скачать книгу бесплатно
С тем и отправился я домой варить свой травяной суп.
В начале июля прибыл в Рабочий старшина по обстановке Васюгана бакенами. Фамилия его Нестеров Степан Петрович. Ему требовались два гребца на лодку. Работа была рассчитана до ледостава. Мои напарницы по раскорчёвке, попросили своих мужей – начальников – Звягинцева и Богера направить одним из гребцов меня. Пусть парень отдохнёт.
Через неделю Кулешов уехал в Тюкалинку принимать колхоз, а я ушёл работать гребцом. Зарплату мне положили шестьдесят рублей в месяц, да пятнадцать рублей хлебных. Зарплату следовало отдавать в артель, а хлебные оставлять себе для выкупа пайка. Вторым гребцом взяли Безотесного Сергея. Он был старше меня на год. Работа гребца тяжёлая, зато мы сразу подружились с Сергеем и нашим начальником Степаном Петровичем. Три человека – это весь наш коллектив. Работа пришлась мне по душе. В начале июня вода стояла ещё большая. Пока не обозначился межень, мы больше отдыхали и подрабатывали на перевозке пассажиров. Катера тогда были редкостью, ездили на лодках и обласках. На подработке мы получали в месяц по полсотни рублей и больше. Эти деньги не сдавали в артель, они шли нам в карман. Хлеб на каждого выдавали из сельпо по килограмму в день. Остальные продукты покупали в охотничьих магазинах, потому что установка бакенов предназначалась для безопасного прохождения транспорта рыбаков и охотников.
Когда я отъелся и появился небольшой остаток хлеба, стал раздавать его таким же горемыкам, каким был сам. Оставшихся без родителей детей было так много, что интернаты, построенные почти в каждом посёлке, не могли приютить всех. Русских детей-сирот с большим удовольствием забирали к себе остяки, воспитывая их, как своих. Был на Нюрольке дед – остяк, по фамилии Осачий. Он ходил по посёлкам ссыльных с плакатом, где было написано: «Принимаю сирот». Много наших девушек вышли замуж за остяков, спасаясь от голодной смерти.
В свой дом на лето я пустил жить Некрасовых. В семье их было шесть человек: две девушки и два сына. Старший из них был Никифор. Он от рождения был калека и таскал непослушные ноги на двух костылях. Никифор остался сапожничать в своём доме. Я ночевал у него. Возле умывальника мне втиснули топчан. День и вечер я был занят на работе, а спать мне было все равно где. Питались с семьёй Некрасовых мы вместе. Все заработанные мной деньги, продукты, пойманную рыбу, дичь, орехи отдавал в общий котёл. Мы жили одной семьёй. Они любили меня, считали сыном и думали, что я женюсь на одной из их дочерей. Но я не собирался на них жениться. Они были хорошие девчонки и старались для меня, но мне, здоровому парню, идти в примаки!? Нет, увольте! Я должен сам организовать свою семью и женюсь на той девушке, любовь с которой будет взаимной. Гордости у меня было хоть отбавляй, хотя и нищий. Я и сейчас думаю, что поступил правильно. Был такой Сашка Иващенко. Сирота и тоже нищий. Взяли его к себе тесть с тёщей, а потом всю жизнь упрекали, что из грязи вытащили. А Сашка пахал без разгиба на все их семейство. Тёще все было мало, она бегала по деревне и всем жаловалась на своего непутёвого зятя, которого они по доброте душевной пустили к себе в дом. Оказывается, промахнулись с кормильцем.
Однажды, в начале августа, едем мы на своей бакенской лодке из Шкарино в Рабочий. Было очень жарко, и мы по очереди купались, прыгая из лодки в Васюган. К вечеру остановились на песках напротив устья Нюрольки. Развели костёр, повесили на палочках над костром рыбу, наладили чай, и пока готовилась еда, стали обсуждать предстоящую в Рабочем вечеринку молодёжи. Ни у кого из нас девушки не было. Решили бросать жребий. Написали на бумажках имена девчат и стали тянуть. И совсем неожиданно мне выпала Фрося Беленко. Она тогда дружила с Суязовым Владимиром. Отчаянный парень. Его в деревне побаивались. Все драки между ребятами затевал он, но и сам зачастую ходил в синяках, как черт. Я по характеру не задира, конфликтов избегал, но если случится постоять за себя, то врежу между глаз, – мало не покажется. Девушку, которая выпала по жребию, нужно было обязательно проводить с вечеринки. За невыполнение мы придумали какое-то наказание. Я задумался, как быть? С одной стороны попадёт от Володьки, а с другой – от своих ребят.
Приехали в Рабочий, пришли на вечеринку. Это место мы называли «точек» – за вторым мостом между домами Беленко и Рыбакова. Молодёжь собралась быстро, зазвенела балалайка, все пошли танцевать. Я с разбегу – будь что будет – пригласил Фросю. О Суязове почему-то даже и не вспомнил. Оказалось, что в тот вечер на «точке» его не было. Мы с Фросей покружились, покружились в этой толкучке и ушли. Был тёплый, тихий вечер. Гнус уже пропал. Мы пришли на пристань, уселись на бревно. Брёвен на берегу навалено много, их сплавляли по Васюгану к Рабочему с мест заготовок. В первый вечер нашего общения мы проговорили до утра, а потом стали встречаться, когда выпадет свободное время.
О СЕМЬЕ БЕЛЕНКО
Беленко Сергей Константинович, твой дедушка, был профессиональным портным. Он мало работал на раскорчёвке, только в первые годы ссылки. Когда организовали колхоз, он был колхозным портным. За работу получал трудодни. У них с Ганной, твоей бабушкой, было семь детей. В ссылку выехали девять. В дороге два младенца умерли. Остались четыре дочери и три сына. Старшая из дочерей Анна. Судьбе её не позавидуешь. ( Не родись красивой, а родись счастливой). Красавица была твоя тётка, каких не было, нет и не будет. Тёмно-русая грива блестящих волос спускалась ниже пояса и была такой густоты, что бедной девушке приходилось выстригать пряди, чтобы расчесать такую Богом данную красоту. Её тёмно-синие глаза, улыбка сводили с ума парней не только в Рабочем. И жених был ей под стать – Шапкин Володя. Красивый, грамотный парень. Дело шло к свадьбе, когда он уехал в Томск учиться на агронома. Анна уже ждала ребёнка. Неожиданно для всех он в Томске женился. Видимо, был расчёт остаться в городе. Анна родила сына и в тот же год умерла, надорвавшись на раскорчёвке. Шапкин, узнав о смерти Анны, приехал в Рабочий, забрал сына и больше у нас не появлялся. Фрося была вторая по возрасту. В тридцать третьем году её послали на ясельные курсы. По окончании работала в Тюкалинке заведующей яслями, около года, а потом её направили на курсы ликвидаторов. Закончив их, она преподавала на Урале – учила читать и писать неграмотных. Потом работала в колхозе. В колхозе работала и её сестра – Соня. Третья сестра Мария, вышла замуж и уехала в Ростов-на-Дону. Старший из сыновей Николай, погиб на фронте, ему было девятнадцать лет. Младшие – Володя и Анатолий закончили в Новосибирске институты и в Рабочий не вернулись. Ганна, мать этого огромного семейства, работала в колхозе.
Я много раз упоминал Кулешова. Чтобы ты поняла, что это был за человек, напишу о нем отдельно.
КУЛЕШОВ НАУМ САФОНОВИЧ
Отец его богатый алтайский крестьянин, Ксенофон Матвеевич Кулешов. Его огромные пашни обрабатывали наёмные рабочие. Мужик деловой, хваткий. Не просто так разбогател он на степных алтайских просторах. И все бы хорошо, но не любил он свою жену. Жили, как чужие. Жена не совала нос ни в его дела, ни в любовные похождения.
Один забавный случай до ссылки смаковала вся Волчиха. Была у Ксенофона Матвеевича любимая женщина. Звали её Таня Куданова. Жила она недалеко – на второй улице за усадьбой Кулешовых. Было ей около сорока. Красивая, спокойная женщина. Доход её состоял из приёма мужчин. Ксенофон в ней души не чаял, закрыв глаза на профессиональную деятельность любимой. У Ксенофона Матвеевича было два сына: старший Наум, а младший Константин. Оба женаты. Оба не обойдены умом, удалью и внешностью. Константину тоже приглянулась Таня. К ней он похаживал втихаря. Вечерний уход из дома объяснялся легко – пошёл играть в «очко». В то время игра в «очко» была очень модной, играли на деньги.
Поздней осенью забивали овец. Тушки подвешивали в амбарах. В очередной раз Константин, отправляясь к Тане, зашёл в амбар, отрубил полтушки овцы: Таня без подарка не принимала. А на другой вечер к ней решил наведаться Ксенофон Матвеевич. Он зашёл в амбар, взял оставшуюся полтушки барана, завернул в мешок и пошёл к своей любимой. В то время ему было около шестидесяти лет, но старик был крепок и здоров. Таня велела мясо унести в кладовку. Там он увидел вторую половину овцы. Значит, здесь побывал кто-то из его сыновей. Оставалось выяснить – кто? В тот же вечер, собрав сыновей, он прямо спросил: «Кто ходит к Тане?» Сыновья смущённо молчали, и отец понял – оба! И как же удивились сыновья, когда отец предложил установить очередь!
Наум Сафонович унаследовал от отца незаурядный ум, практичность и деловитость. В Волчихе, до ссылки, он работал директором молзавода. Жил в отделе от отца. Варвара, его жена, была болезной и родила Науму только сына Васеньку. Мы с ним были ровесники и на родине в Волчихе учились в одном классе. Науму Сафоновичу дети были не нужны. Он брал от жизни по полной, а на отсутствие женской ласки ему было жаловаться грех.
Любовь к женскому полу из Кулешова не выбила даже ссылка. После того, как он удачно откупился от суда в Рабочем, его назначили председателем колхоза в Тюкалинку. Там был первый по Васюгану колхоз раскулаченных алтайских крестьян. В Тюкалинке в начальной школе работал учителем сын Наума Сафоновича – Вася. Варвара Кузьмовна осталась в Рабочем. По сути она только формально была его женой и никогда не ограничивала свободу своего мужа. В Тюкалинке Кулешову приглянулась Анна Керельчук. Ей было около сорока, а муж умер в первый год ссылки. Свободного время у председателя колхоза мало, но Наум Сафонович находил его и у Анны был частым гостем. Василий, сын Наума Сафоновича, не был таким бравым молодцем, как его папа. Характером он пошёл в мать. Да и внешностью не блистал. Небольшого роста, слегка полноват, с белесыми редкими волосами. Девушки его не любили. Он устал от одиночества, ему не хватало женской ласки и материнской любви. Однажды они встретились с Анной у её дома. Немного поговорили. Анна заторопилась на работу, а Василию сказала: «Скучно будет – заходи».
Скучно Василию стало в тот же вечер. Он пришёл к Анне с вином и закуской. Накрыли стол. Время подошло к ночи, когда в дверь постучали. Василий в одно мгновение очутился на печи, захватив с собой тужурку. Войдя в избу, Наум Сафонович сразу увидел Васину шапку, которую тот забыл захватить с собой в укрытие. Накрытый на двоих стол тоже намекал кое о чем. Наум Сафонович, по примеру своего отца, не стал журить сына, позвал его в сени и сказал, что к Анне будут ходить по очереди. У папаши была зазнобушка ещё и в Берёзовке. Отец с сыном чередовались до осени тридцать пятого года.
В тридцать шестом году Василия перевели учительствовать в Жёлтый Яр. Наум Сафонович не долго задержался на должности председателя в Тюкалинке. Его сняли с работы уже в конце августа. Он и здесь не утерпел и запустил руку в колхозную кассу. В это время Анна была уже беременной и после родов подала в суд на алименты. Хотя определить чьё дитя она носила под сердцем, было невозможно, Наум Сафонович взял грех на себя и ему присудили двадцать пять процентов от заработка выплачивать Анне. Кулешов оказался в тупиковом положении. Ему предстояло вернуть в колхоз украденные деньги, а сумма была приличной. За трудодни он ничего не получил. Ему не выдали карточки на хлеб, поскольку они выдавались только рабочим, колхозникам они не полагались.
Работая гребцом на бакенах, я набрался сил, поправился, стал походить на парня. С Фросей мы продолжали встречаться. В конце августа нам привезли паек. Выдавали сразу на полмесяца – пятнадцать килограмм на человека печёного хлеба. Я получил свой паек и несу все пятнадцать килограмм в мешке. Гляжу, Кулешов стоит на том же месте, где предлагал мне жениться на Фигуровой. Он первым со мной поздоровался и говорит:
– Коля, дай мне буханку хлеба. У нас с Варварой совсем нет еды.
Мне так хотелось послать его в тридевятое царство, напомнить о том, что смерть моей матери на его совести. Напомнить о том, как он её больную гонял на раскорчёвку, как для умирающей не дал лодку, как за гнилую картошку она перетаскала ему последние вещи. Да разве все перечислить! А сколько горя мне пришлось пережить в Чижапке, куда он вышвырнул меня, как щенка! Я остановился, развязал мешок, дал ему две большие булки, а сам подумал: «Пускай за все зло, что причинил он нашей семье, я отплачу ему добром». В сентябре его осудили на два года и увезли. На этот раз откупиться было нечем.
Работали мы на бакенах до ледостава, а зимой возил сено и лес.
***
Очень много уделил внимания Кулешову. Это не просто так. Всех нас, согнанных с родной земли, давил в ссылке гнёт бесправия, голода и нищеты. Казалось естественным, что в такой ситуации, выживая, люди должны поддерживать друг друга, однако здесь все сложилось по-другому. С первых же дней определились лидеры. Это были грамотные люди, с приличными материальными возможностями, незаурядным умом и железной хваткой. Естественно, что во главе всех начинаний комендант ставил именно их. Его не интересовала порядочность этих людей. На жестокое отношение к подчиненным он закрывал глаза. Одним из таких деспотов и был Кулешов.
КОЛХОЗ
В конце тридцать пятого года артель получила статус колхоза с лихим названием «Боевик». Немногочисленные коровы, лошади, свиньи и кролики теперь являлись колхозной собственностью. От них должно будет возрасти поголовье. Раскорчёванные площади засеяли зерновыми, но урожай был плохой. Земля, отвоёванная у тайги, – это глина с высокой кислотностью. Навозу было мало, на все поля не хватало, и вносили его только под овощные культуры. Зерновых получали по три-четыре центнера с гектара. Несколько центнеров засыпали на семена, частично скоту и поставку государству. На трудодни остались крохи. Картошка, на удобренных навозом землях, давала хороший урожай, – до трехсот центнеров с гектара. Все, кто раскорчевал себе огород и унавозил, запасли овощи на всю зиму. Колхозная картошка шла на свиноферму, часть телятам, кроликам, ягнятам и на семена. На трудодни овощи не выдавали.
Земля под огородами тоже не радовала урожаем. Коров было мало, а глина без навоза – это не почва. Жили в основном на пайке, которого не хватало. Приходилось подтягивать живот до весны, когда можно будет ловить рыбу. Я уже писал, что в первый год ссылки комендант раздал коров по своему усмотрению. Этим семьям повезло. Они и огород свой удобрили и жили на молочных продуктах. Остальные умирали почти семьями. Были такие упёртые, как твой отец, а главное – природа наградила здоровьем, и им удалось выжить. Все, кто послабее, отправлялись под ёлки на кладбище. Этот печальный объект Рабочего был открыт с первого дня приезда сюда сосланных горемык и пополнялся неустанно до самого последнего дня существования посёлка.
Начало кладбищу положила массовая гибель людей в первый год ссылки. Зимой покойников не хоронили в землю, а лишь прикапывали снегом. Долбить мёрзлую землю у людей не было сил. Весной рыли общую яму, устилали пихтовыми лапками, рядками складывали трупы, снова пихтовые лапки, а потом засыпали землёй. У кого из покойников ещё оставалась родня – делали гроб. Остальным вечной постелью была пихтовая лапка. Много трупов было с отрезанными мягкими частями тела. Людоедство процветало и комендант принял меры. Он организовал группу девушек и парней, которые дважды в день обходили жилища и бесцеремонно заглядывали в котлы с едой. В этой команде работала и Фрося. Те, кто ел мертвечину, рассказывали, что она сладковатая на вкус, а наевшись, очень хотелось спать.
Основной доход колхоз получал от двух заводов: смолокуренного и пихтового. Правда, был ещё и багульный завод, но проработал он недолго. Смолокуренный завод вырабатывал в сутки шесть центнеров смолы и два центнера скипидара.
Схема смолзавода
Пихтовый завод давал в сутки пятьдесят – шестьдесят килограмм масла. Лапки к заводу доставляли девушки. Они с топором лазали по огромным пихтам и обрубали ветки. Норма на человека два кубометра сырья. На волокушах, по глубокому снегу и в трескучий мороз, девчонки тащили лапки к заводу. Путь лежал по глухой тайге, по бездорожью от трёх до четырёх километров. За один раз в топку закладывали по двадцать кубометров лапки. На это чудо инженерной мысли следует посмотреть.
Схема пихтового завода
Кроме заводов прибыль колхозу давала ещё бондарная мастерская. Здесь делали бочки под засолку рыбы, капусты, грибов, колбы и под ягоду, а также для продажи в другие посёлки и в Каргасокский рыбзавод. Большая часть прибыли шла на развитие колхозного хозяйства, на содержание скота и на закупку сельхозинвентаря. Все, что оставалось от закупок и налога, выдавалось работникам. В эту осень я возил лес на Кагальтуру. Зарабатывал по двадцать пять рублей в месяц. На продукты мне хватало, а одежду купить было не на что. Дом и огород у меня были.
В июле мне исполнился двадцать один год. Можно было подумать о семье. С Фросей мы дружбу продолжали, но разговора о женитьбе не было. Без ложной скромности скажу, что работал я хорошо. Начальство обратило на меня внимание и в тридцать шестом году назначили бригадиром по всему производству. Местная молодёжь избрала меня зав. клубом. Это, конечно, как нагрузка.
КИНОПЕРЕДВИЖКА
Доверие начальства и молодёжи меня подбодрило, хотя и без того выкладывался в работе на полную силу. Держать клуб в чистоте мне помогали девчата. Сюда после работы собиралась вся молодёжь Рабочего. Танцы сопровождали два музыкальных инструмента: гармошка и балалайка. На балалайке, кроме меня, играли ещё человек пять. Так что музыки нам хватало. Танцевали и плясали лихо. В то время не было в Рабочем радио, о телевизоре ещё весь мир не знал, а патефон считался большой роскошью. Мы сами себя веселили: пели, танцевали, плясали, рассказывали сказки и побасёнки, было множество затейливых игр. До сих пор помню эти вечеринки. Два раза в месяц привозили кино. В то время было оно немое, но приезд киномеханика в посёлок был настоящим праздником. К нам приезжал киномеханик Мальцев. Он был отчаянным гармонистом и хорошо пел. После кино он устраивал небольшие концерты, а мы под его музыку танцевали. Слушать его оставались даже старики. Они сидели на лавках, сдвинутых к стенам, смотрели, как веселится молодёжь. На другой день посёлок обсуждал просмотренный фильм. Эмоции захлёстывали. Каждый понял происходящее на экране по-своему и комментировал так, насколько хватало ему фантазии.
Понять, что происходит на экране, мог только большой выдумщик. Киномеханик спешил поскорее закончить фильм. За многократный прокат фильм ему надоел до чёртиков, и он велел парню, который, сидя верхом на лавке, крутил «динаму», – крутить быстрее. Изображение по полотну проносилось с большой скоростью. Титры, мелькавшие внизу экрана, шли сплошной чёрной полосой, и прочитать их не могли даже грамотные. Если удавалось ухватить два-три слова, то к промелькнувшей картинке привязать их не успевали. Неграмотные сидели, тупо уставившись на экран. Они слушали киномеханика, который должен был пояснять по ходу содержание картины. Этот процесс ему давно надоел и он, не глядя на полотно, гнал такое, что у зрителей глаза лезли на лоб. Допустим, что по фильму мужик едет на телеге, запряжённой парой быков. Киномеханик поясняет: «Бредут по пустыне верблюды, проваливаясь по колено в песок». По залу пробегал недоуменный шумок. Старухи крестились, им казалось, что они уже спятили. Мальцев продолжал: «Верблюды громко поют». И пел какую-то чепуху. По всем деревням киномеханик считался самым умным человеком и крупной марки специалистом. Бабы и девки липли к нему, как смола к юбке.
Мальцев Василий, сорока лет отроду, жил в Каргаске. Женат был на красивой женщине и имел двух взрослых сыновей. Как-то вечером в Рабочем он подкараулил девчонку четырнадцати лет. При безграничной популярности Мальцеву ничего не стоило навешать лапшу на уши малолетней дурочке. Звали её Анна. Обольщённая вниманием «кинозвезды», Анна в первый же вечер очутилась в объятиях Мальцева. Узнав об этом, её мать подняла скандал. Анна собралась бежать с красавчиком. Любовники встретились на околице посёлка по дороге в Волчиху. Там Мальцев поджидал Анну на телеге с киношным имуществом. Полтора месяца Анна сопровождала киномеханика в командировке с кинопередвижкой по Васюгану и Нюрольке.
По окончании медового тура, он привёз девчонку домой, жене коротко сказал: «Прошу любить и жаловать». Жена промолчала, промолчали и сыновья. Мальцев возил с собой Анну до ледостава. По окончании летнего сезона они вернулись в Каргасок. Он сдал на склад аппаратуру, зашёл в магазин, взял водки и явился с Анной домой. Дуся, жена Мальцева, истопила баню, приготовила хороший стол. «Какая у тебя красивая и добрая жена», – сказала Анна. На что Мальцев ей ответил: «Слушай, Анна, с сего дня ты будешь жить с моими сыновьями по очереди. Не захочешь – отправлю домой. Командировка наша закончилась».
Жене Мальцев сказал, что жить без женщины не может, что в долгих командировках ему, солидному мужику, не пристало на каждую ночь тащить в постель новую бабу. Молодая дурочка всегда рядом и это его устраивало. Дуся сказала, что она его понимает.
ЭКСПЕДИЦИЯ В ВЕРХОВЬЕ Р. НЮРОЛЬКИ
В начале тридцать четвёртого года, одиннадцать человек молодёжи из Рабочего, были сняты с комендатуры. (Это вовсе не значило, что можно уехать, куда захочешь. Документов не выдавали). В этот список попали и мы с Фросей. Нас всех вызвали в Каргасок для прописки и военного учёта. Фрося по какой-то причине с нами не поехала. Домой из Каргаска я спешил, как никогда, потому что мы с Фросей договорились, что когда вернусь – поженимся. Она встретила меня на пристани. Я передал ей через борт чемодан и, не дожидаясь трапа, спрыгнул с парохода. Я был счастлив. Комендант надо мной больше не властен и кончилось моё одиночество. Но едва я ступил на берег, как Фрося мне заявила, что свадьбу надо отложить, потому что она завербовалась в экспедицию таксаторов и завтра уезжает. Такого сюрприза я не ожидал. Моему возмущению не было предела. В экспедиции одни мужики и с ними уедет моя невеста!?
Фрося принялась меня утешать:
– Мы решили пожениться, а у нас ничего нет. Я поеду в экспедицию, заработаю денег, мы купим себе одежду и справим свадьбу.
Понятно, что она была права, что моя категоричность ничего не поменяет. Мы принялись обсуждать возможность поехать вместе. Но дело шло к сенокосу, а я был бригадиром, значит, вряд ли меня отпустят. Прикинув так и этак, мы решили сначала сходить к инженеру экспедиции. Если он согласится взять меня в штат, тогда идти к Гниденко, председателю. Инженер посмотрел на меня, сказал:
– Такого молодца грех не взять! Однако Гниденко упёрся:
– Нашёл время шляться по экспедициям!
Мы с Фросей в два голоса стали его уговаривать в том, что нам необходима эта вербовка, ведь у нас нет ни одежды, ни денег, чтобы сыграть свадьбу.
– Ладно, – согласился Гниденко. – На свадьбу не забудьте позвать!
Утром, двадцатого июня, это был тридцать шестой год, загрузив пятитонный неводник продуктами и инструментом, мы отправились в путь. Время работы было рассчитано на четыре месяца. Коллектив наш состоял из шести рабочих мужчин и двух женщин – Фроси и Жени. Начальником был инженер Шепилов.
До работы предстояло проехать вверх по Нюрольке триста километров. Гребли вверх по течению, сменяясь парами через два часа. Когда попадались пологие не топкие берега, шли бечевой. На протяжении всего пути, веселя себя, пели песни. Голоса у всех были отменные. Современным певунам и не снились. Пели популярные в те времена романсы и песни:
«Пропала надия», «Славное море», «Бродяга», «Накинув плащ с гитарой под полою», «Соколовский хор у Яра»… Ночевать останавливались на сухих местах под раскидистыми берёзами или кедрами. Иногда у стойбищ остяков.
К истоку Нюрольки местность преображалась. Топкие берега рек и речушек, впадающих в Нюрольку, переходили в пойменные сухие луга, кедровые рощи, сосновые бора, светлые березняки. Все это радовало глаз и душу. Местность преображалась не просто так. Реки Васюган и Нюролька в среднем своём течении резко поворачивают на юг к Барабинской степи и берут начало на Васюганской равнине. Это уже далеко не заболоченная Васюганская низина. Кстати, сюда к селу Орловка на речке Уй (приток реки Тары), устремлялись беглые ссыльные. Это был своего рода водораздел. Отсюда шла неплохая дорога на железнодорожную станцию Татарск. Не каждый из беглых знал этот путь. Иногда проводниками были остяки, а зачастую шли на удачу.
В верховьях рек Васюган и Нюролька, где местность воистину великолепна, нас сильно омрачал гнус. Это был кошмар на полную силу. Комар, паут, слепень – тучи этих кровопийц висели в воздухе, и не было от них никакой пощады. Вечером к этому ужасу примешивалась ещё и мошка, выедая глаза и забивая рот и нос. На первую ночёвку мы выбрали стойбище остяков под названием Остров. У берега стояли две хилые избёнки. Недалеко от них мы развели костёр. Натянули для ночлега пологи и стали готовить ужин. Незатейливую еду из солёного мяса и пшена разбавил гнус. Его в суп набилось столько, что превратился он в густую чёрную кашу. Пока варилась еда, наши женщины снимали эту нечисть из котелка, как пену, но это не помогло. Мясо промыли в реке и съели, а с супом пришлось проститься. Утром, не позавтракав, отправились дальше. Решили завтракать и обедать в лодке. Здесь, на реке, гнус заметно редел.
Нам сопутствовала погода. Дни стояли тихие и солнечные. После тяжёлой работы на раскорчёвке и строительстве, это был настоящий отдых. Лес проснулся от зимней спячки и радовал изумрудной зеленью. Буйно цвела черёмуха, разнося свой неповторимый аромат. Бригада подобралась дружной. Тёплое солнышко настраивало на удачу, любовь, желание жить и работать.
В верховье Нюрольки мы прибыли первого июля. Отсюда начиналась наша работа, где-то здесь была старая просека, проложенная ещё при царе Александре Первом. Она успела зарасти деревьями и густым подлеском. На карте она была помечена, но отыскать её без помощи охотника было не возможно. Шепилов нанял старого остяка, который был из местных и знал здесь все. Он отыскал её быстро по двусторонним затёсам, оплывшим смолой. Нашли и полусгнивший столб с государственным чугунным гербом. На нем было высечен 1814 год. Столб был окопан и поставлен на холмик. Старая просека тянулась вдоль реки на шестьдесят восемь километров. Нюролька – река извилистая и просека то уходила от берега на десять километров, то приближалась до трёх. В тот же день принялись её расчищать, а вечером вернулись на берег к лодке. День, по нашему мнению, был удачным, а вечером у костра мы обсуждали начало работы.
Отдельно хочу сказать о Шепилове. Он был с высшим образованием и, спасибо ему, не ленился у костра рассказывать нам о многом. От него мы узнали о таксаторских экспедициях, которые занимались учётом леса и давали ему материальную оценку. А коль просека, с которой мы начали работу, была проложена при Александре Первом, то попутно наш начальник рассказал о войне с Наполеоном. И в дальнейшем, в редкие часы отдыха, он рассказал о многом: о природе тайги и тундры, пустыни, горах, морях, странах, океанах, о звёздном небе…
Утром, оставив на лодке часть груза и дежурного, отправились на продолжение расчистки просеки. Она шла, как я говорил раньше, вдоль реки. От неё через километр прокладывали визирки (коридоры для таксации) к берегу. Палатку и продукты тащили с собой. В лесу и у реки было много дичи. К ужину, особо не напрягаясь, набивали глухарей, косачей, рябчиков. Это было большое подспорье в питании. Лето стояло в разгаре, было жарко и безветренно. Гнус не давал передышки ни днём, ни ночью. Потные лица от укусов опухли, сильно чесались. Прорубать просеку закончили на восьмой день. Последняя визирка к Нюрольке была длиной четыре километра. На берегу реки поставили маяк. Отдохнули, вернулись к просеке и по ней шли к лодке два дня.
На старости лет, больной и сильно располневший, вспоминая нелёгкую свою молодость, думаю вот о чем. Какая несгибаемая сила несла меня по жизни? Ведь был голодный и полураздетый, трещал, как говорится, по всем швам от надрывной работы. Иногда тащу пень из твёрдой лесной глины, так напрягусь, что кажется – вырву пень и сдохну! Жрать хотелось до такой степени, что мысль: «Соглашусь тут же умереть, если предложат мне вместо жизни – поесть один раз досыта». Но разогнусь, отдышусь и снова рву и рву пни, которым, казалось, не будет конца. С одной стороны – это была бесплатная принудиловка, а с другой – Бог дал мне здоровье, наградил старанием и азартом. В экспедиции тоже был не мёд, но мы работали за реальные деньги – главный жизненный стимул. Возвратились на бивак, уставшие, изъеденные гнусом, но всегда с хорошим настроением.
Фрося Беленко на расчистке просеки
От человека не зависят три вещи: его рождение, его смерть и любовь. Она может нагрянуть в любом возрасте и при самых нелепых жизненных обстоятельствах. Вот и я – голодный и оборванный, круглый сирота, а угораздило влюбиться, да ещё и в лучшую девушку посёлка. Но самое неожиданное, что и она ответила мне взаимностью. Мы начинали нашу совместную жизнь «голы, как соколы», но меня это не смущало. Я знал, что сделаю все, чтобы моя семья жила в достатке.
Дежурной по лодке, перед уходом на расчистку просеки, мы оставили Фросю. Решили, что для девушки это самая лёгкая работа: сиди, да жди возвращения бригады. Но она встретила нас со слезами на глазах: «Никогда больше одна не останусь. Лучше буду рубить просеки, чем ждать, когда меня в лодке задерёт медведь». Весь вечер у костра она рассказывала, сколько натерпелась страху, как не спала ночами, а в лесу все трещало и рычало. Несколько раз медведь подходил к лодке, только благодаря огромному костру, что горел на берегу, он не сожрал продукты и её.
На это возразить было нечего, она была права. Оставлять девушку одну, безоружную на целую неделю в такой глухомани было большой глупостью. Пять дней мы приводили в порядок одежду, чинили обувь, шили поршни из сыромятной кожи, отмывались от смолы, грязи и пота. Нас с Фросей считали уже семейной парой, а Шепилов с первых же дней стал жить с Женей. Ей было тридцать пять лет, но замужем ещё не была. Соперником Шепилову был Рыбаков Ефим, которому Женя тоже нравилась.
После отдыха выехали к маяку на последней визире. Отсюда мы продолжали работу вверх по Нюрольке. Я работал в паре с Рыбиным Ефимом. Богданов Василий и Гладких Иван – вторая пара. Кулешов Василий, Фрося, Женя и инженер – промер визир и таксация леса.
Мы с Ефимом взяли продукты, топоры, пилу и отправились к месту работы. К вечеру, вырубив визиру до реки, остановились на ночлег. днём прошёл сильный дождь, и ночью было очень холодно. Мы сильно устали и вымокли, но повезло – убили рябчика. Его сварили с пшеном и хорошо поужинали. На ночь соорудили ладью, чтобы огонь горел до утра. Развесили одежду и обувь на просушку, натаскали на постель пихтовых лапок, улеглись и уснули, как убитые.
Николай Кротенко на расчистке просеки
В этом заходе нам крупно не повезло. От ладьи загорелись вначале наши штаны – они ближе всех висели к огню. За ними по очереди: рубашки, портянки, сапоги. Но вот огонь подобрался к пихтовым лапкам. Мы так крепко спали, что не почувствовали ни огня, ни дыма. Проснулись только тогда, когда загорелись на нас кальсоны и обожгло ноги. Затушив огонь на себе, принялись тушить одежду и обувку. От штанов остались только пояски, от рубашек – воротники. Портянки и обувь сгорели совсем. Как быть? Визиру не дорубили, на нас только кальсоны, сгоревшие выше колен. Голые, голодные и босые мы работали три дня. Утром на обласке прибыл к нам дежурный по биваку. Мы радостно кинулись к нему. Он вначале отпрянул от нас в непритворном испуге, но придя в себя, хохотал до колик. Нам было не до смеха, быстро прыгнули в обласок и велели ему грести к лагерю во всю силу.
Перед отправкой к своей бригаде, которая ждала нас в лодке, мы принарядились, как могли. За три дня работы в одних рваных кальсонах, наше тело до опухоли съел гнус, залепило смолой, ободрало ветками. От кальсон не осталось даже лохмотьев. Мы содрали с большой берёзы кору, сделали юбки, прикрепив к себе ремнями от штанов. Кудрявая моя шевелюра превратилась от смолы в кошму, в ней густо торчали хвойные иголки. Когда мы прибыли в лагерь, народ наш обедал. Мы лихо выпрыгнули из обласка на берег и ринулись к костру. Увидев нас голых, с набедренными берёзовыми повязками, все замерли с ложками в руках. Видимо, соображали – что это значит? Повисшая пауза была недолгой. Мы попытались рассказать, в чем дело, но нас никто не слушал. Хохот стоял истерический, до слез, до покатухи. Мы голые, голодные, в царапинах, ссадинах, в смоле и босые стояли, как два истукана, терпеливо ожидая, когда спадёт накал истерики.
Первой пришла в себя Фрося. Она оторвала нам по тряпке, чтобы сделать набедренные повязки и подала полные миски каши с мясом. Пока мы ели, Шепилов достал тюк с запасной одеждой, женщины принялись греть воду и после еды соскабливали с нас смолу и грязь. Волосы спасти не удалось, нас остригли наголо. После санобработки нас одели во все новенькое, а обувь принялись мастерить сами. Для этой цели возили сыромятину. Это солёная безволосая кожа лося. Сделанная из неё обувь, называется поршни. Расстилаем кожу, ставим на неё босую ногу, обводим ступню углем с напуском в пару сантиметров и вырезаем по углю ножом. По краям протыкаем дыры, вставляем в них ремешки, тоже из сыромятины, и затягиваем на ноге. Остаётся только просушить тоже на ноге. Вот и обновка по твоему размеру. Хотя нас погорельцев одели и обули, ребята ещё долго над нами подшучивали.
На следующем этапе нашей работы была визира в двадцать километров. Она выходила на огромное болото – поньжу (непроходимое болото). Трое рубили визиру, остальные работали на промере, таксации, заготовки и ошкуривании столбов. К столбам крепилась табличка с номером и годом прохода визиры. Через два дня мы вышли из глухого урмана на равнину, в красивейший берёзовый лес. По земле множество белого гриба, низкая травка, какие-то цветочки. В воздухе витал пряный аромат. Мы обрадовались такому простору и остановились на ночлег. Решили закатить себе шикарный ужин – суп с мясом, грибами и пшеном. Быстро развели костёр и я побежал искать воду.
Если все складывается хорошо, то жди какой-нибудь пакости. Весь день не ели, устали, и вот впереди вкусная еда, спокойный отдых, а вокруг неописуемая красота. И тут несчастье – воды не было нигде. До самой темноты мы искали её, но тщетно. Пришлось грызть сухари, а во рту даже слюны нет, чтобы размочить крошки. Ночью спали плохо. Весь следующий день шли без воды, и только к закату солнца визира вывела к поньже.
ОСТЯК ЯКУНИН
Немного отвлекусь, и расскажу про васюганскую знаменитость – деда Якунина. Однажды мы остановились в Окуневке. Это левый берег Нюрольки. Здесь была только одна избушка. Жили в ней дед Якунин и его старуха. Его звали Дормидон, а старуху – Настя. Дормидон по Васюгану и Нюрольке был большой знаменитостью. После революции его от имени всех остяков отправили в Москву на какой-то съезд. Вернулся домой дед в фетровой шляпе, и очень гордым. Шляпу, говорил дед, подарил ему сам Калинин. Думаю, не врал. Деда быстро переименовали в «Политика», а озера в километре от Рабочего назвали Московскими. Там была одна из заимок новоиспеченного депутата.
Однажды, поднимаясь вверх по Нюрольке, мы заметили на левом берегу реки остяка. Он махал шляпой, подзывая нас. Мы пристали к песчаному берегу. Подошла его жена, и они вдвоём очень живописно, с поклонами, приветствовали нас. Сказать, что место Окуневка прекрасно, – ничего не сказать. Метров сто от берега реки огромное озеро. За ним – кедровая роща. Вокруг озера растёт голубика, черника, брусника, клюква. На другой стороне реки крутой яр. За ним тайга – урман, где много разной дичи: лосей, оленей, медведей и пушных зверюшек. А рыбы здесь, как и по всей Нюрольке, – кишмя кишело. Старики были не так стары – что-то около пятидесяти лет. Жили припеваючи. У них даже лошадь паслась на привольном лужке.
Впереди нас ждал трудный переход по непроходимому болоту из Нюрольской поймы в Васюганскую. Мы решили воспользоваться гостеприимностью Дормидона и его жены, чтобы привести себя в порядок и запастись в дорогу солёной рыбой и если повезёт, то и мясом. Дормидон согласился помочь нам в добыче. Фросю с Женей мы оставили на заимке, чтобы они привели в порядок одежду, а мы с хозяином отправились ловить язя. Язь – рыба мясистая и жирная. Если её распластать, хорошо промыть и засолить, а потом плотно уложить в берестяной кузов, то хранить такой запас можно долго. Вскоре я заметил, что Дормидон всё время околачивается около Фроси. Такое внимание мне показалось странным, но я посчитал его особым почтением к красивой девушке. Однако, в последний день перед отъездом, он отвёл меня в сторону на серьёзный разговор.
– Николай, – сказал он, – у меня к тебе хорошее предложение… Я отдаю тебе свою старуху, пусть будет тебе служанкой и коня. Ты отдай мне Фросю, потому что я шибко люблю русский баба. Ты молодой и красивый, найдёшь себе другую девку. Я – политик и мне нужна красивая русская баба.
Одна из речушек, впадающих в Нюрольку, была в пятнадцати километрах от Окуневки. Её не было на карте и Шепилов с рабочими и Дормидоном отправились туда, чтобы сделать топографическую съёмку. На той речушке у деда было два амбарчика под орехи и ягоды. Зимой Дормидон отвозил их на лошади в Каргасок. Дошли до речушки, у берега сбросили груз и ружья. Амбарчики были метрах в десяти от берега. Поднялись к амбарчикам и присели отдохнуть перед работой. Но, не успев расслабиться, услышали треск сучьев, – шагах в двадцати стояла на задних лапах огромная медведица. За ней нянька – пестун, а рядом два маленьких медвежонка. Рабочий сидел ближе всех к дверям амбарчика и в одно мгновение был внутри его. Дормидон, пригнувшись, кинулся к речушки за ружьём, а Шепилов за секунду оказался на берестяной крыше. Дальше его действие трудно было объяснить. Он стал поджигать бересту, на которой стоял. Крыша вспыхнула горячо и ярко. Медведи пустились наутёк. На Шепилове загорелась одежда, приведя его в чувство. Он спрыгнул на землю, и стал кататься, сбивая с себя пламя. Прибежал Дормидон с ружьём, стал стрелять вдогонку медведям, а потом вытащил из горящего амбара рабочего.
Заканчивая рассказ про деда «Политика», замечу, что чувство к Фросе были у него настолько серьёзными, что он до самого нашего отъезда из Рабочего не забывал о своей несчастной любви. У нас давно уже сложилась семья и было трое детей. Он регулярно навещал нас по три-четыре раза в год. Фрося готовила ему борщ, вареники, наливала стакан водки. Выпив и закусив «Политик» откидывался головой к стене, стучал затылком и горько стонал:
– Русский баба хочу…
ВАСЮГАНЬЕ
Осень на Васюганье ложится рано. В конце августа по утрам белеет иней. На последнем участке работы нам довелось встретить октябрь. В это время по рекам шла шуга. Дожди сменились снегом, болота начали промерзать. За трудный полевой сезон одежда на нас порядком поизносилась, а сапоги давно уже были заменены поршнями.
Подробное описание работы в экспедиции – это попытка познакомить тебя с той местностью, где ты родилась и некоторыми аборигенами, которые мне особенно запомнились.
Однажды, а это было в конце работы, под мокрым снегом и в болоте мы окоченели настолько, что двигаться и работать не было сил. И вдруг потянуло дымком. Это значило, что где-то близко люди. Прошли с километр и услышали лай собак, а между кустами выглядывала избушка. Дым шёл не из трубы, а из дырки в потолке. У входа молодая русская женщина рубила дрова. Она не удивилась нашему приходу. Вся округа знала, что в этих местах работает экспедиция. Прицыкнув на псов, она пригласила нас в дом.
Посредине избушки горел костёр, а дым выходил в дыру потолка. Изба без окон, только двери. Вокруг костра пол из тёсаных брёвен, на них оленьи и медвежьи шкуры. На шкурах возились ребятишки. В полумраке не разобрать – русские они или остяки. Походили на тех и других. Хозяйка рассадила нас вокруг костра и стала помогать стягивать с нас одежду и обувь. Сами мы плохо справлялись с этим – руки и ноги онемели и были точно чужие. Мокрую одежду и портянки хозяйка развесила под потолком избушки, а нам приготовила густой, горячий чай. В берёзовой куженьке выставила белый хлеб, нарезанный крупными ломтями. Вскоре появились и другие куженьки с вяленым оленьим мясом, вялеными язями, икрой ельца и чебака. Одним словом – ресторан плачет! Мы были голодные до икоты, но к еде не притронулись. От тепла наши руки и ноги так стало ломить, что хотелось орать во все горло. Анна, так звали хозяйку, метнулась на улицу, притащила в берестяном тазике холодной воды, мы стали по очереди пихать туда ноги и руки. Вскоре всем полегчало и мы повеселели. Потом долго пили кирпичный чай, закусывая белым хлебом с икрой и вяленой олениной.
Анна рассказала нам, как она очутилась в остятской избушке с кучей детей. Семья её была выслана на Васюган из Славгородского района Алтайского края. Отец от надрыва и голода умер в первый же год ссылки. В семье было восемь детей. Жили в посёлке Борисовка, недалеко от села Средний Васюган. Прокормить голодную ораву после смерти мужа у матери не было сил. Однажды к ним заехал остяк Абрам. Была зима, он ехал на оленях, запряжённых в нарты. Может, кто-то подсказал Абраму зайти к ним, Анна не знала. У него умерла жена, и он остался с тремя детьми. Абрам, не церемонясь, стал уговаривать мать отдать ему девочку в няньки. Он сказал, что поможет матери прокормить остальных детей и поможет с одеждой. Матери ничего не оставалось делать, как принять это предложение. Он оставил мешок муки, соль, сахар, масло, мясо оленя, крупу и отрезы материи. Анне было тогда тринадцать лет. Она до сих пор не может забыть, как зарёванная, дрожа от страха, ехала с остяком в глухой урман. Остяк был старше её на двадцать пять лет.
Два года она ухаживала за его детьми, хорошо поправилась, привыкла к Абраму. Он заменил ей отца. Но она сильно скучала по матери, братьям и сёстрам. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, Абрам потихоньку стал намекать ей, что пора девушке подумать о муже. Она прекрасно поняла, о чем речь. Деваться ей было некуда, и она согласилась стать его женой. Теперь у них совместных трое детей. На наш вопрос: «Хотела бы она выехать из тайги?», ответила, что ей жаль детей и Абрама, к которому она привыкла, потому что он добрый и её жалеет. А русских ребят, своих ровесников, она не знает, и общаться ни с кем не приходилось.
Вскоре появился Абрам. В проёме избушки стоял остяк – страшнее не видел. Здоровенный ростом, чёрное лицо, рот большой с толстыми губами, глаза узкие щели. Мы порядком испугались, уставившись на это чудо природы, и перестали есть.
Анна спокойно сказала:
– Вот и Абрам пришёл.
Абрам оказался гостеприимным человеком. Едва переступив порог, он спросил, хорошо ли она нас встретила и накормила? Потом разделся и, подсев к огню, поинтересовался, в чем нуждаемся и какая помощь нужна нам от него?
Мы обсушились, согрелись, плотно поели и когда собрались уходить Абрам сказал, что он нас проводит. Мы прошли с ним до домика его брата, который жил недалеко. Они с братом закололи оленя, и Абрам отвалил нам заднюю часть туши бесплатно. Кстати, жена брата тоже была из ссыльных, видимо, появилась здесь по той же схеме, что и Анна.
Работа подходила к концу. Зима давала о себе знать, а мы все ещё подскребали недоделки. Только через неделю, завершив все дела, принялись собираться в обратный путь. Предстояло добраться до села Средний Васюган. Мы снова навестили Абрама и Анну, ночевали у них. Они нас хорошо накормили, снабдили табаком, а главное, Абрам дал оленей, на которых отправили часть груза и всю бригаду, кроме нас с Мишей Глуховым. Нам предстояло с оставшимся грузом, на двух обласках, спуститься по воде до Среднего Васюгана. На речушке Окуневке, которая впадает в Васюган, в тихих заводях установился ледок. Пришлось пробивать его перед собой, а когда добрались до Васюгана, облегчённо вздохнули. Только редкие тонкие льдинки поблескивали по воде, которые не мешали ходу обласка. Были уже и забереги, но мы, не останавливаясь, за сутки добрались до места.
Нам сделали расчёт. Я получил сто двадцать рублей, а Фрося – сто десять. В сельском магазине купили кое-что из одежды. Денег оставалось не так много. Последним катером выехали в Рабочий. Ночевать я зашёл к Фросиным родителям. Мы уже твердо решили пожениться.
ПЕРНЯНГИН АНДРЕЙ
Рассказывая о работе в экспедиции, я немного забежал вперёд. В тридцать первом году, когда раскулаченных крестьян пригнали на Васюган, среди остяков уже шёл упорный слух, что на их землю прибывает бесчисленное множество бандитов, убийц и врагов Советской власти. Напуганные остяки приготовились защищать свою родину. Много полегло нашего сосланного брата от пуль остяков. Мы боялись уйти в лес за ягодами, шишками и грибами. Там могли наткнуться не только на медведя, от которого можно было убежать, но и на пулю остяка, от которой не скрыться. Когда ссыльные, гонимые голодом, приходили к остякам просить для умирающих детей хлеба, они беспощадно травили людей собаками.
Не все, конечно, так агрессивно были настроены к новосёлам. Некоторые присматривались к нам, даже знакомились. Больше, конечно, молодёжь. Старики были упрямее и на контакт с русскими не шли. Когда отношения предельно обострились, а остяки поняли, что им «плетью обуха не перебить», решили покинуть Васюган и уехать в Самарово. Это была их столица. Теперь город Ханты-Мансийск. Они оставили свои дома и отправились в долгий путь на лодках и обласках. Путь был далёким и опасным. Вниз по Васюгану до Оби, потом вниз по Оби до устья Иртыша, где и была столица.
Там от большого скопления людей пришла беда – тиф. Много прибывших и местных остяков погибло. Уцелевшие стали срочно возвращаться в свои места, где им пришлось обустраиваться заново. Они рыли себе землянки, по-остятски – карамо и, как прежде, охотились и рыбачили. Из этой неразберихи выиграли те из остяков, кто не поверил пропаганде и остался дома. Вскоре они поняли, что русские не враги, а обычные работящие люди, среди которых им предстояло жить как равным.
В первый год ссылки мы с мамой очень бедствовали. Когда голод прижал нас на полную силу, мы решили продать вещи, которыми мама особенно дорожила. Когда-то ещё девушкой, она расшила полотенце плотным мелким крестиком. В него вставила кружево ручной работы и шелковые кисти. Была ещё скатерть, расшитая по всему полотну роскошными красными розами. Как ей удалось вывести это чудо из дома, для меня так и осталось загадкой. Скорее всего, она обмотала их вокруг своей талии.
Купили мамино рукоделие на буксирном пароходе за две булки чёрного хлеба и шесть килограмм крепкого листового табака. Я мелко его нарезал, смешал с осиновой трухой и опилками. Получилась настоящая махорка, крепкая даже после такой процедуры, ёмкостью три с половиной ведра. Полведра оставил дома на всякий случай, а три ведра ссыпал в мешок, взвалил на спину и отправился берегом Нюрольки в остятскую деревушку Пернянгу. Только вошёл в деревню, меня тут же окружили остяки. Они собирались рыбачить и складывали сети в обласки. Я остановился и поздоровался. Они явно были удивлены моим приходом и, молча, смотрели на меня, наверно, соображали, что сделать с этим нахалом? Я снял мешок и показал свой товар, сказав при этом, что меняю его на хлеб, крупу, муку, рыбу и соль. Остяки быстро заговорили на своём языке, стали пригоршнями черпать из мешка махорку, нюхали, клали за щеку, набивали трубки.
Вижу дело плохо, сказал твёрдым голосом:
