Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

Фокус на домодерных аспектах политических режимов характерен и для новейших работ по истории петровской и послепетровской России. Исследователи подчеркивают важность неформальных связей, личностных механизмов и родственных сетей для политического процесса этой эры в противовес формальным, обезличенным и рационально организованным структурам. В результате выдающиеся правители эпохи выглядят гораздо более ограниченными в своей способности реформировать и «модернизировать», чем мы привыкли о них думать; зачастую кажется, что они с трудом балансировали поверх враждующих аристократических кланов, а то и вовсе становились игрушкой в их руках. С учетом этого великий «петровский водораздел» кажется некоторым историкам не таким уж и непреодолимым, а пресловутое «регулярное» государство, построенное первым императором, – не более чем фасадом, за которым сохранялись традиционные управленческие практики, социальные отношения и культурные модели16. Даже сам Петр в смысле своих ментальных привычек и интеллектуального горизонта воспринимается скорее как человек московского барокко конца XVII века, чем как рациональный предтеча «просвещенного абсолютизма»17.

В самом деле, уже несколько десятилетий назад профессор Дэвид Л. Рансел обратил внимание историков на важность аристократических группировок и патрон-клиентских связей в придворной политике и в правительственных конъюнктурах екатерининской эпохи, в формулировании и воплощении в жизнь монаршей воли18. Изучая роль боярских кланов и дворянских родственных сетей в Московском государстве, историки также подчеркивают преемственность в этом отношении между допетровской и послепетровской политическими системами19. Относительно недавно в работе П. В. Седова была предложена детальная хроника борьбы придворных фракций последних десятилетий XVII века, а Пол Бушкович в своем новаторском исследовании предположил, что и сам Петр управлял страной, балансируя поверх соперничающих группировок элиты, среди которых преобладали все те же самые боярские кланы, что правили страной и в предшествующем столетии20. Эти исследования «традиционных» аспектов политической истории хорошо сочетаются с работами, подчеркивающими влияние культурных практик XVII столетия на саморепрезентацию Петра как монарха. Даже заявляя о своем радикальном разрыве с прошлым, царь делал это во многом в рамках позднемосковской семиотики21. Недавние работы, посвященные государственному управлению в начале XVIII века, также показывают, как далеко оно отстояло от идеала рациональной, централизованной и эффективной бюрократии22.

Вопрос, таким образом, состоит в том, как нам объяснить несомненно наблюдаемое в XVIII веке расширение и рационализацию государства, усложнение и повышение эффективности все более инвазивных инструментов сбора информации и регулирования – не теряя при этом из виду и столь же несомненное преобладание «традиционных, персоналистских моделей» в этот период23. Ответ на этот вопрос, как кажется, предполагает описание самого зарождения институтов раннемодерного государства как раз из того непрестанного соперничества различных неформальных иерархий и сетей, которому справедливо уделяется столь существенное внимание в современной историографии. Характерные для раннемодерного политического процесса неформальность и персонализм должны быть прямо интегрированы в наш нарратив не только как напоминание о господстве «традиционного» на данном этапе, но и как ключевой механизм, способствовавший выработке более современных, «рациональных» и «регулярных» институтов. Это, в свою очередь, предполагает признание субъектности, «агентности» (agency) за многочисленными индивидами, действующими на самых разных социальных уровнях – субъектности не только в смысле способности избегать, саботировать или оппортунистически использовать исходящее из центра движение к «модерности», но и в смысле способности самим активно порождать такие изменения посредством целенаправленных, сознательных и стратегических действий24. Наконец, мы должны объяснить, почему институты, которые мы – в ретроспективе – воспринимаем как модерные, «рациональные» и «регулярные», были выгодны этим игрокам настолько, что они готовы были прилагать значительные усилия для их создания. Говоря иначе, наше объяснение должно демонстрировать, как именно эти институты возникали в итоге многоуровневой и многовекторной конкуренции между различными игроками, действовавшими каждый в своих собственных интересах.

Именно такой нарратив предлагается в последнее время в целом ряде исследований: Гая Роулендса об армии Людовика XIV; Джейкоба Скролла о механизмах сбора информации в эпоху Кольбера; Аарона Грэма о роли партийной борьбы и неформальных социальных сетей в институционализации современных бюджетных процедур в Англии начала 1700-х годов; или Андре Уэйкфилда о том, как «изобретатели-предприниматели в сфере государственных финансов», как он их называет, создавали практики «регулярного полицейского государства» в немецких княжествах25. Ярче всего эту парадигму возникновения раннемодерного государства формулирует Гай Роулендс: в его описании даже траектория колоссального роста французской регулярной армии в эпоху Людовика XIV «определялась не задачами „модернизации“ и „рационализации“, а частными интересами тысяч представителей элит, начиная с самого монарха и заканчивая мелкими провинциальным дворянством и городской буржуазией»26. Возможно, «регулярное полицейское государство», как пишет Уэйкфилд в своем ревизионистском исследовании камерализма, в этом смысле вообще было «всего лишь бумажным тигром», «пустой фантазией»27?

Обращаясь к России XVIII века, уместно вспомнить, что еще Дэвид Л. Рансел предположил, что соперничество между придворными кликами в екатерининской России не только определяло ход политического процесса, но и прямо способствовало становлению «систематического государственного управления». Хотя «способность государственных деятелей управлять, даже способность реформаторов реформировать зависела от поддержания традиционных иерархий патронажа, через которые и можно было добиваться желаемых результатов», разворачивавшееся за бюрократическим фасадом соперничество между такими патрон-клиентскими сетями «в долгосрочной перспективе играло важную роль в закреплении представлений об эффективности юридических норм». И наоборот, хотя предложения реформаторов могли «утверждать главенство объективных, юридических стандартов по сравнению с личностными соображениями», эти рационально-правовые нормы должны были «служить инструментами в столкновениях между борющимися за власть патрон-клиентскими и клановыми группировками». Например, предложения о создании некоего высшего совета, который бы поставил исполнение монархом своих правительственных функций на регулярную основу, неизбежно исходили от представителей тех придворных клик, которые в данный момент теряли позиции и стремились таким образом избежать маргинализации. И наоборот, вельможи, пользующиеся полным доверием монарха, никогда не предлагали подобных реформ, поскольку создание такого совета неизбежно ограничило бы их возможность действовать по своему усмотрению28.

Целый ряд работ последних лет, так или иначе, рассматривает эволюцию институтов раннемодерного государства под сходным углом зрения. Е. В. Анисимов напоминает нам, что возникновение допетровских приказов, а затем и ранних петровских правительственных органов на практике принимало форму постепенной институционализации конкретного, частного поручения, данного государем тому или иному сановнику29. Анна Жуковская блестяще реконструировала один эпизод такой трансформации «поручения» в «учреждение» в результате усилий одного из приказных, знаменитого своей предприимчивостью А. А. Курбатова (1663–1721), стремившегося таким образом укрепить свой административный статус и поддержать своих клиентов30. Д. О. Серов в своих ярких очерках «государственной и криминальной деятельности» петровских сподвижников продемонстрировал неразрывную связь их частных интересов и откровенно коррупционных махинаций с процессом строительства империи31. Обращаясь к еще более раннему периоду, М. М. Кром подчеркивает, что «перестановки в приказах были продиктованы не стремлением более четко разграничить их функции, а являлись следствием борьбы придворных группировок, отражением возвышения или падения влиятельных бояр»32.

Опираясь на эти идеи, данная монография представляет возникновение институтов раннемодерного государства – в данном случае, школ – в России XVIII века как кумулятивный итог множества нескоординированных между собой отдельных, частных организационных изменений. Изменения эти могли затрагивать самые разные сферы: правила извлечения и распределения ресурсов, доступа в те или иные корпорации, к той или иной информации или центрам принятия решений, способы кодификации отношений между индивидами и организациями. Каждое из этих изменений придумывали и осуществляли конкретные акторы или группы акторов, преследующие собственные интересы; говоря словами Дугласа Норта, «институты не обязательно – и даже далеко не всегда – создаются для того, чтобы быть социально эффективными; институты или, по крайней мере, формальные правила, создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил»33. В самом деле, трудно представить, что соратники Петра не задумывались о том, как то или иное изменение или новшество скажется на их личных полномочиях, финансовых интересах, возможности доступа к государю. Каждое такое изменение сулило преимущества одним и потери другим; разработка и реализация этих изменений требовали приложения усилий со стороны конкретных лиц, которые должны были мобилизовать необходимые для этого административные, символические, людские, финансовые и иные ресурсы, а также формировать альянсы. Чтобы любое из этих изменений произошло, его сторонники и потенциальные бенефициары должны были инвестировать достаточно ресурсов, чтобы преодолеть сопротивление тех, кто что-то терял от этого новшества. Именно подобные строители институтов и методы, которыми они действовали, и являются предметом рассмотрения этой книги.

АДМИНИСТРАТИВНЫЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛИ И ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО

Историческая наука XX века скептически относилась к самой возможности рассмотрения сознательных действий индивидов как движущей силы исторического процесса. Скорее наоборот: вполне понятное неприятие примитивных нарративов, объяснявших ход истории действиями «выдающихся личностей», подталкивало к изучению социальной и культурной запрограммированности индивидуального поведения. Ближе к концу столетия сама возможность сознательного автономного действия, индивидуальной субъектности оказалась под вопросом: размышления о роли акторов в историческом процессе стали уделом почти исключительно социологии и политологии. Разумеется, выходило множество эмпирических работ и биографических исследований, авторы которых так или иначе признавали важность индивидуальных судеб и изучали жизненные траектории тех, кто осмысленно совершал значимый стратегический выбор. Не будет, однако, слишком большим преувеличением сказать, что для более теоретически настроенных историков изучение субъектности, «агентности» в истории означало в основном изучение субалтернов34. Применительно к русской истории такой подход предполагал фокус на том, как простые люди (включая и «рядовых представителей элиты»), маргинальные группы, молчаливое большинство пытались избежать «объятий» господствующих структур, будь то государство, церковь или крепостничество, саботировать требования этих структур или вступать с ними в неравные переговоры, выкраивая себе небольшие островки автономии, сколь бы относительной эта автономия ни была35.

Однако, как указывал историк раннемодерной государственности Ян Глете, «сложные организации не возникают спонтанно». Скорее они обязаны своим появлением «способности человека координировать свои действия с другими и добиваться изменений, то есть сознательно реализовывать определенную стратегию». Для осмысления этого процесса Глете предлагал нам опираться, в том числе, и на теории инноваций и предпринимательства: в конце концов, правители, министры и полководцы той эпохи и в самом деле были зачастую инноваторами – «коронованными прожектерами», как их называет Сэмюэль Джонсон – которым, чтобы выжить в конкурентной среде, приходилось изобретать новые технологии властвования, новые административные процедуры, выстраивать политические альянсы36. Глете выделял организационные, технологические и политические аспекты подобного предпринимательства. По его словам, успешный предприниматель такого рода должен был уметь найти и мотивировать необходимые квалифицированные кадры; мобилизовать ресурсы, достигая для этого соглашения с существующими элитами; вступать в долгосрочные альянсы с индивидами и группами, которые потенциально могли получить социальные и экономические преимущества благодаря новым институтам. Такое предпринимательство предполагало сознательное изменение тех или иных социальных отношений, манипулирование информационными потоками и попытки придать легитимность своим действиями, убеждая окружающих в необходимости централизованного государства для достижения общественного блага37.

В своих размышлениях о построении раннемодерного государства как предпринимательском проекте Глете прямо ссылается на идеи Йозефа Шумпетера, сделавшего, как хорошо известно, фигуру предпринимателя ключевым элементом своего экономического анализа. Согласно Шумпетеру, предприниматели выполняют важную экономическую функцию, а именно, реформируют или революционизируют производственный процесс, опираясь на новые технологии, новые источники сырья, новые продукты, новые рыночные ниши, модели организации отрасли и так далее. Для наших целей существенно, что предприниматели – это не просто изобретатели, это люди, которые реализуют изобретения. При этом наиболее ценная, пожалуй, мысль в шумпетеровской теории предпринимательства – это отказ рассматривать появление нового как обусловленное исключительно сдвигами во внешней среде. В его картине мира предприниматели порождают изменения изнутри системы благодаря своей способности вырваться за пределы сложившихся шаблонов и действовать по-новому38.

Надо сказать, что концепция предпринимательства все чаще используется в последнее время для объяснения изменений и в институциональном анализе, и в исследованиях государственной политики (policy studies). Исследователи стремятся преодолеть перекос, сложившийся в этих дисциплинах в результате повышенного внимания к устойчивости традиционных форм и к «эффектам колеи», когда изменения понимаются прежде всего как скачки или разрывы, особенно происходящие под влиянием внешних шоков39. И если предшествующие поколения исследователей были склонны делать упор на то, как действия индивидов предопределяются их социализацией, то в последнее время работы в области институциональной теории гораздо охотнее допускают возможность «целенаправленных действий индивидов и организаций, ориентированных на создание, поддержание или разрушение институтов»40. Корни этого направления в литературе восходят, среди прочего, к работам Пола ДиМадджио, полагавшего, что «новые институты возникают тогда, когда организованные акторы, обладающие достаточными ресурсами (институциональные предприниматели), видят в них возможность для реализации важных для себя целей»41. Отталкиваясь от этого тезиса, все больше авторов рассматривают «политическое предпринимательство» (policy entrepreneurship) как источник изменений и инноваций в современных бюрократических системах. В этих работах разбираются факторы, объясняющие появление таких предпринимателей, а также их успехи или провалы, включая их карьерные траектории и используемые ими тактические и стратегические приемы42.

Сходным образом все больше работ в области институциональных исследований посвящено тому, как именно происходят изменения в больших организациях. В центре внимания их авторов находится парадокс «встроенной агентности» (embedded agency): вопрос о том, как же именно агенты изменений или институциональные предприниматели – будь то лидеры бизнеса или другие лица, действующие изнутри фирм и организаций, – представления и способы мышления которых должны, казалось бы, быть заданы существующими институтами, могут тем не менее выходить за пределы этих ограничений и строить новое43. Исследователи вводят понятие «институциональной работы» (institutional work), под которой понимаются не только резкие и заметные, но и, вроде бы, самые что ни на есть рутинные изменения, то есть «повседневная корректировка, адаптация и компромиссы, на которые идут акторы в стремлении поддержать институциональный порядок». Институты в этом контексте рассматриваются как «продукты человеческих действий и реакций на действия, обусловленных как совершенно случайными личными интересами, так и потребностью в изменении и поддержании институтов»44. Исследования институционального предпринимательства часто посвящены поэтому таким темам, как структура соответствующего профессионального поля и положение в ней данного предпринимателя, роль социальных сетей, роль идей в канализировании и легитимации изменений. Сходным образом Джоэль Мокир указывает на роль «культурных предпринимателей», таких как Фрэнсис Бэкон или Исаак Ньютон, в создании новых «эпистемических фокусных точек, на которые люди могут ориентировать свои воззрения». В его описании речь идет об индивидах, которые отказываются принимать существующие эпистемы «как данность и пытаются изменить их – и разумеется, извлекают из этого процесса выгоду для себя. Подобно любым другим предпринимателям, в большинстве случаев они вносят лишь весьма маргинальные изменения в наше культурное меню; однако некоторые выделяются из этого общего ряда и влияют на него существенным и весьма осязаемым образом»45.

Принимая эти рассуждения за отправную точку, в данной книге предлагается рассматривать новые организационные формы и институты раннемодерной России – в данном случае, школы – как построенные конкретными индивидами и группами, которые видели для себя выгоду в тех или иных институциональных изменениях и потому мобилизовывали ресурсы (административные, политические, финансовые или какие-то еще), чтобы создавать эти самые новые институты и трансформировать существующие. Действительно, при более внимательном взгляде на конкретные эпизоды институциональных изменений в интересующую нас эпоху, как правило, выясняется, что за ними стоит тот или иной сановник, чиновник или, как бы мы сейчас сказали, «эксперт», который надеялся в результате этих изменений получить больше полномочий, ресурсов, доступа к монарху или возможностей заслужить монаршее благоволение. Чтобы достичь своих целей, эти акторы должны были проявлять предприимчивость: им необходимо было выйти за пределы существующих институциональных рамок (как формальных, так и неформальных) и своих официальных полномочий и обязанностей, указывая на существование вновь открывшихся проблем, предлагая и реализуя новые решения, привлекая и комбинируя ресурсы новыми способами. Их предпринимательские усилия разворачивались в административном поле – и в том смысле, что ожидаемая ими для себя выгода заключалась в том или ином изменении административных структур, и в том смысле, что они полагались на свое положение внутри административного аппарата для того, чтобы и предлагать изменения, и привлекать ресурсы для их реализации. Стремясь повысить или защитить свой административный статус, предприниматели эти использовали, в том числе, и зарождающиеся теории и методы «рационального» и «бюрократического» управления, развивая или рекомбинируя их по мере необходимости. Таким образом, эти акторы выступали в качестве административных предпринимателей, или прожектеров. Именно административное предпринимательство, или прожектерство, рассматривается в этой книге как ключевая движущая сила процесса формирования раннемодерных государственных институтов.

Если административное предпринимательство играет важную роль в наше гипербюрократизированное время, то на заре раннего Нового времени эта роль была абсолютно ключевой, причем в России, возможно, даже больше, чем в Западной Европе. Как и другие государства той эпохи, российское государство бурно росло, постоянно расширяя сферу своей деятельности. Если раньше его функции ограничивались в основном ведением войны, сбором налогов и отправлением правосудия, то в XVIII веке оно начинает вмешиваться во все новые и новые области экономики и общественной жизни. Образование и здравоохранение, наука и искусства, сельское хозяйство и религия, поддержание дорог и призрение сирот – все это теперь оказывалось вполне легитимным объектом государственного действия, регулирования, «улучшения». Но при этом еще и в начале 1700-х годов даже самые передовые государства Европы обладали лишь весьма рудиментарными бюрократиями, которые к тому же, пользуясь терминологией Макса Вебера, были «патримониальными» по своему устройству. Как показывает Гай Роулендс на примере администрирования французской армии в эпоху Людовика XIV и Ле Телье, обязанности и сфера компетенции должностных лиц не были четко определены: их полномочия во многом определялись их личными отношениями с вышестоящими лицами и с собственными подчиненными, а управление осуществлялось через сеть их личных клиентов46. При этом монарх, поручающий сановнику выполнить ту или иную задачу, редко мог предоставить ему необходимые для этого деньги, кадры и информацию. Это особенно хорошо видно на примере Петра I, который хронически недофинансировал поддержанные им же самим новые инициативы не только потому, что ему вечно не хватало денег, но и потому, что он, похоже, просто не чувствовал себя обязанным своевременно предоставлять своим соратникам ресурсы.

На этом фоне успешные сановники находили способы – часто не вполне легальные – получать требуемые средства и привлекать необходимых специалистов, опираясь на собственных клиентов и творчески перенаправляя финансирование. Более того, раннемодерное государство зачастую росло путем прямого поглощения не только патримониальных структур, но и коммерческих предприятий, начиная с частных военных формирований и коммерческих каналов их снабжения и заканчивая торговыми компаниями, выполнявшими роль территориальных квази-суверенов и строившими для этого соответствующую административную инфраструктуру47. Как напоминает в своей недавней работе Дэвид Паррот, «военное предпринимательство» вовсе не было тупиковой ветвью в развитии современной армии и военной администрации. Наоборот, оно играло в этом процессе ключевую роль, поскольку централизованные государственные вооруженные силы и системы снабжения строились, по сути, путем «национализации» структур, созданных ранее военными предпринимателями48. Поэтому многие правительственные органы этой эпохи представляли собой действительно «гибридное пространство», где любые попытки провести четкую границу между «государством» и «обществом» оказываются тщетными. Сюда относятся «частные компании по сбору налогов; частные торговые компании, выполняющие государственные задачи; банки и кредитные рынки, специализирующиеся на государственных ценных бумагах; гильдии, обеспечивающие выполнение установленных государством правил», и так далее49.

В этих условиях карьеру можно было сделать именно с помощью административного предпринимательства, изобретая себе должности и эксплуатируя их. Как мы увидим далее, тот, кто уже находился внутри административного поля, внутри «патримониальной бюрократии», был постоянно озабочен расширением или защитой своего весьма нечетко сформулированного мандата и ресурсной базы: именно этот процесс и лежал в основе экспансии и «рационализации» административного аппарата. Вебер отмечает, в частности, что конкуренция за распределение источников дохода «давала очень сильный стимул для постепенного разграничения административных юрисдикций»50. Для тех же, кто занимал маргинальные позиции в административном поле или вообще находился вне его, задача состояла в том, чтобы найти для себя нишу и «отрегулировать» ее, то есть описать и кодифицировать; и в этом случае также непрестанное движение к более «регулярным» формам административного взаимодействия было во многом результатом соперничество между такими предпринимателями. Создание новых регулирующих документов становится формой экспертного знания, которым можно было торговать, как это показывает Андре Уэйкфилд на примере камералистов. Еще более существенно, что регламенты и бюрократические процедуры становятся технологией власти, помогающей административным предпринимателям очерчивать свою нишу, присваивать полномочия и ресурсы, структурировать свои взаимоотношения с другими игроками. Это особенно заметно в случае наиболее маргинальных персонажей, которые не могли отстаивать свой статус, опираясь лишь на свои (более слабые) социальные связи и личные отношения с монархом, и потому в качестве компенсации пытались формализовать свои позиции в административном поле. Но, как мы увидим далее, подобные регламенты и бюрократические процедуры имели шанс укорениться лишь в том случае, если достаточное число иных игроков находило их удобными для достижения своих собственных целей.