скачать книгу бесплатно
– А ты возьми и попробуй.
– Не могу…
– Не можешь или не хочешь? Когда ты последний раз тренировалась?
Я стиснула зубы. Он и так знал ответ: три года назад. Тогда я еще не верила, что это случилось всерьез, и меня убеждали, что я потеряла дар не насовсем.
Азаэль задумчиво посмотрел на пустую банку, поскреб ложкой по дну, словно не веря, что варенье кончилось, и положил прибор на стол. Сплел пальцы и устроил на них подбородок.
– Попробуй, Кира. В худшем случае у тебя просто не получится. И обещаю, что уйду и больше не побеспокою тебя.
Я заколебалась. Были времена, когда я принципиально не стала бы ничего смотреть. Но искушение было велико. Да и пропавшие дети – это вам не игрушки.
Негнущимися пальцами я открыла папку. Сначала хотела взять фото одного из мальчиков, но, подумав, потянулась за изображением девочки. Она пропала недавно, поэтому ее след должен быть свеже?е. Если я вообще способна его найти.
Азаэль мне не мешал, даже глядел в другую сторону. Одной из его особенностей было умение быть незаметным. Он словно бы накрывал себя энергетическим куполом. Поэтому у меня было ощущение, что в комнате, кроме меня, никого нет.
Я положила снимок перед собой, поводила над ним рукой. Мне всегда было легче работать с напечатанными фотографиями, чем с экранами телевизоров: никаких помех от колебаний электрического поля.
Отклика не последовало. Я зажмурилась и снова провела рукой над фото, пытаясь почувствовать хотя бы малейший толчок в ладонь. Но снова пусто и тихо. Значит, либо я ничего не вижу, либо девочки уже нет в живых…
Когда я была студенткой, мы проходили практику по поиску людей, и я научилась мысленно отстраняться от объекта на фотоснимке. Называла его или ее «пропавшим» или «пропавшей». Ни в коем случае нельзя нарушать грань – связывать себя с объектом. Поэтому я не испытывала никаких эмоций – просто хотела увидеть, что произошло.
В тот самый момент, когда мне показалось, что у фотографии начали раздвигаться рамки, «впуская» меня вовнутрь, все оборвалось и исчезло. Я тщетно пыталась раствориться в потоке информации, но уже знала, что это бесполезно. При просмотре фото нельзя хватать изображение и тащить информацию. Надо расслабиться и позволить ей самой зайти в голову, естественно и просто. Тогда кажется, будто само Мироздание льет в тебя нужные сведения. Я легко могла сделать это даже в детстве. Но сейчас было пусто.
Я пробовала еще несколько раз. Но тщетно.
– Не выходит!
Я отпихнула от себя фото и закрыла лицо руками. Я знала, чувствовала, что не выйдет! Но почему же так больно снова это осознавать?
– Не вини себя, Кира. – Я поразилась тому, насколько низким и глубоким мог быть голос Азаэля. Он доносился до меня как будто издалека. – Ты сделала все, что смогла.
Прикосновение прохладных пальцев к щеке. И я осталась одна. По-настоящему одна. И впервые за долгое время почувствовала себя одиноко.
Мне захотелось позвонить Алёне, встретиться, посидеть где-нибудь, хотя бы просто поговорить… Я открыла глаза, чтобы найти телефон, и увидела, что на столе по-прежнему лежит фотография пропавшей девочки. Странно: неужели, забирая папку, он забыл о ней? Непохоже на него…
Я взяла фото, чтобы убрать его в шкаф. Но почему-то начала разглядывать миленькое, почти кукольное лицо. Почему она оказалась одна на площадке? Как могло произойти, что никто не заметил, как ее забрали? Кому вообще могло прийти в голову похищать детей?
…И оно навалилось, придавило к земле всей тяжестью, окружило со всех сторон. Но я знала, что с этим делать, и начала осторожно погружаться в это цепкое душное марево.
Иногда оно приходит легко, порой – тяжелее. Дыхание перехватывало, я тонула, но не пробовала плыть. Я знала, что нельзя пытаться контролировать Поток: будет только хуже.
Пустая площадка, след от иномарки в сухой пыли, позже затоптанный детьми… Я отчего-то знала, что это именно авто серебристого цвета. И пустая, открытая, добродушная ладонь, которую так хочется сжать и пойти следом. За ней. За той красивой тетей. Но почему я не помню ничего, кроме белого пушистого меха у нее на вороте? Всего на пять минуточек. А потом обратно.
Я сажусь в машину, потом иду пустыми длинными коридорами и снова попадаю в нее – в ту комнату из сна. И в ней все по-прежнему. Только колпак пустой…
– Нет бабочки… – внезапно произношу я и чувствую на своих щеках слезы.
А он рядом. Он глядит на меня из темного угла. Одинокий луч бледного солнца освещает его золотые волосы… И я чувствую на себе взгляд прозрачных голубых глаз. Изучающий, внимательный. В нем нет тепла, нет гнева. Нет эмоций.
– Будет тебе бабочка. – Его голос такой же бесцветный. Но я слышу, что он улыбается.
И больше я не вижу ничего. Темные полосы из углов бегут ко мне и подхватывают, унося прочь из комнаты. Тьма опрокидывает меня в спасительную пустоту. И я исчезаю, как тень под лучами солнца.
* * *
Я очнулась поздним утром. Луч солнца каким-то образом умудрился найти щель в задернутых плотно шторах и вовсю гулял по моему лицу, ослепляя непривычной яркостью. Я со стоном закрыла лицо ладонью и осознала, что так и лежу на полу в кухне. Видимо, после вчерашней попытки просмотра фото я так и не смогла вернуться в комнату, что было логично: тело ныло так, будто я всю ночь не лежала себе спокойненько, а перетаскивала фуру песка пятнадцатилитровыми ведрами, по два в каждой руке.
Я попробовала встать, но организм отреагировал на мою попытку вспышкой головной боли, настолько сильной, что я снова распласталась на полу, наблюдая, как в солнечном свете причудливо танцуют пылинки, и заодно прикидывая, каким образом по-быстрому добраться до чайника и разжиться кофе, ведь кофемашину я так и не удосужилась приобрести. Ну а смысл, если варю исключительно для себя?
Проведя еще несколько минут на полу в безнадежной борьбе силы воли и жалости к себе, я все-таки умудрилась найти надежную точку опоры в виде древнего кухонного стула, заставшего, наверное, императоров-прародителей, и медленно, очень медленно приняла вертикальное положение. Голова, до этого думавшая отвалиться, теперь просто ныла. Но легче не стало, поскольку она еще и кружилась.
Мысленно награждая нелестными эпитетами собственное любопытство, а заодно и Азаэля, я доплелась до плиты и с третьей попытки разожгла конфорку. Руки дрожали, как после тяжелого рабочего дня. Поставив на плиту чайник, я прислонилась лбом к прохладному кафелю кухонной стены и уже не отлипала от него, пока сосуд не засвистел.
Кофе в банке оставалось на один раз. Растворимый я обычно не пью, но в этот раз он пришелся кстати. Я остервенело скребла ложкой по стенкам, стараясь сложить все крупинки внутрь чашки. Наполнить ее с первого раза оказалось сложнее: я умудрилась залить кипятком часть стола. Предательская вода сразу потекла на пол.
Помянув недобрым словом некоторых жителей Нижних Уровней и собственную криворукость, я достала из-под мойки тряпку и полезла вытирать уже натекшую лужу, параллельно бросив на мокрое пятно на столе полпачки бумажных салфеток. Наклонившись и снова ойкнув от очередного приступа головной боли, я заметила вчерашнюю фотографию, которая так и осталась лежать под столом.
Я подняла ее и положила на стол, подальше от воды, лицом вниз. Да, признаю?сь, что терпеть не могу фото в открытом доступе. Либо храню их в альбомах, либо прячу между страницами книг, которые потом почему-то не читаю. Так, где-то там, среди размышлений великого Луки Гонелии, одного из ведущих философов нашего времени, ютятся свадебные фотографии родителей. В некогда любимой мною повести его авторства «О знаках и смыслах» я спрятала снимки деда. И еще одно фото, завернутое в тонкую бумагу, надежно погребено ближе к задней обложке старого полупустого фотоальбома, где я поместила фото и письма прадедушки прабабушке – первой красавице Московии, когда она была помолвлена с другим и собиралась переехать в Париж, ближе к блестящей светской жизни. Но осталась здесь, предпочтя полуразоренного наследника знатного имени, но никак не судьбы… Там, между пожелтевшими страницами с бесценными снимками, я прячу остатки моего сердца и свои прошлые мечты.
Мне неожиданно до дрожи захотелось броситься к потайному шкафу, схватить первый попавшийся стул и срочно увидеть этот снимок, хотя бы дотронуться, взглянуть хоть одним глазком. Но я в очередной раз подавила этот бессмысленный порыв. «Держи прошлое в прошлом», – утверждали «видящие» врачи, пытавшиеся вернуть мне интерес к жизни три года назад. И я до сих пор часто проговариваю внутри себя, как заевшая пластинка: «Оставь прошлое прошлому, живи сейчас, живи настоящим, дыши… Сосредоточься на том, как выстроить свою жизнь дальше. Думай о будущем».
Вот только мое будущее погибло в одно мгновенье. В яркий солнечный день. Исчезло, растворившись в жарком мареве горящего металла. Жизнь я все-таки построила. Сама. Но как быть с тем, что я больше не верю в счастливые исходы? Об этом как раз ничего не говорили… Так кого спрашивать?
Кофе неожиданно показался горьким на вкус. Я уставилась в чашку, смаргивая внезапно подступившие слезы. Нет, не буду жалеть себя, не трону старые фотографии. Просто буду жить дальше. Он хотел бы этого. Дедушка – тоже.
Подумав, я все-таки добавила в кофе пару ложек сахара, стало слаще и как будто приятнее. Да, жить дальше, сосредоточиться на настоящем. Например, на том, что было вчера. Был ли случай накануне внеочередным проявлением способностей?
Доктора говорили, что они могут со временем вернуться, когда схлынет потрясение. Потом сказали, что мне надо снова полюбить их, поверить, что те не подведут. Но дело в том, что я их никогда особо не любила и не желала. Радость от обладания ими я всерьез ощутила, лишь когда умения стали основой моего ныне несуществующего будущего. А дальше я испытывала только гнев и отрицание. А еще – тошноту. И так уж вышло, что любая попытка их использования причиняла мне боль. К тому же я не была уверена, что вчерашние видения не всего лишь один из моих повторяющихся снов. В последнее время они стали очень реальными…
В любом случае, видимо, мне не стоит продолжать попытки возродить то, что почило во мне навеки. Даже если и вернулась малая толика, экспертом мне уже не работать. Да я и не хочу, если честно. Не знаю, зачем Азаэлю вообще понадобилось приходить к потерявшей все свои способности девушке, которая мало того, что всего лишилась, так еще и не тренировалась годами, – недопустимо с точки зрения начинающего эксперта. Да и комната из глубин моего подсознания никак не может быть связана с пропавшими детьми. Точно не может. Значит, вердикт верен. Мы будем жить дальше и делать вид, что ничего не произошло.
Я допила кофе и с облегчением поставила чашку в мойку. Голова как по волшебству перестала болеть. Значит, я все решила правильно. Правда, предательский червячок внутри заскребся и начал утверждать, что мне надо доложить обо всем в Академию. Но я загнала его внутрь да еще сверху нафыркала так, чтобы носа казать не смел. Был прекрасный день, а я собиралась на работу и хотела провести день с пользой.
…Мерзкий, как зубная боль, звонок разорвал благодатную тишину моего жилища. Я снова мысленно выругалась и в миллионный раз пообещала себе отключить его или хотя бы вызвать мастера, чтобы сменил это ужасное подобие мелодии на что-то приемлемое, и поплелась открывать дверь. На пороге стоял омерзительно жизнерадостный курьер, одетый по всей форме правительственного учреждения: в синее с белым. Даже фуражку напялил.
– Кира Валерьевна Мичурина? – спросил он, демонстрируя в улыбке ослепительно-белые, явно искусственные зубы.
– Она самая, – я оперлась на косяк, не спеша широко открывать дверь. Район у нас хороший, но мало ли.
– Меня уполномочили доставить вам особое письмо. Рекомендую прочесть немедленно, сразу при получении, – бодренько оттарабанил посыльный, не забывая при этом продолжать улыбаться, и полез в сумку на боку. Через пару мгновений он вручил мне плотный конверт, на котором, к моему удивлению, стояла знакомая всем и каждому золотая печать Академии.
Пока я вертела в руках конверт, служащий успел сунуть мне золотую ручку вместе с листом, одновременно ткнув пальцем туда, где я должна была расписаться. Получив вожделенный росчерк, он аккуратно убрал документ в сумку, пожелал мне доброго дня и утек по дальнейшим делам. Я закрыла дверь, дошла до комнаты и положила конверт на стол. Печать в полумраке немедленно принялась сиять золотыми искорками.
Червяк внутри подозрительно хмыкнул. Я фыркнула на него. Он скривился. Я сделала то же в ответ, набрала воздуха в легкие, как перед прыжком ко дну океана, и открыла конверт. Внутри оказался лист из плотной дорогой бумаги, на котором каллиграфическим почерком со всеми полагающимися случаю завитушками было начертано следующее:
«Уважаемая Кира Валерьевна! 13 июля в 22:15 по Вашему адресу зарегистрирован случай несанкционированного использования способностей первого класса. Вам надлежит в течение 12 часов с момента получения сего письма явиться в Академию им Дж. Бруно по адресу: Центральная аллея, дом 1, корпус 1, кабинет 434 – для дачи соответствующих объяснений. Уведомляем Вас, что неявка по указанному адресу в обозначенный срок будет расцениваться как попытка уклонения и повлечет уголовную ответственность.
С уважением,
Отдел по борьбе с несанкционированным использованием магии г. Московии».
Я прочитала эти строки еще раз и поняла, что Азаэля я все-таки убью.
Глава вторая
Циферки на табло счетчика такси бежали с такой скоростью, что я на всякий случай начала смотреть в окно, чтобы не схлопотать инфаркт раньше времени.
Мимо мелькал давно знакомый лесопарковый пейзаж, плотным кольцом окружающий Академию. До главного здания, где мне надлежало появиться, ехать было еще минут десять.
Я снова взглянула на счетчик, приуныла еще больше и начала считать мелькающие мимо деревья, которые потом сменились яркими клумбами с огненно-красными, синими и желтыми цветами. За ними, а также за песчаными дорожками следил целый штат садовников. Вдалеке был свой специальный сад, раскинувшийся чуть ли не до самой окраины территории Академии. Я бывала там буквально пару раз с Алёной. Нам, факультету «видящих», как называли наше направление между собой студенты, в различных лечебных травах требовалось разбираться постольку-поскольку. Это факультет травников гоняли на улицу, в теплицы и оранжереи в любое время года и любую погоду, за исключением зимы, да и то не всегда. Поэтому, если вы когда-нибудь окажетесь рядом с Академией в более-менее холодное время года и увидите некую группу людей в куртках, шапках и варежках, замотанных в шарфы по самые уши в три слоя, это почти гарантированно окажутся «травники». Наш факультет «ясновидения и прорицания» в полях тоже бывал. Но мы, скорее, занимались считыванием и просмотром информации на местности, а пару раз даже выезжали на настоящие места преступлений. Но до закалки «травников» нам, разумеется, было далеко. Я полевые работы даже любила. Во всяком случае, пока был жив дед. Но после его смерти как-то стало не до того. А потом и подавно было не до садов-огородов и уж тем более оранжерей.
Я так задумалась о нелегкой жизни травников, что чуть не пропустила тот самый миг, когда показалась Академия. А смотреть, поверьте, было на что.
Из двадцати лет признания человечеством сверхъестественных возможностей Академия существует пятнадцать. И с момента закладки первого кирпича, очень символической, с присутствием большого числа правительственных шишек и представителей всех каналов ТВ и СМИ, до открытия здания прошло едва ли четыре года. Переговоры о создании Академии для подготовки квалифицированных «кадров» начались практически сразу, как утихли первые страсти по великим переменам для всего человечества. И я хорошо помню, как мы с родителями и дедом смотрели трансляцию, когда Генеральный руководитель Юрий Аносов шел по расстеленной прямо в грязи синей ковровой дорожке, потом копнул пару раз лопатой золотого цвета. В получившуюся ямку помощник в мундире ловко вылил свежий бетон, а потом г-н Аносов торжественно водрузил туда здоровенный кирпич, тоже золотистого цвета, с витиеватой надписью с пожеланиями крепости и процветания. Родня нынешнего императора чинно стояла рядом в белых кителях и белых платьицах, хлопая в ладоши. Сам император явиться не смог по причине нездоровья. Транслировали это весь день, так что смотреть при всем желании было больше нечего. Но мне, восьмилетней, представление очень понравилось.
Согласно задумке, здание Академии должно было внушать мысль о величии, благопристойности и строгости. Поэтому в качестве основной формы строения был выбран сундук на сваях, как мы его называли. Вокруг него в форме половины правильного шестиугольника располагались сундуки поменьше и без свай. Поверх них были уложены ромбы из золотого стекла. А на главный сундук сверху возложили золотой купол, в котором, кстати, располагалась обсерватория, где чаще всего бывали студенты-астрологи и иногда нумерологи.
Окна везде узкие, но во всю высоту стен, и они также отделаны золотым стеклом, к тому же прозрачным только изнутри, снаружи представляющим собой безупречно гладкое зеркало. Во главе центрального сундука золотом блестит герб Академии – три звезды, разделенные лучами, сияющие над головой человека, воздевшего руки к небу, под ногами которого также сияет яркая звезда. Непосредственно перед главным входом, располагающимся прямо между сваями сундука, помещена статуя того, чье имя и носит Академия, – Джордано Бруно. Он взирает на мир с отрешенным лицом. Его длинная хламида ниспадает почти до пят, касаясь огня, по которому он ступает и который попирает ногами. В его руках книга, лицо имеет скорбное выражение. Для многих, в том числе и для меня, до сих пор загадка, почему именно его выбрали в качестве символа Академии. Говорили, что как образец бесстрашия и отречения от прежних стандартов. Звучало красиво, кстати.
Я протянула водителю карту, стараясь не смотреть на счетчик. Аппарат весело пикнул, принимая оплату. Я вздохнула, вышла из машины и пошла к центральному входу. В Академии царили летние каникулы, поэтому, кроме меня и водителя, вокруг не было ни души.
Вторая особенность Академии в том, что она располагается на громадной территории. Но общественный транспорт ходит только за ее пределами, внутри же способов передвижения немного: либо личный автомобиль с множеством ежедневных проверок, либо специальное такси, сто?ящее как половина Академии, либо надежный древний способ – ноги. Правда, периодически ходит студенческий автобус, но строго по часам, а в каникулы он просто отсутствует. Я побоялась, что если пойду пешком, то рискую опоздать и не успеть в отведенные для приема часы, которые в годы моей учебы назывались «после дождичка в четверг». Я и сейчас не была уверена, что хоть кто-то из нужных мне персон окажется на месте, потому запаслась водой и парой бутербродов. А такси позволило сэкономить драгоценное время, которое я в случае чего могла потратить на шатание между этажами и кабинетами.
Проверочные рамки на входе скрипнули, задумались, но все-таки засветились зеленым цветом, подтверждающим мою безопасность для общества. Я с трудом распахнула тяжелую металлическую дверь, которая только издалека выглядела хрупкой, умудрившись попутно оцарапать руку о выступающий нос грифона. Да, ручки на входе в виде этих существ. Не иначе как для того, чтобы каждый входящий на себе ощутил суровую руку неотвратимости. В годы обучения я приноровилась открывать двери без травм. Но навык без практики быстро утрачивается…
Вторая рамка пискнула и тоже выдала зеленый. Я выдохнула и прошла вперед, в узкий коридор, где светилось тусклое помещение охраны, на ходу доставая письмо и паспорт, а также снимая серьги и цепочку с шеи. Все это надлежало предъявить для проверки. Больше на мне не было ничего металлического и подозрительного. Что, однако же, не помешало охранникам обыскать и осмотреть меня так, будто я по меньшей мере пришла сюда с армией воинственных горных троллей.
В отличие от многих других государственных учреждений, местная охрана всегда на высоте. Работа в Академии считается в высшей степени престижной и оплачивается солидно. И отбор кадров для службы безопасности чрезвычайно строгий. Когда я только вошла на территорию заведения, мой водитель тут же позвонил и отчитался о том, кого везет и зачем. Естественно, ему я тоже показала пропуск и паспорт. Эти данные он уже отправил охране, сфотографировав специальным прибором. И я совершенно точно знала, что как минимум трое «видящих» специалистов уже просмотрели меня на предмет потенциальной опасности. Длинная дорога позволяет это сделать, не тратя лишнее время. Сколько на самом деле «видящих» работает в службе безопасности, доподлинно не знает, наверное, даже директор.
Я терпеливо ждала окончания процедуры проверки, параллельно стараясь не думать ни о чем кроме того, ради чего сюда пришла. Насколько знаю, каждый специалист эзотерического направления обязан зарегистрироваться в базе данных министерства, подтвердить специализацию, сдать экзамен на профпригодность и получить специальную лицензию. Нам, выпускникам Академии им. Джордано Бруно, идентификационный номер присваивался автоматически при получении диплома. Поэтому я не понимала, что в моих действиях может быть запрещенным. Но это я скоро выясню.
В глубине души я надеялась, что просто расскажу все, как было, – врать смысла нет никакого. Там стопроцентно сидит «видящий», который любую неправду чувствует еще до того, как о ней подумали. А я в нынешнем моем состоянии и с настоящим уровнем умений для него как раскрытая книга.
Наконец охранник вернул мне сумочку, паспорт и пропуск. Украшения же оставил, сказав, что я смогу их забрать на обратном пути. Забавно, правила еще больше ужесточили. Связано ли это с пропавшими детьми?
Еще более тяжелые внутренние двери с гербом Академии распахнулись, и я очутилась там, где провела без малого шесть лет своей жизни. Архитектурный проект Академии, как я уже говорила, выполнили в кратчайшие сроки. И то, что задумывалось как показатель величия, мощности и богатства вкупе со строгостью, можно охарактеризовать лишь одной фразой: «Вот зашибись мы тут живем». Иными словами, куда ни посмотри, кругом золото. Им выложены расщелины между мраморными плитами, отделаны цветочные горшки, рамы картин, гигантская люстра, занимающая практически все пространство между вторым этажом и первым. С позолотой основания колонн и даже подушки, небрежно разбросанные на креслах, где посетитель может скоротать время. Помимо золота в изобилии присутствует мрамор в виде материала статуй ученых древности. Все задумано таким образом, чтобы свет отражался от всех поверхностей. Так что обстановка сияет аки солнце в небесах, ослепляя и поражая воображение. Неподготовленный человек способен, пожалуй, упасть в обморок от увиденного великолепия, но я стреляный воробей. Поэтому быстренько зажмурилась, взбежала на второй этаж по лестнице, свернула в боковой коридор и уже потом открыла глаза. Мне предстояло найти кабинет 434. Он на четвертом этаже, на который я могла попасть, пройдя сквозь систему коридоров, начиная со второго этажа. Прямые проходы между этажами доступны только для преподавателей. А о потайных дверях и ходах на случай эвакуации здания известно исключительно охране и, скорее всего, директору.
Я боялась, что забыла схему здания, но оказалось, что помню дорогу так же хорошо, как и три года назад. Потому что спустя буквально десять-пятнадцать минут я уже стояла возле кабинета 434, на двери которого вопреки правилам не висело никакой таблички – только номер, правда, тоже золотой. Я постояла минутку, собираясь с духом, подавила в себе малодушный порыв удрать и решительно постучала в дверь.
Тишина. Я побарабанила второй раз. По-прежнему никакого ответа. По правилам Академии, стучать можно трижды, дальше следует уйти. Поэтому я выждала пару минут и снова подняла руку, но дверь внезапно приглашающе приоткрылась. Я прошла, слегка споткнувшись о загнутый угол ковра и едва не налетев на длинный стол перед собой. В дальнем конце пол комнаты приподнимался, и там стояло кресло наподобие трона. Естественно, белое с золотом. А мимо него туда-сюда ходил Джафар Аркадьевич, держа трубку телефона как гантелю или микрофон. Левой рукой он размахивал в воздухе, словно салютуя толпе. Увидев меня, он помахал, ткнул указательным пальцем в ближайшее кресло, куда я тут же осторожно примостилась, стараясь не делать резких движений.
– Слушай меня, мальчик мой, – выговаривал директор ледяным тоном невидимому собеседнику, – мне от души плевать, как ты собираешься решать эту проблему. Список у меня должен быть завтра. Не выполнишь – пеняй на себя. Всё, свободен.
Он положил трубку и повернулся ко мне. На столе сразу же зазвонил второй телефон.
– Ну что там еще? – неожиданно рявкнул Джафар Аркадьевич, разворачиваясь, как боец без правил, в сторону аппарата, но все же подошел к нему: – А, это ты. Так вот, больше этих отговорок я не потерплю, слышишь меня? Либо приезжай и доводи до ума, либо вали отсюда на все четыре стороны. Так и передай Анжелине Геннадьевне, что на все четыре стороны!
Он снова бросил трубку, потом нажал на кнопку рядом.
– Маша, ни с кем меня не соединяй. Как минимум полчаса. Всё, нет меня, придумай что хочешь, но чтобы меня эти поганцы больше не дергали! А если позвонят, передай, что я сам разберусь, что мне делать с моими студентами, без суфлеров и советчиков. Всё, отбой!
Я боялась, что третьего падения трубка не переживет. Но она выдержала. Директор сел в кресло напротив меня и устало откинулся на спинку. Его белый пиджак так и остался сиротливо висеть на подлокотнике трона.
– Ну здравствуй, Кира, – его голос прозвучал неожиданно спокойно.
– Здравствуйте, Джафар Аркадьевич. – В присутствии директора я чувствовала себя неловко, тем более зная, что это целиком и полностью моя вина.
Он выпрямился и положил руки на стол. И я только сейчас увидела, какое измученное и усталое у него лицо. Неожиданно зеленые глаза полыхнули яростью:
– Ну и влипла же ты, дурында!
* * *
С Джафаром Аркадьевичем мы познакомились в самом начале второго курса. Первый ректор Академии Стефан Свански, потрясающий ученый, выдающийся специалист в области изучения телекинеза и ясновидения, замечательный человек и прекрасный педагог, тяжело заболел, когда зеленые первокурсники, среди которых была и я, только-только переступили порог вуза. Болезнь, поначалу казавшаяся очередным недомоганием, к декабрю усилилась. И в начале февраля ректора не стало. Помню, как все студенты горевали и плакали. Он читал нам лекции только один семестр, но за этот короткий срок мы успели полюбить этого тихого, спокойного человека с пронзительными, но при этом невероятно добрыми глазами. Ему было тогда около восьмидесяти девяти лет, и со здоровьем его было не всё в порядке последние лет двадцать. Но он каждый раз возвращался в стены любимой Академии. В течение всего первого семестра ректор читал нам лекции, и никто никогда не видел на его лице ни боли, ни усталости. Мы о его болезни почти ничего не знали. Нам стало известно, лишь только когда Стефан Михалович слег и уже не вставал. Говорят, до самых последних минут он диктовал статьи, отдавал распоряжения касательно Академии. И переживал, страшно беспокоился, кто теперь займет его место, кому достанется роль направлять юные умы и сердца будущих специалистов…
В день, когда нашего ректора прямо с кафедры увезли в больницу, я не забуду никогда. Мы все словно отключились от реальности. Кто-то молился, кто-то просто отупело смотрел в одну точку. Мы переживали за Стефана Михаловича и уже подсознательно ощущали, что он к нам больше не вернется. И нам было страшно, потому что никто не знал, что будет дальше.
Свански считал, что помимо сверхъестественных наук мы должны изучать и естественные: понимать основы физики, знать, какие законы управляют материальным миром. Только в этом случае, говорил он, при работе вы сможете отбросить всю шелуху и увидеть суть вещей. Ведь на самом деле нет ничего сверхъестественного, есть только то, что пока не в состоянии описать и осмыслить наука. А значит, наша задача – не только быть носителями особого дара, использовать его во благо мира, но и стать бо?льшим, изучать эзотерику и стараться продвинуться по этой тропе как ученые-исследователи. Вот о чем мечтал наш ректор – изучить оккультизм на молекулярном уровне. А вместе с ним мечтали и мы. Более того, мы верили, что у нас это получится.
Я плохо помню день похорон… Память запечатлела лишь то, что все вокруг было только белое и черное: черные смокинги, черные штрихи деревьев на фоне белого неба, черные перчатки, строгий белый гроб, инкрустированный золотом, белый снег на земле, белые волосы ректора и белые снежинки, падавшие ему на лицо и не желавшие таять… В здании вуза церемонию прощания проводить запретили, так как даже в ускоренном темпе пришлось бы неделю проверять всех прибывших, поэтому коллеги и друзья были приглашены в Академию наук, членом которой наш добрый ректор был много лет. Меня там не было, разве что пару выпускников допустили. Зато на кладбище нас пригласили, как и всех студентов и работников Академии Дж. Бруно. Мы стояли на почтительном расстоянии, но все-таки не за оградой, как большинство желавших попрощаться.
– Вон стоит наш новый ректор, – шепнула мне моя будущая лучшая подруга. Тогда же она для меня была просто Алёна, девушка из соседней группы.
Я заморгала, стараясь сфокусировать взгляд на ее лице, таком же красивом и белом, как земля вокруг. А губы ее были пунцовыми. Я еще тогда удивилась, зачем она накрасилась. Я не могла допустить и мысли о том, что кто-то думал о внешности, когда нашего любимого ректора опускали в могилу. В этот момент первый ряд чиновников перед нами уже начал движение. И я успела увидеть только высокую прямую фигуру в приталенном черном пальто, сшитом по последней моде, и пшеничного цвета волосы.
– Вот увидишь, его назначат новым ректором, – Алёна слегка наклонилась ко мне, сохраняя приличествующее случаю скорбное лицо. – Мне отец вчера говорил. Он в ярости, ведь…
Дальше я ее не слушала. Рассуждать о новом ректоре сейчас, стоя над свежей могилой любимого Стефана Михаловича, было кощунственно. Я пожала плечами и отвернулась. Алёна мне решительно не понравилась. Но, как показало будущее, она оказалась права. Весь следующий семестр руководство Академии спорило с Министерством науки о том, кому передать столь ответственную должность. Но на самом деле «наверху» вопрос был давно решен. Таким образом, бессменным ректором посмертно назначался Стефан Михалович Свански, основоположник теории телекинеза и полей Свански. А директором, то есть фактическим руководителем Академии, был избран молодой талантливый специалист Джафар Аркадьевич Бессонов.
Когда студентам представили их нового директора, даже шиканье преподавателей не смогло заглушить недовольный гул, потому что личность его отца, Аркадия Владимировича Бессонова, министра внутренних отношений, фактически третьего лица в государстве, была неизвестна разве что стульям в конференц-зале. Зал возмущенно шумел, преподаватели и кураторы пытались всех успокоить. А он стоял перед нами, будто все происходящее его не касается. Даже мускул на лице не дрогнул. И это возмущало нас еще больше. Потому что тут налицо либо железная выдержка, либо полное отсутствие совести и ума. Ведь дураком надо быть, чтобы не понимать: после Стефана Михаловича даже самый замечательный профессор недостоин сидеть в кресле руководителя Академии. Что уж говорить об этом юнце в щегольских дизайнерских костюмах с внешностью модели с обложки популярного девчачьего журнала.
Назначение директора вызвало большую бурю в умах и сердцах людей. Возмущались все. Даже мой отец, обычно не интересующийся ничем, кроме своего драгоценного архива, в котором он работал, за воскресным чаем высказал пару хлестких замечаний о том, что, если даже в Академию назначают подставных руководителей, что же будет дальше. По его мнению – ничего хорошего. Я была с ним согласна, но внутренне ужасалась масштабам катастрофы, поскольку подобную реакцию у папы Валеры могло вызвать только из ряда вон выходящее событие.
Мама на редчайшие отцовские всплески эмоций реагировала с присущим ей спокойствием. Она только окинула взглядом высокую стройную фигуру директора и произнесла нараспев: «Зато какой красивый», – а дальше пожала плечами и закурила, мечтательно глядя вдаль. В тот самый миг я уже знала безо всяких способностей, что высокий статный блондин с ярко-зелеными глазами, острыми скулами и пухлыми губами точно будет героем ее шестой книги.
Мама Вика – писательница. Один из ее романов, «Ржавый лед», в свое время был увенчан лаврами и навеки вписан в анналы мировой литературы. Причем увенчан в самом буквальном смысле слова – до сих пор золотые тяжеленные листья лавра украшают отдельный кабинет для маминых наград. Их много, честно, хотя успех «Ржавого льда» ей повторить все же не удалось.
По сюжету романа, юная девушка заточена в ледяной гроб по приказу злой мачехи, подсунувшей ей отравленное яблоко. И пока тело ее заморожено, а разум в полусне – душа путешествует между небом и землей в попытке определиться с сущностью и смыслом. Душа часто наблюдает со стороны за девицей во льдах, но не может вспомнить, кто это, и не помнит ничего о том, что было раньше. Потом появляется прекрасный принц, целует красавицу, размораживает ледяной гроб. И она остается с ним, но ночами часто видит сны о ледяном холоде и волшебном полете, а также о прекрасной девушке, погребенной под толщей льда. Кажется, в конце принцесса лежит на берегу замерзшего озера и мечтает снова встретиться с той, которую потеряла, проснувшись.
Кстати, во время написания этого романа мои родители и познакомились: эффектная брюнетка с аурой флера, в огромных блестящих очках на меланхоличном, немного усталом лице, серьгах в форме алых маков, и начинающий специалист министерского архива в строгом костюме с закатанными рукавами и со слегка растрепанной шевелюрой. Они встретились в библиотеке, прямо по классике. Мой будущий отец пришел туда, чтобы раскопать дре?внее, древне?е императоров-прародителей, пособие по криптограммам и шрифтам. А мама невзначай толкнула его, проходя мимо, и вместо извинений спросила, при какой температуре тела останавливаются жизненные процессы, но смерть не наступает. Когда дело касалось книжных знаний, папа буквально оживал. И следующий час они оба искали книги по криминалистике, а дальше продолжили обсуждение в кафе неподалеку. После отец пошел провожать новую знакомую до дома, по пути ведя разговор о спутниках Юпитера и как они влияют на жизнь людей на Земле. Астрономия и астрология смешались воедино. И мой будущий отец понял, что его сердце больше ему не принадлежит. Он влюбился по уши и на следующий же день скупил, наверное, все алые розы в городе, выстлал ими все обозримое пространство и подъезд у дома мамы Вики. Она сочла этот жест очаровательным, и больше они не расставались.
Мне трудно судить о чувствах других людей, но мои родители, похоже, счастливы друг с другом. Такое счастье обычно случается у пар, в которых каждый полностью поглощен своим делом и не мешает другому. Мама скоро выпустит уже пятый роман. На этот раз он будет про девушку, сбежавшую с бала от любви всей своей жизни, потому что ощутила экзистенциальный кризис. Папа в маминых произведениях не сильно разбирается, но считает, что она ужасно талантлива. А талант на то и дан, чтобы не всеми быть понятым. Отец такой же спокойный человек с негромким голосом, каким я его знаю с самого детства. И на моей памяти превращался в злобную персону только дважды. Первый раз – когда мама начиркала какую-то заметку на оборотной стороне бесценного архивного документа, который папа забрал домой для того, чтобы получше изучить, а ей понадобилось срочно записать мысль. Она тогда только улыбнулась, стряхнула пепел с сигареты в пепельницу в форме цветка и сделала виноватое лицо. На чем конфликт был исчерпан. А второй раз – когда какой-то критик проехался по маминой третьей книге: о том, как парень нашел на болоте лягушку, оказавшуюся заколдованной юной девой, а потом она ушла от него, поскольку он отказывался признавать ее равные с ним права; и он разыскивал ее по белу свету и умолял вернуться, доказывая, что был неправ. Деятель от литературы назвал это бредом школьницы, сказав, что такой маститой и заслуженной писательнице не пристало выпускать в свет подобное графоманство. Отец нашел этот опус, и на неделю (впервые в жизни) архив был забыт. Папа Валерий поднял все связи, которых оказалось немало, но заставил критика выпустить другую статью: о неоспоримых достоинствах романа – и признать, что тот погорячился с негативом. Как ему это удалось, до сих пор не знаю, но мама на презентации четвертой книги нежно выдохнула в микрофон, что посвящает ее своему герою. И в это время не отводила нежного взгляда от супруга, так что ни у кого не осталось сомнений, о ком шла речь. Что же касается меня, то я ни у кого не ассоциировалась со своей родительницей, ведь у меня фамилия отца – Мичурина, у мамы же своя – Ветковская. Так что мамина слава остается исключительно ее, а я могу вести свою тихую, спокойную жизнь.
Так что Джафар Аркадьевич получил мамино заочное одобрение. Она не выносила серых, обыденных людей. А наш новый директор в толпе явно не затерялся бы.
Вся Академия со страхом и трепетом ждала, когда же новая метла начнет мести по-новому. Но вещи руководителя въехали в его новый кабинет, перед дверями заведения тормозил каждое утро автомобиль класса люкс, и все шло по-прежнему.
