скачать книгу бесплатно
– Да с подушкой! Хотела вести послушать, так она, сволочь, зудит: «Иди ко мне, чего ты там не видела, старая кочерыжка!»
За спиной Оли нарисовалась Геля.
– О, еще одной старой алкашке не спится, – резюмировала тетя Настя (а между тем, сама от коньячка не отказалась и хлопнула две рюмки!) – «Наше стадо шло на водопой»!
– А может, чайку? – спросила Гелька. – Все горит! Селедка была бесподобная. Все равно не уснем.
– Чайку, так чайку, – не стала возражать тетя Настя. – Иди, ставь.
Они чаевничали до трех ночи, Ольга делилась своим горем, а тетя Настя слушала внимательно, кивала с пониманием и подвела итог:
– Сволочь он (она произносила забавно – «цволичь»)! Все проходит, Олюшка, пройдет и это, поверь мне! Перемелется, образуется, устаканится… Но внученька-то моя какова стерва оказалась!
– Не ты первая, не ты последняя, – авторитетно поддержала мать Геля, имея на то полное моральное право.
– Ну а ты-то куда смотрела, мамаша?
– А я что могу?! Она большая девочка и живет отдельно.
– Эх, мало ты ей в детстве задницу порола!
– Да я и вообще ее ей не порола!
– А надо было!
– Да при чем тут Геля? – вступилась Ольга за подругу.
– Ладно, девчата! Спать пора. Все равно сейчас ничего не придумаешь. Это только кажется, что мы что-то решаем. Там, наверху, уже сами решили, чему быть. Тебя просто поставят в известность. Скоро и подскажут, что тебе дальше делать, вложат в голову. А ты подумаешь, что сама решение приняла. Так что не напрягайся, отдыхай себе.
Вот они и начали с утра отдыхать на озере. Озеро было не самое большое по уральским стандартам: восемь километров в длину, шесть в ширину, но с необычайной прозрачности водой, все камешки у берега можно было пересчитать.
– Ты смотри, – сказала Ольга, – вода под лучами солнца прямо светится, как бы серебрится! А откуда такое название – Чишкульское?
– Да вроде давным-давно оно называлось Чистым. Может, со временем «ст» превратилось в «ш». Ну и, ты же знаешь, в наших краях в названии почти всех озер в окончании – «куль». По-башкирски – озеро.
– Как-то не очень убедительно.
– Не капризничай. Не нравится – придумай другую версию. А вода не просто так себе серебрится. Есть легенда, что где-то поблизости был разбит лагерь пугачевцев. Местные богачи, чтоб откупиться, насобирали три мешка серебра и привезли им в презент. Их командир не принял взятку и велел бросить мешки в озеро. Вот вода и серебрится.
– Красиво! Были же люди, бессребреники! Не то, что нынешнее племя…
– Так это же легенда! А может, и жили-были когда-то такие… Я вот никогда не понимала, почему люди едут на отдых в зарубежье. Бассейны там, шезлонги, кадки с пальмами, все заасфальтировано…
– Любопытство, во-первых… Во-вторых, сервис прельщает… В-третьих, раз у Марьи Ивановны ковер три на четыре, нам тоже обязательно надо купить, чем мы хуже! – пробормотала разомлевшая Оля.
– А в-четвертых?
– Есть, наверно, и в-четвертых, и в-пятых… Отстань!
– Я бы вот съездила куда-нибудь, да кошелек мой упирается. А тебе-то почему бы не съездить?
– Да я пару раз съездила, ты же знаешь. Больше нет желания. Я вот лучше здесь, на бережку, на песочке, среди леса… Тишина, безлюдье…– на берегу и в самом деле кроме них никого не было. – А что там за остров голубеет?
– А это и есть знаменитый остров Ираиды, неужели не слышала?!
– Что-то такое слышала… Толком не знаю…
Далеко-далеко, примерно посередине озера, пожалуй даже ближе к противоположному берегу, в голубой дымке вырисовывался остров.
– Она кто – Ираида?
– Вроде бы княжеская дочь. Сбежала из дому, чтобы не идти замуж за немилого. Каким-то макаром переправилась на остров, Может, лодку у кого украла. Там и укрывалась.
– Как же она выживала? Княжеская-то дочь?
– Да она врачеванием занималась, травницей была, а платы не брала. Местные ей на лодках и продукты возили, и по хозяйству помогали. Почитали ее как святую. Когда умерла, под скалой похоронили, а на скале крест поставили. Отсюда не видно, а туристам, когда их на катере возят на остров, уже ближе к середине озера крест виден.
– Да как же он уцелел? За века?
– Не уцелел, его меняют, но ставят на том же месте, хотя от могилы, конечно, следа уже не осталось.
– А кто меняет?
– Не знаю. Может, местные, а может, и от церкви кто. Тут даже крестные ходы бывают. Вообще, место святое. Там после смерти Ираиды монахи поселились и много лет обитали. В двадцатые годы их, вроде бы, разогнали, но один все же остался, отшельничал. Потом и его похоронили на острове, рядом с Ираидой. А кельи, хоть и полуразрушенные, до сих пор существуют. Вот туристы и едут. Местная достопримечательность. Тут ведь их не так много, достопримечательностей, а туристов надо завлекать.
– Надо бы как-нибудь и нам съездить… Интересно же…
– Так и давай съездим!
– Не сейчас. Потом как-нибудь. Сейчас тишины хочу и одиночества, как ты не понимаешь?
– Чего уж тут не понять, – проворчала Геля. Она-то, в желании развлечь Ольгу любыми способами, готова была даже лишний раз подвергнуть себя риску и снова сесть с ней в машину. От Уваров туристические катера не курсировали, нужно было ехать на турбазу.
За два дня, проведенных в Уварах, Ольга, если и не приняла какого-то конкретного решения по своей проблеме, то почти примирилась с ситуацией и немного успокоилась. На звонки мужа не отвечала, вообще отключила телефон – нет связи, и все тут! Хватит с него и записки с предупреждением о необходимости срочно уехать. Безо всяких объяснений.
Послушаю тетю Настю, подумала она, может, и правда, решение мне вложат в голову свыше. Следовало бы им там, наверху, поторопиться: неминуемая встреча с мужем приближалась. Может, по дороге вложат?
Можно было бы, конечно, вернувшись, сделать вид, что ничего не случилось. Просто двум взбалмошным бабенкам взбрело в голову устроить себе девичник на лоне природы, и жена сбежала на пару дней от обрыдшего домашнего очага. Сделать вид и ожидать, когда само рассосется. Тем более, что со стороны мужа могла иметь место просто интрижка – взбрык стареющего мужчины, тяга к молодому телу, а не более тяжелый случай: встреча с единственной и неповторимой на склоне лет. Как у Тютчева:
О ты, последняя любовь,
Ты и блаженство, и безнадежность!
Гелька вон всю жизнь терпит, и жива все еще. Да вот беда, притворяться Ольга отродясь не умела. Проживать совместную последующую жизнь и делать вид, что все исключительно прекрасно, не хотела. Они с мужем всегда были абсолютно уверены друг в друге.
Хотя Геля конечно права; тех чувств, что испытывала к Антону, к Володе Оля не испытывала никогда. Но тогда была молодость, особое восприятие жизни, первая любовь… Наверняка и Володя в свое время испытывал особые чувства к первой жене, с которой давно был в разводе, совсем иные, чем к Ольге. Но ведь жили они вполне счастливо!
2.
Интересный сон, не правда ли? Согласитесь, что не каждую ночь такие снятся…
Александр Бирюков. Свобода в широких пределах, или современная амазонка.
Ночь у Зои Васильевны Коневой, пенсионерки шестидесяти трех лет, выдалась нескучная. Ежечасно она вскидывалась, как будто под бока кто толкал, и снились ей не то чтобы кошмары, но какие-то тревожные, невразумительные сны. Обычно они не запоминаются, разве что привидится сон под самое утро, перед пробуждением. Тогда, если снится что-то приятное, просыпаешься с досадой, что не досмотрела до конца. И днем пребываешь в хорошем настроении, не осознавая причины этого. Ну, а если среди ночи привидится какой-то кошмар, от которого просыпаешься в холодном поту, то пробуждение в радость. Слава богу, слава богу, это только сон! Но весь день – на душе непонятная смута и тревожное ожидание.
Два сна Зое Васильевне запомнились, такие были яркие и реалистичные.
Снился Михаил Боярский, в неизменной черной шляпе и с сине-белым «зенитовским» шарфом на груди. Он грозил пальцем и ругался: «Долго ты еще копаться будешь, курица? Поезд скорый, стоит всего две минуты»! А в черном небе над ним сверкали молнии, и грохотал гром.
Во втором сне она получила письмо от двоюродной тетки Евдокии Афанасьевны, Дуни по-домашнему. Тетя Дуня грамоту одолела самоучкой. То ли в селе, где она родилась, не было никакой школы, даже церковно-приходской, то ли в многодетной семье не было возможности послать Дуньку на учебу. Буквы она освоила самостоятельно, а слоги не осилила, и складывала слоги в слова как Бог на душу положит. Читать ее письма с непривычки было весьма затруднительно.
Начиналось послание традиционно, у тети Дуни выработался собственный эпистолярный шаблон. Вверху страницы был нарисован горизонтальный огурец – подобие туловища, на четырех коротких толстых огурцах-лапах и с длинным тонким огурцом-хвостом, загнутым крючком. Венчала туловище несоразмерно огромная башка с маленькими круглыми ушками и пышными, чапаевскими усами. Под монстром полукругом, обрамляя его, вилась подпись: «етополкан оннес еттебеписьмо». Далее шло само письмо с многочисленными приветами от родственников, описанием всех своих болячек в анамнезе и окончательным диагнозом: «етояскоро умрухоть быищохоть дваденька пожить чтоботтибя неграмотной писмадожд аться но такиумру недождусь внучечкалена говорит утибявышшее абразование аты видносовсем неграмот ная хужеминя ниразунинапишешь старойтетке а работаешьвби блиотеке навернатолько книжкивсе читаешь целыйдень былаб я грамотна ябминистром работала и каждый деньбы письмаписала».
Текст умещался на полутора страничках, а оставшиеся полстраницы были отданы с барского плеча еще одному рисунку – птице. Птичка, почти в натуральную величину, изображалась в профиль, и потому с одним крылом, а в клюве держала конверт. Обрамляла рисунок подпись – «ждуответа как соловейлета». Учитывая масштабы размеров Полкана-письмоноши и размеров соловья, можно было прикинуть, что соловей больше соответствовал какому-нибудь гигантскому кондору, поскольку в его туловище спокойно можно было разместить с пяток Полканов. Вероятно, птаха символизировала силу ожидания тетей Дуней ответа.
Обычное письмо. Странным было то, что обе странички Дюна заключила в черную траурную рамочку. Сама-то Евдокия Афанасьевна умерла уже много лет назад. Вспомнив об этом, Зоя Васильевна проснулась в холодном поту: траурное письмо с того света! Что бы это значило? Неужели уже пора готовиться ТУДА? Внучка ведь совсем еще маленькая!
Дочь Леночка поздно надумала обзавестись ребенком. Все-то она перебирала мужей, искала среди них подходящего кандидата на роль отца. В результате остановилась на кандидатуре Кирилла, а годков-то уже к тому времени немало набежало – и ей, и Зое Васильевне.
Утром Зоя полезла в сонник. Про письма там было довольно много толкований: и большие деньги, и предостережение, и опасность, если письмо заказное. А оно, Зоя Васильевна помнила отчетливо, было именно заказным! А черная обводка – так и вообще значила печаль!
Соседка, постарше Зои на полтора десятка лет, успокоила: помин тетка просит. Собери чай, дескать, да позови бабушек. Все сны об усопших, которыми с ней делились знакомые женщины, баба Тося-Кравчучка толковала в одном ключе, поскольку имела невинную слабость – чаевничать с еще остававшимися в живых немногочисленными сверстницами. А где же сейчас с ними встретишься? В основном, на поминках. Она и по поминкам ходила не только за тем, чтоб вкусно поесть, но и за общением.
У бабы Тоси имелась записная книжка, изрядно потрепанная – ежедневник. Вела она его чрезвычайно тщательно и поначалу скрупулезно заносила в свой кондуит только всякую знакомую новопреставленную душу. Позже – и душу полу-знакомую, а с течением лет – и тех, про кого, будучи молодой и бескомпромиссной, говорила: «да я с ней на одном гектаре с…ть не сяду»!
Дело было не в том, что с возрастом она изменила своим моральным принципам. Скорее, сместились ориентиры. «Смерть всех равняет. Надо прощать!» – говорила, возведя очи горе и собрав губы в куриную гузку, Кравчучка.
Три года назад Зоя Васильевна и ее близкая подруга Людмила Петровна похоронили свою третью подругу – Людмилу Ивановну, Милу. Всю траурную церемонию погруженная в горе Зоя, бывший библиотекарь с филологическим образованием, повторяла про себя почему-то всплывшие в памяти слова Конфуция: если долго сидеть у реки, можно увидеть проплывающий мимо труп твоего врага. Тогда она написала стихи, реквием, так сказать, на смерть Милы.
Пока сидел ты у воды,
К волне клонясь опасно низко,
Редели близкие ряды,
Верней, ряды редели близких.
А тот, на берегу другом,
Он терпеливей оказался:
Кому твой близкий был врагом –
Тот трупа своего дождался.
Врагов у Милы не было, по крайней мере явных. Зоя Васильевна имела в виду, что дорогие нам люди, а следовательно – хорошие, почему-то рано умирают, а всякое человеческое барахло, от смерти которого никому не было бы ни жарко, ни холодно, живет и здравствует.
– Бог тебе не санитар леса, – сказала по этому поводу Кравчучка, – чтоб зачищать этот мир. Сами наплодили алкашей, наркоманов и убийц. И педофилов всяких. И разных других гадов.
Наверняка в телевизоре услышала, не сама же придумала? А она, вздохнув, добавила:
– Но все же надо их хоть после смерти прощать. При жизни-то терпения у нас не хватает.
Зоя видела в такой позиции скрытое лукавство. При всей незлобивости характера так далеко ее всепрощенчество к людям, с которыми она «с…ать бы на одном гектаре не села», не простиралось.
Каждому месяцу в блокноте бабы Тоси отводилось несколько листочков, большей частью уже заполненных. Странички были аккуратно разграфлены: ФИО, дата смерти, девять дней, сорок и год. Полгода Кравчучка не высчитывала, поскольку мало кто устраивает на полгода поминки. Как правило, разнесут родственники соседям пироги, фрукты и конфеты, а то и вообще – помянут узким семейным кругом.
Ну, помин, так помин! Не грех и помянуть. Как раз завтра и помянем узким кругом. С этим худо-бедно разобрались.
С Боярским же были непонятки. С поездом все, согласно соннику, более-менее ясно: пассажирский – большие перемены, скорый – твои желания исполнятся. Зоя Васильевна на следующий день ожидала приезда в гости любимой подруги, той самой Людмилы Петровны с мужем Толиком и молодой их общей приятельницей Василисой, и именно поездом. Естественно, она непрерывно об этом думала, вот мозг и сработал.
Молния и гром тоже были в тему: неожиданная радость и известие. Радость, конечно, была ожидаемой, а известие – ну, понятное дело, они при встрече будут даже во множественном числе! Но при чем здесь Михаил Боярский?! Про него, разумеется, в соннике не было никакого упоминания.
Весь день мысли Зои Васильевны плясали вокруг обещанных неожиданной радости и известий, связанных с поездом, громом и молнией. Ближе к вечеру она вдруг осознала, что, шинкуя капусту на борщ, тихонько мурлычет: «Сяду в скорый поезд, сяду в быстрый поезд», и стало понятным присутствие Михаила Боярского во сне. Потому как дальше в этой его песне были слова:
Но в глаза лишь глянул, я невесте глянул,
И среди безмолвия
Прямо надо мною гром небесный грянул,
И сверкнула молния!
Однако, какая прихотливая цепь ассоциаций. Вот они, загадки психики!
А с письмом тети Дуни в траурной рамке даже к вечеру ничего не прояснилось. С чего это тетке пришла ТАМ в голову мысль окантовать свое послание живой племяннице в черную рамку? Никаких ассоциаций, ни единичных, ни, тем более, цепных, у Зои Васильевны не возникло, а осадочек остался. Ну, однозначно, нужен помин!
* * *
Южноуральский поезд опаздывал уже на полтора часа. Встречающие своих гостей извелись от нестерпимого артюховского августовского солнца, и уже не бродили по раскаленному перрону, разминаясь. Поскольку никто ничего не объяснял, предположения истомившимися встречающими высказывались одно тревожней другого, от преждевременных родов одной из пассажирок до теракта. Очумевшая от расспросов девушка в справочном захлопнула окошко и задернула шторку.
Зое Васильевне повезло. Дефилируя по перрону, она заприметила благословенный уголок. Два старых раскидистых тополя и торцевая стена двухэтажного здания вокзала образовали тенистый оазис. Посредине этого оазиса вместо полагавшегося всем нормальным оазисам колодца стоял каким-то чудом уцелевший памятник Ленину со вскинутой рукой – верной дорогой идете, товарищи! Вконец озверевшие ожидающие-встречающие, невзирая на возможный конфликт с изредка появлявшимися стражами порядка, перетащили в оазис с десяток лавочек с солнцепека, от фасада вокзала, где на них все равно никто не сидел.
Разумеется, свободных мест не было. Зоя Васильевна прибрела к решетчатому забору и прислонилась к решетке. И тут прозвучал голос! Даже не голос, скорее, ангельский глас:
– Женщина, идите к нам, мы потеснимся!
Ее гостеприимно манил к себе рукой ангел в образе молодой полноватой женщины в традиционной летней униформе артюховских женщин: белых полотняных бриджах и цветастой синтетической блузке навыпуск.
– Идите-идите! В тесноте, да не в обиде! Вы южноуральский встречаете? Мы тоже, племянница в гости приезжает. Муж пошел узнать насчет опоздания. Может, скажут уже чего? Присаживайтесь! Что за бардак! Никто ничего не объясняет! Задерживается – и все! Дескать, по техническим причинам!
Зое Васильевне не удавалось вставить и словечка.
– Меня Аня зовут. Дети уже извелись, – пышнотелый ангел кивнул на двух пацанов лет по восьми-десяти.
В то, что два ангелочка извелись, не слишком верилось: ангелочек постарше азартно спихивал младшего с лавки, младший не поддавался и, намертво вцепившись руками в деревянную спинку, ногами молотил брата по чему придется. Зоя Васильевна наконец втиснулась в словесный поток, поблагодарила Аню, присела и ощутила, что она в раю.
Вернулся муж.
– Сказали – по техническим причинам. Поломка устранена, поезд на какой-то промежуточной станции. Ждут окна, чтобы его вклинить. Ориентировочно, еще пару часов ждать. Может, меньше.
– Ну что, – сказала ангел-Аня, – раз так, поедем мы с мальчиками домой, пока они тут вокзал не разрушили. А ты оставайся, какой смысл тебе туда-сюда мотаться?
Мальчики заорали, что они не устали и хотят остаться с папой, а также – пить. Папа повел мальчиков на водопой.
– Просто наказание, – вздохнула мама. – Полдня коту под хвост. Могла бы дома что-нибудь полезное поделать. А вас как зовут?
Зоя Васильевна, спохватившись, представилась.
