скачать книгу бесплатно
– Старший сержант Синюхов! – приложив руку к козырьку, представился милиционер. – Нарушаем, товарищ водитель?
– Чево?.. – не понял Юра.
– Знак ограничения скорости видели?
– Какой знак? Не видел я никакого знака!
– Оно и заметно, что не видели. А знак, между прочим, на самом виду поставлен специально для вас. На этом отрезке разрешено развивать не более девяноста километров в час. А у вас какая скорость была?
– Я откуда знаю? – совершенно искренне сказал Юра, полагавший, что уж скорость-то он превысить не может ни при каких ограничениях.
– Вот, полюбуйтесь… – старший сержант продемонстрировал дорожный локатор. – Прибор – штука точная, и он говорит, что вы ехали со скоростью сто пятьдесят восемь километров в час.
– Не может быть! Каток больше пяти не развивает!
– Вы собираетесь оспаривать объективные показания локатора? В таком случае, извольте объяснить, каким образом вы со вчерашнего вечера сумели проехать более ста километров? Даже если вы двигались без остановок, всё равно – пять километров в час не получается.
– В школе у вас, наверное, по математике пятёрка была, – сдерзил Юрий.
– Да уж не двойка, – согласился милиционер. Он ещё раз заглянул в удостоверение и спросил официальным голосом: – Так что, гражданин Неумалихин, штраф платить будем?
Юра молча добыл сотенную и протянул Синюхову.
– Вот. Поздравляю с почином. И с повышением в звании, само собой.
– Спасибо, – неуставно поблагодарил старший сержант. – А вам – счастливого пути. Вы, главное, правил не нарушайте, и тогда вам от меня никаких неприятностей не будет.
Ну что такое – сто рублей? Недаром же русская поговорка утверждает, что сто рублей – не деньги. И всё же достаточно ранней милицейской пташке стребовать с водителя эту самую сотню, и всё – настроения как не бывало. Худо простому человеку на большой дороге, слишком много охотников шастает по ней в поисках добычи. И первый среди них – инспектор ГИБДД Синюхов. Он и встать пораньше не ленится, и не брезгует остановить потрёпанный «Москвич», а то и каток, совершающий самовольное путешествие из Петербурга в Москву. Именно поэтому инспектора Синюхова ценит высокое начальство, поощряет его и регулярно повышает в звании. И незачем называть сидящих в засаде ментов пиявицами ненасытными и прочими, не соответствующими действительности именами. По-человечески старшего сержанта очень даже можно понять. Вот только ста рублей всё равно жалко.
Неприятность следовало заесть, и Юра начал искать пищеточку. Непредубеждённому наблюдателю может показаться, что из Москвы в Петербург и обратно ездят исключительно восточные люди – так густо обсели дорогу шашлычные и чебуречные. На самом деле тайна проста: на свежем воздухе шашлык не только приятно есть, но и легко делать. Ржавый мангал, смонстряченный знакомым сварщиком, ольховые дрова (покупной уголь – это для городских извращенцев), вымоченное в уксусе мясо, которое теперь всюду купить можно, репчатый лук и балтиморовский кетчуп на гарнир – вот и вся премудрость покупного шашлыка. Себестоимости – никакой, а стоимость – огогонюшки какая! Всё вместе это означает – лёгкие деньги, а при лёгких деньгах всегда кормятся рэкетиры, что существенно повышает себестоимость шашлыка, а цену задирает выше всякого понимания. Так диалектика диктует экономические законы дикого капитализма.
О таких вещах хорошо рассуждать с приятелями за накрытым столом, что, мол, чудовищная цена дрянного придорожного шашлыка диктуется общественно-политическими, а не экономическими факторами. А когда едешь мимо придорожных забегаловок и во рту уже вторые сутки маковой росинки не было, а забегаловки дразнят обоняние мясным дымком… в душе просыпается классовая ненависть и к хапуге хозяйчику, и к люмпену рэкетиру. Трудно быть средним классом в стране, любящей крайности.
Наконец, в одном из встречных посёлков нашлась пристойная рабочая забегаловка. То есть пристойными были только цены, а холодные биточки сохранялись с доперестроечных, а то и допетровских времён, но Юра не был привередлив и отобедал разом за двое суток вынужденного поста. Народу в столовой было немного – то ли из-за утренней горячей поры, то ли просто непритязательное заведение не привлекало проезжающих. И всё-таки к Юре подсел словоохотливый старичок, из тех, что продолжают работать, выйдя на пенсию, и обедают по столовым, хотя могли бы кушать и дома. Но где ещё старичку поговорить с проезжим человеком, излить душу и поделиться житейскими премудростями?
– Асфальтировать приехал? – старичок кивнул на Юрин каток и, не дожидаясь ответа, заявил: – Напрасный труд будет, только время зря потеряете.
Юра не отвечал, сосредоточенно гоняя по тарелке последнюю макаронину. Макаронина, не желая быть съеденной, извивалась как живая и упорно ускользала от вилки. Вилка была пластмассовая, одноразовая, хотя Юра серьёзно подозревал, что вечером их выволокут из бака, скоренько ополоснут и на следующий день вновь пустят в оборот. Старых гнутых-перегнутых алюминиевых вилок теперь не сыщешь даже в рабочих столовых – цветной металл дорог.
– Тебе, конечно, всё равно, – продолжал старик, – откукарекал, а там хоть не рассветай, а у нас этот асфальт из бюджета поселкового оплачивают. А теперь сам посуди: улицы раздолбаны, яма на ямине, не ремонтировались с одна тысяча какого-то года, но им же чинить неохота, им отчитаться нужно, что новый участок заасфальтировали. А зачем тут асфальт, ты мне скажи?
Площадка перед столовой когда-то была засыпана щебнем и, видимо, подготовлена для асфальтирования, но произошло это в давние годы, с тех пор к деревенскому долгострою никто не возвращался, улежавшийся щебень густо покрывал мусор, а по краям уже и невытаптываемая мурава повылезала, обещая в скором времени обратить площадь в газон.
– Может, стоянку делают? – высказал предположение Юра, хотя он лучше всех знал, что его агрегат здесь проездом, никто его не подряжал, и никакого асфальта перед столовой не ожидается в ближайшие исторические эпохи.
– Какая тебе стоянка? – возмутился старикан. – Тут прежде эмтээсовская столовая была, механизаторов кормили, а чтобы проезжающие все обеды не слопали, директор МТС с ГАИ договорился, чтобы они знак повесили: «Стоянка запрещена». Так он и висит. Сейчас и сами не рады, а снять – нельзя. Вот и живём при большой дороге, а без выручки. Новый директор ходила в милицию, а с неё столько запросили, чтобы знак снять, что дешевле удавиться.
– Какой знак? – внезапно похолодев, спросил Юра.
– Да запрещающий останавливаться. Вон торчит.
Юра залпом допил компот и, не попрощавшись, выскочил из столовой. Самые его худшие предчувствия оправдались в ту же минуту. Возле катка терпеливо курил милиционер.
– Младший лейтенант Синюхов! – козырнул он. – Что ж вы, товарищ водитель, под самым знаком машину поставили…
Сотни было смертельно жалко, и Юра пошёл нахрапом.
– Ко мне этот знак не относится, – заявил он и, предупреждая ответную реплику, быстро добавил: – У меня спецтранспорт. Асфальтировать площадку будем. Сейчас асфальт привезут, и начнём.
– Зачем тут асфальтировать? – изумился младший лейтенант.
– Вот уж не знаю. Моё дело собачье: прокукарекал, а там хоть не рассветай. Прикажут грядки асфальтировать, придётся бабам морковку на асфальте садить. Может, они тут стоянку хотят делать, платную…
– Не было никакой информации о новых стоянках, – произнёс Синюхов. – Что-то вы мудрите, товарищ водитель. Но ничего, я это проверю.
– Проверяйте, – разрешил Юра и, окончательно зарвавшись, добавил с хамской улыбочкой: – А вас, товарищ Синюхов, я поздравляю с понижением.
– Каким ещё понижением?! – взвился милиционер. – Не было никакого понижения!
– Как же не было? Сержантом вы каким были? Старшим. А лейтенантом стали младшим. Это вам каждый скажет, что попасть из старших в младшие означает понижение в должности. Как говорится, лучше быть первым в сержантах, чем последним в лейтенантах.
– Шутите? – догадался Синюхов. – Я тоже шутить умею. Так что до скорого, гражданин Неумалихин! Боюсь, что мы ещё встретимся… с вашим-то отношением к правилам дорожного движения.
«Хрена мы с тобой встретимся! – бормотал Юра, выжимая из катка все доступные ему километры. – Завтра я в Новгородской области буду, там другая власть, другие менты. Не достанешь, ручонки коротки!»
Настроение улучшалось с каждой минутой, спасённая сотня благодарно нежилась в нагрудном кармане.
И Юра запел, громко и бесшабашно, ничуть не беспокоясь, что могут подумать о нём встречные:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Всё отдал бы за ласки, взоры,
И ты б владела мной одна!
Не всё спетое было понятно трезвому Юриному разуму, но главное в народной песне не понимать, а петь:
Оставь, оставь, ты злой изменщик,
Тобой Мария предана!
Ты пропил горы золотые
И реки, полные вина!
Глава 3
Попутчик
Богородица, дево, радуйся!
Архангел Гавриил
Человек стоял у дороги. Стоял с протянутой рукой, чем-то напоминая нищего, тем более, что держал её ладонью вверх, словно просил чего, а не перегораживал путь едущим. Сплошной поток машин просвистывал мимо, никто даже не пытался притормозить. Автостопщики знают что чем крупнее дорога, тем сложнее поймать на ней попутку. Молодого парнишку, хиппующего студентика, ещё подберут, а остальных – нет. Голосующую девушку на трассе с полной уверенностью считают дорожной проституткой, а человеку в возрасте просто предоставляют возможность пропадать. Здесь всем некогда, во всяком случае, не до ближнего своего, который промелькнёт с протянутой рукой и мгновенно станет дальним. Вроде бы и не велики скорости на главной дороге страны, всюду мешаются ограничительные знаки и сторожат добычу бдительные коллеги младшего лейтенанта Синюхова, но плотность потока такова, что ради одинокого путника не станет тормозить никто. Пеший автомобильному не друг, не товарищ и не брат.
Начал накрапывать дождь, словно сама природа не хотела, чтобы ладонь просящего оставалась пустой.
Юра, скрипевший вальцами по самой обочине, высунулся из кабины и крикнул:
– Далеко тебе?
– Туда!.. – голосующий махнул рукой в направлении горизонта.
– Дотуда подвезу, – усмехнулся Юра. – Садись, не мокни.
Обычно рабочие, спасаясь от ливня, запрыгивали в каток на ходу, в последнюю секунду выдергивая ногу из-под накатывающего вальца. Запрещалось такое категорически, и каждый месяц бригада расписывалась, что знает о запрещении, но всё равно все прыгали. По негласному мнению русского человека, правила техники безопасности придуманы специально, чтобы их нарушать. Но ради попутчика Юра остановил каток и даже дверь сам открыл, словно перед важным барином. Откуда свежему человеку знать, как открываются двери у асфальтового катка? Может, свежий человек впервые видит вблизи чудо дорожно-ремонтной техники. Для пролетающего автомобилиста каток лишь помеха на пути, выставленная злыми дорожниками специально, чтобы не дать ему, автомобилисту, мчаться в своё удовольствие. Вон в цивилизованных странах дорожным мастодонтам днём на трассе и показаться нельзя, замену дорожного покрытия проводят ночью, втихаря, словно есть в переодевании дороги нечто постыдное. Вот и спрашивается, где простой гражданин может научиться впрыгивать в кабину катка за секунду до того, как нога его обратится в тонко раскатанный блин.
Попутчик влез в кабину не спеша, повозился, устраиваясь на пружинном сиденье. Было ему с виду лет пятьдесят, двухнедельная седоватая щетина густо покрывала щёки, лицо, измятое морщинами и покрытое сетью склеротических жилок, намекало на бурную молодость и известную слабость, которая в иных странах считается пороком или болезнью. Собой попутчик был невысок, хотя и плотен – этакий боровичок с червоточинкой. Старенький костюмчик, купленный в далёкие лучшие годы, был старательно почищен, возможно, специально перед выходом на трассу. Буквально всё во внешности встречного заявляло, что человек он лишний, а на автотрассе и вовсе посторонний, так что никто его не подберёт, не подвезёт и даже взглядом не удостоит.
Впрочем, несмотря на цвет лица, попутчик оказался трезв. Трезв до прозрачности, стерильно трезв… Такими трезвыми никогда не бывают люди непьющие, только алкоголик, испытавший все прелести запоев и белой горячки, может протрезветь настолько полно. Чудилось, человек сейчас засветится изнутри и скажет что-нибудь возвышенное.
– Спасибо, – сказал человек. – Я уже два часа стою, а они всё едут. Куда, зачем – непонятно…
– По делам едут, – со знанием дела произнёс Юра.
– Это верно… – Попутчик помолчал, а потом произнёс нерешительно: – Простите, можно мне с вами посоветоваться? Совет мне нужен.
– Валяй, советуйся, – опрометчиво разрешил Юра. Слишком уж хорошо было на душе, весело при мысли, как облапошил младшего лейтенанта и ускользнул от него ненаказанным.
– Дело в том, что я Богородица, – признался попутчик, потерев небритую щёку. – И вот я хотел спросить, мне Христа родить сейчас или обождать ещё немного?
Юра искоса поглядел на собеседника. Тот был совершенно серьёзен, судя по всему, вопрос о рождестве Христовом волновал его весьма сильно.
«Валяй, прямо здесь рожай, в кабине!» – хотел сказать Юра, но что-то удержало его от бесшабашной фразы. Незачем ставить человека в дурацкое положение, даже если он сам туда влез. Человек волен выставлять себя на посмешище, но не всегда следует над ним смеяться. Впрочем, можно и поязвить слегка, понасмехаться не зло, но едко, чтобы в следующий раз у встречного не возникало охоты развлекаться подобным образом.
– Я бы погодил, – раздумчиво сказал Юра. – А то родишь ты младенца, его надо будет титькой кормить, а у тебя её и нет! Пропадёт младенец-то, и вместо второго пришествия опять получится сплошное безобразие.
– Я об этом как-то не подумал, – признался несостоявшийся богородец, – а ведь это – довод. У меня, вообще-то, другие мысли были, но это тоже довод, да… Я действительно пока обожду.
Сказано это было так серьёзно, что Юру обожгло стыдом. Смеяться можно над глупцом, но нельзя над больным и калекою – неважно, телом он повреждён или разумом. Русские люди это всегда понимали, а если родовитые баре и держали при себе дурачков и шутов, так на то они и есть родовитые баре – люди только по имени русские, а на деле без роду и племени: оваряженные, ополяченные, офранцуженные.
А удивительный попутчик продолжал говорить негромко, но так убеждённо, что всякий вслушавшийся невольно заражался его верой.
– Я ведь не просто взял да назвался богородицей… я действительно всё могу. Не только Христа родить, я могу всех людей сделать счастливыми, могу войны остановить, накормить могу весь народ, сколько его есть на свете, болезни изничтожить могу, злых могу добрыми сделать. Совсем всё могу, просто вот взял бы и сделал…
«Что ж не делаешь?» – хотел спросить Юра, но промолчал, понимая, что раз попутчик заговорил, то расскажет всё до конца.
– Я только одно думаю, ведь людям, если я им всё преподнесу, обидно будет. Они ведь люди, а не свиньи у корыта, они сами должны всего добиться. А тут представь: я пришёл и всё сделал! Зачем тогда людям и жить-то?
– Не делают они ничего сами, – пробурчал Юра, – а то, что делают, так лучше бы и не начинали.
– Вот и я о том же! – вскричал Богородица. – Глупые они, жаль их. Помочь хочется, а нельзя. Вот я и хожу по миру, смотрю на людей и жду, когда же они взаправду людьми станут.
– Так вот всю жизнь и ходишь? – спросил Юра, окидывая взглядом непрезентабельную внешность Богородицы.
– Нет. Я прежде плохо жил. Я ведь пил, сквернословил, я воровал и в тюрьме сидел. А потом вдруг понял, что я – Богородица! С тех пор и хожу.
– Понятно, – сказал Юра.
Как всякий нормальный человек, был Юра в делах обыденных сугубым прагматиком, ко всякой потусторонщине относился скептически, а в вопросах веры был полным пофигистом, напоминая чем-то свой каток – машину основательную, в высшей степени материальную и лишённую какой бы то ни было романтичности. Всяких проповедников считал нужным гонять нещадно, над новообращёнными христианами любил поиздеваться, задавая каверзные вопросы, а видя по телевизору крестящегося президента, демонстративно плевался и вырубал телик. Тоже, христианин нашёлся! Умный человек перед телекамерами креститься не станет, вера, если она есть, дело интимное и с пиаром несовместима. Всё это и впрямь было понятно, хотя на всякий случай Юра мнения своего за пределами семьи не высказывал; ещё засудят за правду о президенте, говорят, к этому снова идёт. С Богородицей тоже всё вроде бы понятно, а оставалась какая-то тревожащая недосказанность.
– Понятно, – повторил Юра. – Понятненько… А вот как же мне тебя, Дева Мария, называть? Маней, что ли?
– Да хоть горшком назови, – согласился Богородица.
– И куда же ты, Маня, ходишь? Докуда мне тебя подвозить? Я, вообще-то, в Москву еду, к брату в гости. А тебе куда?
– Да хоть куда. Земля русская широко лежит, не тут, так там мне место найдётся.
– А при чём здесь русская земля? Ты же еврейка, Маня!
– Да ну? – удивился Богородица. – А у меня в паспорте было написано: русский. Потом я, правда, паспорт по пьянке потерял, так что же меня за это из русских исключать?
Была в этих словах непробиваемая железная логика, и Юра бросил язвить, сдался…
– Ладно, – сказал он, – поехали вместе, пока едется. Только смотри, скорость у меня невысокая, в Москву ещё не сегодня попадёшь.
– А что я там потерял? Бывал я в Москве, нет там России, одна сутолока копится. Вот ты скажи, было ли так, чтобы в чёрный год спасение России из Москвы приходило? Из Нижнего – приходило, в последнюю войну – из Сибири панфиловцы пришли, а из Москвы – никогда. Россия, она лежит от моря и до моря, между небом и землёй, между Питером и Москвой. Там её и искать надо.
– Адрес точный, – сказал Юра, – на деревню дедушке. По такому адресу – да не найти? Отыщем твою Россию.
Дождик кончился быстро, июньские дожди вообще преходящи и теплы. Легко намочит, легко и высушит, поэтому так радостно прыгать по лужам, подставляя лицо ласковым каплям, весело кричать: «Дождик, дождик, пуще! Дам тебе я гущи!» Чёрная, но никого не пугающая туча уползла мыть закопчённый Петербург, а здесь, на самой границе Новгородской области, засияло солнце, разбрызгалось на мокром асфальте, заставило встряхнуться напоённые влагой цветы.
Главная дорога страны рассекала пополам не отысканную покуда Русь, поля по сторонам густо желтели одуванчиками. Было их так много, что и травы не видно за июньским цветением. Июнь в России солнечно-жёлтый от одуванчиков, июль – голубой и лиловый от иван-чая, колокольчиков и василька, и лишь в августе виден цвет травы: нежно-зелёный на отавах и выцветший там, где человек не смог или поленился пройти с косой.
– Гляди-ка, уже косят! – удивлённо воскликнул Юра, кивнув в сторону ближайшего поля, где два колёсных трактора бегали наперегонки, оставляя чисто выбритую прозелень. – Куда они так рано? Трава ещё не зацвела. Накосят одних одуванчиков, а с них не сено, а беда. Одуванчики пушиться в сушке начнут, скот такого есть не станет!
– Может, на силос? – предположил Богородица.
– Силос ближе к осени заготавливают, когда уже сушить нельзя.
– Тогда на зелёнку…
– Этакое поле на зелёнку стравливать?.. – не поверил Юра и круто повернул руль. – Поехали, глянем, чего это они не в срок сенокос начали.
Видимо, Богородице и впрямь было всё равно, куда ехать, ибо он ни полувзглядом не возразил против такого резкого поворота.
Красивый заасфальтированный съезд очень быстро превратился в просёлок, раздолбанный колёсами и гусеницами тракторов. Есть такой тип дорог, которые никогда не бывают проходимыми. Зимой они угрожают раскатами и наледями, весной и осенью – лютой, густо замешенной грязью, а летом – мельчайшей, всепроникающей пылью, которая пудрит в фекальный цвет окрестности, а при первом же дождике немедля превращается всё в ту же густо замешенную грязь. Нет на такой дороге хода ни пешему, ни колёсному, одни трактора с мазохистским наслаждением расплёскивают глинистую почву, хотя и они, бывает, садятся на брюхо. Прежде в той грязи, как говорят, валялись свиньи да возились детишки – подрастающее поколение трактористов-механизаторов. Растаптывали грязюку до состояния невиданной липкости и пачкучести, громко распевали специальные грязетоптательные песни: «Мышка, мышка, засоси!» – для топтания ногами и «Каша-малаша – вкусная каша!» – для ручного замеса. Теперь дети в деревнях перевелись, а свиньи заперты по закутам и об уличных грязевых ваннах могут только мечтать. Грязь скучает; единственное развлечение, которое ей осталось: пленить случайного «жигулёнка» и заставить обормота, возомнившего себя шофёром, шлёпать в полуботиночках по бездонным дорожным хлябям в поисках гусеничного спасителя.
При виде катка грязь заволновалась, готовясь к небывалому развлечению – шестнадцатитонный каток ещё никогда не попадал в её объятия. Однако развлечения не получилось. Каток попросту не заметил, что его собираются пленять. Навалившись всей тяжестью, он выдавил грязь с ложа, так что дорога разом обнаружила свою сущность, обратившись в глубокую канаву. Рассказывают, что в скором времени канава заполнилась водой, в ней развелось невиданное количество рыбы, с Балтики прилетели тучи чаек и едва ли не судоходство развилось. Впрочем, мало ли что рассказывают; автор за умеренную плату может ещё и не такое придумать. А пока грязь осталась без добычи, канава, прежде называвшаяся просёлочной дорогой, стала называться просто канава, а путешественники прибыли в населённый пункт, перед которым на старом, советских времён, основании были накрепко приварены вырубленные из листового железа буквы с названием деревни: «Бредберёво». Очевидно, волна переименований докатилась и в эту ещё очень относительную глубинку.
Впрочем, хоть горшком назови, как сказал недавно Богородица. От перемены названия сущность не меняется – подобной теоремы в школьной математике нет, но всякий человек интуитивно чувствует истинность этого утверждения. А вот видимость и кажимость с изменением названия могут смениться на прямо противоположные. Что здесь первично, а что вторично – материалисту судить трудно, поскольку и название, и кажимость относятся к области идей. Именно идеи формируют наше будущее, а прошлое уже состоялось, закостенело и название ему: «История села Бредберёво». История эта имеет опосредованное отношение к путешествию из Петербурга в Москву, и желающие могут её пропустить. Но пусть потом не удивляются, когда кое-что окажется им непонятно. История, как известно, ничему не учит, но многое разъясняет.
