скачать книгу бесплатно
Слова, слова… Я усмехнулась, уверенная, что Георгий Николаевич уже никогда не вернется.
Как бы там ни было, нападки Веры я снесла и даже сделала это с достоинством. Но это было только начало.
Через пару дней после моего появления в доме фон Гирса, к нам явились первые гости. Некая госпожа Лобанова, которую Надюша покорно называла grand-m?re[3 - Бабушка (фр.)].
– Чванливая старая ведьма! – прошипела себе под нос Вера, с лестницы наблюдая, как grand-m?re отчитывает Глашу, что та как-то не так приняла ее накидку.
Вера к ним так и не вышла, видимо могла себе это позволить; ну а мы с Надей вынуждены были приветствовать гостей в Гобеленовой зале. Лобанова явилась не одна, а с дочерьми (одна замужняя, вторая девица) и внуками. Дочери казались ничего еще – довольно милые особы, а вот сама Лобанова это что-то. Шумная, крикливая, вечно всем недовольная. Она привезла Надюше какие-то отрезы на платья совершенно диких расцветок и заставляла бедного ребенка переодеваться раз пять, чтобы выяснить, какой цвет ей больше к лицу. Ну и я крутилась вместе с Надей перед ними, чтобы придерживать как надо эти ее отрезы.
И каждые полминуты я ловила на себе косые взгляды и слушала смешки «милых» (как мне показалось прежде) барынек. Хотя в глаза мне они так ничего и не сказали.
В общем, на следующее утро я полезла искать злосчастный корсет… А потом позвала Надюшу, чтобы она мне помогла.
– Увы, корсет и правда не очень удобен, – тихо заметила девочка, довольно крепко натягивая шнуровку за моей спиной.
– Неудобен – не то слово, он отвратительный! – проворчала я.
– Тогда зачем вы его надеваете, Марго? – спросила Надя вполне серьезно.
А и правда – зачем? И тяжело вздохнула:
– Люди… Если отказываешься принимать их правила, Надюша, то они тебя заклюют. Легче согласиться, чем объяснять, почему «нет».
– И вы боитесь, что люди вас заклюют?
– Все этого боятся, глупышка, – я игриво растрепала ее светлые кудри.
– Вы странная, – отозвалась, в конце концов, Надюша. – Не только вы, а вообще взрослые. Не верите в монстров и призраков, говорите, что можете их прогнать – а обыкновенных людей почему-то боитесь.
– Боимся, – нехотя признала я. И, вздохнув, опустилась перед Надей на корточки. – Да, солнышко, взрослые и правда не боятся монстров. Потому что они слишком хорошо знают обыкновенных людей.
Позже, к слову, Надюша научила меня, как справляться со шнуровкой корсета без посторонней помощи. При некоторой сноровке это оказалось совсем не сложно.
* * *
Было и еще одно дело, с которым я тянула невозможно долго… И все-таки одним ранним солнечным утром в середине ноября, пока Надюша перечитывала свой учебник, я решилась.
В конце концов, после той памятной ночи Доротея ни разу не заговорила и не пошевелилась. Я даже начала подозревать, не привиделась ли мне хотя бы эта часть всего произошедшего безобразия? В общем, в это солнечное утро я впервые решилась взять Доротею в руки.
Ничего не произошло.
Я осмелела и, чувствуя на спине затаенный взгляд Надюши, стала внимательно осматривать куклу. Неспроста ведь именно она стала проводником в этот странный мир? Должно быть в ней что-то.
Но с виду кукла как кукла. Головка фарфоровая с прорисованными бровками, губками, румянцем. Глаза вставные – из синего стекла. Волосы человеческие. Рыжие, как мои. Руки и ноги у куклы были деревянными, а тельце мягким, тряпичным, очень плотно набитым… понятия не имею, чем оно набито – все-таки потрошить ее настолько сильно я не собиралась. А вот одежду: кружевную шляпку и такое же кружевное, цвета выцветшей розы платье, панталоны и чулочки я все-таки сняла. Сняла аккуратно, бережно, с тоской вспоминая всех своих красавиц, брошенных где-то очень далеко отсюда…
Про кукол подобного рода я кое-что знала. Вообще, правильно их называть бисквитными, а не фарфоровыми. Бисквит – тот же фарфор, только без глазури; не глянцевый, а матовый. Если добавить в него краску, то цвета можно добиться очень близкого к оттенку человеческой кожи. Отличный материал. До появления пластика, по крайней мере.
К слову, то, что тельце у куклы тряпичное, а не из композитного материала, который вполне уже использовался в начале 1900-х, меня на сей раз удивило. Неужели барон-ювелир на павлина разорился, а единственной дочке куклу купил допотопную да еще и, похоже, с рук?
Мысль еще не успела оформиться, а я уже схватила Доротею и поднесла ближе к окну, изучая ее тельце пристально и чуть ли ни с лупой. Пока не обнаружила на обтянутом тканью тельце фиолетовые выцветшие линии чернил.
И так и эдак поворачивая ее к свету, а потом и правда раздобыв увеличительное стекло, я все-таки смогла прочесть не очень уверенный детский почерк.
– Люба Шарапова… – без голоса произнесла я.
Именно так кукла была подписана. И вариантов, кем эта Люба приходится моей подопечной, совсем немного.
– Солнышко, – позвала я задумчиво, – скажи-ка, ведь твою маму звали Любой?
Тишина.
Я обернулась – девочка не смотрела больше в книгу, ее взгляд застыл где-то на уголке письменного стола. Молчала она долго, но вопрос мой явно расслышала. Оставив куклу, я подошла и села рядом. Без слов ждала, чтобы она ответила хоть что-то.
И девочка, наконец, прошелестела негромким своим голосом.
– Папенька не любит, когда говорят о маме. Марго, я не хочу, чтобы он и вас уволил – поэтому давайте не будем о оэтом.
– Хорошо… – растерялась я, не ожидая таких признаний. Смутилась, конечно, до крайности, но все-таки спросила: – Хорошо, не будем, но скажи хотя бы – это мама подарила тебе Доротею? Она? Клянусь, я не скажу ничего твоему отцу?
Кажется, целую вечность Надюша сидела без звука. А потом слабо кивнула. И сразу вскинула на меня полные мольбы глаза:
– Только не говорите папеньке никогда-никогда! Он заберет Доротею! Он все мамины вещи, все игрушки, которые она дарила, забрал… Забрал и увез.
* * *
Изверг какой-то, а не «папенька»! – негодовала я даже час спустя.
Ребенок и так осиротел, а он знать ничего не хочет о ее кошмарах, да еще и игрушки выбросил, что мать дарила. Интересно, он хоть заметит, если я вдруг заберу его дочь с собой, когда вернусь в свое время?!
Надя с учителем занималась в классной, а я выхаживала по Гобеленовой гостиной и все бросала гневные взгляды на портрет «папеньки». Зеленые его глаза мне теперь казались дьявольскими, как у Доротеи.
Но хорош собой, с этим не поспоришь… права Глаша. И все-таки его лицо мне не нравилось: все портила высокомерная усмешка, так здорово показанная художником. Неприятный тип, даже от нарисованного взгляда мурашки по коже. Ни за что бы не устроилась работать к такому, если б у меня был выбор…
Впрочем, смазливое личико «папеньки» сыграло свою роль: я начала искать оправдания для барона фон Гирса.
Может быть, он забрал игрушки, потому что его жена умерла от чего-то заразного? Боялся, что и дочь заболеет. Кстати, вполне вероятно. Насколько я помнила, еще даже элементарный пенициллин не открыли.
И только сейчас я задумалась, что ведь и правда не знаю, отчего умерла мать Нади, и когда именно она умерла… Нужно это выяснить – поспрашивать слуг хотя бы. Помнится, Глаша говорила, что работает здесь дольше всех; к ней-то я и поторопилась, убедившись, что до конца Надиного урока осталось больше часа.
– О покойной жене хозяин болтать запрещает! – отрезала Глаша, хотя я завела разговор тонко и очень издалека, как мне казалось.
Несмотря на внешность простушки, женщиной Глафира оказалась смекалистой, себе на уме и даже, порой, властной. Главным среди прислуги по документам считался седенький дворецкий а еще личный камердинер барона – но экономка Глаша сумела каким-то образом установить в доме матриархат. Запросто, не моргнув глазом, могла наврать обоим мужчинам, что, мол, это не она так хочет, это вечно отсутствующий господин барон распорядился – а раз они его распоряжений до сих пор не знают, то грош цена им, как доверенным слугам. Мужчины, мрачно переглянувшись, очень нехотя, но подчинялись…
Глядя на ее ловкие манипуляции, я даже нет-нет, но задумывалась – а так ли страшен черт (в смысле, господин барон), как его малюет экономка Глаша? Может, на самом деле он зайка и душка, а коварная Глаша нарочно чернит его имя?
Но это вряд ли.
– Да нет же, – сделала я честные глаза, – я вовсе не из любопытства спрашиваю, а потому что, если и правда Надину матушку звали Любовь – то и кукла, выходит, ее.
– Может, и ее, откуда я знаю, – отмахнулась Глаша. – Баронесса шесть лет назад упокоилась, перед самым Рождеством – а я всего-то три года здесь.
– А откуда тогда знаешь, что перед Рождеством?
– Так я ж в тот год, в 1907, через два дома отсюдова у барыни одной в камеристках ходила. Отлично помню, что перед Рождеством! А когда барыня моя померла, у господина барона как раз вакансия была открыта на экономку. Я и пошла проситься. Чего мне терять было? Думала, не возьмут, пошлют куда подальше… а оно вон как все. Третий год служу, повезло. Норов-то у господина барона крутой – но справедливый. Ежели все будешь делать как велено, то и сто лет прослужишь!
Что-то меня передернуло от перспективы ходить в гувернантках сто лет.
Все это время мы находились в погребе, и Глаша тщательно пересчитывала банки с соленьями, ни разу не сбившись, несмотря на мои приставания.
– Я вот думаю, – продолжала тогда я, – неспроста же барон отобрал все игрушки у девочки? Может, ее мать больна была чем-то? Тогда ведь и кукла, может, заразная… ты ничего про это не слышала?
Глаша бросила на меня быстрый и настороженный взгляд, но опять отмахнулась.
– Ничем она не болела – о том не беспокойся.
И заинтриговала меня теми словами еще больше. Отчего же умерла Любовь фон Гирс, если не болела?
– Она… не своей смертью умерла? – спросила я чуть слышно.
Глаша должна была знать. Обязана – раз работала в то время по-соседству. Только Глаша неожиданно разозлилась:
– Ты о себе не думаешь, так хоть ребенка пожалей! Выгонит же хозяин за такие разговоры и тебя, и меня – а ей опять к новой няньке привыкать?! И так каждый три месяца меняются! А все потому, что суют свой нос туда, куда не надо! Последняя, вон, вообще додумалась – на кладбище барышню повезла, на могилку к матери…
– И за это ее уволили? Но это… жестоко. По отношению к девочке. Она имеет право знать о матери!
– Имеет-не имеет – не наше с тобой дело! У нее отец есть, вот он ей и пусть рассказывает то, что посчитает нужным!
* * *
Разговор этот произвел на меня немалое впечатление. Я изводила себя самыми жуткими версиями, что же произошло с баронессой фон Гирс. Неужто ее и впрямь убили? И кто убил? Особенно мрачными мои догадки становились, когда я вспоминала слова журналиста Драгомирова о новом моем работодателе. Что барон вполне может кого-то похитить и даже убить. Может, он и правда маньяк? Ничуть не удивлюсь, кстати.
В свете этого выискивать что-то в его огромном доме, расспрашивать о его мертвой жене мне хотелось все меньше.
К слову, о Драгомирове.
Сперва я думала, мне показалось. Во второй раз я решила, что это случайность. Ну а когда в третий раз я увидела его из окна Гобеленовой гостиной, настырно сующего голову сквозь прутья в воротах особняка – сомнений уж не осталось. Он что-то выискивал и вынюхивал здесь – и вовсе не случайно стал свидетелем того, как его сестрица меня чуть не убила.
В тот день я как раз сидела у окна, опершись локтями на подоконник и наблюдая за странным журналистом. Раздумывала даже, а не взять ли мне его в сообщники по поискам информации о баронессе? Ведь он явно что-то знал!
А потом услышала хруст фарфора за своей спиной.
Глава 5. Гостиная Маргариты
– Маргарита! – позвал мерзкий тонкий кукольный голос. – Ты ведь знаешь, что нужно делать, Маргарита!
Кукла сидела в кресле напротив окна, и, чтобы добраться до двери, мне нужно было пройти мимо.
– Даже не думай! – предупредила она мое желание. Фарфоровое лицо неведомым образом исказила злобная гримаса, отчего мне сделалось по-настоящему жутко. – Ты выйдешь отсюда только затем, чтобы пойти в Гостиную Маргариты. Поняла?!
– Чью гостиную?..
– Маргариты! Надиной бабушки. Зала в левом крыле первого этажа, ты почти дошла до нее в первый же день – но испугалась и как всегда предпочла сбежать. Потому что трусиха и дура!
– Не обзывайся… – хотела потребовать я, только голос предательски дрогнул.
– В Гостиной Маргариты ты найдешь то, что ищешь, – не слушала меня Доротея. – И ты отправишься туда сегодня же! Ты и так потеряла уйму времени!
Справившись с ужасом, я только теперь сообразила, что она от меня требует: наплевать на запреты и пойти туда, куда ходить нельзя. А мне даже думать не хотелось, что я найду в потайной комнате этого дворца Синей Бороды. В оригинальной сказке глупая принцесса, помнится, не нашла там ничего хорошего.
И я вдруг осмелела:
– Прекрати указывать, что мне делать! – я робко шагнула вперед. – Ты кукла всего лишь… А может, ты вообще плод моего воображения!
А потом я осмелела настолько, что, зажав уши, поскорее обогнула кресло и бросилась к двери. А там уже, захлопнув за собой, решила, что и впрямь глупо бояться куклы. Да без моей помощи она даже выбраться из этой комнаты не сможет!
Это немного приободрило. Я оправила платье, пригладила волосы и поторопилась в классную, где вот-вот должна были закончиться занятия у Нади. Двери классной и правда были уже приоткрыты – только учителя внутри я не увидела.
Надюша сидела на ковре возле письменного стола и, глядя в пространство, неслышно с кем-то переговаривалась.
– Не трогай ее! – долетела до меня единственная фраза. – Она не такая как все, она смешная и добрая!
Потом Надя надолго замолчала и склонила голову.
– Хорошо, – не услышала я, но прочитала по ее губам…
* * *
Конечно, дьявольская кукла и часа не просидела взаперти: маленькая хозяйка всполошилась из-за пропажи, сама разыскала Доротею и после, даже отправляясь в музыкальный салон для занятий музыкой, взяла ее с собой.
Слушать, как Надя играет, я любила. Обычно моя подопечная, прежде чем сесть к роялю, шла вдоль шкафа с пухлыми нотными тетрадями, касалась пальчиками каждого из корешков, будто здороваясь, и неизменно спрашивала у меня, что бы я хотела послушать.
– Ту песенку Шопена. Двадцатую.
– Двадцатый ноктюрн до-диез минор?
Подопечная всегда с такой забавной серьезностью поправляла меня, что я просто не могла лишить ее этого удовольствия. Надя никогда не брала ноты к двадцатому ноктюрну – она знала его наизусть. Долго и величественно устраивалась за роялем, упиралась туфелькой в педаль, а потом ждала терпеливо, пока я подниму тяжелую, пахнущую лаком крышку. Мягко, но уверенно клала руку на клавиши: сначала правую, затем левую.
Я ничего не понимаю в классической музыке. Но двадцатый ноктюрн полюбила – лишь потому, что его любила Надя. Пока она играла, я обычно, отвернувшись к окну, рисуя пальцем узоры на стекле, смотрела на черные воды Мойки и думала о всяком. И о Наде, и о ее несчастной матери, и об отце-эгоисте, и о своей дурацкой жизни. Я никогда столько не думала прежде – времени не было. У меня никогда ни на что не было времени.
Я хотела уж и в этот раз пристроиться к любимому окошку – но у окна Надя посадила Доротею, и кукла теперь с укором глядела на меня из-под ресниц. Я отпрыгнула оттуда, как ошпаренная. И от греха подальше встала у Надиного рояля, как будто ей требовалось переворачивать нотные страницы.
Я стояла так и смотрела на ряд портретов на противоположной стене.
Найти изображение Надиной матушки я уже отчаялась («папенька», похоже, все до последнего уничтожил), а здесь, кажется, висел портрет Нади. Так я думала до сего дня. Большие детские глаза, светлые кудряшки, вздернутый носик. Только минут через пять разглядывания я осознала, что девочка на портрете, хоть и безумно похожа на Надю, – гораздо старше.
– Солнышко, а это кто? – без затей спросила я.
– Это? – Надя перестала играть и обернулась. Пожала плечами: – ma douce tante Kiki[4 - Моя милая тетя Кики (фр.)].