скачать книгу бесплатно
Пусть душа потрудится
Людмила Анисарова
В книгу вошли рассказы, написанные в разные годы (1998 – 2021). Их объединяет желание автора видеть мир более совершенным и счастливым. И ещё – уверенность в том, что каждому человеку нужно успеть найти свою дорогу к Храму.
Людмила Анисарова
Пусть душа потрудится
Пусть душа потрудится
У Маши обнаружилась бабушка! Бывает же… Росла себе Маша росла у мамы под крылышком, девять классов окончила, теперь вот в художественном училище учится, на второй курс перешла. И вдруг – бабушка, откуда, можно сказать, ни возьмись. Дело в том, что папы у Маши не было. Ну, в смысле, они с мамой расстались ещё до её рождения. Мама была детдомовской, поэтому и вышло так: мама да Маша, Маша да мама – и никого больше. Мама у Маши необыкновенная. Во-первых, красавица. Маша с детства её портреты карандашами рисовала, а теперь она смотрит с Машиных акварелей синими глазами – и нет для Маши никого лучше. Во-вторых, мама помешана на книжках. Она библиотекарь. Книгами у них завален весь дом. Когда Маша была маленькой, мама ей всё время читала, потом – тоже, потому что самой Маше было лень. Любви к чтению так и не возникло. Мама от этого страдала. Мама много от чего страдает. Впечатлительная она у неё слишком.
Теперь про бабушку. Не случайно, оказывается, Маша в художественное пошла. Бабушка-то, мама папы, которого Маша так никогда и не увидела, художницей оказалась. Вот так. Как она их с мамой нашла – история длинная. Но вот нашла. И пригласила Машу в гости. И теперь Маша спит на раскладушке – в настоящей мастерской настоящей художницы. Вдоль стен на специальных стеллажах – холсты, большие и маленькие. Бабушка, кстати, на бабушку не похожа вовсе. Она такая… как бы это сказать, совсем не старая женщина, худенькая, быстрая, с короткой стрижкой… с ней легко и просто.
Маша проснулась рано. Начала думать про всё сразу, как обычно. И получалось, что сейчас счастливее неё и нет никого. А раньше, хоть и мама у неё лучшая на свете, всё казалось, что судьба недодала им слишком многого. Зато теперь – просто через край. К лучшей маме – такая бабуленция в придачу. Улёт! Нет, ну правда же, слово бабушка с ней никак не вяжется. Лена – так она велела себя называть. И Маше это очень даже нравится. Разговоры у них, конечно, про училище, про живопись. Маше, честно говоря, ужасно стыдно от того, что она многого не знает. Ладно, ничего, у неё ещё вся жизнь впереди – это Лена так говорит.
Вставать не хотелось. Поваляется ещё немного. Маша привычно потянулась за смартфоном. Ну и зависла там, ясное дело. Пока всё пересмотришь, пока все комменты перечитаешь, да свои вставишь… В общем, затянуло. Лена заглядывала несколько раз:
– Машенька, доброе утро! Завтракать!
– Лена, ну ещё чуть-чуть! Ну пожалуйста-а-а, – ныла в ответ Маша.
Лена расстроенно пожимала плечами. Разочаровывала её внучка. Как все, с телефоном не расстаётся. Поговорить толком не получается. А ведь умненькая девчонка. И не без способностей. Работы у неё интересные. Показывала в смартфоне своём.
О, появилась наконец!
– А что это у нас с лицом?
– Телефон накрылся. Погас и всё. Старый уже.
Внучка втайне надеялась, что появившаяся в её жизни бабушка на новый смартфон и подкинет.
– Ничего, Машенька! Купим новый.
Та-да-а-м! Ура-ура! Девчоночья душа ликовала. Маша давно знала, какой смартфон ей нужен. Дорогой, конечно. Интересно, потянет Лена или нет? Должна. Она свои картины туристам продаёт. Говорит, покупают. Так что… Ура! Только вот… Как вытащить всё из старого? Там же вся Машина жизнь! Абсолютно вся! И как дожить до покупки нового телефона? А вдруг со старого уже ничего не перекинешь? Ужас…
Маша начала бить рукой по стене. Начиналась истерика. Лена перепугалась не на шутку. Ох, ничего себе…
– Маш, прошу тебя, успокойся! Мамин же телефон есть у нас – это главное. Позвоним, предупредим. А всё остальное…
– Ты ничего не понимаешь! – кричала Маша. – Там всё, всё, всё! Это у тебя старьё кнопочное!
Да, у Лены не было смартфона. Не считала нужным. Трясущимися руками налила Маше воды. Она не знала, как обращаться с подростками, тем более современными. Тем более, в истерике. Попыталась обнять – Маша оттолкнула.
Лена заплакала и ушла в комнату, к иконам.
– Пресвятая Богородица, помоги!
Молилась. Что она ещё могла? Прямо сейчас ехать с внучкой в город за телефоном? Но сегодня никак не получится. Есть дела в монастыре. Там без неё не справятся. Лена решила пока не выходить из комнаты. Пусть девочка сама успокоится.
Маша пришла минут через десять. С виноватым видом. Обняла Лену. Помолчали.
– Машенька, в город сможем поехать только завтра. Я сейчас – в монастырь, у меня дела. Завтракай сама. Не маленькая.
Лена решила быть строгой.
– Всё в твоём распоряжении. С делами управлюсь, приду за тобой. Монастырь покажу. Но это будет часов в пять, не раньше.
Маша показала на компьютер:
– А интернет?
– Прости, дружочек, не успела оплатить.
Лена сказала это слишком легко, почти весело, и Маша буквально задохнулась от возмущения. Ничего себе! Целый день – без интернета?! Это уж вообще… Приехала, называется, в гости…
– Можешь порисовать.
Лена, казалось, не замечала, что творится с Машей.
Рисовать? Неохота пока, вдохновения нет. Лена на книжки показывает: читай! Да не любит Маша читать! Гулять? Одной? В общем…
А Лена всё своё:
– Маш, там в мастерской, в толстой-толстой папке, подшивка нашей газеты. За двадцать лет! Представляешь?
Ну да, газеты – это самое оно! Маша изобразила это лицом – Лена не выдержала, засмеялась. Ох уж эти современные дети!
Выйдя из дома, Лена продолжала улыбаться. Ей всё-таки нравилась её внучка. Смешная. На Митеньку вроде и не очень похожа, но когда сердится, то нос морщит точно так же, как он в детстве. А похожа она на бабушку Лену. Вот это уж точно! Она сразу увидела, когда они первый раз по скайпу связались, и скулы свои упрямые, и улыбку насмешливую, и волосы, солому непослушную.
Вот, сын, нашла я твою доченьку. Ты рад, мой хороший?
А может, Маша и возьмёт в руки книжку? И в мастерской, и в комнате много чего интересного разложено на видном месте – специально для внучки. Лена снова заулыбалась: вот и поживи, девочка, без интернета хоть денёчек. Пусть душа потрудится.
Маша побродила по мастерской. От холста к холсту. В основном – церкви. Точнее, наверное, этот самый монастырь, где Лена работает. Посёлок от него в десяти минутах ходьбы, как Лена говорит. Ну да, рядом. Вон за окном сияют сквозь деревья купола. Маша вчера утром приехала, Лена её с поезда встречала в городе, потом на такси сюда добрались. Лена по дороге всё время что-то рассказывала. Она когда-то очень давно приехала в эти края, как она говорит, на пленэр, а потом так и осталась здесь. Дали ей в посёлке квартиру огромную – под мастерскую. Она в монастыре работает кем-то, в том числе, и в газете. Про папу тоже рассказывала. Оказывается, он умер ещё десять лет назад. Жалко…
Послонявшись по квартире, Маша вспомнила про еду. Но было так лень… Смартфон из рук не выпускала, всё надеялась, что экран, наконец, засветится, но он и не думал… Настроение снова и снова портилось.
Ну ладно, так и быть, посмотрим газеты, вздохнула тяжело Маша. Вернулась в мастерскую, стащила со стеллажа на пол тяжёлую папку. Ничего там не было подшито: просто целая кипа газет. Маша вытащила самые нижние. Старые, как в музее. Неужели им целых двадцать лет? Маши тогда и на свете не было… Фотки так себе… Сверху – газеты совсем другие, намного лучше. Ну, в смысле, качество нормальное. Фотографии хорошие. О, монастырь, наверное! Один и тот же вид – и в старой газете, и в новой. Маша разложила на полу несколько номеров. Принялась сравнивать, ползая на коленях от одной к другой. Надо же… Двадцать лет назад всё было по-другому. Маша уселась поудобнее, начала читать. Потом улеглась на живот, осознав, что она с этими газетами – надолго. Она хваталась сначала то за одну, то за другую, потом зависала на какой-нибудь статье. Интересно же! В номерах разных лет было много про что. Про то, как возник монастырь, как строился, как горел, как его закрыли после революции. Как там была колония для малолетних преступников. Про то, как тридцать лет назад монастырь начали восстанавливать. И фотографии, фотографии…
Вот классная фотка! Вокруг куполов – деревянные леса, люди. Один купол уже блестит, а другие пока нет. Как же это они делают? Это прям чистое золото? Или как? Красят золотой краской? Надо будет у Лены спросить. Маша снова вернулась к самым старым газетам. Они почему-то больше притягивали.
Происходило что-то непонятное. Ведь Лена присылала ссылки, и Маша с мамой видели многие из этих фотографий. Красиво, понятное дело. Правда, это мама, как всегда, восторгалась. У Маши не было на это времени. Она всё время куда-нибудь спешила. Или была на связи в соцсетях, откуда, как говорила мама, её за уши не вытащишь. А тут – старые, пожелтевшие страницы. Им двадцать лет. Двадцать лет назад её бабушка Лена всё это собирала, размещала. Думала, что да как. И все эти годы она, что ли, всё это делала? Надо спросить.
Старые газеты по-особенному пахли. Маша не понимала, чем именно, но запах этот был ей приятен, она то очень глубоко вдыхала его, то специально принюхивалась, шмыгая носом. И вдруг вспомнила. Мама однажды сказала: «Знаешь, как пахнет время? Оно пахнет подшивками старых газет». Мама работает в зале периодики. И любит всем рассказывать (она вообще очень любит всем всё рассказывать), как это интересно. А про то, как пахнут подшивки газет… Мама тогда делала мероприятие про войну… Так вот. Когда готовилась и работала с газетами того времени, приходила домой и всё время Маше что-нибудь зачитывала из отдельной папки. Говорила: «Ты понимаешь… это что-то невероятное». И плакала.
Маша не очень понимала, про что она… И вот теперь… Только это словами как-то не очень получается… Таких, наверное, слов нет, чтобы Маша могла сейчас сказать, что именно её зацепило. На экране компьютера, может, всё выглядит красивее, чем на пожелтевшей газетной странице. Но в газете – по-другому, как-то человечнее. Как будто ты (а тебя ведь ещё нет на свете!) там, со всеми, кто жил и двадцать лет назад, и тридцать, кто восстанавливал этот монастырь и кто потом рассказывал об этом.
Пальцы прикасаются к бумаге, которой много лет. Бумага пахнет временем. Она его хранит, вот что! Бумага хранит время, а значит, и жизнь, и всё, что там было в голове у этих далёких людей. И они вдруг оказываются не далёкими, а очень-очень близкими. Вот до чего додумалась Маша! Она даже носом хлюпнула несколько раз. И ей даже захотелось всё это записать, хотя с сочинениями в школе у неё всегда были проблемы. Да и теперь, в училище. Если честно, мама ей всё писала и пишет.
Ой, кто это?! Маша чуть сознание не потеряла. На фотографии стояла она! Только в непривычной одежде: в длинной юбке, на голове – платок. Вместе с какими-то людьми. На фоне храма. Уф… Ну, конечно же, это Лена. Маша начала считать… Собственно, Лена здесь уж и не такая молодая по возрасту. Но выглядит… Надо же, как они похожи, оказывается. А Лена-то про это знает? Или это только на фотографии? Жаль, что нельзя, как на смартфоне, увеличить и как следует рассмотреть.
Маша так и лежала на полу, иногда садилась, чтобы лучше что-нибудь понять. Прошёл и час, и два, и три… Она забыла про время, забыла про завтрак… Возвращалась к газете с фотографией Лены. Надо же… Как она могла в первый момент подумать, что это она, Маша?
Дорога шла вдоль белой монастырской стены. С одной стороны – стена древнего монастыря (теперь Маша точно знала, что ему целых четыреста лет), а с другой – озеро. И оно было таким же, как тогда, когда здесь появился инок Филарет. В голове это просто не укладывалось. Она, Маша, идёт по берегу озера, как в начале семнадцатого века здесь ходили присоединившиеся к этому самому Филарету монахи. Она присела на скамеечку, чтобы обдумать это. И чтобы спокойно вглядеться в красоту Божьего мира. Так, наверное, сказала бы Лена. Или уже говорила? Надо будет сюда прийти порисовать. А вот интересно, захочет ли её бабушка, чтобы в следующий раз Маша приехала сюда вместе с мамой?
Да-а, озеро здесь просто нереальное. Такое тихое, такое спокойное, что хочется плакать. Ну уж нет! Это мама бы сейчас всплакнула. Но сначала она бесконечно бы восхищалась. Она ведь у неё как маленькая! Кружилась бы тут, на берегу, в своей голубой длинной юбке. У неё юбка… ну вот почти как небо сейчас… или как озеро… У Маши защипало в носу. Она снова на себя рассердилась. И стала думать про другое. И придумала: Лене будет приятно, что Маша читала её газеты. И теперь уже, кажется, не будет стыдно. И можно будет о многом расспросить, когда они отправятся вечером туда, за белую стену, куда уже начала потихоньку тянуться Машина душа.
2021 г.
Лапушка, или Она пошла за ним
Светлана Алексеевна возвращалась с дачи. Электричка, как всегда, была переполнена. И ехать, как всегда, было нескучно.
Ехать было нескучно, потому что продавцы журналов и газет с чувством сообщали новости, самые разные. Все с интересом слушали и ничего не покупали: ни журналов их, ни газет.
Ничего не покупали и у тех, кто, с трудом пробираясь по вагону, предлагал всякие совершенно необходимые в хозяйстве и в дороге вещи: прищепки и шариковые ручки, батарейки и пакеты, носки и фломастеры.
Никто ничего не покупал, и продавцы шли себе дальше. Светлане Алексеевне всегда было жалко их: а что если и в соседнем вагоне никто ничего не купит? Но особенно ей было жалко «неместных» беженцев-погорельцев. И на их просьбы «помочь кто чем может» она неизменно откликалась. Откликалась своей жалкой лептой, чем часто вызывала скептические улыбки рядом сидящих: поверила, чудачка! Эти скептические улыбки никогда не сбивали её с толку. Ну и что, если неправда? Пусть. Нельзя отказывать, если просят.
Нельзя отказывать, если просят. Так учила мама. Мама, которая всегда называла её Светиком. Никто, кроме мамы, не называл так Светлану Алексеевну.
А было Светлане Алексеевне всего тридцать два. И могла бы называться она вовсе не Алексеевной, а просто Светой. Но так получилось, что в отделе, куда она пришла работать после техникума, её сразу стали называть по имени-отчеству – то ли в шутку, то ли, правда, с уважением. Она и привыкла: Светлана Алексеевна да Светлана Алексеевна. И представлялась всем всегда именно так. Может, от её полного имени и шарахались мужчины? Кто ж их знает. А Светик-Светлана Алексеевна тем более знать этого не могла. Потому что в её тридцатидвухлетней жизни мужчин не случилось. И были они для неё далеки и непонятны, как динозавры на картинках.
Динозавры на картинках не вызывали у Светланы Алексеевны ни малейшего интереса: динозавры и динозавры! Так же обстояло дело и с мужчинами. Хотя… Было, конечно, когда-то: ждала. А потом поняла: не судьба. Обделённой от этого она себя вовсе не считала. И слёз по этому поводу не лила.
Посерьёзнее было, из-за чего слёзы лились рекою. Мама много лет была парализована. А два года назад её не стало.
Мамы не стало – а её Светик всё равно не считала себя несчастной. И жить ей всё равно было интересно. Вон сколько всего вокруг! Хотя, конечно, после того, как не о ком стало заботиться, затосковала она. Сильно затосковала. И книжки, читаные-перечитаные, которых у них с мамой было множество (как мама хотела, чтобы дочь стала учительницей литературы …) не спасали. Чуть ли не целый год каждую ночь слышался ей мамин слабый голос: «Светик, попить». Она, тревожно ждущая этого, вмиг вскакивала и в надежде подбегала к маминому дивану – холодному и пустому. И падала на него. И рыдала. И причитала в голос причитаниями деревенскими, которых никогда нигде не слышала. Но прошёл год. Боль утихла. И Светлана Алексеевна не причитала больше, а спокойно рассказывала маминому портрету про всё-про всё. Про то, что зарплату пока задерживают, но зато обещают прибавить. Про то, что цены растут, конечно, но картошка со всякими солениями есть и продержаться зиму вполне можно. Про то, что начальник сказал: «У нас в отделе одной Светлане Алексеевне можно доверить такую работу». Мама грустно улыбалась с портрета.
Мама грустно улыбалась с портрета, а Светик, рассказывая, успевала много чего переделать: и приготовить, и убрать, и пошить немного. Всё ей давалось легко, всё получалось быстро. А дел, хоть и одна, всегда хватало.
Дел всегда хватало, и Светлана Алексеевна не уставала удивляться вечно сидящим у подъезда соседкам: когда же они домом занимаются? детьми? А они не уставали удивляться ей: одна, а всё хлопочет чего-то. Чего хлопотать-то, если одна? Светлана Алексеевна знала, как беззлобно злословят за её спиной старушки и не совсем старушки, но не обижалась на них. Им же надо о чём-то говорить!
Надо о чём-то говорить. Так считали и те, кто ехал сейчас со Светланой Алексеевной в электричке: «…вот я не так делаю. Как только третий листочек даст, так я и пересаживаю… А он ей: больно долго думала, моя дорогая, я уже женился. Она так и села. Не ожидала, значит… Да все они одним миром мазаны, только бы нахапать успеть…»
И вдруг серую, скучную монотонность вагонного вещания перекрыли доморощенные рифмы: «Не привык просить я христа ради, гордость всю свою в кулак зажав, но прошу вас, граждане хорошие, выслушать российского бомжа». Народ, примолкнув, оживился. Те, кто сидел лицом к говорящему, подались вперёд, раскрыв пошире глаза и забыв закрыть рты. Те, кто сидел к нему спиной, не поленились дружно повернуть головы. Равнодушных, по наблюдениям Светланы Алексеевны, не оказалось. Это было странно. Очередной проситель – и вдруг такое внимание. Только из-за рифм?
Только ли из-за рифм все настроились слушать очередного попрошайку? Светлана Алексеевна, которая сидела лицом к стихоплету и тоже смотрела на него во все глаза, понимала, что – нет, не только. Конечно, было видно, что пьющий. Конечно. Но, во-первых, сейчас он был, кажется, трезв. Во-вторых, на нём был вполне приличный костюм, надетый, правда, на футболку непонятного цвета. А в-третьих, на него просто хотелось смотреть, вот в чём дело. Хотелось смотреть на чисто выбритые благородно-впалые скулы, на седые аккуратные виски. Хотелось не отводить взгляда от его серых живых глаз, умных и внимательных. И слушать бомжа, обладателя мягкого и густого голоса с легкой хрипотцой, тоже хотелось. А он, видимо, зная это, продолжал: «Я, конечно, понимаю, что не близко вам моё страдание души. Как Сережка, был я скандалистом, только не достиг его вершин». Замызганный дед напротив Светланы Алексеевны даже присвистнул от восхищения: так ему понравились стихи. А женщина лет сорока, с короткой стильной стрижкой, в очках и с книжкой, презрительно передёрнула плечами: ей не нравилось. И она, до этого не читавшая, а просто державшая в руках мягкопереплётный то ли любовный роман, то ли детектив, демонстративно уткнулась в него.
Она уткнулась в свою книжку, а бродячий стихотворец уже стоял рядом с ней: «Чаще, конечно, получаю я фигу, женщина напротив читает книгу». Читающая гневно вскинула голову: «У меня у самой пустой кошелёк!» А он ей – мягко и без рифмы: «Лапушка ты моя. Да я разве в осуждение? Я так, для примера». Дед аж подпрыгнул: а про него сможет или нет? Смог! Смог: «У тебя, отец, костюм не новый. Наплевать! Ты только не грусти. Те, на ком теперь пиджак бордовый, – на хрена они нужны Руси!» Дед ухватил руку бомжа, благодарно затряс её. Прослезился. И, шмыгнув носом, полез в своё ведро. Достал оттуда кошелёк, покопался в нём и гордо выдал бомжу десятку: знай наших! Потянулась к своей сумке и Светлана Алексеевна. А бомж уже обращался к ней.
Бомж обращался к ней: «Пусть я пьянь, негодяй и уродина. У тебя на щеке красивая родинка». Светлана Алексеевна вскинула руки к запылавшим щекам, прикрывая на всякий случай обе. Ей было ужасно неудобно, что все на неё смотрят – и не просто смотрят, а пытаются разглядеть, есть родинка или нет. А бомж всё не отходил: «И если бы был даже пьяным я в доску, всё равно б увидал твоё платье в полоску».
Платье в полоску, голубую, белую и красную, было уже никак, конечно, не прикрыть. Светлана Алексеевна не знала, куда деться от любопытных глаз всего вагона (сколько же их? сколько?!), а вот от одной пары, серых и внимательных, деваться никуда не хотелось. Но и смотреть в них она не могла: не умела. Поэтому свои глаза, влажные и растерянные, она просто опустила. Продолжая при этом слушать: «У тебя, наверно, муж и дети. У меня – котомка да вокзал. Если б мог, то все сокровища на свете за тебя, красивую, отдал».
Дед по-простецки хлопнул Светлану Алексеевну по колену: «Гляди-ко, влюбился!» Она подняла глаза на деда: он хитро и радостно щурился. А «книжница» снова передёрнула плечами и тихо проговорила, то есть прошипела: «Да он так всем говорит!»
«Да он так всем говорит», – автор импровизаций это тоже услышал. И сказал ей, опять без рифмы: «Да нет, лапушка, не всем». Светлану Алексеевну снова поразило слово «лапушка», которое было из какого-то другого времени и никак не вязалось с возрастом стихоплёта (не больше сорока). Но очень даже вязалось с его глазами и со всем его обликом, бедно-благородным и полным достоинства. И «поэт», будто прочитав мысли Светланы Алексеевны, сказал ей: «Прощай, лапушка». И быстро пошёл вперед, осторожно продвигаясь между людьми и стараясь не задеть корзины с рассадой, стоящие в проходе. Светлана Алексеевна вспомнила, что рука её не дотянулась к сумке, за кошельком. Захотелось догнать. Но было неловко. Все увидят. Выждав некоторое время, она спокойно поднялась и тоже стала пробираться к выходу. Никто и не догадался, что она пошла за ним.
Она пошла за ним, совершенно точно зная, что догонит его не за тем, чтобы отдать не отданный сразу рубль. Но что она ему скажет, если ей всё-таки удастся его догнать, она пока ещё не знала.
2001 г.
Одиночество
Светлой памяти моей мамы –
Валентины Максимовны Крючиной.
Долгие всё гудки-то. Никто не подходит. И вчера так, и позавчера. А завтра-послезавтра, смотришь, и ответят. А я им что? Да ничего. Трубку положу. Не станешь же объяснять, что этот номер нашим был… Лет, наверное, двадцать. Да какие двадцать! Толи уж нет пятнадцать. А он начал сразу добиваться, как только в квартиру въехали. Да года три ждали. Так что все тридцать, считай. Ну правильно… Иринке тридцать пять… А сюда приехали, ей было год и восемь месяцев, я как раз на работу пошла. Тридцать три года в этой квартире живём.
Дата-то какая – тридцать три. Возраст Христа… Вот я думаю… Почему-то все всегда произносят это с таким энтузиазмом и никогда не добавляют: «когда его распяли». Мужчины любят, когда им столько исполняется. Чудные. Если уж на Христа равняться, то не на годы, когда он смерть принял. А на его тридцать, когда проповедовать начал. К чему это я про Бога-то? А, ну да… Вон уж сколько лет здесь живем… Весной тридцать четыре будет. Серёже нашему тридцать четыре было, когда с ним случилось… Толи уж не было. Похоронили. А через полгода – у Серёжи инсульт. Кто мог подумать? Никогда ни на что не жаловался, молодой, здоровый. Медкомиссию каждый год проходил. Подводник ведь. Как отец. Только Толя демобилизовался из-за язвы капитан-лейтенантом. А Серёжа до капитана третьего ранга дослужился, а дальше уж не пришлось. Толя мечтал, что у Серёжки служба сложится. Она и складывалась. Гордились мы им очень. Ох, Господи, как он там теперь? Приехал бы тогда к нам сюда. Квартиру уж получил бы давно, а не с тёщей бы жил. Нет, как же – Питер, Питер, там все друзья. Где они теперь, друзья-то? Правда, Ольга ещё настаивала, потому что врачи там лучше. Лучше, а вот не вылечили. Ну хоть на своих ногах. Это благодаря Ольге, она его выходила. Когда всё случилось и его на вертолёте из их Гремихи в Североморск отправляли, надежды, говорят, совсем не было. Четыре месяца она от него не отходила, считай, в госпитале и жила.
Звонил Серёжа на днях. Голос бодрый. Приедет, может. У него проезд бесплатный раз в год. Мне уж к ним – никак. Где такие деньги возьмёшь? Вон что натворили… Кто думал, что в Ленинград не по карману будет съездить? Не на Камчатку ведь. Тогда и не думали, отпускные получишь – хоть куда езжай, а уж в Ленинград-то… От Москвы билет на дневной поезд рублей восемь, что ли, стоил. Да электричка до Москвы – рубля три. Нет, не три! Это на «Берёзку» три пятьдесят, а электричкой-то простой я и не ездила никогда. В «Берёзку» сядешь – чистота, красота, даже чай носят. Это уж кто три пятьдесят жалел, тот на электричке ездил.
Наберу-ка ещё. Нет, гудки длинные. Может, и не дадут наш номер никому. Легче мне так будет. Зять пришёл когда, довольный, разговорчивый (выпил, вот и разговорился!), – «Мам, у нас теперь номер другой будет» – и назвал какой-то, я до сих пор не запомнила, бестолковый какой-то номер-то, – так у меня всё внутри оборвалось.
– Да зачем нам новый номер? Чем тебе старый был плох?
А он:
– АТС – старая, работает плохо, подключат нас к другой. Мам, ну не надоело тебе, что связь обрубается постоянно?
Надоесть-то надоело. Только уж жалко очень. Как будто жизнь оборвалась… В какой уж раз обрывается… Сначала, когда мама умерла, потом – Толя, потом Серёжа заболел, потом Ирка разводилась, потом Генка человека покалечил в драке, хоть и не по его вине, оборонялся, а под следствием год почти был. А теперь вот Ирка снова… Вон чего задумала.
И каждый раз, как саданёт, так думаешь, что уж теперь точно не выживу. А живу. Откуда силы?
Вот, Толь. К тебе пришла, в кресло своё.
Тебе хорошо, у тебя уж давно проблем никаких. Хотя глаза на портрете – грустные (Ирка всё хочет фотографии со стены поснимать… значит, и твоя пойдёт в ящик стола, когда умру). Да… Улёгся себе и полёживаешь. А я тут… Только успокоишься, только в себя придёшь – получай снова!
Вот Ирка. Тридцать пять человеку, а как ребёнок. Куда кривая вывезет! Представляешь, задумала увольняться из института. Ну что это такое, скажи на милость?
– Зачем же защищалась? – говорю.
А она:
– Мама, ты ничего не понимаешь! У меня другое предназначение в жизни!
– Да ведь года не прошло, как защитилась. Тебе же нравилось. И предмет твой, и сам институт, и всё. Теперь-то что изменилось?
– Всё! Чувствую, – говорит, – что живу не свою жизнь.
– Господи, да ты же шесть лет талдычила, что нашла себя. Что тебе нравится преподавать. Что тебе нравится твоя риторика.
– Ну нравилась, – говорит, – я от своих слов не отказываюсь.
– Очень, – говорит, – нравилась. И теперь не могу сказать, что не нравится. Но я чувствую, что это всё себя изжило. Понимаешь?
