скачать книгу бесплатно
– Он же Гоша, он же Гога, он же Георгий Иванович. Да ты гонишь!
– Отнюдь, – отрезала Саша без всякого намека на улыбку.
Глеб с недоверием смотрел на нее.
– Волколаков не существует, – уже менее уверенно сказал он.
Саша хмыкнула.
– Хм, тогда мне это, наверное, приснилось.
– Сны у тебя, Саша, какие-то кошмарные.
– Что правда – то правда. Но ты знаешь, я сейчас и от самого завалящего сна не откажусь. Даже от кошмара. Лишь бы спать. Все, у меня отбой.
– Ну вот. А я думал, ты мне сейчас какую-нибудь сказку на ночь расскажешь. А может, и правду. Как ты с этим волколаком столкнуться умудрилась.
– Я сейчас, Глеб, страшно спать хочу. Просто умираю. Так что давай тишину в эфире. Правду… я тебе как-нибудь в другой раз расскажу. Хорошо? А в смысле сказок… как-нибудь самообслужись, что ли. Интернет тебе в помощь. Не надо меня с Оле Лукойе путать.
– Ладно, ладно, завелась. Не ворчи, спи спокойно. Приятных снов.
– Спасибо. Это актуально.
Саша повернулась лицом к стене и очень быстро заснула.
Глеб остался в одиночестве. Делать было абсолютно нечего. Заснуть он не имел права. Разложив пасьянс с десяток раз, он прискучил этим занятием. «А что это за волколак такой?» – вдруг вспомнил Глеб. «Поискать, что ли, правда, в интернете?»
После нескольких официальных страниц в Википедии Глеб обогатился знаниями о том, что, по мнению иностранцев, предки северных славян частенько практиковали культовое обращение в волков. Также там было написано, что истории о волколаках распространены по всей территории, заселенной южными, западными и северными славянами. Есть они в обилии и у многих других народов. То есть получалось, что в древности чуть ли не в каждом русском селе были свои оборотни, а колдуны вообще могли и сами становиться волками, и других превращать.
«Вот такая мирная деревенская жизнь, – подумал Глеб, – Идиллия, можно сказать. С оттенком фильма ужасов. Хорошенькое дельце: раньше вся Русь, да и не только, просто кишела этой нечистью. Если только не враки это все». В поисках более легкого чтива Глеб еще походил по ссылкам, но ничего нового не нашел. Все перепечатывали одно и то же. В конце концов, на одном библиотечном ресурсе Глеб набрел на литературную сказку малоизвестного писателя с названием «Волколак». Устроившись поудобнее в кресле и положив ноги на стул, Глеб погрузился в чтение.
Глава 13. Волколак
Давно ли, недавно ли это было. Пошел я на лыко гору драть. Увидал: на утках озеро плавает. Я срубил три палки: одну еловую, другую березовую, третью рябиновую. Бросил еловую – не добросил, бросил березовую – перебросил, бросил рябиновую – угодил. Озеро вспорхнуло, полетело, а утки остались. Это еще не сказка была, а присказка.
А вот сейчас и сказка будет. Чур мою сказку не перебивать. А кто ее перебьет, тот трех дней не проживет.
Встречались парень с девушкой. Встречались они всю весну красную, солнцем прогретую, соловьем пропетую. В роще аукались, под ивой плакучей друг дружке кланялись, а за ракитовым кустом, подальше от глаз людских, вместе сходились. Береза их сережками по лицу гладила, ластилась. Черемуха белым цветом волосы невесты осыпала.
– Будешь ли ты всегда ждать меня, суженый мой?
– Буду, краса моя ненаглядная, буду.
Любились они и все лето зеленое, закатами осененное, луной осеребренное. Землю поливал то грибной дождь, то куриный, то слепой. После теплого дождя только пьянее колыхались разморенные солнцем полевые травы. Только шелковей стелились наливные луга. Только горячей становилось дыхание девушки, когда прижимал ее, озябшую, парень к своей груди. Все овраги полнились рдяной душистой земляникой, но ярче ягод горели щеки девушки, когда срывал с ее уст парень поцелуй.
– Будешь ли ты всегда целовать меня, жданный мой?
– Буду, люба моя, буду.
Все луга исходили, все стога пересчитали, все ромашки посрывали.
А потом пришла осень с бледными рассветами и холодами-разлучниками. Задышала ледяными туманами, зачастила дождями-кососеями. Раззявили дороги рты лужами черными, а обнаженные поля сиротливо сжались под свинцовым небом.
– Будешь ли ты верен мне, любимый мой? – шепчет девушка в понурившийся сад, но молчит студеная осень. Одна налившаяся кровью рябина в окошко стучит. Пусти, мол, в дом, не оставь дубеть на ветру.
Прошли дожди частые, и унесли осень на крыльях птицы перелетные, курлыки бродяжные. Подернулись стеклянной дымкой лужи, а бурьян весь поседел и съежился от мороза.
А на Покрова, по первому снегу повез в церковь парень другую невесту. Весело повез, со звоном бубенцов, с песнями и заигрышами.
Цвели цветики, да поблекли, любил молодец красну девицу, да покинул.
Вспыхнуло сердце девушки и сгорело. Белый свет черным пеплом заволокло. Заледенела грудь, да так, что и вздохнуть страшно: того и гляди, треснет лед и разлетятся осколки по полям заиндевевшим, по лесам застывшим.
– Что, доченька, стряслось? Кто, Маринушка, маков цвет с лица твоего стер, кто слезы из глаз выгнал? Чем помочь тебе, серденько мое? Какой наряд сшить, чтоб к лицу был? Какие буски подарить, чтоб шею лебединую опоясать? Какую шубу достать, чтоб плечи бархатные укутать-унежить? Какую песню спеть, чтоб грусть-тоску разогнать?
– Нет, родимая матушка, никто мне теперь не поможет. Только саван мне к лицу придется, только земля пуховая унежит-укутает, только сон вечный тоску-боль утишит-убаюкает.
– Знаю, знаю, ясная моя ласточка, кто злодей твой, кто предатель-изменщик, что обидел дитятко мое, а сам и в ус не дует. Грех-то в мех, а грешки в мешки, да под лавку. Живет-поживает, и ничего совесть ему не шепчет, не приговаривает. Ох, взяла бы я его, змееныша, и с живого кожу содрала, а потом в кипятке бы искупала.
Нет, не зря стояла избушка матери с дочерью на отшибе, не зря люди сторонились их и, отойдя, плевались, в лицо кланялись и помалкивали, а за спиной шептались, злобой исходили.
– Ох, опять у Федоры молока полные кадушки. Видно, ходила она росу собирать и на Юрия, и на Ивана. А у нас корова, ну ничего, ну ничегошеньки не дает. Хоть трижды подой, да все тот же удой.
– И то мой давеча прибегает. «Матрена, Матрена, гляди, там какая-то баба росу от нашего хлева сбирает, не Федора ли?» А я так и чуяла, что ведьма росу у нас забирает. Выбежала я, а там уже нет никого, только где роса, там вся трава сивая, а около хлева нашего все обито уже. И не дает корова с той поры, не молоко, а вода одна голая.
– А мне Маланья говорила, что деда отправила корову сторожить. Ну, сидит он ночью в хлеве, не дает молоко воровать. А у нее сердце не на месте. Дай, думает, посмотрю, как он там. Ну, пошла. Видит: дед спит сном мертвым, колдовским, а около коровы жаба така большая, рапуха, сидит и молоко из титьки пьет. Маланья закричала, на жабу замахнулась, хотела прибить, а жаба как выскочит из хлева и ну скакать. Так, говорит, рапуха в сторону Федорина дома поскакала.
– Ох, чтоб ей, ведьме проклятой на том свете несдобровать, чтоб ее змеи в гробу грызли за то, что она молоко отбирает, детей сиротит.
Нет, не зря мать ходила и по весне, и на Ведьмина Ивана в лес по травы. До самого рассвета травы собирала, да все пришептывала, слова мудреные приговаривала.
– Гой еси земля сырая,
Ты нам матушка родная.
Всех людей ты породила
И угодьем наделила,
Ради нас, своих детей,
Разных зелий наплодила.
Праведный отец Абрам
Поле поутру орал.
Симеон-Зилот ходил –
Зелья разные садил,
Илия сад поливал,
А Господь им помогал.
Небо – отец, земля – мать,
Помогите трав собрать.
Я ищу лесные травы
На болезнь и на отраву,
От коросты и червей,
Ячменя и усовей,
И от жабы от грудной,
И от боли от зубной.
Лихоманку успокоить,
Или выйти из запоя.
Чтоб уменьшить трясовицу,
Присушить красу-девицу,
Для остуды и для порчи,
Для защиты в час полночный
Или в местности глухой
Да от нечисти лихой.
Я бедучую беду
Этой травкой отведу.
Пресвятая Божья Мать,
Ты позволь мне трав нарвать.
Боже, мя ты не покинь.
И аминь. Аминь. Аминь.
Были у Федоры все стены в курной избушке травами увешаны, и к потолку веники тоже привешивала.
По леву руку трипутник, в пучки собранный, висит. Рану заживит, резь в животе успокоит, а если на Ивана под голову на ночь положить и сказать: «Трипутник-попутник, живешь при дороге, топчут тебя ноги, видишь малого и старого, укажи суженого, пусть придет поужинать», то во сне он суженого и укажет.
Сон-трава, синя голова, тоже цветок непростой: если под головой держать, вещие сны насылает и от зла полночного оберегает.
А дальше плакун-трава висит. Кровавницей ее кличут, потому что кровь остановить может. Собирать ее надо на купальской заре, на самом исходе Ивана. Говорят, стонет она и ревет на рассвете, потому и кличут ее еще ревенькой.
А по праву руку совсем колдовские травы висят в мешочках.
Одолень-трава – она от боли избавит, от бессонницы спасет, девичьей красоте подмога и от веснушек-выскочек защитит. А если оберег из нее сделать, то никакая нечисть порог не перешагнет, да и скотину им можно ухранить от зла лесного. Опять же зелье любовное из него варят.
Разрыв-трава любой замок откроет, любой запор отопрет. Любят эту траву молодцы-удальцы, ночные дельцы, карманные тяглецы.
Нечуй-ветер мудрено собрать, только ведьме без него никуда: глаза отводит и невидимой делает.
Тирлич-трава помогает перекинуться в кого хочешь – в собаку ли, в кошку, в свинью, в жабу или в кого еще.
А уж сколько в сундуках чародейных трав запрятано было, одна Федора знала.
Сердито стуча чапельником и ухватом, ворчала старая себе под нос:
– Вынуть бы твой след, злыдень, и повесить в печную трубу, чтобы жгло тебя и сушило. Чтоб от ветра ты шатался, да солнца боялся. Чтобы ссох ты за семь лет и сгинул. Тьфу на тебя, проклятого. Ну да ладно, ладно, я тебе такое сроблю, что век поминать будешь, да каяться, что дочку мою горевать заставил. Не все коту Масленица, будет и Великий пост. Увидишь у меня небо с овчинку. Потычу рылом-то в кучку.
И заколдовала парня ведьма.
Поехал как-то раз он с женой молодой на телеге. Вот приехали до места, молодой коня распряг, хомут снял. А молодуха отлучилась. Парень сидит, ждет, и стали ему в голову мысли дурные лезть. Это на него колдовство так действовать начинало. «А что это, – думает, – как это конь с хомутом ходит-то? Дай-кось я тоже попробую».
Надел на себя парень хомут. Пролез через него насквозь, сгорбился, встал на четыре лапы и шерстью оброс. Словом, вышел с другой стороны волком серым. Был человек, а стал волколак. Стоит и понять ничего не может.
А тут и молодая подоспела. Видит – около телеги конь стоит расседланный, а мужика нет. Один волк серый. Как увидел ее, так к земле и прижался.
– Ой, горе мне, горе! Что ж это делается, люди добрые?! Волк мужа-то приел! Ох, горе мне, несчастной, горе!
Испугался волколак, что сейчас люди придут – убьют его, да и стрекача дал. Полетел в темный лес.
Лес огромный, мрачный, на многие версты расстилается. Ели высоченные, насупившись, стоят и головами в облака упираются, друг дружку плечами толкают, росу холодную с лап хвойных отряхивают-сбрасывают. Оробел волколак, да что же ему, бедному, делать теперь прикажешь. Видно, такая недоля парню выдалась. Кому село Любово, а кому горе лютое.
Да и мало ли их, бедолаг таких, по лесам бегает, по-волчьи воет, а слезы человечьи льет. Лапы звериные по мхам ступают, а следы людские остаются.
Мало разве историй про свадьбу заколдованную? То ли не позвали на свадьбу колдуна деревенского, то ли невеста ему не поклонилась, чести не оказала. Не простил колдун чванства молодых, обратил их всех в волков. И побежали молодая с молодым, а за ними и гости полетели волками сирыми. У дружек рушники, через плечо перекинутые, в полоски шерсти белой обратились.
Так и скитаться им, горюнам, пока срок не выйдет и колдовство не сгинет, шататься по лесам темным, по топям непролазным, выть на Стожары от тоски лютой, а ночами прибегать к окнам людским, на горе свое жалиться.
Прибегал и парень под родительское окошко.
– У-у-у, у-у-у, мамо, мамо! Слышишь ли ты меня, выглянь в окошко, родная, посмотри, как Тараска твой бессчастный под луною воет. Когда же срок мне выйдет вновь в человека оборотиться? Все пальцы в кровь сточил, по каменьям да по кочкам прыгая. Не могу я, мамо, мясо сырое есть, опротивело мне, а деваться некуда. По которой реке плыть, ту и воду пить. Да и не так просто добычу мне достать. Скотина вся обереженная, заговоренная от нечисти лесной. Увижу я, бывало, бычка с коровой, только подбегу, а это не корова, а стог и стожок стоят. Увижу ли на другом берегу реки стадо овец, переберусь, а там не овцы, а камни серые по лугу раскиданы. И так мне, мамо, тошно, так мне тошно становится. Такая у меня злость черная в сердце поднимается, что так бы прямо весь белый свет и разорвал по кусочкам, звезды бы ясные все погрыз, а косточки повыплевывал бы. Ох, лихо мне, мамо, лихо! Изнылась душа моя, извылась, исстрадалася. За что же мне, бедному, горе такое?! То ли покуту мне какую избывать приходится, то ли грех родительский на мне лежит, что зачали вы меня, горюна, в пост, али в какой пресветлый праздник. За что же, Боже, страдать мне приходится?!
Да что ж выть-то напрасно? Жалью моря не переедешь, века не изживешь. Соберутся волколаки на поляне лесной, там, где папора на Купалу огневыми лепестками цветет-рассыпается, в кружок сядут и давай друг дружке про судьбу свою рассказывать, душу изливать.
