скачать книгу бесплатно
Почему мне всегда жаль этого угрюмого, закомплексованного идиота? Сколько раз я уже вытаскивала его за уши из множества тяжелейших ситуаций, в которые он сам себя загонял? Он меня поносит, но мне его жаль. А не идиотка ли я сама?
– Ну, ну! Батенька, это вы загнули! Это недопустимый тон по отношению к коллеге, тем более по отношению ко всеми уважаемой Дарье Сергеевне, – Глембовский церемонно отвешивает мне поклон. – А вы, Дарья Сергеевна, не принимайте близко к сердцу, Саша просто сегодня не в духе, не будем ему пенять! – пытается он овладеть ситуацией.
– Да упаси бог, Алексей Викторович, – пытаюсь успокоить я разволновавшегося шефа. – Вы же знаете, я не русофобка, равно как и не русофилка, а Сан Саныч совсем не тот фрукт, который бы мне хотелось съесть. Более того, он даже не директор издательства, чтобы мне взволноваться за свои писательские способности.
– Ага, фрукт. Ещё какой фрукт. Дуриан вонючий, – тихонько ворчит за моей спиной секретарша кафедры Мила.
Теперь уже на мою защиту поднимается профессор Проскуряков. Мы много лет дружны, и оба очень дорожим этой дружбой. Федя своих в беде не бросает, а его защита дорогого стоит: как-никак в глазах многих будущий ректор.
– Я требую, чтобы Сан Саныч немедленно извинился перед Дарьей Сергеевной! – отчётливо, с нажимом объявляет он. – Кроме того, настаиваю на прекращении обсуждения высосанного из пальца «дела Маши Савельевой», как не имеющего оснований для порицания. К сессии, несомненно, допустить и обратиться в методический совет университета с просьбой создать комиссию для приёма экзамена по конфликтному предмету. Полагаю вопрос исчерпанным. Занесите сказанное в протокол, – обращается он к Миле.
«Молодец ты, Феденька, умница, но, как говорится в народе, не на того напал», – по обыкновению иронизирую я про себя, с интересом болельщика наблюдая за развитием очередного кульбита дискуссии.
Сан Саныч, превозмогая зубную ломоту, приносит мне извинения, но при этом просит ещё несколько минут на дополнения по сути поднятого им вопроса. Глембовский неохотно соглашается. Он вообще избегает любых конфликтных ситуаций, что вполне понятно и оправданно накануне грядущей снежной лавины семидесятилетия, готовой смести его с удобного насеста.
– Мария Савельева опять же не далее как в пятницу, – снова начинает скрипеть мельничный жёрнов Толкунова, – покинув аудиторию, в которой оскорбила лично меня, одним этим оскорблением не ограничилась, а в столовой напала на ни в чём не повинного сокурсника, авторитетного студента-общественника Виктора Прудникова! Я лично был свидетелем того, как Савельева оскорбляла Прудникова и даже пыталась ударить.
Это хрупкая Машка пыталась ударить медведя Прудникова? Да его жирную тушу осиновым колом не пробить!
– Она публично обвиняла Прудникова в расизме и национализме и бросала иные унизительные оскорбления, которые я не решаюсь произнести вслух!
«Ах ты, скромник наш, не решается он произнести. И ай да Масяня, как зовут её сокурсники! Молодец! Поставила на место придурка, каковым и является в действительности откровенный нацбол, невежа и невежда, а также безупречный общественник Виктор Прудников», – иронизирую я по-прежнему, про себя, хотя уже, кажется, пришло время открывать забрало. Оказываюсь опять не права – время безнадёжно упущено.
На кафедре снова поднимается невообразимый гвалт. Теперь уже одни орут в защиту Савельевой, другие поднимают на щит Прудникова и его славное дело очищения столицы нашей Родины от гастарбайтеров, от которых уже жизни никому нет.
– Вот, приехали! Жизни вам нет от гастарбайтеров! А где ваша хвалёная толерантность? Я уже не говорю о том, кто помойки ваши разгребать будет? Посмотрим, как вы запричитаете, когда начнёте продираться через мусорные кучи на улицах. Что, не видели по телевизору, как это недавно было в Неаполе? – пытается привести к порядку коллег Глембовский.
Я беру внутренний тайм-аут и в очередной раз борюсь с непреодолимым желанием покинуть навсегда этот гадюшник. Что меня здесь держит? А ведь держит же что-то, коль скоро в очередной раз спокойно наблюдаю подобную свару. Дурища, одним словом, раз держит!
– Что касается конфликта Савельева-Прудников, то без них этот вопрос мы обсуждать не имеем права, – повысив голос, пытается успокоить разбушевавшуюся кафедру будущий ректор Федя Проскуряков. – Их приглашали? Нет? Тогда вопрос закрыт. Более того, на так называемого безупречного общественника, а по совместительству известного скинхеда Виктора Прудникова заведено уголовное дело по статье «Разжигание национальной розни», это пока наиболее мягкая формулировка. А вообще должен вам сообщить, что он подозревается в нападении на гражданина Нигерии, который на прошлой неделе скончался в Склифе от нанесённых тяжких телесных повреждений и травм, не совместимых с жизнью, а также ещё в нескольких трагических эпизодах, – закончил свою речь во внезапно воцарившейся тишине профессор Проскуряков.
Затянувшуюся, почти обморочную паузу прервал приглушённый звук мобильника в кармане Сан Саныча. Он, увидев на дисплее фамилию звонившего, заметно посерел, извинился и попросил разрешения выйти. Вернулся через несколько минут в совсем уже притихшую комнату весь покрытый багровыми пятнами и буквально с порога громко продекламировал невероятное:
– Уважаемые коллеги, прошу считать мои обвинения в адрес Марии Савельевой недействительными, готов извиниться перед ней и принять у неё экзамен с надлежащей степенью объективности. При конфликте её с Прудниковым не присутствовал, а обвинения высказал с его слов. Одновременно приношу извинения Дарье Сергеевне за ненадлежащий в отношении неё тон беседы и нанесённые мной оскорбления.
Свою тираду Сан Саныч выдохнул за один присест. Казалось, он вот-вот задохнётся и упадёт в обморок.
Воцарилась гробовая тишина. Все сотрудники кафедры развернулись к Толкунову и замерли. Его краткая речь выглядела так, словно в утробе Сан Саныча самопроизвольно включилось спрятанное там электронное устройство, помогающее ему выстроить спич в надлежащем порядке. Смысл сказанного был невероятен ни в свете ещё не успевших остыть дебатов, ни в свете его устоявшейся репутации.
Во время этой, явно скопированной с чужого голоса, пламенной речи мой взгляд невзначай упал на конвульсивно дёргающуюся руку Толкунова, в которой он сжимал включённый и расположившийся у его субтильного плеча мобильник.
«Это кто же тебя до такой степени разволновал, бедолага, что ты о мобильнике забыл? Или выключать не велели? А денежки-то капают! Прижимистый ты наш! Да и чёрт с ними, с твоими денежками, главное – на сегодня в сухом остатке сумбурного заседания кафедры можно констатировать: на свете есть место подвигу и чудеса случаются! Доказано публично, пусть и без шикарного мордобоя на три персоны! Это надо же? – «С надлежащей степенью объективности»! С ума сойти»! Я наслаждаюсь сценой, откинувшись на спинку своего обшарпанного кресла.
Я подставляю лицо мягким струям света, а с потолка мне смеются солнечные зайчики. Скоро весна! Месяц, и она будет тут как тут!
– Так-с, – обескураженно произносит Глембовский. – Я рад, что инцидент исчерпан… Теперь приступим к более серьёзным делам, к утверждению тем и руководителей дипломных работ. Обсуждение потенциального зарабатывания денег для университета перенесём на следующее заседание. Начнём с самых перспективных дипломников. Мария Савельева, полагаю, она Ваша, Дарья Сергеевна?
– Моя, конечно, моя. Я ведь и хожу-то сюда три раза в неделю исключительно ради таких «савельевых». Моя… Запишите тему.
Ренат
Тогда любовь я покажу свою,
А до поры во тьме её таю.
В. Шекспир, сонет 26
Ренат приоткрыл створку окна и впустил плотную струю свежего воздуха, отдающую морозцем последних зимних холодов. Одновременно в комнату хлынула лавина разнообразных шумов и запахов города. Он любил эти первые февральские дни, предвещающие вплотную подступившее перепутье сезонов. Нынче зима неожиданно засуетилась, забежала вперёд отведённого ей времени, выслуживаясь перед весной, а та расцветила огромными стеклянными сосульками крыши и водосточные трубы, беззастенчиво раньше времени вступила в свои полномочия. На противоположной стороне улицы рабочие, мимоходом поругиваясь, ничуть не сожалея, срезали эту недолговечную красоту. Самые большие и яркие сосульки на мгновение зависали в воздухе и, описав в плавном падении два-три пируэта, рассыпались солнечными брызгами на гостеприимно встречающем их тротуаре.
Ему вспомнился двор в одном из арбатских переулков, где прошло его шумное детство. Каждую весну дворник дядя Петя платил соседским подросткам по трёшке на брата и они всей ватагой взлетали на крышу сбивать длинными крюками эти сверкающие чудеса, спасая головы случайных прохожих от неожиданных полётов крупных сосулек.
Этот московский двор, да и весь переулок были заселены пёстрым, весёлым, разноликим людом, посланцы которого – детвора всех возрастов – зимой и летом оккупировали все более или менее укромные места для своих нескончаемых хитроумных затей. Непременные в таком сообществе раздоры и драки никогда не нарушали атмосферы дворового единения. Здесь зарождались «дружбы на всю жизнь», любови «до гробовой доски», тайная ненависть, которая год-два спустя могла так же спокойно перерасти в свою противоположность, впрочем, как и наоборот.
Была в том сообществе и клановая этика: никогда не давать в обиду своих, не выносить сор из избы, опекать тех, кто помладше и послабее, прислушиваться к тем, кто постарше. Прислушиваться, но не выслуживаться. Этого не терпели. Не принимали в свой дворовый клан лгунов, льстецов, подхалимов, задавал-выпендрюжников. Славное было время. Светлое и славное. Переполненное радостью открытий, встреч, книг, пересказов и пересудов, радостью всего, что случается в первый раз и навсегда и уже не может повториться.
О том, что можно кого-то не принять, невзлюбить, возненавидеть только за то, что он не русский, а еврей, татарин, узбек, грузин, Ренат осознал уже будучи студентом юрфака, когда во время одного из лекционных «окон» в самом начале первого семестра к нему подошли два ещё мало ему знакомых сокурсника и, заинтересованно оглядывая, с нескрываемой насмешкой спросили:
– А ты, Ренатка, татарва, правда?
Ренат вначале даже не понял вопроса. Да и зачем такое понимать? Его русские родители постоянно смеялись: «На Руси за века всё так перемешалось, что и не знаешь, где чья собачка наследила!» Имя Ренат ему дал папа в память о своём погибшем друге-альпинисте, замёрзшем под накрывшей лавиной при восхождении на Эверест, за полгода до того, как Ренат появился на свет. Папин друг был татарином, стало быть, и имя ему досталось соответствующее, о чём сам Ренат никогда не задумывался. Имя ему нравилось. Да и вообще в его детском окружении национальный вопрос никогда не вставал ребром. Ну, почти никогда.
Тем летом, когда он перешёл в седьмой и очень гордился своим наконец-то (!) повзрослением, у них во дворе появился пацан, его ровесник, Мишка Розенфельд. Застенчивый, тщедушный, всегда со скрипочкой и большой чёрной нотной папкой. Его первое появление во дворе ребята встретили не то чтобы недобро, а как-то с недоверием, не нашего, мол, поля ягода. Васьки, как звали во дворе двух закадычных друганов-разбойников, дразнили его за тщедушность «жидомором» и время от времени втыкали мимоходом подзатыльники.
Ренат вначале не вмешивался: раз пацан, значит, должен уметь за себя постоять, но, когда спустя месяц мама принесла от новых соседей пригласительный билет, а потом повела его, торжественно принаряженного, в музыкальную школу на концерт и он впервые услышал игру стоящего на сцене в лучах рампы Мишки, который в тот момент совсем не выглядел жалким и тщедушным, а, напротив, был красив, как маленький бог на рождественских открытках, Ренат понял: Мишкино предназначение на этой земле играть, а его, Рената, рыцарский долг – всегда Мишку защищать!
Скрипка пела изменчивыми переливами нежного голоса, а Мишка каждой чёрточкой своего лица сопереживал ей, и они были в эти мгновения единым и неразделимым существом. И он завидовал им обоим: Мишке с его бесподобным умением завораживать скрипку, и ей, скрипке, что так чудно пела в Мишкиных руках. Мишка был настоящим музыкантом.
Назавтра русский Ренат с татарским именем погибшего альпиниста взял еврея Мишку под своё покровительство и так рассказал на вечерних посиделках о концерте, что все пацаны, включая Васьков, лопались от зависти. Мишку зауважали и даже просили сыграть что-нибудь, после чего он окончательно стал во дворе своим.
«Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» – вспомнил он мелодию родительской пластинки, взяв со стола фотографию в изящном паспарту, где они стоят впятером, «ребята с нашего двора» (Мишка в центре), в аэропорту в день его окончательного отлёта из России. Как ты там, в своём Бостоне, друг мой закадычный Мишка? Скучаю я по тебе. Подожди, вот разгребу это дерьмо и махнём с тобой в Майами на месячишко.
Может, и Машу уговорю поехать… А может и нет… Непростая она девочка, Маша. Пожалуй, даже слишком непростая. Своих денег у неё на такую поездку скорее всего нет, а мои не возьмёт. Как тут, Мишка, прикажешь быть Ренату Гордееву – богатому русскому адвокату с татарским именем? Улыбаешься, еврейская рожа, знаменитость заокеанская? Ну, погоди, приеду, разберусь с тобой!
– К вам, Ренат Васильевич, уже подошёл посетитель, которого вы ждали, – прервала его общение с другом Нэля Дмитриевна, заглянув в слегка приоткрытую дверь. Ренат молча кивнул.
Саня Толкунов вошёл не спеша, пытаясь изобразить подобие дружелюбной улыбки на своём сухом, желчном лице. Руку для пожатия тянуть не стал, зная щепетильность хозяина кабинета. Старался держаться с подобающим доценту достоинством.
– Ты поговорить со мной хотел? Полагаю, даже допросить, я верно понял? Вот он я, собственной персоной, к твоим услугам.
– Входи, устраивайся поудобнее. Беседа может оказаться не краткой. Беседа, Сашок, не допрос. С какой стати? – Ренат пытался найти верный тон разговора с этим склизким мозгляком. Он не то что не любил Толкунова, он его на дух не выносил и сейчас всеми силами боролся со своим внутренним отвращением.
То, что Толкунов по уши увяз в дерьме, попав в качестве фигуранта его адвокатского расследования, для Рената не было неожиданностью. Саня всегда был жадным, мелочным, злобным и, что называется, не семи пядей во лбу, как, впрочем, и его склочная мамаша, любимой поговоркой которой в любой ситуации было: «Кабы жиды Россию не продали, а русские не пропили, жили бы мы сейчас как люди!»
Когда в их дворе начиналась любая свара, все знали: ищи Склочную Таньку. То соседка не так бельё повесила, то пятилетняя девчонка из ненавистной шестой квартиры неслась по лестнице «как угорелая» и свернула её таз с бельём, «ну, буквально на секундочку оставленный», разумеется, посреди общественной лестницы, то пацаны специально (!) натравили случайно забежавшего в их двор кобеля на её «совершенно беззащитное домашнее животное» – пакостного и вороватого кота Матвея…
Склочная Танька терроризировала весь двор, и двор платил ей и её злобному («весь в мамашу») сынку перманентным бойкотом. Однако дети отходчивее взрослых. И в минуты перемирия Саньку принимали в общие игры. Перемирие, как правило, длилось недолго, ровно до очередной толкуновской пакости: насплетничать, оболгать, соврать, предать – хлебом не корми.
– Знаешь, Санёк, я с тобой хочу поговорить, что называется, без протокола, учитывая наше общее незабвенное детство. Расскажи мне, как старому приятелю, честно, всё как на духу, как ты, образованный, неглупый, начитанный человек, так грязно вляпался? Целиком отмазать я тебя от этого дёгтя не смогу, но в чём-то помочь наверняка сумею. Поэтому давай, проясняй. В твоих интересах.
Сан Саныч напрягся, желваки заходили за пергаментной кожей, на которой проступили багровые пятна, как случалось с ним обычно в моменты сильных эмоциональных выбросов.
– Ты что, Гордей, за полного идиота меня держишь? Я между прочим кандидат филологических наук, уважаемый доцент престижного вуза! – голос его срывался на фальцет. – Считаешь, я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Сначала твои же гэбэшные дружки не без твоей, думаю, помощи, нас приманили, как последних лохов, а теперь сдать хотите, чтобы чистенькими остаться? Это я всех вас сдам! Всех твоих дружков гэбэшных со всеми их задушевными беседами! Никого на суде не пожалею! Всех до одного сдам! Разумеется, если до суда дело дойдёт. Думаю, что не дойдёт.
Толкунов закашлялся и вытер платком влажное лицо.
– Там, – он выразительно ткнул костлявым пальцем в потолок, – люди и покрепче, и покруче тебя сидят. Они, между прочим, настоящие патриоты и понимают, кого надо судить, а кому медаль на грудь. Тебе, Ренатик, медаль только деревянная положена за антипатриотичное поведение, за то, что жидо-масонский заговор против русского народа тебя не смущает, за то, что заигрываешь со всякой швалью, которая спит и видит русский народ споить, растоптать и погубить. Ты, скажи мне честно, хоть раз остановил кого-то, кто нашу великую (!) страну хает? Можешь не отвечать, я ответ и без демагогии твоей либеральной знаю: ты в таких спорах или молчал, или поддакивал! Что, я не прав, интернационалист хренов? Ты что, Гордеев, слепой, или богатые жиды и мразь кавказская тебе хорошие бабки платят, чтобы ты на Россию наплевал и с ухмылочкой наблюдал, как они русский народ спаивают, развращают и лишают бесценного генофонда? Как насилуют наших женщин, чтобы плодилась и размножалась черножопая мразь? – Губы Толкунова стали влажными, глаза почти безумными. – Под суд хочешь нас отдать, на поругание этим выродкам, которых ты защищаешь? Адвокат продажный! За деньги мать родную продашь! – Лицо его скривилось болезненно. – Мы делаем чёрную, неблагодарную работу, за которую через сто лет нам Россия скажет спасибо, а сбережённый нами русский народ в ноги поклонится. Мы санитары! А твою могилу мы сровняем с землёй, чтобы не смердела! – расходясь и брызжа слюной, почти орал Сан Саныч. – Вы, интеллигенты вшивые, все под дудку Обамы и госдепа пляшете! Вот и катитесь отсюда в свои Америки-Европы! Не позволим мы вам жрать за счёт России и гадить на неё с верхней полки!
Ренат с отвращением наблюдал за бесноватым доцентом, понимая, что напрасно вызвался с ним поговорить: «Да, не Киссинджер я, не суждено мне стать гением челночной дипломатии. Да и надо ли? Этих детей зомбоящика не переубедить, не перекроить. Тем более что Санёк, от рождения подонок, может оказаться прав, и дело не дойдёт до обвинительного приговора. Присяжные себя уже в таких процессах показали. Они всегда кожей чувствуют, чего от них власть хочет. А власти потребовались джины, их всегда держат в бутылке про запас, до случая, до политического кульбита. Время настало, и вот их выпустили на волю, нацепив разномастные свастики. Безубойный, отработанный и проверенный вариант. Так что приговор – это, как говорится, пятьдесят на пятьдесят».
– Здесь толстые папки компромата и копии видеозаписей, которые твои же соратники сладострастно писали во время ваших акций. У суда неопровержимые доказательства вины твоих подельников, – Ренат спокойно указал в сторону сейфа, – и лично твоей вины, Саня. А я, как тебе известно, адвокат потерпевшей стороны. Более того, тебе так же хорошо известно, какой я адвокат, – он намеренно сделал акцент на слове «какой» таким тоном, от которого Толкунова передёрнуло. – Так что доцентство твоё дутое на тоненьком волоске висит, как и свобода твоя, на хрен никому не нужная. Ты же, Санёк, умный, сам сказал. Так что ты меня сейчас понимаешь…
– Мне ли не знать, «какой» ты, Гордеев, адвокат. Смешно сказать, но мы с тобой птенцы из одного гнезда. Если ты хотел со мной без протокола поговорить, зачем звонил мне, зачем заставил произнести всю эту х. ню? Чтобы сделать меня посмешищем кафедры, да ещё и мобильник не отключать, чтобы и ты мог моим фиаско насладиться? – захлёбывался обвинениями Толкунов. – Тебе что, Гордеев, непременно надо было меня публично унизить? Мы же с тобой с детства в одном дворе росли, а ты меня «фэйсом об тэйбл» с растяжкой повозил из-за какой-то никчёмной твари, из-за стервы, молокососки, хамки. Друг детства называется! Я ей не интересен, видите ли! Это ей наша бездарная писака Дарья вбила в голову, что она талант! Не талант она, а бездарь! Такая же бездарная, как и её покровительница! – пытался он выговориться и тем самым скрыть одолевающий душу страх.
– Ну, про одно гнездо это ты лихо хватил. Пусть тебе такой красивый сон не снится. А по поводу «интересен-не интересен», так ты сам, доцент, в другой раз талантом блесни. Лекции, как Дарья, к примеру, поискромётнее читай, может, и будешь интересен кому-нибудь, но это, я думаю, когда десятку свою в зоне отмотаешь, а пока не обессудь: ты и мне-то не интересен, а студентам подавно! А насчёт Маши учти: пальцем тронешь – тебе не жить! Ты меня знаешь, зря пугать не стану. – При упоминании Маши Гордеев явно занервничал, что не укрылось от цепких глаз Толкунова. – И ещё, Санёк, крепко себе заруби на носу: за каждым, учти за каждым(!), кого ты захочешь обидеть, всегда стоит тот, кто захочет обидеть тебя! Крепко обидеть, Санёк, запомни это! «Земля круглая, а жизнь длинная, ну, а наука умеет много гитик!», чтоб ты знал.
– Это-то здесь при чём, в карты меня проиграть собрался? – язвительно усмехнулся Толкунов.
– О, а ты оказывается и впрямь у нас интеллектуал, извини, не учёл, а раз так, то ты знаешь, что у этого карточного фокуса есть секретный код. Вся наша жизнь, Санёк, большой карточный фокус с секретным кодом, который мало кому дано постичь! Усёк? Аудиенция окончена. Свободен. И не забывай: временно свободен!
Уже взявшись за ручку двери, Сан Саныч обернулся и, не скрывая настигшего вдруг иезуитского прозрения, почти прошипел:
– Дорогой друг детства Ренатик, а ты не подумал, что за каждым, кого ты обидел, тоже стоит некто, готовый обидеть тебя? И десяткой в зоне как бы нам с тобой поделиться, а то и поменяться не пришлось, Гордеев! Боюсь, что придётся, если, конечно, тебя раньше не грохнут!
– Только попробуй шевельнись в эту сторону. Пошёл вон, мразь.
Ренат произнёс это так негромко и так спокойно, что Толкунов похолодел от ощущения нешуточной опасности, прошелестевшей у самого виска.
Адвокат Ренат Гордеев никогда слов на ветер не бросал. Профессия закалила его и открыла великие возможности. В своей адвокатской практике он защищал разных людей: правых и виноватых, сильных и слабых, влиятельных и беспомощных. Защищал людей случайных и честных, и известных мафиози, и воров в законе, и политических деятелей, не чистых на руку. Кого он только не защищал. И как много он выиграл процессов, которые, исходя из принципов человеколюбия, порядочности и справедливости, стоило бы проиграть.
Он знал, что в случае надобности может найти поддержку и в криминальном мире, и у власть имущих, да мало ли ещё из каких сфер такая поддержка потребуется. Ренат понимал, что всегда, если всерьёз возникнет нужда, поддержка у него будет и «справа», и «слева». Уверенность твёрдо стоящего на ногах человека сквозила во всём его породистом облике.
Все, кто попадал в круг его интересов, независимо от внутренних убеждений ценили адвоката Рената Гордеева за его безупречную порядочность. «Весьма спорная оценка, – говорил он сам себе по этому поводу, иронично переходя на тавтологию, – бесспорно, спорная».
Не пренебрегая никакими защитами (профессия обязывает), с особым удовольствием он вёл процессы, где был уверен, что защищает правых, отстаивает честь действительно достойных людей. Справедливости ради следует сказать, он никогда не мнил себя современным Робин Гудом, берясь за процессы, подобные тому, что вёл сейчас. При всей своей врождённой порядочности он был в достаточной степени циничен, прагматичен, тщеславен, да и в отношении этой самой порядочности, доставшейся по наследству, вполне гибок. Он всегда отдавал себе отчёт в том, что адвокатская практика обязывает поступаться личными принципами и пристрастиями. В работе он был верным сыном Фемиды, а она, как известно, дама с завязанными глазами. Утверждают – для большей объективности. Как бы не так…
Было и ещё одно обстоятельство, наложившее неизгладимую печать на личность и поведение молодого адвоката. Ренат был богат и свободен. По-настоящему богат и оттого по-настоящему свободен. Его нынешнее богатство не требовало от него непрестанной заботы, какая доставалась людям бизнеса. Его богатство было иным. Он не стремился нажить или украсть много денег. Ренат вырос в семье, которая никогда не бедствовала, так что к своему богатству он пришёл не «из грязи в князи». До тридцати лет зарабатывал достойной адвокатской практикой. А потом, как в сказке про Аладдина, ему волею случая досталось настоящее миллионное наследство.
Накануне своего тридцатилетия, к которому он готовился с особой тщательностью и собирался провести этот день в Буэнос-Айресе, и уже получил аргентинскую визу и купил билет, чтобы лететь туда, к своей тётке, родной сестре отца, произошла трагедия – тётя Кэт внезапно скончалась.
Он виделся с ней лишь дважды в жизни. Впервые маленьким мальчиком, когда тётя со своим аргентинским мужем приезжала в Москву на несколько дней повидать немногочисленных оставшихся в живых родных. Катя, которую в семье с детства звали Кэт, словно предвидя её заокеанское будущее, была чуть младше отца, уехала из Советского Союза с большим скандалом семнадцатилетней девочкой, влюбившись в аргентинского дипломата. Где, как и при каких обстоятельствах сошлась эта странная пара – зрелый красивый мужчина и несовершеннолетняя, ещё не успевшая расцвести девчонка – в семье обсуждать не любили. Регулярно от тётки приходили письма и подарки, а время от времени находили родных и её официальные приглашения на соответствующих бланках, позволяющие им всей семьёй обратиться в аргентинское посольство за визой. Приглашения всякий раз оставлялись родителями без должного ответа и волнующих сборов.
Второй раз Ренату довелось повидаться со своей щедрой и, как оказалось, весёлой и интеллектуальной тёткой незадолго до её безвременной кончины, когда он приехал в Буэнос-Айрес на Международный адвокатский конгресс. Они провели с ней в теснейшем общении две незабываемых недели. Отношения сложились такими лёгкими и беззаботными, что расставались они уже самыми близкими на этой земле людьми. К этому времени Ренат третий год переживал своё неожиданное сиротство. Вечерами, когда он возвращался с заседаний, тётка тащила его на прогулки вдоль площади Пласа-Дорего, демонстрируя любимые ею антикварные лавки. Дома перебирала и с восторгом комментировала ему вещи, стоившие многие тысячи песо, и ровно с тем же эмоционально насыщенным всплеском рук извлекала из куч всяческого трэша копеечные безделицы. То и другое было дорого ей. Это были свидетельства её жизни. Её удивительно счастливой жизни с любимым человеком, страсть к которому сквозила через все воспоминания Кэт даже спустя годы после его кончины.
Не иссякла с годами и страсть к собиранию безделиц. И, когда Ренат мягко отговаривал её от очередной непрактичной покупки, тётка, подобно маленькой девочке, сжимала губки и обиженно выговаривала: «Какой ты злюка, вот Мигель бы непременно позволил!» И вздыхала юной школьницей перед первым свиданием.
А как только конгресс закончился, Кэт, лихо лавируя на своём роскошном лимузине по равнинным и горным дорогам, устремилась с ним в дальние поездки по стране. Они ехали то к Берисо и Ла Плате на юг от столицы, то к Санта Фе, Кордове и Мендозе на запад, то она неслась с ним к бразильской границе показать племяннику удивительной красоты водопады Игуасу. Она с наслаждением везла его в свои самые любимые места, где провела лучшие дни со своим покойным мужем. Было ясно, что Кэт всё ещё продолжала любить своего Мигеля, и ни двадцать лет разницы в их возрасте при его жизни, ни пять лет вдовства после его смерти не были помехой.
По возвращении Рената в Россию они созванивались каждый день в течение четырнадцати месяцев и им всегда было что сказать друг другу. Они оба ждали очередной встречи, и ей не терпелось поделиться с племянником грандиозными планами их поездок к глетчерам и айсбергам, которые она припасла в качества подарка к его грядущему тридцатилетию. А потом мобильник неожиданно умолк. Ренат в сильнейшем беспокойстве сутки тщетно пытался выяснить причину. Утром следующего дня позвонил секретарь Кэт и сообщил на отменном английском, что мадам после тяжёлого инсульта скоропостижно скончалась в одной из престижных частных клиник и что, несмотря на героические, заслуживающие несомненного доверия усилия персонала, спасти ей жизнь не удалось.
Чопорная речь секретаря, получившего в своё время блестящее образование в Лондоне, оставила у Рената ощущение неправдоподобности произошедшего. «Несмотря на героические, заслуживающие доверия усилия персонала». Какого доверия? Она ещё не дожила до шестидесяти и была абсолютно здорова. Он немедленно вылетел в Буэнос-Айрес, но на похороны не успел. Слишком длинным оказался путь. В аэропорту его встретил секретарь, а через два дня адвокат Кэт ознакомил его с завещанием, согласно которому он являлся единственным наследником громадного тёткиного состояния со всем её движимым и недвижим имуществом и денежным эквивалентом…
* * *
Внимательная Нэля Дмитриевна, почувствовав его настроение после ухода неприятного посетителя, вошла в кабинет и спросила, не хочет ли он чаю или кофе, оторвав Рента от вдруг нахлынувших воспоминаний, но он отказался, сославшись на запланированные встречи вне офиса, забрал из сейфа кое-какие бумаги, диск с видеозаписью и уехал.
Grandissimo[2 - Игра без козырей.]
Прочтёшь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?
В. Шекспир, сонет 23
Ох уж эта парковка возле университета! Завтра только на метро! Лавировать в безумных, сказочных после долго стоявшей оттепели сугробах под тревожный стон ветра выше моих сил. Об этом красиво читать, ну, писать, наконец, но не парковаться! Я издаю очередной стон, и тут же перед моим носом освобождается место. Нет, все-таки машина – это бесспорное благо цивилизации!
В редотделе девочки суетятся с чаем. Им надо со мной поболтать. Куда же деваться бедному писателю от всенародной читательской любви? Как обычно, позволяю себе иронию. А как без неё? Обе сотрудницы – красотки, высокие, стройные, невероятно, до стона, стильные и ухоженные. Оленька – яркая синеокая блондинка, Ирочка – не менее яркая зеленоглазая брюнетка.
Я для них источник новых баек и книжек с автографами, которые они вряд ли читают. Они для меня кладезь всей непечатной университетской информации. Как жить писателю без информационного потока сплетен? Что мне особенно нравится в наших беседах, ни Оленька, ни Ирочка выдаваемых мне сплетен не фильтруют, поэтому нередко я узнаю весьма интересные и пикантные подробности о себе любимой. «О! – восклицаю я всякий раз не без удовольствия, – это надо же какие неправдоподобно восхитительные слухи обо мне ходят! И какие злые суждения! Просто любо-дорого! А я уже было начала думать, что совсем никому не интересна». «Что вы, что вы, Дарья Сергеевна, – уверяют наперебой меня обе собеседницы, – интересны, ещё как интересны! А злятся, потому что завидуют!»
Сегодня они в красках передают мне наше заседание кафедры недельной давности. Оно уже успело обрасти массой не относящихся к делу подробностей и, мягко говоря, не совсем правдивых деталей. Именно эти-то детали и являются для меня самыми привлекательными: они лакмусовая бумажка «отношения коллектива к отдельным персонажам», включая меня. В этом повествовании мы с Фёдором просто два героя, два рыцаря без страха и упрёка. Особенно, разумеется, Федя, в которого, судя по моим давним наблюдениям, влюблены обе девушки.
Вволю напившись чая, всласть наболтавшись с красотками Оленькой и Ирочкой и бегло просмотрев после их редакторской правки рукопись очередного учебного пособия, которое вряд ли кто-нибудь, кроме его авторов, будет когда-либо читать, я ставлю свою размашистую подпись, испытывая обычные при этой чисто формальной процедуре угрызения совести: я опять (ну сколько же можно!) открыла кран потоку очередной преподавательской бездарщины. Да простит меня Бог на Страшном Суде и выдаст мне не самую горячую сковородку! Только за попустительство – смягчающее вину обстоятельство! Пусть учтёт, что не я это всё написала! Не я!
– Ой, – вспоминает вдруг Оленька, – мы ведь с Ирой совсем забыли вам, Дарья Сергеевна, забавную историю рассказать.
Ценные кадры! Никогда не уйдёшь от них без свеженькой сплетни.
– Шикарную историю, Дарья Сергеевна! Вы только послушайте, – подхватывает Ирочка.
– Наш приятель Лёха, ну, вы его знаете, славный такой блондин с архитектурного, на прошлой неделе читает лекцию второкурсникам и по ходу «пьесы» непринуждённо так справляется у этих будущих светил архитектуры: «Вы, конечно, знаете имя знаменитого античного учёного, которому принадлежат слова, основа основ практической деятельности любого архитектора – «польза, прочность, красота»?» Аудитория молчит, насупив бровки и наморщив лобики, изображая упорный поиск мысли. Но она ускользает от них вёртким угрём.
– Дурачки малолетние, – вклинивается Ирочка, – спросить у всезнайки интернета не догадались!
– Ага, то ли спросить не догадываются, то ли пытливый взгляд нашего Лёхи так сверлит, что опустить глаза в смартфон никто не решается. А Лёха он у нас упорный, как бульдог, если вцепится зубами, не оторвёшь! Он им так ласково якобы напоминает: «Ну, римский архитектор, механик, учёный-энциклопедист… ну же, вспоминайте!»
– Ой, смехота! – добавляет Ирочка. – Лобики студенческие морщатся ещё старательнее, но без особого успеха. А Лёха наш всё так серьёзно, так огорчённо вздыхает: «Ай яй-яй! Ну как же так? Давайте я вам немножко подскажу?» Выдерживает театральную паузу, отклика нет. Ещё один вздох в глухую бездну пустоты. Эффект стабилен. Тут Лёха не выдерживает и начинает подсказывать: «Его зовут Марк… Марк, ну… ну… вспоминайте…»
– И тут, Дарья Сергеевна, не поверите, – Оленька снова перехватывает инициативу, – аудитория взрывается дружным хором узнавания и радостно скандирует имя кого бы вы, Дарья Сергеевна, думали? Имя хорошо вам известного и, не побоюсь этого слова, любимого всем университетом, харизматичного профессора Марка Григорьевича Удальцова! Ой, веселюсь не могу!
– А Лёху нашего просто истерический хохот сотрясает! Он у нас парень с чувством юмора, – безудержно смеётся Ирочка. – Лёха хватает свой ноут и со всех ног летит в преподавательскую. Рыдая и захлёбываясь смехом, бросается к Удальцову: «Марк! Марк Григорьевич! Профессор! Поздравляю! Студенты ждут Вас, профессор Витрувий! И жаждут общения!»
– Теперь вторую неделю Удальцова зовут не иначе как Марк Григорьевич Витрувий! – заливаются мои собеседницы.
– Вот незадача, – улыбаюсь я им на прощание. – Никогда не знаешь, за каким углом тебя поджидает слава!
По извилистому длиннющему полутёмному коридору несусь, сметая на пути препятствия в виде швабр, мусорных пакетов и вёдер, забытых ещё с утра уборщицей. Надо добежать до кафедры вовремя, а до назначенной встречи у меня не больше пятнадцати минут. Мой гость – человек пунктуальный. Эта мысль подстёгивает меня, провоцируя невероятно радующую юную прыть. И вдруг навстречу (ба, вот так сюрприз!) Сан Саныч. С последнего заседания кафедры ни разу не встречались! И вот на тебе!
Нет, недооценила я Сан Саныча, а напрасно. Никогда всерьёз не анализировала непечатную информацию Оленьки и Ирочки. А зря! Не прислушивалась к разговорам о гипертрофированном самолюбии Толкунова, о его мнительности и мстительности. О, глупая я, глупая! На пути из редакционного отдела, загнанного в самый дальний край университетских просторов, Толкунов останавливает меня в безлюдном коридоре и, заблокировав у единственного на этом пролёте окна с ехидной улыбкой сообщает:
