скачать книгу бесплатно
Доверие сомнениям
Александр Карпович Ливанов
Ливанов Александр Карпович (1920-1990) – советский прозаик, эссеист, член Союза писателей СССР, был редактором-составителем альманаха-ежегодника "Эврика", выпускавшегося издательством "Молодая гвардия". Сборник философских эссе "Доверие сомнениям", написанный автором в 1989 г., входит в литературный цикл ранее не издававшихся произведений, среди которых: "Мой конь розовый" и "Нежелание славы" и другие книги этого автора будут интересны современному читателю.
Александр Ливанов
Доверие сомнениям
Общение
Лики юмора
Юмор, умение шутить и понимать шутку, обаятельны в человеке. Без этого человек либо плохой, либо больной. И станет это очевидным для всех, когда медицина будет психологичней, а психология врачебней. Как знать, может в будущем юмору будут придуманы степени, звания, ставки. Кадровиков, заботящихся, помимо всего прочего, о служебном соответствии каждого поступающего на работу, а, стало быть, и о его «здоровом духе в здоровом теле», в будущем медицина и психология снабдят беспромашными в таком смысле тестами. Особенно проверят кадровики – при этом не без помощи того же юмора! – как же у поступающего на работу обстоит дело с юмором? (И ясно, в первую голову эти же беспромашные тесты проверят самих кадровиков. Если и соответствие, и юмор, то уж для всех – без поблажек!..). Злоба – неестественна, непродуктивна…
Юмор необходим всем, всегда, всюду. Он нужен был даже Робинзону Крузо – еще до встречи его с Пятницей. Потому, что Робинзон Крузо, как и подобает гордому Альбионцу, сам с собой общался уважительно!.. Заметьте, юмор, который учит очень многому, причем ненавязчиво, необидно, весело, учит и уважительности. По существу, юмор – форма уважительности. Если это не так, речь тогда не о юморе, о нечто другом, может, даже злом, но не смешном… Юмор свободен, он непосредственный, такими он хочет видеть всех вокруг.
Юмор обязательно коммуникабелен, он сам кабель этой коммуникабельности, некий многожильный, многоканальный, от сердца к сердцу, или немного подлиннее, трансокеанский, между народом и другим народом! Юмор стоит за коллективизм, и он верен дружбе. Не он ли это сказал – для милого дружка и сережку из ушка? Не на колесах ли шуток, усмешек, подтруниваний, иронии – юмора – катит колесница дружбы? Потому что, как там ни толкуй, дружба – сродни любви – женского рода. А юмор – мужчина, причем из тех, о которых говорят: «Я бы пошел с ним в разведку!». И в меру сил своих мужских всегда плечом подпирает дух жизни. Хотя, говорят, происходит он от слова женского рода, от латинского названия «влага». Размочить, что сухо, черство, натянуто? Отмочить шутку?..
Общеизвестно, юмор – дело серьезное. И, стало быть, простейшее доказательство из обратного: ни одно серьезное дело не делается без юмора. А некоторые, важнейшие дела, без юмора и начинать не стоит! Самое рискованное предприятие ничем не рискует, кроме как успешным завершением, если в свою моральную смету включит юмор. И он не ждет заздравных тостов, необидчив, сидит с краю торжественного стола, улыбается, лишь бы не пустовал его бокал – ему любо-дорого видеть, что он в каждом воплощен хоть частью, что он помог подружить людей, почувствовать им во всех, в каждом, душу едину! Он не претендует и на статистику – сколько великих начинаний терпели неудачу из-за забвения его, юмора! И, наоборот, сколько из них заканчивались вот такими заздравными тостами, когда лица людей озарены веселой шуткой, любовью друг к другу, не лица – какие-то дивно распустившиеся цветы!
Скажем, потрясающая экспедиция Колумба, видать, только потому закончилась открытием Америки, что сам Колумб был не только одержимым мореплавателем и землепроходцем, но еще и одержимым юмористом! Да и вся его Одиссея, исполненная редчайших коллизий из бедствий и воли, из неизвестности и энтузиазма, вся она по сути очень смахивает на остроумный розыгрыш, на озорную шутку! Посудите сами, человек во всеуслышание, присягая королю своему, заявляет, что специально отправляется в опасное плавание, чтоб открыть новый путь в Индию, а нечаянно и втихую открывает Америку! А Индия и Колумб друг друга в глаза не видели. И вечная слава великому шутнику Колумбу! Затем – разве не великий шутник? А Колумбово Яйцо?.. Да, с Америкой Колумб пошутил гениально – в отличие от тех, которые веками шутят бездарно, и о которых то и дело слышишь: открыл Америку!..
Мир разучился шутить? И в первую голову Америка?.. Не зато ли, что ее однажды открыли, она теперь хочет навсегда закрыть мир? Ухватилась, как черт за кочергу, за нейтронную бомбу… Впрочем, испокон веков так: дьявол мрачнел и творил козни, в то время как сам бог улыбался и творил добро. Этическая модель мира у наших предков наивна, но истинна. Все дело в зависти. Юмор – дело божеское! Ныне короли, президенты, генералы разучились шутить, занялись политикой. Политика – не шутка! Она – дьявольское дело.
Бывает, юмор не от смешной стороны жизни, а от драматичной. Тогда он – не бессилие силы, а – сила в бессилии, он – отход после неудачи, отдышался, и снова готов, уже с новым опытом, – учел ошибку! – начать схватку – «до последнего». Юмор – объяснение с другом, ободрение его перед лицом общего врага. Он – передышка мужества, он – разведчик, – он – тактик! И поверженный, он встает на ноги, откинул чуб со лба (ведь он в жизни – не на лубочной картинке – добрый молодец!), кулаки в боки, поискал глазами друга, гневно глянул на врага: «ну, погоди!» (А, потом переняв все, Киношный Волк был просто смешон!..).
Нет, не просто он «В здоровом теле – здоровый дух» – он свойство народное, в нем сила народная – сила бессмертная!
И разве не научное доказательство жизненности, полезности, талантливости юмора в том, что в мировом потопе диссертаций ни одной о юморе?
Корни юмора глубоко сокрыты в душе народа, в его характере, в его истории, в почве народной жизни. Нам доступна лишь прекрасная крона, это, будто бы «дневное» повторение его корней…
Но вот один корешок мелькнул перед нами, обнажился, проглянул из этой сокровенной тьмы!.. Назовем его, скажем, страхом. Юмор борется с многим, что в жизни против человека и человеческого – в том числе и против страха. Чувство, состояние страха унизительно для человека! В меру сил своих и юмор борется против страха. Человек первым спешит высмеять свой страх, чтоб не дать ему вселиться в других, а заодно, чтоб упредить смех над собою других. Иной раз, глядишь, – пошутил над собой – и смягчил гнев сеющего страх. Подчас страх прослыть трусом делает человека храбрецом! Человеку свойственно играть с огнем, даже с молнией!..
Итак, юмор появляется и там, между прочим, где человека что-то страшит. Что же? Разнообразно многое. И случается – всю жизнь. Не из предчувствия ли этой перспективы – всю жизнь страшится и кричит человек, едва придя в мир людей?.. Обретя разум и волю, созрев, он научается улыбаться. Освобождение человека, может, в первую голову означает освобождение его от страха. Юмор долго и терпеливо отбирает зерна гнева к посеву улыбчивой свободы! Юмору чуждо корифейство, он коллективист, демократ, гуманист. Главное ободрить людей: «Не так страшен чёрт, как его малюют!».
Что же то разнообразное многое, что страшит человека, подчас всю жизнь?.. Скажем, несправедливость властей, их «нечистая сила», их лукавящий закон, их власти предержащие, перед которыми простой человек всегда виноват… Вот он стоит на семи ветрах – исторический человек. Тут меч и костер, там око государево и дыба, то окрик «слово и дело!», то «Акатуй!..». А рядышком – скамья в волости для порки, и уже совсем близко, под самым носом – и все ближе надвигается вздувшийся, набрякший силой, показывающий себя со всех сторон – «а это ты не видел?» – форменный кулачище урядника или станового…
Сколько устрашилищ против незащищенного человека, которому-то и защищаться некогда – ему трудиться надо, хлеб насущный добыть, у него жена и дети, всем жить надо, всем есть надо! Об унизительном чувстве страха хочется, о как хочется, поговорить с ближним. Но – ближний – он, может, ближний тому же уряднику? И все же, поговорить бы, облегчить душу, услышать ободрение. Ведь и беда от человека, но от него же и совет, и помощь, и защита. Ясно, не от одного и того же. Все дело в том, каков человек, каждый человек! Но и сказано: «На Бога надейся, а сам не плошай!». Так – с Богом, так – с человеком. И все же – лучше самому кому-то помочь, чем только и озираться, и ждать от кого-то помощи. А жалким быть – стыдно! Поразмыслить, так у человека нет ничего другого, кроме его человеческого достоинства. И его надо, надо отстаивать. И чаще всего роняем достоинство тем, что не видим его в другом человеке!.. Лишь самоуважение дает нам независимость!..
А кулачище урядника все перед глазами красуется, хорохорится, заносится… Надвигается, повертывается, злой силой налитой. А собеседник все еще загадкой перед тобой. Может, он и вправду шельма, шкура, одним словом, темная он лошадка?..
И человек начинает издалека, прибодрясь шуткой-прибауткой, говорит намеками да аллегориями, сыплет поговорками да пословицами, щупает собеседника, но так, чтоб можно было руку отдернуть, чтоб, в случай чего, сразу от слова, вернее, от смысла, отречься: предстать простым и смиренным, с душой простецкой и бесхитростной… Да господь, мол, с вами! Да и о чем вы таком! У нас и в мыслях подобного не бывало… Упаси, святой угодник, от кривого умысла – люди мы темные, калачик за копеечку покупаем, водицей из колодца запиваем, а в божьем храме без свечечки не молимся! Довольны-предовольны мы, а такое-сякое, грех это, прости нас, господи… Урядник? Так он – господин урядник, он от власти! Нам ли судить, он порядок блюдет!.. Чай не вражина, не кат лютый, чай христианская душа!..
А если собеседник хороший человек – тут уж юмор на открытую, без щита. И язык почешет, и душеньку утешит – всего вволю!
Без слов-оборотней, слов-масок, слов-норок, у которых по десять отнорок! И чем крепче шутка и острое словцо – тем умаляется и отдаляется, истаивает кулачище урядника или пристава, старосты или барина, хозяина или палача лихого. Ведь юмор – за душу друга бьется, за доверие человека к человеку, за единство добра против зла, добрых людей против злыдней среди них… Больше всего шутят люди труда!
Владыки и вельможи, те что были поумнее, держали возле себя шутов. Им разрешалось говорить все – всем – без страха быть наказанным. С шута нет спроса! Умные владыки и вельможи спасались – как бы не закоснеть от силы и богатства, власти и лести. И спасались шутами. И стало это обычаем, шутов стали держать и неумные, и злые владыки, и вельможи. И все изобретательней становился юмор их шутов – между кажущейся свободой и фактической несвободой. Подчас они шли на грозу!.. Юмор их учил мудрости, их мудрость рождала юмор. Родившись, человек кричит от страха, но созрев и осознав себя человеком, шутит, чтоб ободрить себя и друга. И долго юмор отбирает, терпеливо просеивает зерна гнева к посеву свободы!
Юмор – помимо всего прочего – самая действенная форма критики. Потому, что он благожелателен. Улыбаясь, он говорит: все мы человеки, увы, несовершенны от природы, но со стороны все виднее. И вот мне, со стороны, виднее, чем тебе самому, твоя, мягко выражаясь, неуклюжесть в этом деле! Ты ведь человек неглупый, моя шпилька тебе запомнится и пойдет тебе на пользу! Я ведь добра тебе желаю, стало быть, и людям. Ты ведь человек неглупый, не набычишься, не нальешься желчью – так поступают одни разве-что глупцы!..
То, что дает повод к юмору, то помеха в деле, в твоем ли, в общем ли. Юмор не годами, по природе своей – старший!.. Даже если человек один и ему тяжело приходится – он сам из себя вызывает второго человека, свое альтер-эго, – он разговаривает с ним: смотри, каков я! Верно делаю? Правильно поступаю?.. И уже в этом раздвоении – инстинкт общительности, стремление быть в дружбе с людьми! Пусть и таком сообществе из двух членов, где второй – некая психологическая умозрительность… Проблемы коллективизма во многом зависят от вооруженности юмором каждого и всех вместе! В юморе еще дар общительности!
Василий Теркин – этот природный политрук в звании рядового – из естественного и здорового народного начала всегда давал своему юмору правильную нагрузку, хотя заданно никогда не формулировал задачу! И сам Твардовский, подобно народному характеру своего героя – с народной основой в своем творчестве, создавал образ воина-победителя не с богатырской силушкой Пересвета или Буслая, не рубакой-легендой – вроде чубатого казака Кузьмы Крючкова, а всего-навсего как солдата, наделенного неистощимым юмором, а, стало быть, и силой духа достойной победителя!..
В юморе и сила оптимизма народного. Начало космической эры озарили улыбка и шутка Гагарина. Это знаменательно, равно как то, что и ныне герои космоса шутят и улыбаются. Так и в международных экипажах юмор помогает взаимопониманию. Как ныне важно для мира научиться улыбаться, просветлеть лицом. Вооружиться юмором против зла и его бездарности!
Подвал
Участковый, майор М. – человек за шестьдесят, с какой-то нездешней скорбной задумчивостью на красном, по-женски круглом, лице, с застенчивыми незабудковыми глазами под деревенскими – пшеничными – широкими бровями. Майор никогда не улыбается. Словно дела человеческие, которые он за годы службы в милиции успел узнать до мельчайших подробностей, раз и навсегда омрачили его душу. Уж какие там институты-академии кончал майор – пусть это останется тайной кадровиков управления, зато нам заведомо известно то, что майор из тех людей, о ком сказано в поэзии: «духовной жаждою томим»… Как участковый он и требовательный, и правдоха, даже подчас максималист в этом, но к людям он вообще-то терпим, потому что по натуре своей добряк, понимает аз грешный все человеческие слабости, и его – любят жильцы. Главное, что никогда не спешит ни на осуждение, ни на выговор – его огорченность человеческим несовершенством и грустная задумчивость импонирует жильцам. Он никогда не скажет, как другие – «вчера по телеку показывали», или «во вчерашней газете напечатано». Говорит – «я давеча думал»…
Глядя на майора начинаешь понимать – почему это все подвижники добра и истины, все пророки и воители за правду, все больше были опечалены в своей любви к человечеству!
И хоть вообще-то сдержан и не словоохотлив майор с людьми, все больше за последнее время стало его тянуть к дворнику К. Идет к нему поделиться своими думами-сомнениями и сложными заботами…
У К. свой небольшой кабинетик в подвале одного дома-башни. Батарея всегда горячая, над столом лампочка в проволочной сетке, точно бесшумный шмель. Мебель дворник подобрал всю на свалке – все добротные, хотя и старомодные вещи. На стенах – ералаш из журнальных и газетных вырезок, отнюдь не одни красотки, самые разные фото: чем-то, видно, задели воображение дворника. Не всегда ведь был он дворником, был аспирантом в одном НИИ, «резал животных», экспериментировал, занимался наукой «под руководством» – ныне всё так, всё больше не сам, а «под руководством»… Аж пока не догадался, что никакой науки, никакого руководства, всё липа, что шеф его, да и он сам, просто приносят в жертву кафедральному плану и кроликов, и бедных морских свинок. Им предназначалось бесславно умирать ради какой-то цифры в каком-то никому ненужном отчете, в рубрике: «кол-во»… Так он сделал свое единственное открытие в НИИ – его ждет такое же будущее, как его шефа – и затосковал смертной тоской. И побрел, побрел куда-то – из современного красивого – дюраль, пластик, стекло! – НИИ, пока не оказался в этом «кабинетике дворника» среди метел, ломов, скребков. Долго еще аспиранту снился институт – во сне он расстилался каким-то зябким, неухоженным льдом катка – К. хочет научиться кататься на коньках, но все падает, падает. Почему каток, почему лед и эти нескончаемые падения? Бог его ведает – а, может, вот здесь и наука?..
Обходя извивающиеся во весь подвал драконы отопительных труб, сплошь в белесой цементной обмазке, участковый идет в кабинетик дворника, каким-то многоугольником огороженный древесными плитами. Участковый и дворник давно подружились. Майор здесь отдыхает от своих многочисленных забот. Сколько дворнику лет? Потянет лет на тридцать пять, за вычетом бороды, конечно! Они спорили долго, до валидола доходило, пока майор не почувствовал, зря он спорит, не отстаивает он так ни себя, ни истину. Дворник не просто больше его знает, больше его передумал мыслей – как-то у того все ближе к правде и законченней всё выходит!..
Обводя рассеянным взглядом кой-как налепленные на стенах портреты красоток, известных поэтов и спортсменов, артистов и революционеров, майор помолчит-помолчит, потом начинает – «сетовать». Где-то в управлении, на высоком инструктаже, услышал это слово – понравилось. Когда к майору обращается кто-то из жильцов, он так и начинает свою участковую службу: «Итак, на что сетуете?».
Больше всего майор жалуется дворнику на нечеткость указаний начальства! Указания должны отдаваться с полной ясностью и законченностью… Но начальство – хитрованы сплошь, хочет «на чужом горбу в рай въехать» – чтоб ни за что не отвечать! «Действуйте по обстоятельствам». Майор бы так не мог, совесть заела б – поэтому и в участковых ему топать до скончания века…
– В мою молодость – все ясно было! Начальство не было таким ушлым! Помню, наперед под пули перли… Совесть была, вера была, а не эти ухмылочки, да похлопывания по плечу… Все было ясно! – говорит майор. – Мировая революция – разве не ясно? Диктатура пролетариата – разве не ясно? На их стороне – загнивающий капитализм, на нашей – ликвидация кулака как класса… Тоже вполне ясно…
– И что же, вдруг все потемнело от стольких ясно? – отзывается дворник. Он – полная противоположность здоровяку-майору. Тощ, старообразен, бородат. Весь как бы растерзан, но добродушно-улыбчив. – Был у меня приятель, аспирант. Читает лекцию по современной физике пэтэушникам. Боры да Эйнштейны, всякое такое, кванты, нейтроны… «Все ясно?» Все молчат. «А что поняли?» Опять молчат. Ничего не поняли! Даже на вопрос один – не поняли! Вот так ясность!..
Не такая ли у вас, майор, ясность была? Откуда же ныне столько неясностей! А ведь кой-кому, майор, не плохо жилось! Во-о-жди!.. А мы, ну, вы, ваше поколение, да отцы ваши, мои деды, что ли – вроде старушек в божьем храме. Только что ручки не целовали, как батюшке! Портреты бы целовали – да вот не велено было: де-мо-кра-ты!.. Вроде старушкам с богом – все ясно было! Чмокнет ручку батюшке, чмокнет образ, свечечкой загородится, крестом прикроется – вот и вся вера… И с богом – все ясно! Легко так жить, майор… Безответственно!
– Ну, хорошо, это все история… Откуда это небывалая преступность? Настоящий Чернобыль для милиции! С каждым днем все больше и больше! И проституция эта самая…
– Все из истории как раз, дорогой мой участковый! Там корни! Жили во лжи и страхе – вот и прорвал гнойник… Нельзя с народом лукавить, нельзя с ним в дурные игры играть – всё-всё отомстится! «Экономика должна быть экономной!» – по-попугайствовали – и – бух – провалилась экономика в кризис… Тащи из болота бегемота. «Союз нерушимый – дружба навек!» – попели, поплясали, лозунгов наорались до хрипоты – а теперь национализм нам кровь пускает… Очень мы доверчивы, одни, очень излукавились мы – другие… А, то еще все списывали на «родимые пятна капитализма» – будто мы богом заговоренные, социализм не прошибаемый щит для порочности! Глупость, такие же мы люди, и ни от чего в мире не защищенные, как видите…
– Да я понимаю… Но, скажем, проституция… Столько для женщин сделали, всю жизнь для них, кажись, приспособили. Эмансипация!
– А их спросили – хотят они эту эмансипацию? Может, для них – клетка для соловья? Не поёт соловей и в золотой клетке! Видать, вся мужская выдумка про эмансипацию – им – что волку жилетка… Они любви хотят, они семьи хотят, обеспеченности хотят – чтоб детей – от любви! – рожать! Главное – они хотят, чтоб их не толкали в социум – они в своей природе. Пусть мужчина их обеспечивает…
– Хотят, хотят… Шлюхам всегда всего мало… Разврат это!
– А, может, заблудшие? Падшие? В старину так говорили. Мужчина всегда ответственен за женщину! «Проститутка» – не нашего языка слово. Оставим его для милиции и суда. Вникните, искала счастья – споткнулась, сбилась с пути: вот и падшая, вот и заблудшая. Мужчины, мы во всем виноваты. Мы, мужчины стали безответственными и в этом! Раньше – в городе ли, в деревне, мещане или крестьяне, от сельской бабы до губернаторши – все были заняты – чем? – сватовством! Всех пристраивали, рябых, кривых, сироток сирых! А мы чем занимаемся? Политзанятиями! Конспектировали! То Хрущева, то Брежнева – мудрейших из мудрейших! Вот, смотрите, «В мире мудрых мыслей». На открытие – кто? Аристотель? Сократ? Спиноза? Как бы ни так! Две страницы – Хрущевым! Цитаты из докладов, которые ему политические писари писали! Вот и жизнь под стать, такая же мудрая пошла…
– Но я про женщин… То есть, про шлюх… Что ж они – недоумки все? Говоришь-говоришь – ничего не понимают!
– В них сама природа мстит нам! Они и вправду не понимают!.. На них природа возложила – материнство, на мужчин – все остальное… Неужели – одно оплодотворение? Это ведь надо понять! Женщина живет в природе – мы, мужчины, в обществе. Мы их тянем в общество, вот они и обманывают нас. Делают вид, что в обществе, а сами в природе! Что такое все наши дела перед тем, что женщина рожает – человека!
– Свежо преданье… Не рожает, джинсы натянет – да и пошла задком вскидывать, кобеля выгуливает! Будто великое дело делает! Вот тебе и вся эмансипация!
– Друг Аркадий, не говори красиво… Разве сама эмансипация не должна была хоть отчасти толкнуть к этому паскудству? Противоречие? Не-эт! Обрели свободу – но еще не счастье! А нетерпенье стегает, бес гонит. Особенно душевно нестойких, нравистых, отчаянных… Работник милиции должен быть социологом, психологом, педагогом! Даже философом. Проституция – «первая древнейшая профессия». Надо искать корень, надо лечить причину, а не болезнь. А то все – «боремся»! Всю жизнь – «боремся»: цирк «шапито», а не жизнь! Жили ведь прописью – «у нас проституции нет – нет социальной почвы!» Оказывается, – есть… Очень мы – из простоты и беспечности, из корысти и хитрованства – передоверяемся слову! Кулак – и тридцать миллионов крестьян вычеркнули из жизни. Теперь нам их слезы вполне отольются! Вредитель – уничтожили лучшую техническую интеллигенцию! Враг народа – всех честных коммунистов истребили в сталинских лагерях!.. Вот какие у нас – слова, слова, слова! Скажем, не было проституции – была «советская женщина», было «участие во всех сферах», доклады, проценты, ажур? В президиум выбирали, красовалась перманентом? Надоело все ей! Писал ведь Лев Толстой об Анне Карениной? О Катюше Масловой? Что писал? что лекции и политзанятия в ЖЭКе не посещают? Они счастья искали! Одна на рельсы, другая на каторгу. Что им законы, которые мужчины сочиняют? Словно не ведают на каком свет живут! Не кинься Анна на рельсы – могла бы и на каторгу! Нет любви – жить нечем. Это, майор, месть – жизни, нам, обществу. Почти неосознанная. Как стихия – ничего не объясняет, но все готова порушить…
– И шлюхи эти – тоже любви-счастья ищут?
– А то? Поиск, отчаянье, всепозволенность… Не дали любви-счастья – получайте проституцию! Честных женщин готовы растерзать!
– И все же они какие-то – другие. Наглые, бесстыжие все.
– Ах, бессовестные? А зачем им совесть? Они не только падшие, они и отпавшие. От общества, закона, морали. Совесть – душа, она душу как раз и убила. И во всех хочет убить – месть! Большинство бездетные. Женщина без ребенка – всегда чревата стихией…
– Я совета спрашиваю, а вас на книжность все заносит.
– Да, на книги! Какие они книги читали! Это ведь не всякая душа выстоит такие книги, такие фильмы, такие пьесы… Массовая ложь, оплачиваемая государством! Из одного духа противоречия – взбунтуется!
– Зачем же плохие книги и кино выпускают?
– Вы прямо младенец, майор! Платят-то за ложь! Ложь называют – правдой! Лги «за» – но не будь искренне против! Бюрократам с ложью – спокойнее. Вечные мещане. Сперва лживые книги – потом лживые вещи. Если завод-книга вырабатывает – ложь – и завод-предприятие этим же займется!.. Пробавлялись цитатами да лозунгами, докладами да процентами. Вас огорчают женщины, ну, пусть эти – шлюхи… Учтите, в женщине как раз противопоставление истины человеческой природы заблуждениям разума, резонерства и логистики… Оставаясь натурой, женщина отражает общество, она – зеркало его! Машина изменила ход – шлюхи, вся эта грязь, и шваркнулась в лицо. Не будьте, майор, чистоплюем! Возьмите вот как я – совок и метлу, и наводите порядок! Та-ак, где замочек от кабинета? А там, майор, доживем до того, что все замочки пошлем нафиг? А, майор?..
Морщины
К остановке загородных автобусов подошла женщина с желтым морщинистым лицом, в тесном для ее полнеющей фигуры поношенном пальто, в велюровой шляпе, сильная переделка которой не скрыла мужское происхождение, с ярко, небрежно, как бы докучно накрашенным ртом. Шея женщины была повязана легким газовым шарфиком, который говорил – даже вопил – об отчаянном и вместе с тем наивном усилии казаться независимо-элегантной, и, конечно же, молодой.
У груди, почти под мышкой, женщина держала белую завитую болонку в теплой стеганной попоночке не по сезону, с таким же, как шарфик хозяйки, газовым бантом. Сквозь заросли кудрявой белой шерстки на людей смотрели темные бусинки умных собачьих глаз. Кроме собачки, у женщины в руках ничего не было, ни сумки, ни сумочки, ни даже зонтика. Вот уж поистине, кто имел право повторить древних латинян – «Omnia mea mecum porto», то есть: всё своё ношу с собой!..
Женщина обвела взглядом площадь, заставленную множеством автобусов разных маршрутов, толпящихся в ожидании посадки пассажиров, и недовольно, нервно передернула плечами. Мол, зачем столько автобусов, столько людей, если ей-то нужен один-единственный, свой автобус, с единственным местом для себя и собачки!.. Лицо женщины выражало раздраженное недоумение по поводу этого автобусного ералаша, многолюдья, чемоданов, мешков, сумок, ведер, табличек на трубчатых тонких стояках, крестовинами приварены к барабанам автоскатов и так неосновательно означающих стоянки, по поводу ряби цифр, черным по желтому, на табличках, являющих в свой черед разные маршрутные расписания…
Вавилонское столпотворение! – говорил уязвленно-поджатый ярко накрашенный рот новой пассажирки. – И где тут разобраться – какой именно автобус ее и когда именно он отправится! И все ездят, ездят – никому не сидится дома! Что за времена, что за люди – вот раньше бывало… Извозчики знали географию, вся езда стоила гривенный…
– Кто-нибудь сможет мне толком сказать – как до Н. доехать? – все так же раздраженно, собрав и тут же распустив на лбу свои эгоистичные морщины (морщины так и выглядели – «эгоистичными» – и так и хотелось их назвать), ко всем сразу обратилась пассажирка с собачкой. В голосе была уверенность, что она делает снисхождение всем этим людям на площади тем, что пришла сюда, что даже намерена вместе с ними втиснуться со своей собачкой в автобус, куда-то мчаться, была уверенность в том, что, хотя обращается ко всем сразу, ее вопросу все внемлют и тут же удостоят ответа…
Кто-то стал ей объяснять… Еще кто-то, как уж водится, счел нужным уточнить сказанное первым, наконец женский голос, исполненный благожелательности к спросившей и скрытого чувства превосходства над мужчинами (мол, слушайте меня, а не мужчин! Витают в облаках или газеты читают! Все у них – вообще, где-то, как-то! Их лишь про политику, футбол и космос можно спрашивать! Путаники! А уж как пройти, как проехать, где что есть и сколько стоит – это женщины знают!..) – этот превосходительный над мужчинами-путаниками женский голос обстоятельно объяснил даме с собачкой, что следует ей пройти во-он куда, похоже там уже посадка начинается, а езды неполный час будет!
Дама с собачкой нетерпеливо, налево-направо, позыркала на объясняющих и мелко-мелко замахала руками перед грудью – точно ножницами пощелкала: «Не все, не все сразу, пожалуйста! Ничего не поняла!» А ведь как-нибудь высшее образование! Так вы сказали? – дама с собачкой предпочла все же мужчин-путаников обстоятельности женщины.
И словно и вправду аттестованные и путаниками, и недоумками, мужчины в рассеянном недоумении посторонились все от странной женщины с собачкой. Один из них, не желая зря тратить время, отойдя на шаг-другой, стал развертывать газету – шорох бумаги, видимо, пришелся не по вкусу нервной собачке, и она заливисто залаяла, тут же охрипла, точно кто завжикал железкой по оселку.
– Ишь ты, ёхорь-малахай! – с притворным испугом глянул тот, с газетой на обернувшихся мужчин…
Один из мужчин ударился в философию.
– Наверно, вся семья – эта собачка. В сущности – не нормальная картина… Женщина без детей – всегда ненормальная вещь, скажу вам…
– Но не всем же дано замуж выйти… Наш брат тоже хорош – избаловался. Где же она бы мужа себе приискала?
– Почему-то в старое время одиноких женщин не было! Сплошь красавиц земля рожала? Как бы ни так!.. Замуж всех выдавали – вот! На то – молодость, на то женская ухватка… Вот и «красавицы» все…
– Эту-то и молодой не представишь… Впрочем, видать, проучила свою молодость. Профукала. Диплом и фанаберия с собачкой заместо мужа, семьи и детей… «Учиться, учиться, учиться» – когда-то это, конечно, был правильный лозунг. Да вот – вовремя его сменить забыли на «работать, работать, работать»…
– А для женщин-особый: «рожать, рожать, рожать»?
Помолчали. Философу, помянувшему про «лозунги», все же, видать, не молчалось. Уязвленно сузил глаза, досадуя, что серьезные мысли его поднимают на смех. Негромко, для твердости, продолжил.
– Обошлось бы без лозунга. Природа! Не надо только дергать женщину по сторонам… Задергали… Вот и дипломы с собачками вместо детей! В этом – вся наша беда! А смеяться – легко, когда нечего сказать дельного. Сами себе беды натворили через женщину! Одни со своими дипломами требуют мест и окладов, но стонут все одно от эмансипации – другие прямиком навострились по вокзалам и гостиницам… «зарабатывать»…
– Причем, без всякого тебе подоходного налога! – опять на шутку старался повернуть разговор тот, что изобразил испуг от лая собачки. Тот же, который проявил склонность к философии – только рукой махнул. Видать, смирился давно со своим положением. Мысли, серьезные мысли стали неуместны – сразу люди все превращают в шутку! Третий, отмалчивался, ограничив участие в разговоре неопределенной, трансцендентной усмешкой. Он, видать, был из тех, которые одной такой своей усмешкой на все случаи в жизни – не плохо устраиваются…
Глядя вслед поспешившей к автобусу женщине с собачкой, к мужчинам подошла и та женщина, которая лучше всех сумела объяснить все, нечаянно позволив себе взять верх над мужчинами. У нее сейчас был немного искательный вид и все время облизывала сухие потрескавшиеся губы…
И хотя сейчас голос был исполнен приязненной уважительности к очереди, слышалась в нем извиняющаяся совестливость, что, возможно, кого-то обеспокоит, очередь на этот раз особо не явила такую готовность на справки и объяснения. И все-таки все посмотрели в сторону, откуда донесся голос. Чем-то он все же заинтересовывал…
И опять это была женщина! Низко повязанный платок, плисовый неизносный жакет на приземистой, ни на что женственное не претендующей фигуре, тщательно вымытые, белесо-матовые, тоже неизносные, резиновые сапоги, подобие темной юбки между жакетом и сапогами – ни о чем, по отдельности и вместе, не сказали очереди. Равно как и перекинутые, в связке, через плечо, чемоданишко городского, дермантинового вида и большой, явно деревенского облика, баул за спиной. И тогда очереди пришлось обратиться к лицу вопрошающей. Благо женщина сдвинула со лба платок, обнажила лицо, которое застенчиво и поспешно омыла ладошкой, сверх того большим и указательным пальцами провела по уголкам рта. Лишь затем посмотрела на очередь неожиданно живыми, сметливыми и добрыми глазами. Ее нельзя было назвать молодой, но и старой тем более назвать нельзя было. Некий остановившийся возраст самоотрешенной и бескорыстной жизни, полной забот и дум о других людях, не о себе. Лицо было землистым, загорелым, и в тех морщинах, о которых никто не подумает, что они «эгоистичные». Как не скажет никто, что некрасиво вспаханное поле, все зыбящееся в отвалах пласта, или то же поле в выгоревшей стерне перед вспашкой… Скорей всего, что излучали они, особенно у глаз, умный свет терпения и благожелательности. Главное, глаза – они сразу располагали к себе!..
– Явление номер два, – проговорил мужчина, читавший газету. Однако взглянув на женщину, почувствовал себя неловко за свои слова.
Кто-то все же хихикнул в очереди.
– Простите… Может, дура я, что-то не так сказала?.. Неученая я – даже дурость свою скрывать не исхитрю…
– Нет, нет – что вы! Это тут… недавно… Одна ученая побывала… – счел необходимым загладить свою оплошность все тот же читатель газеты.
– Не привыкнуть мне… Все спрашиваю, спрашиваю… Одних улиц по именам – разве упомнишь их, такую прорву! А городские, ничего, помнют!.. Слава богу – домой. Сын вот нагрузил, то да сё – подарки. Мне-то зачем? Совестно за мать – все учится, все учится. На висках уже седина глянулась! Это же сколько можно?.. А какие счеты с матерью? Все отдаст она, с душой впридачу… ничего не надо, окромя самого сына… Женился… Думала, прибыль будет, внука ли, внучонку ли… Ан нет… Опять, знать, передумали… Приезжай мать – уезжай мать. Оба в чин-сах лындают по квартере, где мужик, где баба, поди-разбери. В обтяжку, как охфицеры при царях! Сын все колготится, все булгачится – в энти, в кон-ди-даты, перебраться! Весь высох. Много знать, желающих – кто боком, кто бесом… Прытким надо быть! Зачем тебе, говорю? Внуку подарил бы, у меня и медок, и яблоки – приехали бы… Где там – токо рукой машет…
– А не уедет ваш автобус?
– Один уйдет, другой придет… С людьми не всегда поговоришь!.. Деревня наша – как вымерла… Слово такое… Вот-вот, спасибо, непериспиктивная… Наказал, видать, господь… Да и сын никак к кондидатам не перебуторится… Душа у матери и ноет, как заноза… Спрашиваю его: зачем они тебе эти, конди-даты? Смеется, деньги хорошие плотят… Грю, шо в попы не подашься – там еще лучше плотют! То-то ж, не пойдет?.. Живут – чисто артисты. Что вещи, что речи. Представление!
– Рыба – где глубже, человек – где лучше…
– Ай лучше ли? Пока мать жива, родили бы!.. Выходила б, в зубах бы носила! То надумают, то передумают… Зря катаюсь взад-вперед… Знать, с виду только люди легкие – у каждого своя судьба, как своя ноша! Ой, простите меня, бестолковку! Заговорила я вас, спасибо за доброту. А я пойду – значит тама мой?.. Да уж поняла, поняла, милые!
И опять захлопотала с платком, опять умыла лицо ладошкой, видать, застеснялась за свою разговорчивость, подумала о чем-то, от совестливости махнула рукой: чего уж там…
Поддав спиной баул свой поудобней, пошла, упираясь подбородком в чемодан. Все молча смотрели ей вслед…
Петух
И снова они молча смотрели друг на друга. Бледные, злые, полные ярости и взаимной ненависти… А ведь еще вчера они были любящими, весь мир, несмотря ни на что, казался сотворенным для их любви… Он молчал и думал: «А еще сказано – любовь сильнее смерти… Сказавший это, конечно, смерти в глаза не смотрел!.. Так, – книжность, метафора, красивость… А тут смерть рядом – и вот сразу от любви ничего не осталось. Одно упоминание, тоска… Вот она, женщина, олицетворение любви… А вот и смерть – стоит только открыть дверь, шагнуть через площадь. Она всюду, в этом мглистом зимнем утре, она за окнами домов, за каждым углом. Мир алкает смерть, полон выстрелами, как прежняя деревня собачьим лаем… Он выйдет отсюда – короткая очередь из окна, или даже единственный выстрел – он даже в этом не успеет разобраться, упадет, лужица крови – и все. Для этого он родился, жил, надеялся? Война – умопомрачение? Почему он должен потакать? Он хочет жить!.. Разве желание жить не естественное, разве желание жить может кем-то быть судимым как преступление?.. Законы войны безумны, как и сама война…».
В детстве какая-то старуха попросила его отрубить петуху голову. Она улыбалась черным, гнилозубым, страшным ртом. Точно паутина от логова паука, морщины расходились от ее рта. Ведь и она играла в женщину, и она поощряла в нем мужчину! Старое и страшное плотоядное животное. Он взял из ее рук топор, не потому что она пробудила в нем мужественность. Мальчишка, он тогда не ведал о жестокости в мире. А она спокойно обагрила кровью его детскую душу. Впрочем, старуха ни о чем не думала, жадная на жизнь тварь, кроме курятины. Обезглавленный, прыгающий, кидающийся судорожно по сторонам, брызгающий кровью петух, поразил вдруг его детское воображение. Страшная агония жизни и образ смерти… До сих пор он помнит эту брызгающую кровью перерубленную шею. Кровь – и образ смерти. Раскольников убивает таким топором – старуху. Он убил для нее петуха. Здесь убивают людей. «Убийство всегда убийство»… О, как задешевилась в мире человеческая жизнь!
– Ты должен идти! Не теряй времени! Они должны знать, что ты не выстоял под пыткой… Во имя нашей любви – иди! Иначе – убью и тебя, и себя! Или, нет возьми вот револьвер… Начни с меня. А там сам решай!.. Возьми!.. Зачем ты вернулся, ты привел на хвосте карателей!..
– Если бы ты любила меня, ты бы не посылала меня на бесцельную и верную смерть… Их не спасу, а сам погибну… Зачем? Да и выдал ли в бреду?.. Я вернулся к тебе, а ты меня опять на смерть посылаешь…
«Оказывается, я не знал ее… Фанатичность их ограниченности!» Вон даже в церквах по округе – почти не видел он стариков. Одни старухи вокруг одуревшего батюшки, у которого на уме лишь – выжить, уцелеть. Старухи, как куры! Спроси ее – ничего не ведает ни из священного писания, ни одного постулата апостольского! Это все старики, бывало, умствовали – а вот в церкви их нет… Или женщина, душа ее – что зеркало? Все отражает, и ничего своего? Единственная тайна – отражения? Ему казалось он знает эту женщину, всю до последней складочки ее юного и горячего тела… Револьвер на столе. Может, заставить ее вместе выбраться отсюда – бежать, жить! И любить ее, единственную во всем мире? Их не спасти – зачем погибать?..».
– Ступай! Докажи, что ты мужчина! Я люблю тебя и буду тебя любить! Ведь ты меня создал, кем я была без тебя?.. Ты мой Пигмалион. Ступай же! Или перед страхом – все убеждения стали призраками?
«Господи, сколько чепухи втолкнул в нее… Пигмалион! Как кстати… Может, за эту декламацию – долг, мужество, убеждение – и платить мне теперь?..». Почему она берет на себя право – посылать его на смерть? Убить его? Он не герой, не каждому дано… В убеждениях есть смысл, пока ты жив… Затем это – «докажи, что ты мужчина»… Женщины и начальство – ловко устраиваются в жизни! И вот ты должен работать, убивать, погибать – они старшие, они судят, они милуют… В рассудочности и вкрадчивости, терпеливости и выжидании – нечто общее между женщинами и начальниками! Да еще в их чувстве верха, в непреложном эгоизме, что ли… Этот верх их он всегда ненавидел…
Она надела на себя пояс с револьвером: по-мужски, одним рывком, захлестнула пряжку, не глядя, на ощупь, привычно заправила оба шпенька в дырочки – одернула телогрейку под ремнем. Даже эта грубая телогрейка не скрыла ее женственности, он почувствовал, как сердце в груди зачастило, и привлек ее к себе. Одна лишь реальность есть в мире – она. Ее теплые губы, мягкие волосы, небо в ее глазах… Любя, он никогда не закрывал глаза – чтоб видеть это небо…
