скачать книгу бесплатно
Времена и пространства
Геннадий Локтев
Тяжело чем-то объединить три небольших рассказа. Но, как мне кажется, есть нечто общее в них. Это желание жить. Жить по-человечески, жить настоящей и целой жизнью, несмотря ни на что.
Времена и пространства
Геннадий Локтев
© Геннадий Локтев, 2023
ISBN 978-5-0053-9045-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Записки из…
Записки из… Я.
Я.
Обычный день.
Обычный во всем, кроме того, что сегодня ко мне снова пожаловал в гости мой дедушка.
На входе он поздоровался со всеми, но внимания на него никто не обратил, каждый занимался своим делом. Дедушка прошел к моей кровати и присел рядом со мною. Он не часто посещает меня, особенно в последнее время. Я, с одной стороны, рад его приходу, очень уж мало до нынешнего времени мы встречались с дедушкой. Мне было всего шесть лет, когда мои мама и папа, переехали из далекого рабочего поселка в большой город. С тех пор и до сих дней, мы с ним виделись не больше десятка раз. Слишком далеко стали жить друг от друга. Тем более, его сын, то есть мой папа, дождавшись моего тринадцатилетия, ушел от нас с мамой к другой женщине. После чего я очень редко в детстве и юношестве видел своего отца. Что уж тут говорить о возможности встречаться с его родителями – моими бабушкой и дедушкой.
С другой стороны, встречи с ним в последнее время стали меня сильно угнетать. Наши беседы до мелочей скучны и однообразны. Он меня спрашивает о самочувствии, рассказывает одни и те же новости и завершает свой монолог известной мне с детства историей. Историей о том, как он во время войны бомбардировал руководство тамошней фабрики своими заявлениями с просьбой отправить его на фронт. После очередного подобного заявления дед был вызван к сотруднику фабричного особого отдела, где ему сказали, мол, еще одна похожая выходка, и дедушка вместо фронта поедет в места не столь отдаленные. Отправится туда как саботажник. Фабрика изготавливала не матрешки, а выпускала марлю, из которой потом делали бинты, необходимые для фронта, а дедушка был не последней шестеренкой в общем механизме того предприятия.
Потом дед замолкает.
Мне хочется тоже чем-то с ним поделиться, что-то рассказать ему, но он, похоже, живет еще в прошлом веке, в государстве под названием Советский Союз. Он не смотрит телевизора, не читает газет, да и меня он не слушает. Сидит, кивает, даже на мои вопросы отвечает кивком. Однако, мне видно, что мысли его далеко. К тому же, по его мнению, уже пришла пора нам расставаться.
Проходит еще пара минут с его кивками, потом дедушка встает, пожимает мою ладонь своей прохладной, сухой ладошкой. Проводит ею мне по голове, словно маленького ребенка по головке гладит. Дедушкина ладошка вся в трещинках. Наверное, мои волосы попадают в эти трещинки, они подхватывают мои волосы, оттого голову чуть щиплет, словно слабым электрическим током. Он кланяется мне, проходит к дверям, прощается оттуда со всеми и, не дожидаясь ответа, покидает нас. На его прощание, как и на его приветствие, ему никто не отвечает.
После его ухода, я сильно слабею, меня начинает бить сильная дрожь, потом какая-то неведомая сила вдруг меня, как бы приподнимает над кроватью, и я, достигнув определенной высоты, начинаю потом падать. Падаю я уже мимо кровати. Все вокруг меня сливается. Я ухожу в никуда.
Проходит немного времени. Сначала ко мне возвращается зрение. Я вижу белый потолок, ядовито-синие стены. Глаза режет свет из окон. Руки и ноги очень слабы. Я не могу даже пошевелить ими. А мне надо шевелиться. Мне очень надо. Я рыскаю глазами. Натыкаюсь на санитарку тетю Веру. Она понимает меня, она сильная, она поднимает меня с пола, укладывает на кровать, накрывает одеялом. Под мое одеяло, благодаря ее рукам, лезет стеклянное судно. Наконец проснулся разум, а с ним просыпается чувство стыдливости. Мне совершенно не до него сейчас. Я облегченно вздыхаю.
– Может, покушаешь немного? – спрашивает тетя Вера.
Я хочу отказаться голосом, но его пока нет, я с трудом отказываюсь еле заметными поворотами головы. Она понимает, гладит меня, как мой дедушка, по голове и уходит с моей стекляшкой. Я закрываю глаза и, несмотря на то, что, вроде, совсем не хочу спать, крепко засыпаю.
Я здесь уже почти год.
До того я был обыкновенным мужиком. Занимал неплохую должность на госпредприятии, прилежно работал, любил свою семью… Почему это любил? Люблю! И сейчас люблю свою жену и люблю своего сына.
Однажды, возвращаясь с работы домой на машине, я увидел перед собой на дороге сначала мяч, выскочивший из кустов, а следом за ним мальчишку. Я ехал не быстро. Резко затормозил. Но все равно сильно ударил мальчика правым крылом.
Дальше все как в страшном похмельном сне. Выхожу из машины. Мяч скачет по дороге. Мальчик лежит на асфальте. От его головы растекается кровь, и как мне показалось, вытекает что-то еще.
Как страшно! Об этом даже сейчас страшно вспоминать.
Собирается толпа зевак, голова моя тяжелеет, в глазах переливаются разноцветные сполохи.
В толпе людей, неожиданно для себя, вдруг замечаю дедушку. Дедушку, которого не видел лет уже тридцать. Я удивлен и его появлением, и его внешностью. Он ни капельки со времени нашей последней встречи не изменился. Те же густые, прокуренные усы, те же многочисленные морщины на лбу и по всему лицу, те же мешки под глазами. И мне кажется, что ни одной морщиной с тех пор не стало больше. Он укоризненно качает головою, потом подходит ко мне, гладит меня по голове и произносит фразу, знакомую мне с детства.
– Кони, впряженные в наши телеги, не идут сами по себе, кто-то управляет ими, – дед поднимает глаза к небу.
Под телегами он подразумевал раньше и, как видно, подразумевает сейчас наши судьбы.
Минуту спустя я с высоты своего роста падаю, но падаю я не на асфальт, а куда-то дальше, то есть ниже его. Возвращаюсь я из темных глубин уже сюда, на эту кровать, в палату с белым потолком и ядовито-синими стенами. С большими окнами, с решетками на них.
И вот, я здесь почти уже год.
Меня здесь все тяготит. Но покинуть эти стены я не могу. Меня утешает наш доктор, Сергей Владимирович, пока, мол, не могу.
Я постоянно жду пятниц, в эти дни приезжает в гости ко мне жена, а с нею иногда наш сын. Я очень по ним скучаю. Скучаю по нашей квартире. Много здесь читаю, даже стал писать в последнее время. Так, ничего серьезного, просто подслушанные мною мысли и фразы.
Я мечтаю о домашней ванне, о крепком чае с лимоном и с малиновым вареньем. Я страстно мечтаю о горячем, но нежном женском поцелуе.
Записки из… Забавник.
Забавник.
Снился хороший сон, но солнечный свет разбудил меня, сон прервался, не запомнился в частностях, осталось лишь «послевкусие», что он был хорошим. Тоскливо возвращаться из радостного небытия в настоящее. Тем более такое настоящее, как мое. Но я проснулся как раз вовремя. В палате находился доктор с медсестрами. Был утренний обход пациентов. Значит, всё равно разбудили бы меня.
Доктор присаживается рядом со мной.
– Здравствуй, герой! Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– Ну, так уж и нормально? Слышал, опять гость к тебе приходил?
– Приходил.
– Печально. Я считал, что дела наши стали выправляться. Давно его не было. И что он тебя достает? Пора бы и честь знать!
– Ну, почему достает? Он же мой дедушка.
– Ну-ну, не буду спорить. Простой вопрос тебе, сколько же ему ныне лет?
Не дожидаясь моего ответа, доктор поднимается, чего-то негромко говорит медсестре, та делает пометки в своей тетради, врач идет дальше.
Вот это вопрос! А я и не знаю, сколько ему сейчас лет. Восемьдесят? Девяносто? Да хотя бы и сто! На что он намекает? Дедушка жив. Я чувствую его материальность. Она в его фразах, она в его усах, она в его ладони.
Сергей Владимирович, по привычке, после меня хотел присесть к кровати Забавника, но та постель уже пуста, пустует она почти неделю. Доктор проходит к следующему больному.
В субботу с Забавником случилось что-то страшное. Около него, лежащего на полу, сначала покрутились медсестра, потом пришел дежурный врач, после чего Забавника санитары перенесли из нашей палаты куда-то в другое место. А куда его можно от нас перенести? Мне санитарка тетя Вера не ответила, где теперь наш сосед, лишь грустно улыбнулась, провела ладошкой по моим волосам.
– Лежи. Не думай ни о чем. Поправляйся! У каждого своя дорога! Конец этой дороги у всех один.
Понятно.
Жаль Забавника. Хотя он сильно досаждал иногда. Все равно жалко.
Он появился здесь позже всех соседей по нашей палате и почти раньше всех нас покинул ее. Тощим он был до невозможности. Казалось, на его голый скелет взяли и просто набросили кожу. Не натянули, а небрежно накинули. Кожа была слишком велика для этого скелета поэтому где только могла, она свисала складками. И под подбородком, и на щеках, и на оголенных тонких костях рук.
Забавник совершил преступление. Он несколько лет назад выстрелил из охотничьего ружья в свою жену, застав ту с посторонним мужчиной. Хреновым он был стрелком, попал в незадачливого любовника. Мужчина отделался тяжелым ранением, но выжил. Забавника же, конечно, посадили.
Он не выдержал и двух лет своего наказания. Серьезно чем-то заболел. Его перевели из мест заключения в спецбольницу, а потом и к нам.
Забавник мало двигался, редко перемещался, ел мало. И его тень не была бы помехой остальным обитателям этой палаты, если бы не каждодневные вечерние разборки его с самим собой. Голос Забавника был визглив и очень неприятен. Он заводился часам к восьми вечера, в течение примерно часа читал сам себе нравоучения и тут же сам с собою спорил.
Он никогда не опускался до разговора с нами, по-видимому, общение с самим собою ему доставляло куда большее удовольствие.
Если на дежурстве была медсестра Светлана Николаевна, то рассуждения и нравоучения нашего соседа прекращались достаточно быстро. У той, наверное, шприцов с волшебным эликсиром было в запасе больше, чем у остальных медсестер. Другие же медицинские работники даже не приходили к нам при беседах Забавника с собственной персоной. В течение часа, а то и двух, нам приходилось слушать его визгливые проповеди, и его же комментарии к ним.
Отбой был в десять часов. Тот, кто не мог выдержать, покидал на это время палату. Успокоить своими силами оратора было невозможно. Попытались как-то однажды. Но вместо часа получился диамонолог на всю ночь.
Я иногда уходил к телевизору, что был подвешен к потолку в зарешеченном ящике в конце коридора, иногда не было сил уйти. Оставаясь здесь, я с нетерпением ожидал от говорившего смертельных угроз в сторону неведомого мне Шута, после чего агрессивность Забавника улетучивалась, а за ней и словоохотливость шла к минимуму, выговорившись, наш лектор-оратор замолкал и засыпал.
Несмотря ни на что, мне было его жаль. Он еле ходил, опираясь рукой о стену. Для того, чтобы подняться с кровати, он прилагал неимоверные усилия. Но никогда не обращался за помощью ни к нам, ни к медработникам. При путешествиях по палате и коридору он иногда падал, но в ответ на предложенную помощь подняться рычал и отмахивался. По сантиметру возносил свое тело по стенке вверх и продолжал движение дальше.
В тот день он снова упал, упал рядом со своей кроватью. Долго не поднимался. После медсестры и дежурного врача пришли санитары, подняли его, уложили на носилки, унесли.
А вечером ко мне снова пожаловал дедушка в гости. Я слушал его, но не слышал, я смотрел, как небрежно нянечка вытирает зловещее пятно на полу у кровати Забавника. Мне оно напоминало другое пятно. Меня начало сильно знобить, и я, не попрощавшись в этот раз с дедом, улетел куда-то.
Придя в себя, я увидел пустую кровать напротив, заправленную и чистую. Она готова была принять нового пациента.
Лишь неважно замытое пятно на полу ныне напоминало о бывшем нашем соседе. Чем теперь себя занимать этот час вечером?
Записки из… Игрок.
Игрок.
Игрок плакал.
Немного неприятно было смотреть на физически, по виду, сильного мужчину, безвольно льющего слезы, неумело растирая их по щекам, пуская при этом еще и пузыри.
Игрок поселился у нас позже меня. Он занял место, освободившееся после Доброго Волшебника Гудвина. Так себя величал пятидесятилетний, с постоянной улыбкой на лице, крепкий мужичок, занимавший раньше кровать, которая теперь досталось Игроку. Волшебником он не был. Скорей неплохим фокусником-самоучкой. Фокусы он мог показывать с чем угодно. С тряпочкой, с ниткой, с кусочком бумаги, просто с пустыми руками. Артистичен, хотя всю жизнь проработал бригадиром строителей-сантехников.
Гудвин попал сюда после очередного долгого, беспробудного запоя и со дня на день ожидал выписки. Но ждать ему уже при мне пришлось почти полгода.
Наконец настал для него счастливый день, Гудвину дали добро на выписку.
Я помню, как Гудвин весь день сидел у окна, ожидая кого-нибудь из своих близких, кто приедет за ним. Впервые, за все время его пребывания здесь, к вечеру его улыбка до ушей куда-то убежала, фокусника тяжело было узнать. Никто в тот день за ним не приехал. Но на второй день Гудвина все же забрали. Он долго прощался, дождался своего приемника на кровать, напутствовал того.
– Эта кровать счастливая! С нее все отправляются домой быстро.
Крепыш с несчастными глазами и большим пакетом в руках прошел на свое место и в одежде завалился на выделенную ему кровать.
Окрестил его Игроком доктор на следующее утро, во время обхода.
Имея за собой солидную торговую фирму, располагая неплохим запасом денежных средств, Игрок за неделю спустил в казино все. В том числе проиграл свой большой загородный дом. В течение недели он выходил из игрового зала лишь затем, чтобы пополнить карманы наличными.
На вторую неделю его из казино забрала милиция, приглядевшись, отправила в медвытрезвитель, хотя он был трезв, как стеклышко. А оттуда его доставили к нам.
Игрок…
Стыдно, я всех знаю у нас в палате по именам. Гудвина звали дядя Вася, Забавника Олегом, да и Забавник – это не кличка, а фамилия. Игрока я не знаю, как звать до сих пор. Все, в том числе и я, величают его только Игроком.
Он был молчалив, иногда перекидывался с кем-нибудь парой фраз, и всё, снова рот на замке.
На вторую неделю у него появился большой кусок ватмана, и пара наборов цветных фломастеров. Игрок стал рисовать. Посмотрев на его художества, понять, что там нарисовано, было невозможно. Разноцветные пятна и линии. Но на наши вопросы он отвечал уверенно.
– Это лес.
Лесом было зеленое пятно.
– Это граница моего участка.
Ломаная, кривая линяя, с не смыкающимися концами.
– Это дом. Мой дом.
Дом был уже собственностью другого хозяина, но на ватмане он еще существовал в его собственности, как пятно серое. Рисовал он мало. Пару штрихов за день. Остальное время он всматривался в свое творение и что-то сам себе шептал, шевеля губами. И так на протяжении нескольких месяцев.
А сегодня он плакал.
Какой-то урод в соседней палате ткнул два раза авторучкой в оголенную ногу медсестры чуть ниже подола халата. А так как халатик был короток, его посягательства пришлись почти в мягкое место.
Санитары пробежались по тумбочкам и отобрали у всех карандаши, авторучки и фломастеры. Надо было отобрать бы еще зубные щетки и в столовой не давать ложек и вилок. Пусть едят руками. Принести из столовой вилку в палату было пару пустяков, а от двух ударов вилки ран было бы в четыре раза больше. Халатик надо подлинней тутошним женщинам надевать. Не в женском они монастыре.
В следующее дежурство халат потерпевшей действительно стал подлиннее. Но лишь на время заживления ран. После чего халат стал таким же, каким был до посягательства на целостность ее шикарных форм. Заметив, что многие шарят глазами в поисках ран, халат медсестра в следующее дежурство еще укоротила, приоткрыв пару точек.
Вот так!
Одна, глупышка, не знамо перед кем открывает здесь свои прелести, второй, чисто урод, нашел, куда ткнуть авторучкой.
А Игрок плакал.
Через два дня фломастеры у него появились снова. И он, зная, что я чего-то черкаю карандашом в своей тетради, принес мне синий фломастер.
– А тебе?
– А зачем мне синий?
– Небо.
