывания войны.

Ограниченная война как сдерживание агрессии также должна интерпретироваться как действие, увеличивающее вероятность большей войны. Если мы спрашиваем, как западные силы в Европе собираются сдерживать нападение русских или сопротивляться им, ответ обычно заключается в последовательности решений. В случае нападения в умеренном масштабе, мы можем принять решение о начале ограниченной войны; не будет принято решение о взаимном уничтожении. Если мы можем сопротивляться русским в небольшом масштабе, они должны либо отказаться от своей идеи, либо пойти дальше по пути эскалации конфликта. По крайней мере, типичность в последовательности решений в данном случае видится в том, что она включает в себя решения преднамеренные – предпринять какое-либо действие или воздержаться от него, инициировать войну или нет, повысить уровень насилия или нет, ответить на вызов или нет.

Но возможна еще одна интерпретация ограниченной войны. Опасность тотальной войны почти непременно возрастает, если начинается ограниченная война; она почти безусловно возрастает при разрастании ограниченной войны. Поскольку это так, угроза быть задействованным в ограниченной войне делится на две части. Первая – это угроза причинить убытки напрямую противной стороне: в людских потерях, расходах, потери территории, потери престижа или чего-то еще. Вторая – это угроза подвергнуть противную сторону совместному повышенному риску общей войны.

Опять возникает угроза того, что тотальная война может произойти, а не угроза, что она обязательно произойдет, если противная сторона предпримет определенные действия. Окончательное решение, или критическое действие, которое инициирует необратимый процесс, не является чем-то, что обязательно следует ожидать как предпринятое полностью преднамеренно. Случайность помогает решить, произойдет или нет всеобщая война, с шансами, которые являются результатом оценочного суждения, основанного на природе ограниченной войны и на контексте, в котором она происходит.

Почему сторона выступает с угрозой ограниченной войны, а не тотальной войны для сдерживания нападения?

Во-первых, угрожать ограниченной войной – согласно этому анализу – значит угрожать риском общей войны, а не ее непременностью; следовательно, это меньшая угроза, чем массированный ответный удар, и более подходит в определенных обстоятельствах.

Во-вторых, у этой угрозы есть преимущество промежуточной стадии, в случае если враг неправильно понимает наши намерения или обязательства, мы можем вступить в ограниченную войну, создав в точности такой же риск для нас обоих, какой мы и угрожали создать, не развертывая общей войны в качестве нашей общей платы за ошибочное суждение нашего противника. Вместо этого мы платим меньшую цену риска в общей войне, риска, который наш враг может уменьшить путем отхода или урегулирования.

В-третьих, в случае если враг иррационален или импульсивен, или мы неправильно оценили его мотивы или его обязательства, или в том случае, если его агрессивные действия набрали слишком большую силу и не могут быть остановлены, или его действия выполняются марионетками или сателлитами, которые не поддаются его контролю, в угрозе риска, а не определенностью действия есть некая предусмотрительность. Если мы угрожаем тотальной войной, думая, что еще не поздно остановить противника, мы должны либо продолжать, либо дискредитировать свою угрозу.

Если мы дадим такую интерпретацию ограниченной войны, мы можем соответственным образом интерпретировать расширение или угрозу расширения войны. Угроза ввести новое вооружение в ограниченную войну должна, согласно этому аргументу, оцениваться не только благодаря военному или политическому преимуществу, но также преднамеренному риску большей войны, которую эта угроза предполагает. Точно так, как умеренная ограниченная война может во много раз увеличить вероятность большей войны в течение последующих тридцати дней, так и продвижение от обыкновенного к новому вооружению может увеличить эту вероятность в несколько раз.

Мы подходим к новой интерпретации понятия «растяжка» («trip wire»). Аналогия для наших сил ограниченной войны в Европе, согласно этому аргументу, не является растяжкой, которая непременно запустит тотальную войну. Что мы имеем, является последовательной серией растяжек, каждая из которых присоединена к вероятностному механизму, с ежедневной вероятностью детонирования при продвижении врага от одной растяжки к другой. Критическое свойство этой аналогии (и это следует подчеркнуть) состоит в том, что детонирует растяжка или нет, но общая война находится, по крайней мере до некоторой степени, вне нашего контроля, и русские знают это.

Наивысшей целью может быть не уверение, что война останется ограниченной, а скорее поддержание риска тотальной войны в умеренных пределах. По крайней мере, это может быть стратегией той стороны, для которой существует опасность «проиграть» ограниченную войну. Чем менее вероятно, что агрессивное продвижение врага может быть сдержано ограниченным локальным сопротивлением, тем больше повод прибегнуть к преднамеренному созданию взаимного риска. (В другом случае, чем более агрессор может спланировать свои ходы таким образом, что даже локальное сопротивление будет казаться чреватым взрывным потенциалом, тем менее привлекательным будет казаться локальное сопротивление.)

Преднамеренное повышение риска тотальной войны, таким образом, является тактикой, которая хорошо соответствует контексту ограниченной войны. Конечно, нельзя повысить этот риск, просто сказав об этом. Нельзя просто объявить врагу, что вчера мы были готовы на 2 процента начать тотальную войну, а сегодня уже на 7 процентов, и что противнику надо бы быть осмотрительней. Необходимо предпринять действия, которые – предполагая, что мы и наш противник по-прежнему заинтересованы и осторожны, чтобы сохранить войну ограниченной, – сделают всех немного менее уверенными в том, что война находится под контролем.

Однако ограниченная война может выйти из-под контроля постепенно. В любой момент есть некоторое представление или ощущение, насколько она «вышла из-под контроля». И различные действия – инновации, нарушение ограничений, демонстрация «безответственности», вызывающие и самоуверенные действия, занятие угрожающего стратегического положения, принятие своевольных союзников и соратников, мистифицированная и изводящая тактика, введение нового оружия, увеличение войск или расширение зоны конфликта, – имеют тенденцию формировать общее мнение о том, что ситуация все больше «выходит из-под контроля». Если мы разделим такое повышение риска с врагом, у него возникнет непреодолимое желание отступить. Преимущественно обоюдный риск создается необратимыми маневрами или обязательствами, так что только выход врага из игры может успокоить ситуацию, в противном же случае ситуация может обернуться поединком нервов.

Ограниченная локальная война является не единственным контекстом, в котором намеренно рисковое поведении может быть использовано в качестве угрозы. Между угрозами массированного ответного удара и ограниченной войны существует возможность менее сильного ответного удара, или градуированного репрессивного действия. К настоящему времени были опубликованы не очень большие аналитические исследования войны с ограниченными репрессивными действиями. К идее, что можно «взять» какой-нибудь русский город, если советские войска оккупировали страну, и продолжать «брать» по одному городу в день до тех пор, пока они не сдадутся, время от времени обращались журналисты, но эта идея никогда не изучалась систематично. Похожа по смыслу и другая идея – о враждебном действии в небольшом масштабе: потопление кораблей, блокада портов, нарушение коммуникаций и тому подобное.

Обычно существует разница между угрозой, нацеленной на то, чтобы заставить противника сделать что-то (или прекратить что-то делать) и угрозой, нацеленной на то, чтобы остановить его от начала какого-то действия. Различие состоит во времени, в том, кто должен сделать первый ход, в том, чья инициатива подвергается испытанию. Для остановки продвижения врага с помощью угрозы может быть достаточно просто сжечь мосты, тем самым вызвав отход врага. Я могу заблокировать ваш автомобиль на дороге, поставив свой на пути, но моя угроза пассивна, решение о столкновении предстоит принять вам. Если вы, однако, обнаружите меня на своем пути и будете угрожать столкновением, в случае если я не передвинусь, у вас не будет такого преимущества, решение о столкновении и в этом случае все еще будет вашим, я же просто занимаюсь запугиванием. Вы должны сделать так, чтобы пришлось столкнуться, если я не передвинусь, а это на порядок сложнее.

Угроза, которая заставляет, а не устрашает, таким образом часто принимает форму приведения в исполнение наказания, пока другая сторона не действует, а не если она действует. Это так, потому что часто единственным способом взять на себя физическое обязательство совершить какое-либо действие, является инициирование такого действия. Инициирование постоянной боли, даже если угрожающий разделяет эту боль, может иметь смысл угрозы, особенно если угрожающий может инициировать ее необратимо, так что только уступки со стороны противоположной стороны могут облегчить боль, которую они оба разделяют. Но необратимое инициирование определенного бедствия, если мы его разделяем, не принесет ничего хорошего. Необратимое инициирование умеренного риска обоюдного бедствия, но только если уступки другой стороны вероятны в течение достаточно короткого периода времени для того, чтобы удержать совокупный риск в пределах терпимых границ, может быть средством уменьшения угрозы до размеров, которые мы хотим установить.

«Раскачивание лодки» является хорошим примером. Если я говорю, «Гребите, или я накреню лодку и потоплю нас обоих», вы скажете, что не верите мне. Но если я буду действительно раскачивать лодку, на вас это подействует сильнее. Если я не могу подвергать нас такому смертельному риску, то «немного смерти» в виде небольшой вероятности того, что лодка перевернется, является близким эквивалентом. Но чтобы это сработало, я действительно должен подвергнуть лодку опасности; просто объявить о том, что я могу перевернуть нас обоих, неубедительно.

Стоит отметить, что этот пример объясняет, что любая угроза ограниченной войны может быть сильнодействующей, даже тогда, когда мы не надеемся ее выиграть. С этой точки зрения, ограниченная война является не просто локальным военным действием, она содержит элемент «ответного удара» – не незначительную часть ответного удара, а небольшую вероятность массовой войны.

То, о чем говорилось выше, приводит к определению балансирования на грани войны и к понятию «грань войны». Грань в данном случае – это не острый край скалы, где человек может твердо стоять, смотреть вниз и решать, броситься вниз или нет. Грань – это изогнутая наклонная поверхность, на которой человек может стоять с некоторым риском соскальзывания, поскольку наклон крутой, и риск соскальзывания выше, по мере продвижения человека к бездне. Но наклон и риск соскальзывания довольно неравномерны; ни человек, который стоит наверху, ни зрители внизу не могут быть вполне уверены в том, каков этот риск или насколько он возрастает, если человек делает еще несколько шагов вперед. Балансирование на грани войны – это нахождение на таком склоне, где можно упасть, несмотря на все усилия для своего спасения, при этом увлекая за собой и своего противника и своих соратников.

Балансирование на грани войны, таким образом, – это сознательное создание узнаваемого риска войны, риска, которым мы не можем полностью управлять. Это тактика, при которой мы позволяем ситуации выйти из-под контроля, просто потому, что такое состояние ситуации будет невыносимо для противной стороны и вынудит ее пойти на соглашение.

В основе любой угрозы, согласно которой кто-то «может» ответить войной или развязать войну, лежит представление о том, что процесс принятия некоторых из наиболее важных решений правительства не вполне предсказуем, не полностью «под контролем», не целиком преднамерен. Это подразумевает, что страна может быть втянута в войну как бы неумышленно, при помощи процесса принятия решения, который можно назвать «несовершенным» в том смысле, что ответ на некоторые непредвиденные обстоятельства не может быть предсказан какими-либо передовыми расчетами, что ответ на конкретные непредвиденные обстоятельства может зависеть от определенных случайных или беспорядочных процессов, или что будут присутствовать такие факторы, как ложная информация, ложная коммуникация, неправильное понимание, неправильное использование власти, наконец, человеческий или механический фактор.

Эта мысль не является отражением необычно циничного взгляда на процесс принятия решения. Во-первых, решения действительно приходится принимать на основе неполных данных и двусмысленных (неопределенных) предупреждений; и является неразумным отрицать в принципе возможность непоправимых действий, совершенных по ложной тревоге. (Более того, не нужно быть одержимым вероятностью ложной тревоги, чтобы признать, что могут быть уровни, ниже которых эта конкретная опасность не может быть применена без создания других опасностей, которые перевешивают данную!)

Во-вторых, война может произойти из-за того, что обе стороны занимают непримиримые позиции, от которых они не желают отступать, особенно если отступление требует предположения, даже на мгновение, состояния военной уязвимости. И не нужно быть циником, чтобы признать, что два правительства могут иметь неверное представление об обязательствах друг друга.

А в-третьих, даже организованное правительство с ответственными, сравнительно трезвомыслящими лидерами непременно является несовершенной системой относительно принятия решений, особенно в кризисных ситуациях. Так происходит по ряду причин, одна из которых заключается в том, что при любом государственном устройстве, кроме полностью централизованной диктатуры, решение принимается группой людей, и они не имеют идентичных систем ценностей, суждений о намерениях врага и оценок военных потенциалов. Решение, в кризисной ситуации принимаемое быстро, может зависеть от того, кто присутствует, выполнены ли конкретные исследования, а также от инициативы и убедительности, продемонстрированной конкретными лидерами и советниками, которые отвечают на беспрецедентный шаг. Некоторые части решения могут приниматься по принципу делегирования полномочий, и человек, которому делегируется принятие решения, не обязательно воспроизведет решение, которое было бы достигнуто президентом или премьером, или кабинетом министров в ходе совещания с лидерами конгресса или парламента. В процессе принятия решения могут возникнуть и даже обязательно возникнут противоречия, такие как конституционные вопросы, которые не могут быть решены заранее, но которые усложняют подготовку для определенных непредвиденных обстоятельств, поскольку необходимость нарушить закон или прецедент может возникнуть косвенным образом и не может готовится явно. Поэтому не существует такого понятия как «твердый» план, намерение, или политика правительства, чтобы предупредить каждый непредвиденный случай.

Но основная идея в том, что угроза, которая оставляет что-то на волю случая, важна, даже если мы не используем ее сознательно, даже если она только подразумевается. Во- первых, она может быть использована против нас. Во- вторых, мы можем недооценивать некоторые тактики, которые мы действительно используем, если мы не признаем присутствие компонента, связанного с риском тотальной войны, который может быть значительной частью нашего влияния на врага, даже если мы никогда не оценивали это положительно. Если, к примеру, это важная часть роли для сил, участвующих в ограниченной войне в Европе, наш анализ этой роли может быть серьезно ошибочен, если мы не признаем ее. Распространенная мысль о том, что растяжка работает или не работает, что русские либо ожидают, что она работает, либо ожидают, что она не работает, принимает две простые крайности за более сложный ряд вероятностей.

История «разоружения» – сотрудничества потенциальных противников с целью снижения вероятности возникновения военных конфликтов или уменьшения масштаба и жестокости военных действий – знает самые разнообразные схемы, от вполне оригинальных до достаточно сентиментальных. Большинство предложений основывались на том, что уменьшение количества и эффективности оружия, особенно «оружия нападения» и оружия, использование которого намеренно или ненамеренно приводит к большим человеческим потерям и разрушениям, способствует разоружению. Некоторые схемы были комплексными, другие ограничивались определением конкретных областей, в которых общие интересы очевидны, необходимость взаимного доверия минимальна, и мероприятия в которых – при условии их успешности – могли бы стать первым шагом к более масштабному разоружению. После того, как в 1955 году Президент внес первое предложение в рамках программы, известной как «open skies» («открытое небо»), меры по защите от внезапного нападения приобретают все большее значение среди таких – менее комплексных – схем.

Важное значение, которое приобретает вопрос о внезапном нападении, не означает отказ от более важных планов по демонтажу вооружения, а представляет определенный подход, который заключается в том, чтобы определить область, где успех наиболее вероятен, и установить традиции успешного сотрудничества. Поиск способов защиты от внезапного нападения всегда рассматривался нашим правительством и правительствами ряда других стран не как альтернатива разоружению, а как вид разоружения, и как возможный шаг к более масштабным мероприятиям.

Тем не менее, хотя схемы предотвращения внезапного нападения могут считаться традиционными для разоружения, в определенном смысле эти схемы являются новаторством. Проект «открытое небо» был необычен своей центральной идеей: само по себе оружие не может спровоцировать конфликт и до тех пор, пока оружие не используется, оно является средством устрашения, а не агрессии. Этот проект был новаторским еще и потому, что в нем содержалось очень серьезное напоминание: как бы ни было важно хранить от противника секреты, а в некоторых случаях и заставлять его разгадывать наши планы, возможно, намного важнее, чтобы у него не возникало сомнений, что мы не собираемся напасть, если мы действительно не планируем нападение. Нам нужна не только полная уверенность, что противник не собирается напасть на нас, нам нужно, чтобы он был полностью уверен, что мы не собираемся нападать на него.

Этот секрет не должен оставаться секретом, но не потому что мы якобы не имеем возможности нанести первый удар. Как сказал в своей речи генерал Лесли Р. Гровс: «Если Россия будет знать, что первыми мы не нападем, Кремль вряд ли захочет напасть на нас… Наше нежелание наносить удар первыми является недостатком с точки зрения военной науки; но, как ни парадоксально, сегодня это нежелание также является фактором предотвращения мирового конфликта»[11]. Мы живем в эпоху, когда для обеих сторон важным, а возможно, и главным мотивом развязать тотальную войну, стал страх оказаться в положении проигравшего только потому, что первый удар был нанесен противником. Представление об «обороне» существенно усложняется, когда приходится беспокоиться о том, чтобы противник не напал на нас, чтобы мы не напали на него. Если внезапное нападение тесно взаимосвязано с взаимными подозрениями и усилением «обороны», то мы предпочитаем не только не хранить некоторые секреты, но и, возможно, не иметь некоторых видов оружия.

Безусловно, еще лучше, если у противной стороны также не будет подобного оружия. Таким образом, возможно, имеет смысл подумать о переговорах по вопросу о внезапном нападении.

Но новаторство данного подхода этим не ограничивается. Вопрос о внезапном нападении связан со схемой защиты от нападения и необходимым для этого вооружением. Задача схемы отражения внезапного нападения заключается не только в том, чтобы усложнить само нападение, но и в том, чтобы ослабить или исключить преимущество первого удара. Необходимо учитывать, что если преимущество внезапного нападения может быть устранено или в значительной степени ослаблено, то и само стремление напасть станет слабее.

Широко известно, что Соединенные Штаты обладают военной мощью, способной практически уничтожить Советский Союз, и наоборот. Также широко известно, что если одна из сторон нанесет массивный ядерный удар, то вторая сторона будет испытывать сильное стремление нанести ответный – такой же или еще более мощный. Но если обе стороны способны уничтожить друг друга, имеет ли значение, кто нанесет первый удар? Ответ очевиден: нас не слишком волнует, переживем ли мы русских на один день; нас беспокоит, сможет ли внезапное нападение привести к таким последствиям, что ответный удар будет невозможен, и таким образом, угроза ответного удара перестанет быть сдерживающим фактором. Речь идет не о том, что мы можем уничтожить Россию, и это удерживает их от нападения, а о том, сможем ли мы нанести ответный удар, если на нас нападут. Мы должны учитывать, что целью первого удара русских будет именно то оружие, которое предназначено для нанесения ответного удара.

Существует серьезное различие между политическим равновесием сил, основанном на равном доступе к «средствам устрашения», при котором каждая сторона имеет возможность уничтожить противника, и равновесием, при котором обе стороны могут уничтожить друг друга, независимо от того, кто первым нанесет удар. Не «равновесие» – абсолютное равенство или симметрия – обеспечивает взаимное сдерживание, а устойчивость этого равновесия. Равновесие является устойчивым только тогда, когда ни одна из сторон, имея преимущество первого удара, не сможет лишить противника способности нанести ответный удар.