скачать книгу бесплатно
Заранее предвкушая прибыльное развлечение, ассирийцы раздвинулись, допустив на стену первый ряд атакующих. Дело было знакомое – несколько ударов, и китайцев, лишившихся своих монет, можно будет скинуть на головы тех, кто теснится внизу. Однако именно этих нескольких ударов и не последовало. Поднявшиеся на гребень обернулись ко второму ряду атакующих и принялись не зло, но торопливо спихивать их вниз. Тогда ещё никто не знал, что весь второй ряд составляют воины, не имеющие денег. Их кошели были обвязаны ритуальными шёлковыми шнурками в знак того, что владелец не желает тратить ни единого поминальничка. Разумеется, и вреда они не могли причинить ни малейшего, и немедленно обратились в бегство. Зато те китайцы, что отогнали своих товарищей от стен, теперь считались защитниками крепости, нападать на них стало равносильно самоубийству. Несколько рыжебородых, не сразу сообразивших это, были откинуты далеко в нихиль, где могли на досуге размышлять о превратностях переменчивой судьбы. А вышколенные китайцы и не собирались набрасываться на опростоволосившихся ассирийцев. Два войска стояли словно изготовившиеся к драке коты и не знали, что делать.
Второй раз Тиглатплассар появился в покоях китайского полководца, но на этот раз не для философской беседы, а для переговоров.
– Я понял, в чём была моя ошибка. Больше никто из чужих даже края пальца не положит на гребень стены. Их будут гнать раньше. А тех, кто уже поднялся на стену, я готов принять на службу наравне со своими воинами.
– В обороне наверняка найдутся и другие слабые места. Но я рад, царь, что ты принял верное решение. Только принять на службу следует всех, кто участвовал в штурме, – поправил Чжугэ Лян, протянув лист жёлтой рисовой бумаги, покрытый каллиграфически выведенными иероглифами – именами тех, кто сейчас стоял на стене, и тех, кто своим поражением помог им устоять.
– Мне не нужно так много солдат, – возразил царь.
– Не следует оставлять внизу тех, кто знает твою тайну. К тому же я думаю, что вскоре тебе понадобится много солдат. Твоя крепость невелика, а людей, прославленных среди потомков, становится всё больше. Мне кажется, пришла пора строить новую Цитадель, больших размеров, иначе её построят без тебя, и в мире появится два владыки.
– Хорошо, я возьму всех. Но тогда я верну в войско и тех ассирийцев, что были скинуты со стены.
Чжугэ Лян молча поклонился, соглашаясь со словами царя.
– Что ты хочешь для себя?
– Ничего. Ты царь, а я всего лишь полководец, верно служивший своему государю и не завидующий никому. Мне не нужны ни власть, ни почести; пока меня помнят в Поднебесной, у меня будет всё, что требуется человеку моих привычек. А если я буду забыт, то стоит ли длить бесцельные годы?
Они разговаривали долго и неторопливо, и всё это время два войска стояли друг напротив друга, готовые сорваться в бессмысленную резню, и только железная выучка позволила им устоять.
Шамашкар был среди тех, кто отстоял весь срок в первом ряду. Он был готов к любому повороту событий, но искренне обрадовался, услышав команду опустить оружие. Старый солдат нутром чует, когда предстоит весёлая стычка, а когда следует молиться всем игиги, чтобы командир приказал отступить. То, что после несостоявшейся битвы загробный мир изменился, осталось для него незамеченным. Шамашкар как и прежде отстаивал свой срок на стене, бесконечно отрабатывал на плацу приёмы боя, а в свободное время спал или развлекался с девицами. Служба была необременительна, жизнь проста и понятна. Так может неприметно пролететь не две, а двести тысяч лет.
Из города внизу доставляли небывалые чудеса и диковины, предметы роскоши и наслаждения. Шамашкар оставался холоден при виде изысков нового времени, все они напоминали ему крашеных баранов царицы Забибы. Особенно новинки последних лет: яркий, неживой свет, громкая, непривычная музыка, гремящее оружие, самобеглые колесницы, воняющие нефтяным дымом, – всё это во множестве появилось внизу. Удивляло только великое скопление народа, населившего город. Никогда людей не было так много, и никогда они не были так ничтожны.
Сегодня, как и всегда, всё спокойно. Ничтожные ходят внизу, он возвышается над ними, глядя с высоты своего величия. И всё же они знают, что за торжественной неподвижностью скрывается сила, способная сокрушить любого из них и всех сразу. Слизняки ползают у подножия стены, порой они собираются в кучи и лезут на приступ. Тогда он обнажает меч. Не бьёт, он давно отвык ударять мечом, но обнажает его, показывая свою власть. Смешно, на что они надеются? Всякому, имеющему глаза, ясно, что не могут пукалки и пыхалки новых людишек сравниться с прекрасным мечом из настоящего железа. Хотя и за нынешними нужен глаз да глаз. Побеждает тот, кто всегда готов к битве. Вот внизу ходит раб с гремячей трубкой. Раб, конечно, у мужчины должна быть борода, а если ты воин и не можешь носить настоящего мужского украшения, то бороду следует подвязывать, дабы внушать страх робким и обманывать в сражении сильного. А этот, внизу, выбрит, и волосы подрезаны коротко. Значит – раб. И всё же умышляет что-то, иначе не приходил бы со своим жалким оружием. Неподалёку фигляр, канатоходец, вертится на поперечной палке, словно цыплёнок на вертеле. Этот тоже умышляет, иначе не ставил бы своего вертела каждый день на пол-локтя ближе к стенам. Прочие – гуляют, вот только старик в тёмных одеждах смотрит пристально, с прищуром, как глядят враги, готовые кинуться на верную смерть, лишь бы не склонить шею под рабское ярмо. Но что может старик? Пусть глядит и бессильно исходит желчью.
И в этот миг старикашка, стоящий внизу, что-то бросил. Такое случалось часто, хотя и не каждый день. Зависть и кажущаяся безнаказанность порождали подобные выходки. Шамашкар твёрдо помнил приказ: до тех пор, пока выходка не угрожает крепости, – не предпринимать ничего. Они могут орать, плеваться… могут мочиться на стену – провидение само накажет их за это. Они могут кидать камни и помёт в стену, это разрешается. А вот если что-то полетело в стражника, это уже наказуемо. Но необязательно. Выгоднее просто отбить летящую гадость, не трогая дурня, а потом в твоём кошеле прибавится денег. Шамашкар вскинул ладонь, чтобы отразить летящий камень, и лишь потом понял, что бросил в него сумасшедший старик.
Кошель! Точно такой же, что и у самого Шамашкара, какой боги дали всякому пришедшему к подножию крепости. Испугаться Шамашкар не успел. Он успел приготовиться к бою и вызвать подмогу, успел выдернуть меч и встретить удар не грудью, а щитом. А вот на испуг времени уже не хватило: мир качнулся и погас, не дав осознать, какая ужасная несправедливость произошла с ним вот уже второй раз за его долгую жизнь.
* * *
Деньги исполняют волю владельца. Они не умеют быть экономными и расточительными, не подсказывают, что такое хорошо и что такое плохо. Захочет владелец, и всё до последней лямишки пойдёт на создание посреди нихиля игрушечного эдемчика. Захочет – просадит на тараканьих бегах или проиграет в рулетку. Есть такие, азартные, которых не останавливает даже мысль, что проигрывают они не просто деньги, а собственную жизнь в самом прямом смысле слова. Что делать, если без этого мелкого азарта для них жизни всё равно нет.
И когда Илья Ильич не торопясь полез за пазуху, движением, никого не удивляющим, вытащил кисет, а затем резким злым броском метнул его в торчащего на стене стражника, ничто в мироздании не возмутилось таким непригожим поступком. Это только моралисты полагают, что память сохраняется лишь для добрых дел и по самой природе своей призвана созидать. Это не так, разрушать она может ничуть не хуже, и хрестоматийный пример Герострата тому порукой. Пара лямишек ушла на то, чтобы полёт небывалого снаряда был точным и стремительным, поскольку сам Илья Ильич, никогда не отличавшийся в метании гранаты, не мог бы кинуть кошель как следует. Всё остальное богатство бессмысленно растратилось в пустой стихии разрушения. Потом, много дней и лет спустя, Илья Ильич думал порой, что если бы не эти человечески понятные, но неразумные порывы, если бы не дурацкие религиозные представления, заставляющие тысячи людей расшвыривать самих себя, создавая безжизненные райки и эдемчики, если бы не великое множество иных необдуманных поступков, то как бы могло процвести загробное царство! Однако люди хотят разного, и единственная ценность – человеческая память – во многом тратится на то, чтобы изничтожить самое себя.
Не было ни взрыва, ни грохота, ни прочих пиротехнических эффектов. Просто стражник, встретивший щитом летящую бомбу, нелепо взмахнул руками и исчез, словно никого и никогда тут не было.
– Давай! – заорал Илья Ильич, хотя уже видел, что Илюшка и без того бежит к стене, готовясь вспрыгнуть на гребень. Тренированному десантнику подобный прыжок не в диковинку, если, конечно, стену не охраняет тысячелетняя стража.
Сам Илья Ильич тоже бежал, изо всех сил понукая старческие ноги. Он понимал, что на стену ему не вскарабкаться, но до последнего изображал нападение на Цитадель, чтобы ответный удар пришёлся на него, а не на Илюшку.
Илья уже взлетел на невысокую глинобитную стену и стоял там напружинившийся, готовый к бою.
– Бей! – крикнул Илья Ильич.
С неожиданной ясностью он понял, что Илюшка не сможет ударить его и, значит, через секунду будет сброшен с верхушки, так и не сумев закрепить за собой место среди защитников Цитадели.
– Меня подожди! – Сергей, красиво державший на гимнастических кольцах крест, уже всё понял. Он успел соскочить и помчаться вперёд, чтобы встать рядом с товарищем. Не заметив, он сшиб Илью Ильича и уже в прыжке увидел бешеные Илюхины глаза и занесённый для удара приклад.
Илья Ильич, упавший на четвереньки, увидел, как Серёга, не успев зацепиться за край стены, изогнулся и исчез точно так же, как секунду назад рыжебородый охранник. А затем по всему периметру крепостной стены возникли фигуры охранников, и Илью Ильича ударило едва ли не сильнее, чем во время взрыва самодельной арабской бомбы.
* * *
Когда за месяц третий раз кряду приходишь в себя посреди хлябей Лимбо, к этому можно привыкнуть и уже не задаваться вопросом, куда тебя занесло. Хотя на этот раз пробуждение было на редкость мучительным. Болело всё, так что казалось, будто боль не вмещается в слишком маленьком теле и разливается окрест, заставляя болеть разреженный воздух. Даже нихилю под ногами было больно, и эта боль отчётливо ощущалась. Как всегда при слишком сильной боли (такое не забудешь, когда ждёшь укола, а смерть, затаившаяся в печени, грызёт неторопливо и расчётливо), остаётся место для неестественно спокойных мыслей на отвлечённую тему. Казалось, надо бы думать, успел ли Илюшка зафиксироваться на стене, или вакантное место занял так некстати прыгнувший Серёга, а Илье Ильичу вспомнилось, как Илюшка рассказывал о своём соседе – физике. Тот сейчас был бы доволен, ощутив боль, существующую отдельно от тела. Ничего не скажешь, забавная вещь нихиль, и прав был мудрый Аристотель в своих представлениях о бескачественной первоматерии, в которой потенциально скрыто любое качество.
Трудно завозившись, Илья Ильич негнущимися пальцами распустил шнурок кошеля и вывернул его над подставленной ладонью.
Пусто. Ни единой лямишки. Вообще ничего. Странно, что он ещё жив, не задохнулся среди бескачественного нихиля, который бесплатно позволяет только боль. Хотя на сегодняшний день за воздух у него заплачено, да и завтра он тоже ещё не умрёт. Со дня смерти прошло слишком мало времени, множество живых людей помнят его, и значит, даже при самом плохом раскладе он не исчезнет, а обратится в призрак, подобно тем квазиисторическим личностям, что обитают где-то на задворках Цитадели. У города – Отработка, а у Цитадели – квартал призраков. Жаль, что они с Илюшкой не удосужились сходить туда, сейчас по крайней мере знал бы, чего ожидать. Говорят, у них собственная память выпадает, бормочут бедняги то немногое, что сохранилось о них среди памятливых живых людей. Этакие склеротики загробного царства. Не хотелось бы попасть туда, лучше уж сразу…
Денег не осталось ни лямишки, но одежда цела, зубы, которых в реальном восьмидесятилетии почти не оставалось, сейчас при себе, да и возможности полиглота, видимо, сохранились. Цитадель била аккуратно, стараясь наказать как следует, но не повредить того, за что плачено живыми деньгами. Ничего не скажешь – профессиональная работа: получил по полной программе, и ни единой лямишки штрафа. Всё при себе, вот только компас, поставленный на Илюшку, молчит, словно и не было никогда ни компаса, ни Илюшки. Неужто всё-таки сын сейчас в Цитадели?
Невнятное рычание заставило Илью Ильича обернуться. К нему, размешивая ногами бесплотный нихиль, мчался рыжебородый стражник. Лицо его было страшно, на губах выступила пена.
– Шакал! – хрипел он. – Падаль! Я растопчу тебя в кашу, порву голыми руками!
Пугаться Илье Ильичу было уже нечего, поэтому он обезоруживающе улыбнулся и хотел что-то сказать. Потом он сам не мог вспомнить, что именно, потому что тяжёлый кулак рыжебородого с размаху впечатался в подбородок. Свамбо или Апеллес и не заметили бы такого тычка, но Илья Ильич немедля кувырнулся в нихиль. Недавно вставленные зубы ляскнули, рот наполнился кровью. Боль, только начавшая утихать, полыхнула с новой силой.
Стражник наклонился, сгрёб Илью Ильича за грудки, рывком поставил на ноги и, прежде чем тот успел вскинуть руки, чтобы защитить лицо, вмазал каменным кулаком в глаз. Илья Ильич не упал только потому, что противник продолжал держать его за лацканы. Следующий удар пришёлся в солнечное сплетение, и тут же двумя сцепленными руками по шее. Илья Ильич, которого больше не удерживала лапа разъярённого воина, мешком рухнул в нихиль. Он уже не пытался защищаться, сознание мутилось, тело не слушалось, и оставалось покорно дожидаться, когда бушующая тварь соблаговолит добить его.
Словно в замедленном кино видел Илья Ильич, как убийца заносит ногу для удара. Последствия представлялись мрачно и отчётливо: сломанные рёбра, отбитая печень… В долгой жизни Ильи Ильича бывало всякое, но подобное только в кино видеть доводилось, да и то в старых лентах такого не показывали. И словно в кино у спятившего режиссёра, который вдруг спутал боевик с фантастическим триллером, фигура рыжебородого заколебалась в сером воздухе, теряя очертания, взметнулось облачко серебристой пыли, а потом на Илью Ильича упала пустая, пахнущая чужим потом одежда. Закон, о существовании которого забыл и Илья Ильич, и его противник, свершился с механической неотвратимостью. С каждым ударом в кошеле рыжебородого убывало денег, и едва он отвёл душу на всю сумму, нихиль забрал его себе. Уж этому человеку, о котором в памяти людей не осталось ничего, не грозила судьба призрака. Нихиль и есть нихиль. Ничем он был, в ничто и обратился.
Илья Ильич сплюнул кровь, проверяя, целы ли зубы, хотя и странно заботиться о таких вещах, когда самому осталось существовать в плотском облике от силы один день. Зубы шатались, но, кажется, были целы.
С брезгливым интересом Илья Ильич шелохнул опустевшие вещи рыжебородого. Кафтан из грубого льна, а медные бляхи, отсутствие которых так удивило Илью Ильича, оказывается, вшиты с исподу. Внутри кафтана, рукава в рукава, вложено что-то вроде рубашки. Надо же, хлопчатобумажная… Любопытно, был ли у ассирийцев хлопок, или это дань новому времени? Хотя кафтан тоже подбит ватой, так что, видимо, своё, по моде тех лет. Вместо штанов – опоясание, длинная лента материи с бахромой по краю. Илюшка рассказывал, что во время штурма крепостей воины, оказавшиеся на гребне, скидывали опоясания и с их помощью втаскивали на стену ждущих товарищей. А дальше, видимо, воевали с голой задницей, потому что обернуть эту штуку вокруг чресл – задача не из простых. Вся одежда грязная, засалена до крайней степени. Хорошо хоть вшей здесь не бывает, а если и бывают, то за особую плату. Сапоги с подмёткой, вывернутой на носок, чтобы не так сильно снашивались на каменистых дорогах. Таким сапогом припаять – мало не покажется. Изношены чуть не до дыр. И этому человеку завидует всё царство мёртвых?! Хотя, скорей всего, он просто не знал, что можно жить комфортней. Он получал от жизни всё, что пожелает, и не виноват, что скудная фантазия не умела пожелать чистой одежды… Меч, дурно выкованный из дурного железа. Странно, вроде бы – Древний мир, у них там бронзовый век должен быть. Во всяком случае, в школе так учили. В Египте метеоритное железо было дороже серебра. Опять дань новым веяниям или обычное незнание истории, отличающее чуть не всякого русского человека?
Илья Ильич поднял грубо сделанный медный браслет, сунул в карман – на память. Странно – на память о человеке, который только что бесследно рассыпался именно потому, что памяти о нём у людей не осталось. Браслет был тяжёл и ещё хранил тепло чужой руки.
Потом внимание привлёк кожаный мешочек – кисет для денег, в точности такой же, как у самого Ильи Ильича. Выходит, за тысячи лет внешний вид кошеля ничуть не изменился. Быть может, в таких вот ксивниках наши неандертальские пращуры хранили своё немудрящее достояние – скребок, проколку, пару кремешков для высекания огня. И с тех самых пор, едва у людей появилось представление о самих себе и память об умерших, умершие стали воскресать среди нихиля с кожаными мешочками на шее. Интересно, какого вида были в ту пору поминальнички – мнемоны и лямишки каменного века? Особо причудливые каури, не иначе, говорят, эти ракушки по всей ойкумене в качестве денег ходили, и на заполярном Урале археологи находят в могильниках тропическую ракушку.
В мешочек Илья Ильич заглянуть не успел, от первого же прикосновения истлевшая кожа расползлась, и чужой кошелёк рассыпался, канув в нихиль. Что ж, это правильно, такая вещь владельца переживать не должна.
Потеряв интерес к трофейному барахлу, Илья Ильич хотел было встать и тихонечко, пешим по конному, как полагается вконец обнищавшему жителю Отработки, направиться к дому. Как ни верти, но Илюшкина комнатка теперь его, а за комнату заплачено сполна, так что она переживёт своего владельца. Однако приступ дурноты опрокинул его обратно в нихиль. Чёрт бы подрал проклятого ассирийца! Последний удар двумя руками по затылку явно вызвал сотрясение мозга, так что идти куда бы то ни было оказалось совершенно невозможно. Придётся куковать тут, без капли воды, так что даже рот, полный крови и желчи, не прополоскать. Илья Ильич скорчился в позе младенца в утробе и приготовился к долгому и мучительному ожиданию.
– Иду, сударь, иду! – послышался голос.
Илья Ильич разлепил один глаз, тот, по которому не приложился кулак стражника, и увидал сыщика Афоню. В свою очередь тот, увидав бедственное положение Ильи Ильича, всплеснул руками и воскликнул:
– А я гадаю, чего у меня компас так странно сработал!
Глянул в избитое, вновь постаревшее лицо, сокрушённо покачал головой.
– Говорил я, земеля, рано тебе в город. Ну что, на кого ты там попёр как не надо?
– На Цитадель, – признался Илья Ильич.
– Ой-я! – Сыщик страдальчески схватился за щёку, словно у него заныли зубы. – Хуже ничего придумать не мог! И деньги небось все профукал.
– До последней лямишки. Только что проверял.
– И что теперь?
Илья Ильич не ответил, ему вновь стало дурно. Тягучая желчная рвота обжигала горло.
– Ну чего с тобой делать, земеля, – посочувствовал Афанасий. – Давай, пошли. Буду тебе по две лямишки на день выдавать. Одну на воздух, а другую – чтобы уйгур во дворе спать разрешил и водички дал. – Афанасий поморщился страдальчески и добавил: – Ты не думай, я тебя не за красивые глаза ссужаю, а потому что ты ещё свежак, тебе ещё деньги приходить будут. Как появятся – отдашь, я таких, как ты, знаю, ты отдашь. Вставай, тут недалеко, своими ногами дойдём.
Илья Ильич попытался встать и не смог. Голова болела нестерпимо, ноги подкашивались.
– Ить, как тебя корёжит, – заметил Афанасий. – В другой раз прежде думать будешь, а не лезть нахрапом, куда не просили. Что мне теперь, на закорках тебя переть? У меня денег тоже не полный амбар, после тебя удачу как отрезало, ни одного человечка не отыскал.
Наставительный голос мучил больную голову несказанно, Илья Ильич не выдержал и застонал сквозь сжатые зубы.
– Ладно, где моя не пропадала, – сжалился резонёрствующий сыщик, – довезу тебя.
Афоня наклонился поднять тряпки, которые, видимо, принимал за вещи Ильи Ильича. Из кучи тряпья вывалилась завитая, выкрашенная хной накладная борода.
– Ишь ты, поди ж ты, что ж ты говоришь! – восхитился Афоня. – Это ты стражником наряжался, что ли? Думал, не признают, да? Не, тебя ещё учить и учить. Меня слушать надо было, если жизни не понимаешь! Ты ещё свой маскарад придумать не успел, а они там на стене уже всё знали и посмеивались. Усёк теперь, голова еловая?
– Это не моё, – выдавил Илья Ильич. – Это настоящий стражник был. Я его со стены скинул, а он меня избил. Лупил, пока сам не рассыпался.
Афоня замер с раскрытым ртом, затем гулко сглотнул и переспросил:
– Настоящий стражник? Из Цитадели?
Илья Ильич кивнул, с трудом сдержав вскрик от полыхнувшей в затылке боли.
– И это он тебя тут изволтузил?
– Он.
– Ты не врёшь? – свистящим шёпотом спросил Афоня. – Так у тебя же денег должен быть полный кисет! За этакую кулачную расправу! Если бы у него денег не было, он тебя и пальцем коснуться не сумел, махал бы кулаками что мельница – и всё впустую.
Только теперь эта очевидная для загробного мира истина вошла в больную голову Ильи Ильича. Непослушными пальцами он распустил завязку, и на подставленную ладонь потекла струйка лямишек.
– Ого! – возопил Афоня. – Да ты богач! Ты глянь, сколько их у тебя!
– Только что ни единой не было, – смущённо пробормотал уличённый Илья Ильич.
– Так небось до драки смотрел?
– Какая там драка… Бил он меня и сдачи не просил.
– Так, – переходя на деловой тон, сказал Афанасий. – Давай-ка я тебя подлечу…
– Сам… – не согласился смурной Илья Ильич.
– Опять наделаешь как не надо, – поморщился Афанасий, но настаивать не стал, лишь посоветовал: – Голову поправь, а синяки да шишки сами пройдут, нечего на это деньги швырять. Экономить приучайся. Экономия, она, брат, должна быть экономной.
– Экономика, – машинально поправил Илья Ильич.
– Тебе виднее, ты у нас профессор. А экономить всё равно приучайся, тех денег, что прежде, у тебя уже не будет. Небось дома и сороковины прошли, так что особо вспоминать тебя больше не станут.
Голову отпустило разом, словно и не болела она никогда, лишь рвотный вкус во рту никуда не делся, напоминая о недавних страданиях. Илья Ильич осторожно поднялся, не доверяя обретённому здоровью.
– Рёбра-то целы? – заботливо спросил Афанасий.
– Вроде целы.
– Ну, тогда пошли.
Таверна уйгура ничуть не изменилась, что показалось даже странным, ведь с самим Ильёй Ильичом за эти же дни случилось столько всего, что на несколько лет могло хватить. Уйгур встретил их поклонами, взгляд его на мгновение задержался на вспухшей физиономии гостя, но и теперь восточный человек дипломатично промолчал, никак не высказав своего удивления. Зато Афоня дал волю чувствам.
– Ты гляди, – закричал он, дёргая уйгура за рукав, – видишь, кто пришёл? А ты говорил – не вернётся! Нет, старая дружба не ржавеет!
Илья Ильич усмехнулся потаённо и ничего не сказал.
Вновь, словно в первый день, выставленный на улицу столик был накрыт крахмальной скатертью, объявились кушанья, о доброй половине которых Илья Ильич и не слыхивал. И когда Афоня извлёк из воздуха четверть «Смирновской», в том не было уже ничего удивительного, а только дань традиции.
– Со здоровьичком! – произнёс тост благодушествующий Афанасий.
За это Илья Ильич выпил с готовностью.
Закусили лосиной губой, тушённой в сметане. Квакер, видимо окончательно перешедший на должность полового, принёс с кухни блины с припёком и мёд. Афоня, щуря сытые глазки, наклонился к Илье Ильичу и шёпотом спросил:
– Слушай, как тебя всё-таки угораздило стражника прикончить? Они же бессмертные.
– Сам помер, – коротко ответил Илья Ильич. – Бил меня, пока деньги не кончились, а там и рассыпался.
– Так ты его действительно со стены сбил или просто в Городе встретил и до того довёл, что он на тебя с кулаками кинулся?
– Со стены.
– Чудеса на постном масле! Сам бы не видел, не поверил бы ни в жисть. А как ты его?..
– Старался… – Илья Ильич пожал плечами.
Афоня понял, что подробностей не дождётся, и вновь перешёл на менторский тон.
– А всё равно, как ни верти, получается, что ты в прогаре. Денег нет, омоложаться заново нужно будет, а что стражника ты порешил, так на его месте уже кто-то другой стоит.
– Не кто-то, а мой сын.
– А!.. Тогда понятно. Значит, как ты этого дурачка сделал – тоже не скажешь. А вот у меня детей нету, даже случайных. Я проверял, тут это нетрудно узнать, осталась в живом мире твоя кровь или ты весь сюда убыл.
– Я тоже весь, – сказал Илья Ильич. – Сын у меня молодым погиб, не успел пожить.
Афоня кивнул и наполнил стаканчики. Выпили ещё по одной. Говорить было не о чем, и Илья Ильич, удивляясь самому себе, запел на мотив старой песни «Полюшко-поле» текст, слышанный от студентов-стройотрядовцев на прокладке трассы:
