banner banner banner
Невидимые волны
Невидимые волны
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Невидимые волны

скачать книгу бесплатно


XIV

Совершенно оживший и уверенный в себе, уверенный в своем положении, старик вспомнил наконец о сыне.

Перед его мысленным взором пронеслось все то, что за последнее время произошло в их отношениях. Алексей Петрович теперь имел возможность хладнокровно и спокойно это обдумать и, к стыду своему, не мог не признать, что сын его был прав в своем отказе идти на его отчаянную затею. Ведь, действительно, мало ли чем эта затея могла кончиться, и имя Сухоруковых могло быть опозорено уголовщиной. Сын был прав, говоря, что Сухоруковы грабежом еще не занимались. А он, отец его, за это так оскорбил сына… Положим, что и Василий был опрометчив в своей дерзости и горячности, но все же он, Алексей Петрович, нанес сыну тяжкое оскорбление, оскорбление жестокое… И вот сын его теперь лежит больной…

Старик Сухоруков словно съежился, когда все это ему представилось. «Черт знает, как все это вышло! – проговорил он с сердцем. – Ведь сын по существу прекрасный малый, человек лихой и породистый, и огонек в нем настоящий, сухоруковский. И компаньон он отличный. Ведь это он, отец его, из-за своей прихоти уговорил Василия выйти из полка, испортил его карьеру». – Чем больше Алексей Петрович думал обо всем этом, тем более мучила его совесть. Любовь к сыну проснулась у Сухорукова с прежней силой.

В дверях показалась дебелая Лидия Ивановна, вся встревоженная; она только что узнала от бурмистра о внезапно предположенном отъезде барина.

– Вы сегодня уезжаете, – сказала она, опустив глаза. – Что такое случилось?

– Не твое дело, – отрезал Алексей Петрович, – после узнаешь. Захара мне позови, да поскорее!..

Явился Захар.

– Ну, Захарушка, здравствуй, – сказал Алексей Петрович ласково, как только на это был способен. – Ну, что твой барин?.. Доктор говорил, что это отойдет… Что, он все еще лежит?..

– Очень они плохи-с, – сумрачно отвечал Захар. – Рука у них скрючена-с, и на ногах стоять не могут. Они вместе с Маскаевым ночью за сорок верст куда-то ездили. Дорогой, надо полагать, простудились… Теперь все у них разболелось, и мурашки по рукам и ногам бегают. Очень они жалуются. По временам даже вроде как бы судороги в ногах-с…

– Он теперь спит? – спросил Сухоруков.

– Сейчас проснулись, – отвечал Захар. – Фершал из Троицкого приехал. Будет им пиявки ставить…

– Ступай к сыну, – сказал Алексей Петрович, – предупреди его, что я сейчас приду.

Старик Сухоруков вошел к больному, когда Василий Алексеевич не спал и не был в забытьи. В комнате никого не было; больной лежал под белым одеялом, лежал неподвижный, с особым, новым для Алексея Петровича выражением печальных глаз, устремленных на одну точку. На лбу Василия Алексеевича сложилась характерная поперечная морщинка. Правая рука поверх одеяла была неестественно притянута к лицу. Пальцы этой руки были как-то странно, некрасиво согнуты.

При входе Алексея Петровича взгляд сына упал на отца. Больной слабо улыбнулся и сказал:

– Вот какой я, дурак, лежу… Видишь, отец, совсем никуда я негодный…

Нелегко было Алексею Петровичу увидеть таким своего сына. Совесть мучила его, и ему хотелось каяться.

– Я пришел к тебе, Василий, – не без усилия заговорил старик Сухоруков, – пришел прощения у тебя просить…

– Пустяки, – отвечал Василий Алексеевич, – мы оба с тобой горячие… Вот и все.

– Пришел прощения просить, – продолжал Алексей Петрович. – И слышишь, Василий, чтобы не поминать нам этого… чтобы совсем забыть…

– Полно, отец, – тихо улыбнулся больной, – я тебя знаю. Когда людям круто приходится, все может случиться.

– Да что же это с тобой в самом деле? – заговорил иным тоном Алексей Петрович. – Откуда такая необыкновенная напасть? Ну, ударил я тебя – это было. Но откуда это все взялось, – говорил Алексей Петрович, указывая на скрюченную руку, – с чего ты обезножел?

– Не спрашивай, долго рассказывать, – отвечал Василий Алексеевич. – Завтра расскажу, когда соберусь с силами…

– Завтра не придется, Васенька. Завтра я буду далеко отсюда, буду катить на почтовых в Питер… Да что же это я? Я тебе еще главного не сказал! – спохватился Алексей Петрович. – Дядюшка-то твой Александр Петрович, сенатор-то наш, приказал долго жить… И представь себе, он оставил нам наследство, и порядочное, больше двухсот тысяч… Это совершенно как в сказке… Совсем даже невероятно.

– Я так и знал, что все обойдется, – спокойно, без всякого удивления отозвался на эту новость больной. – Мать нас недаром удержала…

При этих словах на лице Василия Алексеевича появилась торжествующая улыбка…

– Недаром она нас удержала, – повторил он, – а ты мне тогда не поверил… Теперь сам видишь…

Сказав это, Василий Алексеевич с той же торжествующей блаженной улыбкой закрыл глаза и добавил:

– Видишь, как хорошо все вышло… И я выздоровлю; я в этом не сомневаюсь, а ты поезжай…

Алексей Петрович понял, что не следует больше тревожить сына. Он подошел к нему, наклонился и поцеловал его в лоб с искренним горячим чувством.

– Поправляйся, Васенька, поправляйся, – сказал он. – Я тоже не сомневаюсь, что ты поправишься. А меня ты совершенно прости, – сказал он еще раз. – Ведь оба мы с тобой такие сумасшедшие… Что поделаешь!.. Такая уж наша порода сухоруковская.

В этот же день Алексей Петрович выехал из Отрадного в Петербург.

XV

Из своей командировки возвратился доезжачий Маскаев и порадовал Василия Алексеевича удачей. Он привез молодому барину отысканную драгоценность – крест на золотой цепочке. Все обошлось благополучно. Колдун против обыска не спорил. «Барин ваш сам закинул свое добро, – говорил он охотникам, – ну и ищите евоную вещь, коли он вас за ней прислал… Очень мне она нужна».

Ощущая на шее драгоценный крест, Сухоруков нравственно ободрился – тяжелый камень свалился у него с сердца.

Приехал доктор. Он нашел в больном некоторое улучшение и решил поставить Василия Алексеевича на костыли. Доктор боялся только, что согнутая рука больного будет этому мешать. Однако с помощью левой руки, державшей костыль довольно твердо, и с помощью Захара, охватившего молодого барина за талию, Василия Алексеевича удалось пересадить с постели на кресло к открытому окну. Правда, ноги его были слабы, но не настолько, чтобы больной не мог ими передвигать.

Сидя в кресле, Василий Алексеевич жадно впивал в себя свежий воздух. Ему вдруг безумно захотелось покурить. Доктор и это позволил, и тогда Сухоруков, страстный курильщик, с наслаждением начал затягиваться из поданной Захаром трубки, набитой знаменитым в те времена «Жуковым» табаком. Больной видимо оживал. Ему хорошо сиделось у окна, расположенного в тени на северной стороне дома.

Ободрив больного надеждой на выздоровление и дав несколько указаний, доктор сейчас же уехал. В то время в докторах была всеобщая недостача; доктор был один на целый уезд.

Хорошо сиделось у окна Василию Алексеевичу. Стояла чудесная погода; было совсем тихо и нежарко. День клонился к вечеру. Косые тени от дома и деревьев тянулись по зеленому газону; перед окном был богатый цветник, а дальше видна была старая липовая аллея, густая и тенистая.

Василий Алексеевич отдался своим размышлениям. Размышления же его были все те же – он старался проникнуть в существо пережитых им за последнее время впечатлений, и вот у него начала слагаться своя очень оригинальная религия, совсем отличная от христианской. Христианскую религию он продолжал по-старому не признавать. Христос для него был просто человек – человек, несомненно, великий, но, по существу, такой же пророк, как и другие пророки, как, например, Магомет или Зороастр. Если народ верит в Христа – это очень хорошо, – думал Василий Алексеевич, – но эта религия не для него, Сухорукова. Он выше этих детских воззрений… Какая же его вера?.. Какие его основы?..

У Василия Алексеевича начинало слагаться верование, что в мире имеются две категории сверхприродных сил, которые, как он теперь убедился, влияют на людей. Силы зла и силы добра. Силы эти приходят к человеку извне; но не все люди это понимают и чувствуют. Многим кажется, что они сами в себе эти силы носят. Он же, Сухоруков, теперь узнал, что есть как бы особые вихри зла и добра, которые существуют независимо от людей и на людей влияют. Вихри злые иногда всецело захватывают существа слабые или страстные, и те им отдаются и бороться с ними не могут, принимая их за что-то роковое, – отсюда понятие о роке у древних. Но между этими вихрями есть и силы добрые, охраняющие человека. Когда он, Сухоруков, с Батогиным колдовали в лесу, разве не добрые силы оградили тогда старуху Незванову от ударов колдуна?.. Есть между людьми такие счастливцы, как, например, он, Сухоруков, у которых имеются свои добрые защитники… Его, Василия Сухорукова, доброе божество – это его мать… Только он этого раньше не знал, а теперь недавно в этом убедился. Не будь матери, он совсем бы погиб от вихрей злых и, что всего ужаснее, погиб бы нравственно…

«Колдун Батогин, – продолжал думы свои Сухоруков, – несомненно раб злого духа, сознательный диавольский слуга. Кроме зла в нем самом, этого человека захватил особый наносный вихрь диявольской силы».

Не поддавался только определению Василия Алексеевича странник Никитка. Никитка был заражен таинственными влияниями, действовал как бы от них… «Это было так; – признал Сухоруков, – но какие это были влияния? Ведь Никитка вылечил Машуру… Стало быть, сделал доброе дело, а вот его, Сухорукова, он натравил на колдуна, и, не спаси его умершая мать, он погиб бы нравственно безвозвратно».

И думы Сухорукова остановились опять на матери – на этом его божестве. Он словно видел ее перед собой, и у него явилась даже особая потребность прибегать к этому своему божеству в молитве, прибегать к нему для ограждения себя на будущее время от злых влияний. Он начал даже сочинять молитву… Он будет читать матери эту молитву каждый день утром и вечером… Будет призывать ее на помощь…

Размышления Василия Алексеевича прервал вошедший Захар.

– К вам гостья, – доложил он, – навестить пришла…

– Какая гостья? – словно очнувшись от сна, проговорил Василий Алексеевич.

– Марья Васильевна-с… Говорит, по вас соскучилась…

– А, Машура!.. Что ж!.. Зови. Очень рад, – сказал Сухоруков.

Через минуту вошла Машура.

Сухорукова удивило, что она была одета в черное, точно монастырская послушница; только на голове у нее был беленький платочек. До сих пор, когда она приходила к барину, она всегда наряжалась в цветные наряды, в чрезвычайный по яркости сарафан, в шелковый красный платок. Шея Машуры всегда украшалась ожерельями из красных и белых бус.

– Здравствуйте, милый барин, – сказала Машура, – что это с вами за беда приключилась?..

– Ты мне раньше скажи, – отвечал ей Сухоруков, – что это с тобой сделалось? Почему ты такая черная ходишь? Разве кто умер у тебя?..

Машура опустила глаза.

– В скит я собрамшись, – тихо сказала она, – проситься в скит пришла…

– Опять ты за старое, – сказал Василий Алексеевич, – опять эти скиты в голове.

– Барин мой дорогой, отпусти ты меня хоть на месяц на один.

Сухоруков покачал головой.

– Не понимаю, – проговорил он, – с чего тебя в эти раскольничьи скиты тянет?

– Оказия такая вышла, барин мой милый. Вчера моя крестная мать оттуда приехала, она маменьки моей свояченица. У нее и лошади свои, зовет погостить… Очень уж хочется мне помолиться, тамошнего христа повидать…

– Христа! Какого Христа?.. – не без удивления спросил Сухоруков.

– А такой у них Христос объявился, – отвечала Машура, – божественный человек; чудеса он творит. Отпустишь меня, жалеть не будешь… Я у него об тебе похлопочу. Он твою болезнь вылечит…

– Спасибо за хлопоты, – сказал Василий Алексеевич, – и без него вылечусь… У меня своя вера есть…

– Крестная мать говорит, что тот бог, который у них, совсем особенный…

– Да чего ты взбеленилась к этому особенному богу?..

– Не взбеленилась я, а мне вроде как бы указание было, – таинственно проговорила Машура.

Сухоруков большими глазами смотрел на гостью. «И у нее своя душевная работа идет», – подумалось ему. Он увидал сейчас в Машуре большую перемену. Матовое лицо с черными бровями и длинными ресницами было серьезно и строго. Глаза словно потемнели. От прежней вакханки не осталось и следа.

– Ты говоришь, было тебе указание… Какое указание? – спрашивал Сухоруков.

– Вы, барин, будете смеяться…

– Не буду я смеяться… чего ты прячешься.

– Напрасно я только начала, – упиралась Машура.

Сухоруков не унимался, стал настаивать. Наконец он добился. Машура рассказала все.

– Ты помнишь, барин дорогой, – начала она, – какие у меня страшные раньше сны были. Я всегда была такая. Все меня нет-нет и потревожит… либо сны вижу, либо что наяву чудится. И вот, после этих злых снов ко мне теперь другое стало приходить… стала приходить радость большая… Третьего дня пошла я за грибами рано утром… Утришко было чудесное… Такое было утро, что никогда его не забуду. Стало солнышко всходить; все словно золотом покрылось. Вышла я на поляну. Стою, любуюсь… Сладость какая-то меня взяла, и стала я чувствовать, что начинаю от радости кружиться, и вдруг чувствую, что поднимаюсь с земли… Мне кажется, что меня поддерживает что-то… Все кругом меняется… Леса, поля, горы. Все будто плывет, и чудится мне, что возношусь я все выше и выше и там в небесах несусь… И вижу такой свет, такой свет!..

– Потом я опомнилась… опять на поляне стою… После этого видения домой пришла и что же вижу? Дома у нас моя крестная мать сидит, Таисой ее зовут, она только что приехала и, что самое удивительное, меня Таиса такими словами встречает: наш Христос тебе, говорит, кланяться велел. В скит тебя зовет. К нам, Маша, поедем, погостишь у нас…

– Да кто же этот ваш чудотворец? – допытывался Сухоруков. – Откуда он? Как его зовут?

– Таиса наказывала мне об нем не болтать… Даже матери не говорить. Ты никому не скажешь, коли открою? – сказала с некоторым страхом Машура.

– Конечно, не скажу. И чего ты боишься, право, не понимаю.

– Это Ракеев Максим Васильевич, чернолуцкий купец, – таинственно объявила Машура. – Вроде как Христос, как Бог настоящий…

– Странные новости от тебя я слышу, – произнес после некоторого молчания Сухоруков.

И надо сказать, что все, что Василий Алексеевич услыхал от Машуры, получило для него теперь особое значение. Машура стояла перед ним в новом освещении; он смотрел на нее совсем иными глазами.

– Так отпустишь меня с Таисой в скит ихний? – продолжала приставать Машура.

Кончилось тем, что Сухоруков не смог ей отказать. Он согласился. Она простилась с барином и, счастливая, отправилась на свой хутор.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Приехавшая издалека в Отрадное крестная мать Машуры, Таиса, была бездетная вдова. Она жила уже два года в глухих чернолуцких лесах. Местность, где она теперь пребывала, находилась более чем за двести верст от Отрадного. Таиса была старой приятельницей Евфросиньи и приехала к ней не без цели. Таиса давно знала Машу, дочь Евфросиньи, и любила ее. Было время, когда Таиса жила близко от Отрадного вместе со своим мужем, который был казенным крестьянином в соседней волости. Таиса тогда часто навещала Отрадное, крестила у Евфросиньи единственную дочь и взялась даже учить девочку грамоте, когда та подросла. Сама же Таиса наторела грамоте еще в молодости у дьячка; она имела большое тяготение читать духовные книги. Дочь Евфросиньи Машура, в свою очередь, любила крестную и с восторгом всегда слушала, как та ей рассказывала интересные эпизоды из жизни святых. Машура оказалась способной в учении, но скоро его пришлось прекратить. С потерей мужа бездетная Таиса ушла в чернолуцкие леса и предалась там «духовному житию» в одной сектантской общине. После ухода Таисы и поселения в общине к ней дошла весть, что Маша, которой было тогда уже семнадцать лет, стала жить «в грехе» с молодым отраднинским барином, что он взял ее за красоту в полюбовницы и поселил с матерью у себя на хуторе.

У Таисы явилось желание во что бы то ни стало вызволить Машуру из крепостного состояния, вызволить ее из того греха, в который она попала. «Можно будет, – думалось ей, – выкупить Машу у господ Сухоруковых». Такие выкупы у сектантов делались в те времена нередко. Деньги на это давались добрыми людьми, поддерживавшими сектантские общины. Надо было только самой Таисе сначала укрепиться в общине; кроме того, надо было заманить Машу к себе на побывку. Все это пока ладилось, планы Таисы начали осуществляться. За те два года, что Таиса основалась в общинной обители, ее там оценили – оценили ее благочестие и грамотность; она была сделана «духовницей». На нее было возложено привлекать в общину молодых девиц, способных на духовные подвиги. И вот теперь она повезет к себе крестницу, она приручит ее там… А деньги они для выкупа найдут. Максим Васильевич Ракеев поможет.

Ракеев жил на границе лесной чернолуцкой глуши в небольшом селении Виндреевке на берегу реки Роски, бравшей свое начало в чернолуцких лесах. По этой реке и по ее маленьким притокам, расползавшимся в лесах и разливавшимся в половодье, виндреевские казенные крестьяне плавили лес в дальние промышленные города. Чернолуцкие леса были большие; часть их считалась принадлежащей казне, часть принадлежала князьям Стародубским. Всего было несколько сот тысяч десятин; смотрение за этими лесами тогда было слабое, и промысел для виндреевских крестьян был выгодный. На нем особенно разбогател умерший лет двадцать назад старик Ракеев, отец Максима Васильевича. Он оставил сыну, как говорили мужики, «большие тыщи».

Максим Васильевич Ракеев жил в Виндреевке в собственном большом доме, резко выделявшемся между другими крестьянскими домиками. Ракеев был вдов и бездетен. В глазах местных властей он считался православным. Он посещал по большим праздникам православный храм, находившийся в ближайшем селе, отстоящем от Виндреевки в пятнадцати верстах, ладил с попом, ежегодно исповедывался у него и причащался, а сам под шумок основывал общины – обители в чернолуцких лесах. Он купил для этих обителей у князей Стародубских около тысячи десятин. Он называл свои общины «божиими питомниками». Ко времени нашего рассказа таких «божиих питомников» он основал два. В одном из них и устроилась Таиса.

Местные власти знали, что Ракеев втайне принадлежал к секте «божиих людей», или «хлыстов», что он среди хлыстов – один из главных деятелей, что обители, которые он поддерживал, не были раскольничьими скитами, а были в сущности хлыстовскими общинами, но Максим Васильевич умел ладить со всеми. Он не жалел денег на «подмазку». Все, кого следовало купить, были куплены Ракеевым. К тому же, места были около Виндреевки глухие. Становой жил в тридцати верстах, священник – в пятнадцати верстах. Обители «божиих людей» были устроены еще дальше, в самой глуши. И власти оставляли все это в покое и самого Ракеева не трогали. Все шло благополучно.

Таиса, обосновавшаяся в одной такой общине, давно имела тяготение к хлыстовству. Года два тому назад судьба столкнула ее с Максимом Васильевичем в Москве, куда она ходила на богомолье. С ним она познакомилась у известной в Москве хлыстовской пророчицы Борисовой. Ракеев был там весьма почитаем. Таиса слышала о его благотворительности. Бедная, одинокая крестьянка, она искала себе пристанища в общине «духовных христиан», как тогда именовали себя хлысты. Ракеев обратил на нее внимание; он поместил ее в свою общину. Таиса глубоко в него уверовала. Она беззаветно отдалась служить его делу. И теперь уже год, как она «духовница». Она исполняет его указания «пещись об умножении их братьев, пещись о привлечении молодых девушек в обитель». В обители этим девушкам внушали «праведное житие и истинную веру». Ракеев постоянно говорил своей духовнице, что «горячих к подвигу девушек любит Бог, и если они от чистого сердца последуют за ним, Ракеевым, то он им приготовит славные венцы».

II

Погостив у Евфросиньи три дня и уговорив Машуру ехать с собой, Таиса отправилась с ней в «скит» вдвоем. Евфросинья осталась на хуторе из-за хозяйственных дел. На хуторе была земля, отданная ей и дочери в пользование господами. Надо было убраться с хлебом. Евфросинья не была посвящена в планы и тайную деятельность Таисы. Она не знала, что обитель, куда везла Таиса Машуру, была хлыстовская. Надо сказать, что народ в те времена, как и теперь, хлыстов осуждал, называя хлыстовство «темной сектой». Евфросинья думала, что Таиса живет в обыкновенном староверческом скиту, которых было тогда немало. Евфросинья сама имела влечение к старой вере, к раскольничьим скитам. Староверы-раскольники были и в числе сухоруковских крестьян. Поэтому Евфросинья с легким сердцем отпустила свою дочь с Таисой в «скит», тем более и барин позволил. Старуха не сомневалась, что дочь ее скоро вернется.

Нашим странницам предстояло совершить немалый путь – сначала в Виндреевку, где жил Максим Васильевич, а оттуда они предполагали добраться до обители. Ехали они до Виндреевки более четырех суток. Езда была с многочисленными остановками и ночевками. Путешествие совершалось в кибитке, запряженной парой лошадок. Кучером у них был старик Афиноген, молчаливый мужик, взятый Таисой в Виндреевке из ракеевских рабочих.

Таиса, бодрая еще женщина лет пятидесяти, во время дороги заманчиво рассказывала своей крестнице о жизни в общине, говорила, что у них есть своя настоятельница, что она высокой жизни, может даже «пророчествовать», что у них бывают «радения».


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги
(всего 1 форматов)