скачать книгу бесплатно
Ольга взмолилась:
– Брось все, умоляю тебя! Мы уедем из России, убежим за границу, продадим эту картину, у нас будут деньги, я все устрою!
Сергей молча обнял ее.
Ольга замолчала: вот это все, о чем она сейчас говорила, все, что она для них намечтала – спасение, счастливая жизнь, – невозможно. И никакая сила их любви не заставит Сергея переменить решение. Да и нет у нее права его уговаривать, испытывать его любовь; ведь она и любит его таким – рыцарем чести, который не может поступить иначе.
– Я должен уйти, Леля.
– Когда? – вздохнула Ольга.
– Завтра утром.
Ольга ахнула – завтра, уже завтра, так быстро.
Сергей протянул ей мешок, в котором хранил свои драгоценные – осколки прошлой жизни – вещи: серебряное зеркало и зарисованную картину. Сбереги, Леля!
– Я сохраню! – твердо сказала Ольга.
Сергей вложил ей в руку свой деревянный нательный крест:
– Пусть он тоже будет у тебя. Вернусь – отдашь.
Тогда Ольга сняла свой маленький золотой крестик и надела его Сергею на шею.
– Нельзя, чтобы человек жил без креста, Сережа, носи мой.
Ей хотелось собрать его в дорогу, да сборы оказались недолги.
– Что там собирать? – улыбнулся Сергей. – Твои фотокарточки я уже сложил!
Ольга проверила его одежду; заметив, что одна из пуговиц на шинели Сергея едва держится, она взяла иголку, нитки и, смахивая слезы, стала пришивать эту пуговицу. В какой-то миг она не выдержала – зарылась лицом в его шинель; уколотый иглой палец, хлынувшие градом слезы, невзрачная дешевая пуговица, которая для нее дороже всех богатств мира. Тише, тише, нельзя, чтобы Сергей видел ее слабость – ему и так нелегко. Она накрепко пришила пуговицу: вот, Сереженька, так лучше.
Сергей привлек ее к себе и потянул на кровать – времени мало, Леля! Времени теперь так мало, нужно быть экономными.
За окнами стемнело.
Ольга встала, зажгла свечу и поставила ее на окно. Проходя мимо зеркала, она не удержалась, глянула в него, пригладила гребешком растрепавшиеся волосы (пусть Сережа запомнит ее красивой!), нанесла на шею пару капель духов из хрустального флакона, стоявшего на столике, и вернулась к Сергею.
– Я всегда угадываю тебя по этому запаху! – улыбнулся Сергей. – Так пахнут красные, раскрывающиеся на морозе гвоздики, хотя я слышу в этом запахе еще какие-то цветы. Может быть, весенние, пробивающиеся к солнцу ландыши?
Ольга покачала головой:
– А говорил, что стихов не пишешь и даже не читаешь! Да у тебя душа поэта, Сережа! Эти духи на мой прошлый день рождения, два одинаковых флакона, нам с Ксютой подарил папа.
Сергей обвел глазами комнату:
– Я бы хотел запомнить, сберечь навсегда этот твой неповторимый запах гвоздики, те осенние листья в Летнем саду, луг в Павловске, серебро Фонтанки. Сохранить бы это все, сфотографировать на пленку памяти! Впрочем, Бог сохранит за нас. «Deus conservat omnia» – Бог сохраняет все!
Ночь опустилась на город, такая черная и глухая, словно это была последняя ночь на земле. И только свеча, маленький, жалкий огонек на окне, потрескивал, бился, изо всех сил стараясь привнести в эту темноту что-то живое и теплое.
Сплелись телами, сердцами, всей нежностью, а после Сергей баюкал Ольгу на руках, как младенца в колыбели.
Мир вокруг них рушился, и любовь в эти темные дни была так некстати. Она лишала сил, инстинкта самосохранения, который сейчас был нужен как никогда; и все-таки она была, существовала вопреки всему.
Все эти революции, назревающая гражданская война – да какое это сейчас имело значение?
Длилась ночь, время текло бесконечно, перетекало из века в век.
Если заблудиться – проскочить по векам, можно было увидеть, как сто лет спустя другой мужчина в том же городе качает на руках другую женщину: Леля-Сережа, Данила-Лина, тысячи вариаций – для неба не так важно. Важно, чтобы это продолжалось – длилось в веках.
Утром Ольга выпросила у Сергея разрешения проводить его – пройти с ним пару кварталов. На рассвете они вышли в спящий, смутный город.
Ее любимый Петербург, где она с детства знала каждую улицу, всех ангелов и львов, теперь казался чужим, враждебным, страшным, словно все адресованные ему проклятья и апокалиптические пророчества свершились. Вдоль набережной Фонтанки они дошли до моста, против которого стоял дом, где жили родители Ольги.
В той прежней жизни, после бесконечных прогулок по городу, Сергей всегда провожал барышню Лелю до этого места.
Ольга вздохнула: да было ли это когда-нибудь? Прошлое теперь осталось так далеко, словно бы то была другая река, другой мост, другая девушка, а не эта женщина, опаленная бедой и непомерной тяжестью разлуки.
Они остановились у моста; Сергею нужно было перейти на другую сторону реки. Ольга видела, как ему сейчас трудно, как напряжено его лицо, как иногда у него срывается голос, как он пытается улыбнуться и подбодрить ее и как тяжело ему даются эти усилия.
– Ну, Леля, дальше тебе идти не нужно, простимся здесь, – сказал Сергей. – И вот что…Ты теперь, пожалуйста, возвращайся к родителям, живи у них, мне так будет спокойнее.
Ольга кивнула.
Произнесли на два голоса заклинание «Береги себя!», перекрестили друг друга, поцеловались, обнялись и – разорваны, разъяты.
Сергей перешел мост; серенькая Фонтанка, как Лета, разделила их.
Ольга долго смотрела ему вслед, пока он совсем не растворился в этом туманном, сыром городе.
Вернувшись в квартиру, она подошла к окну в спальне; ей почему-то казалось важным постоять у окна, словно бы это как-то продляло присутствие Сергея в их опустевшей комнате, где еще звучали его слова: «Deus conservat omnia».
Глава 4
Красные пожары
Ольга выполнила данное Сергею обещание – вскоре после их прощания она оставила съемную квартиру и вернулась в отчий дом. Старшие Ларичевы были рады возвращению непутевой дочери, а вот Ксения встретила сестру враждебно.
– Ты мне, кажется, не рада? – прямо спросила Ольга.
– Как ты могла так поступить с Колей? – вздохнула Ксения. – Сломала ему жизнь своей злой шуткой и бросила его!
Ольга тут же вспыхнула:
– Ну так тебе теперь дорога открыта! Бери своего Колю, он совершенно свободен!
Ксения закрыла лицо руками.
Увидев неподдельное отчаяние сестры, Ольга тут же бросилась к ней:
– Прости меня!
Ксения вздохнула:
– Ничего! Я рада, что ты вернулась.
Сестры обнялись.
…Прошлые привычки облетали, как осенние листья; перевелась привычка подавать к утреннему чаю булки и варенье, захаживать в любимую кондитерскую по субботам, покупать книги, заказывать у портнихи новые платья, бегать в синематограф. Сестры относились к происходящим переменам спокойно, как к сезонным изменениям: «Мы же отказываемся от традиции летних чаепитий на дачной веранде осенью и зимой? Ну так и сейчас – временные перемены!» Ольга, правда, сетовала на то, что ее любимый крепкий (чтобы аж зубы сводило) кофе, пришлось теперь заменить на желудевую или ячменную бурду; все остальные лишения, включая даже отсутствие новых платьев и книг, барышни сносили стоически.
По утрам мама с Ольгой отправлялись, как они говорили, «на охоту»; еду теперь приходилось выменивать и добывать.
– Добыла дрянь-селедку и гнилую картошку! – как-то сказала вернувшаяся с рынка Ольга, показывая домашним свои «трофеи». – Больше ничего не смогла.
– А те деньги, что я тебе дал? – вздохнул отец.
– Деньги сейчас ничего не стоят, папа, – грустно улыбнулась Ольга. – Они превратились в фантики. Помню, мы в детстве с Ксютой играли в фантики и притворялись, что это настоящие деньги. Вот и теперь так.
– Они заигрались, – глухо сказал отец, – в солдатики, в фантики. Цена этой детской шалости – миллионы жизней.
– Кто «они», папа? – спросила Ольга.
Отец в ответ только махнул рукой и ушел к себе.
В отличие от своей супруги, не расстававшейся этой осенью с книгой Иова и находившей в происходящем религиозный смысл (мать считала, что у России, по всей видимости, есть некая искупительная миссия в этих посылаемых на ее долю неслучайных испытаниях), Александр Михайлович воспринимал все иначе. Он не видел в происходящем религиозного подтекста и, будучи человеком деятельным и прагматичным, искал варианты спасения семьи.
В середине декабря Александр Михайлович завел разговор об эмиграции – объявил домашним, что он все подготовил к отъезду и что до конца года им нужно уехать из России.
Выслушав отца, Ольга решительно заявила, что она никуда не поедет.
Александр Михайлович покачал головой:
– Оля, надо ехать, я все устроил. Поедем в Берлин, а там посмотрим. Прошу тебя, подумай хотя бы о сестре!
Ольга вздохнула: уехать сейчас, когда от Сергея нет никаких известий? Это невозможно!
– Я не поеду, – отрезала Ольга. – Вы поезжайте, я остаюсь.
Мать смотрела на старшую дочь – зная ее характер, понимала, что уговаривать упрямую Оленьку бесполезно – вы хоть режьте ее! – не отступится.
– Тогда будет так, как скажет Ксюта, – рассудил отец. – Ольга сделала выбор, но у Ксюты своя жизнь.
Ксения сжалась – домашние смотрели на нее, ожидая ответа, а она была не готова взять на себя миссию вершителя судеб.
– Я думаю, что если Оля остается, то и нам нужно, – наконец сказала Ксения, – в трудные времена надо держаться вместе.
– Значит, мы все остаемся, – заключила мать.
– Ну, так тому и быть, – пожал плечами отец.
В тот зимний вечер, когда, как потом оказалось, решилась их судьба, они все вместе сели пить чай. Ксения играла на рояле, Ольга пела.
На улице шел снег, а в окна уже заглядывала зима и будущие потрясения.
* * *
От Сергея по-прежнему не было известий. Ольга тосковала и отчасти находила утешение в картине Сергея – держала ее в руках, разговаривала с ней, словно бы картина эта была иконой и неким сакральным, связующим их с Сергеем предметом.
Тогда в октябре, зарисовывая полотно, видя, как постепенно, мазок за мазком, волшебный свет тускнеет и гаснет под ее рукой, Ольга чувствовала настоящее отчаяние; и позже, когда пронизанная светом незнакомка на картине окончательно исчезла, Ольга какое-то время не могла соотносить новое изображение нелепой птицы с бесценным полотном. Однако вскоре она научилась смотреть поверх нанесенного слоя, научилась мысленно счищать наносное и лишнее, проникать вглубь полотна и видеть тот самый необыкновенный свет, мастерски переданный старым мастером. Со временем, запечатленная у окна незнакомка, стала для Ольги все равно что подругой или сестрой – она так же стояла у окна, всматриваясь куда-то в даль, как это днями напролет делала и Ольга, высматривая Сергея.
Отсыпал снегами декабрь, и год, такой сложный, никем пока непонятый, уходил.
Этот новогодний вечер не был похож на праздник – впервые в доме Ларичевых не было шумной суеты, праздничных приготовлений, наряженной елки. Отец приболел, мать переживала за него, и спать старшие Ларичевы ушли непривычно рано. В холодной, нетопленой гостиной остались только сестры с лохматенькой Нелли.
Ольга разжигала печку, чтобы обогреть комнату, когда прозвенел дверной звонок. Ксения помчалась в прихожую и вскоре вернулась в комнату.
– Оля, к тебе пришли!
– Кто?! – ахнула Ольга, первым делом подумав о Сергее.
– Твой давний поклонник Клинский, – тихо сказала Ксения, – ты еще замуж за него собиралась, что, неужели не помнишь?
Ольга и ответить не успела, как в комнату заглянул безнадежно забытый ею кавалер из казавшегося теперь таким далеким прошлого.
Но ей, в сущности, и вспоминать-то было нечего – с тридцатилетним Евгением Клинским ее особенно ничего не связывало, разве что он за ней когда-то ухаживал, а она в шутку делала вид, что принимает его ухаживания, но было это все задолго до встречи с Сергеем.
Евгений ей вообще никогда не нравился, и дело было даже не в его заурядной наружности (у Евгения Клинского была такая внешность, словно бы ему при рождении кто-то провел ластиком по лицу и стер какие бы то ни было индивидуальные признаки – размыл, приглушил черты лица, сделав его совершенно незапоминающимся); Ольгу отталкивало поведение этого человека, его манера держаться, его отношение к людям. Внешнюю блеклость Клинский компенсировал другим – в нем с избытком присутствовала ирония, самоуверенность и поразительное умение все и всегда обернуть себе на пользу (кстати, эту особенность Евгений, один из лучших адвокатов города, прекрасно использовал в своей профессии).
– Какая же вы легкомысленная, Оленька! – с насмешкой сказал Клинский, входя в гостиную. – Замуж за меня собирались, в итоге вышли за другого, потом стали жить с третьим, до чего же ветреная барышня!
– А, это вы! – сморщилась Ольга. – Так вы явились читать мне нотации?
– Ну помилуйте, Леля, кого заинтересуешь нотациями? – хмыкнул Клинский. – Я пришел поздравить вас с Новым годом, принес вам продукты.
Он поставил на стол увесистый мешок и деловито перечислил:
– Здесь сахар, крупа, масло, окорок и даже шоколад.
Ольга бросила на Клинского мрачный взгляд и ответила с убийственной иронией:
– Это все лишнее: и крупа, и окорок, и «даже шоколад»! Заберите, пожалуйста, и больше не носите. Мы не голодаем!
– Гордая, значит? – усмехнулся Клинский. – Ну-ну, не пожалейте, Оленька.
Он развернулся и вышел из комнаты.
– Ух, как ты его срезала! – улыбнулась Ксения.
