скачать книгу бесплатно
Место наблюдения за богом
Денис Дмитриевич Лыко
Эта книга – космическое путешествие по девяностым. Начиная с детства, главный герой, беспрестанно размышляет о жизни, вплоть до возраста, который называется кризисом средних лет. Женщины, алкоголь, рок-н-ролл и спальные районы предстают тут во всей красе и романтике пост-советского периода. Чем-то это напоминает прозу Довлатова – лёгкая, ироничная и в то же время трагикомедия, в которой каждый узнает свои страхи, радости, соседей-соотечественников и, конечно, себя самого.Содержит нецензурную брань.
Денис Лыко
Место наблюдения за богом
УДК 82-94
Л88
Лыко Денис. Место наблюдения за богом. – Харьков,2019.
Художник Лыко Денис
© Денис Лыко, 2019
Предисловие
Говорят, что намерение «сказать о жизни все» – признак дурного тона. В первую очередь в искусстве. Наивный поступок, свидетельствующий о незрелости творца. Так пишут дебютные романы.
Когда я услышал эту фразу, сразу понял – вот он мой вариант. Ведь ничего интересней в этой жизни нет, чем бесконечно пробовать объяснить эту самую жизнь на пальцах. Причем на пальцах собственной руки. Попытка смастерить космический корабль из спичек и желудей. Из говна и палок. И улететь. Романтика на грани фиаско, как известно, вдвойне вожделенней.
Поэтому особенной художественной вычурности, красноречивой витиеватости тут не будет. Смысловая нагрузка сведена до минимума. И, несмотря на все это, все равно осталась уйма ненужной читателю информации. Что поделаешь. В искусстве всегда так. Сколько ни старайся, кому-то оно надо, а кому-то нет.
Данную книжку действительно можно сравнить с космическим путешествием. Как известно, в космосе мало что происходит. Так и тут. Кое-где можно различить звезды, но они слишком быстро теряются во тьме авторского высказывания. Неспособность выйти из корабля в открытый космос вполне можно соотнести с актом творческого бессилия. Собственно, а чего вы ожидали от современного писателя?
Мы скучные однообразные люди. Целыми днями пишем что-то с мыслью: «Вот сейчас я закончу эту книгу и понесется! Да я тут всех на лопатки положу. Вот это мир офигеет!» И потом из тридцати издательств, куда был отправлен роман, ни одно не ответит с предложением его издать. Мир не то что офигел – он даже не заметил.
И что вы думаете мы делаем потом? Не поверите – мы пишем дальше. Тоже не подаем никакого вида. Один роман, второй, третий. И так до бесконечности. Да, все верно. Принято думать, что писатели умирают от того, что им нечего больше написать. Но нет. Писатели живут вечно, в отличие от всех остальных. Это и повлияло на мой выбор профессии. Мне бы вообще хотелось, чтобы в будущем никого кроме писателей не было. Но, скорее всего так не будет. В будущем, наверное, все будет совсем иначе. Или нет.
Глава первая
Это были девяностые. Первое воспоминание жизни – сижу во дворе и глажу кота. Кот чуть меньше меня, не особо разговорчив. Можно сказать, мы были на равных. Растопыренная рука неумело ерзает по шерсти. Скорее я не гладил, а легонько стучал по коту. В общем, изо всех сил пытался сделать приятное.
Во дворе ходят слухи, что этот кот жив и по сей день. Если так, то в нашей с ним жизни особо ничего не поменялось. Но я не очень то и верю. Хотя, признаюсь, надежда в сердце, что этот кот жив, теплится. Так сказать срок годности чуда истек, но есть шанс, что после его употребления живот все-таки не скрутит.
Детство у меня было так себе. Светлая полоса вытерпела недолго. На смену ей пришла темная. Причем, не могу сказать, что и по сей день она сменилась снова на светлую. Скорее, выгорела до сероватого оттенка. Может, конечно, стоит еще подождать, пока солнце жизни постарается хоть чуть-чуть отбелить ее. Правда, есть опасность, что теперь это все может вспыхнуть.
Примерно в девять лет я стал понимать: что-то идет не так. Жизнь вокруг постепенно лишалась торжественного характера. Интрига судьбы рассеивалась на фоне терпимой бедности семьи. Было ощущение, что мир проходит мимо и прикрывает газетой лицо. В принципе, это ощущение есть и сейчас. Это научило меня оправдываться. В первую очередь перед собой и другими. Даже тогда, когда этого не просили. Говорю, у меня, видите ли, творческий поиск. Затянувшийся, хронический…
Впрочем, давайте по порядку.
Родился я в семье двух театральных режиссеров. Отец родом со Львова. Мать – харьковчанка. Сделать театральную карьеру у них так и не получилось. Развал союза перечеркнул все планы. Стартап жизни погрузился в пелену неясного будущего.
Как-то мать на свой день рождения, слегка охмелев, выдала:
– Ты, мальчик мой, был зачат на севере. От того у тебя прелестная аура.
Я немного сконфузился. Про себя попросил, чтобы какие-нибудь силы избавили мать от надобности посвящать меня во все нюансы таинства. Силы помогли. Мать переключилась на описание северных красот.
Несмотря на благоприятные условия зачатия, характер у меня был отвратительный. Я грубил старшим. Хамил друзьям. Даже воровал в школьной столовой пирожные без особого угрызения совести. И при всем этом я обладал взглядом ранимой лани.
Помню, как-то, нашёл у родителей презерватив и изрезал его ножницами. Естественно, из любопытства. Делал я это с необычайной легкостью, без малейшей опаски быть наказанным. Это потому, что я знал – запросто верну все в первоначальный вид. Вера в невозможное была присуща мне ещё тогда.
Учился я неважно. Хотя, как можно плохо учиться в начальной школе, до сих пор не представляю. Тем не менее, мне это удавалось. Скорее всего, на мыслительном процессе стала негативно сказываться атмосфера того времени, с ее понуростью и сокрушенностью. Видимо, я чувствовал, что законы жизни меняются и нужны другие знания. Более практичные. Как говорится, на злобу дня.
Надо еще сказать, что ходил я не в обычную школу, а в лицей искусств. Спасибо родителям, что не отдали меня на растерзание в местную. Там бы, с моей врожденной уязвимостью, я бы долго не протянул. Хотя, кто его знает? Может местная гопота научила бы меня стойкости. Воспитала бы во мне веру в свою правоту и силу. Притупила бы органы чувствознания. Ведь от них, как выяснилось позже, лишь одни беды.
С переходом в пятый класс все ухудшилось. Восприятие окружающего мира становилось более осознанным, а оценки хуже. (Вообще, я заметил – к нормальным людям понимание важности учебы приходит непосредственно во время учебы. К таким как я – десятилетие спустя).
Конечно, все было не настолько ужасно. Просто реальность, в течение нескольких лет была подпорчена каждодневным употреблением макарон, дешевой некачественной одеждой и всеобъемлющей неуверенностью в завтрашнем дне. Только совсем недавно я понял, что это было практически с каждым в то время.
Социальное благополучие семьи начинало движение по наклонной. Жалость к себе и родным формировалась на уровне подсознания. Внутренняя гармония левитировала над пропастью отчаяния. Детские травмы легли в основу нелегкого характера.
Беспощадный и удивительный парадокс того времени – куча работы и полнейшее отсутствие денег. Почему этот период не занесен в анналы мировой истории? Почему о сухом законе в Америке знает весь мир, а о девяностых нет?
Начался художественный бег трусцой от реальности. Причем в непонятном направлении и с отдышкой. Я стал заниматься рок-музыкой. Родители были не против. Они сами любили Наутилус, Агату Кристи в молодости. Но при этом дома постоянно слушали «русское радио». А мои продвинутые друзья увлекались шестидесятыми в Америке и Англии. Я был между двух огней. С одной стороны сопленосая, но гордая Танечка Буланова, с другой – обезоруживающе-философский Пинк Флойд.
В доме появилась гитара. Причем продал ее отцу мой крестный. Поломанную… Кстати, с этими крестными мне не повезло, собственно как со всеми остальными атрибутами нормальной жизни. Некую мифическую Машу я никогда не видел – говорят, уехала в Америку на ПМЖ. Но, я ей это почти простил. Крестного видел – пару раз на улице…
В какой-то момент родители решили взять бедность измором. А точнее предпринимательской жилкой. А если еще точнее – они пошли торговать на базар. Благодаря родителям я теперь знаю, что «базар» и «бизнес» это несопоставимые вещи. В то время, у нас в городе появился даже самый большой рынок в восточной Европе для людей с высшим образованием. «Барабашово», названный в честь великого академика, стал символом эпохи. Среди продавцов были учителя, профессора, инженеры. Оно и понятно, с таким-то символическим названием.
Харьков – это такой себе не вконец испортившийся человек, со своими прелестями и пороками. Барыга, который, например, занят в кружке художественной самодеятельности. Руки его по локоть в спекуляции, а душа тянется к прекрасному. Девяностые – родные сестры этого города. А базарный бизнес – батя. Это город временных трудностей, затянувшихся на всю жизнь.
Вообще, Харькову всегда была свойственна гигантомания. У нас самая большая городская площадь (на самом деле не самая и харьковчане знают об этом, но продолжают упорно говорить, что, все-таки, самая большая). Самое большое количество институтов. То, что в Харькове впервые в мире расщепили атом, у нас знают даже харьковские дети. По большому счету, Харьков мог бы быть столицей мира. Но, однажды, что-то пошло не так. И так и по сей день.
И как вы думаете, где я вырос? Я вырос в самом большом в мире спальном районе, который нельзя обойти и за несколько дней. Даже спортивной ходьбой. Шагами мерить пространство тут бессмысленно. Минимум – футбольными полями.
Мой район, моя любовь – карнавал вечного сияния отголосков разума. Хрущевское Рио-де-Жанейро. Постапокалиптическое будущее здешним жителям не грозит. Конец света, кажется, они уже пережили. Теперь им остается лишь отдыхать. Пятьдесят лет безупречной медитации. Колыбель смирения и невозмутимости. Однако, к моему району вернемся чуть позже.
Что касается моего воспитания, то его практически не было. Приходилось с завязанными глазами, широко расставив руки, пробираться на ощупь. Это было похоже на прогулку по озеру с плохо замерзшими прорубями. Не редко кромки луж предательски трещали. И ты оказывался в воде. Заканчивалось все необходимостью оградить себя воображаемым миром иллюзий. Сейчас это называется эскапизм и большинство взрослых туда тоже сбегает. В моем же детстве бежать было просто некуда.
Это было время какого-то беспощадного вакуума, вытравляющей беспредметности. Вроде бы ничего ужасного, но смотреть в будущее было невозможно. В настоящее – стыдно.
Шероховатый асфальт молчал. Только голуби ворковали. Этих тварей будто тоже что-то не устраивало. Раздражение к окружающей действительности притаилось на дне зоба. У меня – во всем теле.
Тяжесть бытия и пакет вермишели быстрого приготовления имели примерно одну и ту же весовую категорию. Вроде бы легко, но невыносимо мерзко. Эта дрянь со специями давала незатейливую подачку обступившей реальности. Поешь и отстань.
Как это ни странно, но самое ужасное, что было для меня в детстве – это две шапки. Сначала одна – шерстяная, цвета мокрого голубя, сдувшийся воздушный шар. Потом другая – не помню какого цвета. Запомнил только первую, так как она больше всего кусала уши и лоб. С тех пор у меня несовместимость – себя, шерсти и окружающего мира.
В лицее меня отдали в класс струнно-щипковых. Выбрал гитару. И это после года обучения в классе фортепиано, экзамен которого я с треском провалил. Все потому, что пианино у нас дома не было. Я учил пьесы на маленьком игрушечном рояле размером с книгу. Уже тогда я понял, что своим абсурдом мир не соответствовал внутренней адекватности.
Учительница по гитаре была молоденькой аспиранткой. Милой, но строгой. После очередного раза, когда я не смог сыграть гамму, она встала и закрыла кабинет на ключ. Потом подошла ко мне, сняла пояс с кожаных брюк и сказала:
– Даю тебе последний шанс. Если не сыграешь, я тебя отхлестаю…
Гамму, к сожалению, я сыграл с первого раза.
Школа была, конечно же, адом. Наверное, для всех думающих детей это всегда так. Я же еще каким-то образом затесался в ряды инакомыслящих, инакочувствующих, инакоделающих… Короче – иных. Гнобление одноклассников сделало группу нирвану отдушиной. Ненависть – питательным веществом. Злость – поводом задуматься о собственной неповторимости.
Кулинарные способности в то время формировались за доли секунд. Теперь могу из ничего сделать полноценный ужин. Из говна топор, из топора кашу, из каши хумус. Подспудно боготворилась фасоль, как кулинарный аутизм и одновременно спасение. Немного зелени и блюдо уже с ресторанным оттенком.
Наступал двухтысячный. Телевизор не работал. Денег на ремонт не было. Починил сосед только перед самым новым годом. За «спасибо». О наступающем апокалипсисе узнал прямо перед поздравлением Кучмы. После набросился на оливье, так как целый год в глаза его не видел.
Медийная убогость заполняла пространство частотами умственной деградации. Люди смотрели «Окна» и забывали о бедности. Страна сходила с ума в стороне от всего остального мира. Он вынырнул перед людьми во всей красе. Но люди не смогли вобрать ее в себя. И сотворили альтернативную реальность. Журнал «СПИД инфо» тому подтверждение.
Как ни странно, но я люблю это время. Его тягучая тоска откладывала каждый раз вынесение приговора на день завтрашний. Снова и снова. Такое впечатление, что все ушли, а про нас совершенно забыли. Дороги лопались, подвальные кошки облазили, а люди переставали стесняться животных инстинктов. Начиналась новая веха в эволюции отечественного индивида.
Сериалы были чем-то вроде анестезии. Обезболивающие крохи с барского предплечья. Как сейчас помню – вокруг кресла с телевизором разваленная страна. И картошка в углу жарится.
Одним из любимых, ожидаемых с особым трепетом, был сериал под названием «Авантюрист». Каждый раз приходилось срываться после уроков, бежать домой и молиться на то, чтобы телевизор в очередной раз не загорелся, чтоб не погасло изображение, чтоб хоть какая-то отрада, хоть какой-то бальзам.
Главный герой – гений (уже хорошее, беспроигрышное начало). Целую жизнь его воспитывали в секретной организации. А потом он из нее сбежал. И талант его заключался в том, что любой профессией он мог овладеть в считанные часы. Так гений и работал – то пожарником, то врачом, то адвокатом, то вообще не пойми кем. Как оказалось позже, перевод названия был неправильный. На самом деле сериал назывался «Притворщик».
Люди девяностых тоже были притворщиками. Цепляли на себя всевозможные маски – экстремизм социальной находчивости. Библиотекари становились парикмахерами, инженеры водителями трамваев. Одна большая кагала, сбежавшая из воспитательного дома и направляющаяся непонятно куда и по сей день.
Петля времени затягивалась все туже. Вместо табурета – кравчучка. Вместо мыла – маргарин. Вместо света в конце тоннеля – оплывшие свечи в период веерных отключений света.
Лета я ждал с нетерпением – отправляли к бабушке. Деревня, странным образом, нивелировала все мои комплексы. Я научился открывать рот и разговаривать. Стал раскованным. Начал встречаться с девочками. Причем от жадности с несколькими одновременно. И это в двенадцать-то лет. Вообще, если вы замечали, летом жить как-то легче.
А вот за летом следуют восемь месяцев борьбы с ветром в лицо, с одноклассниками, с промокшими ногами. Почему в наших широтах отводится так мало времени поистине хорошей поре?
Как-то возвращаюсь домой со школы. В подъезде курит сосед. Помню, было холодно. За окном шел дождь со снегом. Порывы ветра дергали оконную раму.
– Какая страна, блять, такая и погода, – сосед сплюнул на лестничную клетку и зло посмотрел на меня. – Как там в школе, пионер?
– Хорошо, – соврал я.
– Это хорошо, когда хорошо, – сосед втянул носом что-то из глубины себя и отправил получившееся на ступеньки. Время выходило из людей вместе с дурными привычками. Очень часто люди принимались рассматривать получившееся пятно. Видимо, пытались рассмотреть черты ментальной идентичности.
И как-то тянулось оно все так – то устаканится, то снова во все тяжкие. Безденежье детонировало семейные ссоры. Домашний уют катился под откос. Кто-то слил тормозную жидкость компромиссов и вот снова мы летим в кювет скандалов и извращенной ругни. Ждать спасительный буксир не имело смысла.
Хожу в школу без энтузиазма, даже с отвращением. Выбор будущей профессии кажется заоблачной перспективой. Мечтаю, что никуда даже не успею поступить. Волна рок-н-ролла снесет меня и потащит к вулкану стадионной сцены. И вот я с гитарой, у микрофона, на краю самого кратора, извергаю лавину. Подступы забиты головами фанатов. Но реальное положение дел оказалось более фантастическим. В первую очередь, конечно, в силу своей прозаичности.
Семейный совет решил, что поступать необходимо на журналиста. Тем более у отца на кафедре работал друг. В качестве альтернативного варианта рассматривался режиссер. Придя в приемную комиссию института культуры, мне вручили бланк для оплаты семестра и сказали:
– Бухгалтерия тут, за углом.
Кручу бланк в руке, спрашиваю:
– А как же вступительные экзамены?
Девушка в ответ улыбается нахваленной кошкой.
– Да вы не волнуйтесь, сдадите.
На этом театральная династия нашей семьи кончилась.
Чтобы окончить школу мне наняли репетитора. Чтобы поступить в университет – еще одного. Университетский преподаватель по фамилии Сподарвец намекнул отцу, что есть возможность поступить на бюджет за определенную сумму и что он может обо всем договорится. Цена вопроса – две тысячи долларов. Отец задумался, а потом спросил:
– То есть, поступить на контракт выйдет дешевле?
Мыслительный процесс скривил лицо преподавателя.
– В принципе да, но стипендия…
Последний звонок я проспал. Виновато говорю об этом матери. Ее реакция была достойна уважения:
– На улице жара невыносимая. Не хватало тебе еще теплового удара…
Вечная загадка это детство. Непонятное очарование. И в тоже время нелепость за нелепостью. За многие вещи настолько стыдно, что хочется туда, обратно – исправить все, вернуть на место.
И вроде ребенок как ребенок – собирал наклейки. Во дворе – мякоть песка зажатая в кулаке. Игры – все равно с кем и во что. Колени вперемешку с асфальтом и велосипедной цепью. Драки непонятно во имя чего. Орлы и решки кепсов. Умершие тетрисы, воскресшие тамагочи. С игрушками из киндер-сюрпризов я вообще говорил на равных. И на всем этом фоне, вроде бы не очень избалованного детства, я ни разу не испытал чувства одиночества. А теперь оно повсеместно. Будто отбился от стаи поколения. У сверстников уже семьи. Но выглядят они как-то не очень счастливыми.
Пытаюсь понять, что же я выбрал? На что променял житейское благополучие? Зачем откололся от крестного похода за материальным довольством? Ради искусства? Говорю это, и самого пробивает на смех.
А теперь полуфинал жизни, в котором действительность бежит быстрее, как бы ты ни старался. И ведь знаешь о бессмысленности задолго до стартового выстрела. И все равно участвуешь в забеге. Нет чтобы сойти с дистанции. Устроиться тренером в районную сборную. Насладиться вялотекущим моментом обывательства. Пробудить искорку мещанской домовитости.
Когда ты ребенок, то будущее кажется каким-то фантастическим фильмом. От него веет духом космической саги. Кажется, что там бескрайние просторы и у жизни на тебя необъятные планы. Что вот-вот начнется институт и ты полетишь в свое межзвездное путешествие.
Ох, если бы я знал, что будущее наступает так. А именно – никак. Ждешь деформаций душевных, материальных, физических. Ждешь, что воздух в одно мгновение заискрится, солнце обласкает кожу, оркестр начнет играть пронизывающую мелодию гимна победителей, и вот стоишь ты – не человек, а истина. Не гражданин с каким-то бумажным паспортом и скучным лицом, а сын земли, с благословления неба оказавшийся тут.
Но когда стоишь в очереди в магазине, вспоминаешь детство. Кажется, что категория счастья сдана в утиль жизни. Красота ускользает не успев появится. Среда для обитания чувств и страстей из моря превращается в лужу у крыльца. Фабула грядущего предугадывается даже в сонном состоянии. Конвейер договоренностей с неизбежным уродством мира работает в режиме нон-стоп.
А на утро каникулы. Выходишь во двор и тянется хвостом сырость подъезда. Солнце только разогревается. Птицы еще охрипшие после сна. И тут вспоминаешь о том, что сэкономил на проезде вчера. А это два молочных коктейля делающих день интересней. И вот уже звенит дурацкое блюдечко на прилавке, начинает шуметь автомат, пузырится молоко и жизнь вмиг завоевывает твое внимание.
Была бы у меня ни одна душа, а около двух сотен – я бы каждую ее продал дьяволу за то, чтобы каникулы начинались в любой из тех дней, в который приходилось натягивать шапку, штаны, поверх другие штаны и переться через весь город в эту проклятую школу. Да я бы и одну душу отдал. Безвозмездно. И не жалел бы. Ведь как можно жалеть вообще о чем-то, если не идешь в школу?
Вслед за детством начинается взрослая жизнь. Правда, не сразу. Потихоньку. Когда ловишь себя на мысли, что идешь с работы домой. И никаких каникул уже не будет.
Коралловые рифы ржавых мусорных баков, консервные банки-гаражи – реквизиты любого времени в здешних широтах. Идешь мимо всего этого и чувствуешь терпение. Много терпения. Потом оно станет частью характера. Кто-то из воды, а я на восемьдесят процентов буду состоять из терпения. Между желанием удавиться и силой воли, то самое «терпимо» на вопрос «как дела?».
Обычная жизнь. Течет и не меняется. Между распускающимися кленами и дуроломной властью, полигон сизифовых скитаний – с работы и снова домой. Между мной и всем остальным – поле безбрежных надежд. Такой же камень, что нужно втащить на самый верх, но, который даже не можешь схватить от того, что руки проходят насквозь.
Несовершеннолетие кончилось работой на стройке. Скопил денег на компьютер. Компьютер без интернета. Кому он теперь нужен такой? Тем не менее, радости не было предела.
Дымка будущего сгущалась за мутным стеклом маршрутки. Начинался легкий флирт с жизнью после затяжных отношений с самим собой. Окна отражали лучи так, будто знали про меня все наперед. А зеленый ящик на колесах, подпрыгивая, вез к метро. Там, в центре, в доме культуры милиции, вручали аттестаты зрелости (кому вообще в голову пришло так назвать этот кусок пластика?)
Уродские платья, тошнотворные речи, учительские любимчики и любимицы, короче – тоска. Рассвет я встретил в кровати дома… На ресторане с семьей мы решили сэкономить.
Глава вторая
Университет мне понравился сразу. Во-первых, девушки. Их тут было немереное количество. А главное, лица – намного проще и красивее, чем лица одноклассниц. Во-вторых, здесь никто не знал о моей предрасположенности к неудачам. Можно было приступить к созданию нового образа. Отсутствие активной жизненной позиции я заменил абстрактно-философскими высказываниями. Застенчивую натуру и учебную неуспеваемость – дискурсом природы вещей. Недостатки во внешнем виде – ореолом творческого начала.
Ко всему прочему я занимался музыкой. Ничего толкового я, конечно, не играл, но гитара за плечами интриговала студенток, а мне придавала уверенности. Каким же дураком нужно было быть, чтобы не играть им Мумий-Тролля и Земфиру тогда, а говорить о том, что я приверженец авангарда.
– Ну, сыграй хоть кусочек чего-нибудь, – просили они. И я играл какую-то белибердяйскую отсебятину. Говорил, это экспериментальный джаз… И все равно очаровывал.
