скачать книгу бесплатно
Пан Константин только головой покачал и велел Франеку сворачиваться. До вечера нужно было успеть в город Лиду, где планировался ночлег.
Оставшись каждый при своем мнении, на следующий день попутчики говорили о вещах гораздо более приземленных. Княжнин узнал, что, если бы имение Саковичей, расположенное где-то между Березиной и Друтью, не отошло в состав России и от пана Константина не стали требовать присягнуть российской императрице, тот оставался бы дома. Но теперь уехал надолго, потому и детей с собой взял. Надеялся с помощью давних знакомцев получить место в Виленском университете, преподавать право.
Пришлось и Княжнину поведать о том, что нежданно-негаданно пришлось ему стать этаким стражником литовским. Узнав, какую персону приказано охранять капитану Княжнину, пан Константин снова сделался раздражительным. Шимона Косаковского он ненавидел, может быть, еще пуще, чем российскую императрицу. Отец нынешнего великого гетмана был обычным поручиком и Ковенским судьей, как все не самые родовитые шляхтичи, искал покровительства у магнатов и был клиентом князей Сапегов. (Сам Сакович держался партии Радзивиллов, одно время блокировавшейся с Сапегами). Молодой Шимон Косаковский стал известен во времена Барской конфедерации. Одно время Россия даже требовала его выдачи у Пруссии, где Косаковский скрывался. А когда дело конфедератов было уже обречено на неудачу, тот с четырехтысячным отрядом кавалерии предпринял отчаянный рейд через всю Литву и даже врывался на российскую территорию, несколько раз нанося поражения отрядам неприятеля. За это уже тогда Косаковский требовал себе чин генерал-лейтенанта войска ВКЛ, но было уже не до него: произошел первый раздел Речи Посполитой, и «конфедерату» пришлось примерно четыре года провести в эмиграции. Он все же получил генеральский патент из рук нелюбимого им короля Станислава Августа спустя шестнадцать лет после своего рейда, но амбиции Шимона Косаковского простирались уже гораздо дальше – он поступил на российскую службу.
– Этого вы, конечно, не можете ему простить, – понял Княжнин. – Но разве нельзя допустить, что с годами у него действительно поменялись взгляды?
– Можно, – на удивление легко согласился пан Константин. – Политические пристрастия меняются легко, особенно у моих соотечественников, видящих пример короля. Но о пристрастиях Косаковского я вам скажу вот что: ему совершенно все равно, за кого и против кого выступать, лишь бы получить власть и деньги. Сегодня, конечно, и то и другое могут получить только приверженцы России. Поэтому, повоевав с турками и сделавшись генералом московской армии, Шимон во главе авангарда этой армии вошел в Литву, стал занимать ее города. Везде он учреждал власть конфедерации, которую сделал главным инструментом достижения своих целей. Это стало особенно удобно, когда совестливые люди конфедерацию покинули. Суды, финансы – все стало подконтрольно только конфедерации, а значит, Косаковскому. Он даже смог сам себя провозгласить великим гетманом! Будь он один – было бы полбеды. Но Шимон – младший из четырех братьев, один из которых уже епископ, другой – воевода, третий – каштелян[20 - Михал Косаковский – Витебский и Браславский воевода, Антоний Косаковский – Инфлянтский (польское название Ливонии) каштелян (второй чин после воеводы), Юзеф Казимир – Инфлянтский епископ, сыгравший заметную роль во втором разделе Речи Посполитой.]. Вся Литва теперь в руках этого ненасытного семейства.
– Как сие знакомо… – грустно сказал Княжнин. – У Платона Александровича Зубова тоже есть братья. Младшего мне давеча довелось лицезреть в Варшаве. Этот мальчишка уже затмевает вашего короля.
– Неужто и по количеству любовниц? – съязвил Сакович.
Но Княжнину стало не до шуток. «Как бы не пришлось мне вспоминать об Игельстроме как о славном начальнике», – подумал он поначалу, а потом махнул рукой. Слишком приятным оказалось это путешествие в обществе литвяка Рымши, судьи Саковича и, конечно, пани Ядвиги… И весна быстро набирает силу. Желтые, коричневые, черные кляксы, выдавливаемые полозьями из раскисающей дороги, казались не грязью, а первыми цветами.
Наконец нагромождением костельных и церковных колоколен впереди открылся славный город Вильно, столица древней Литвы. Впрочем, уже через минуту, когда кибитки, отчаянно тормозя, съехали с холма вниз, можно было засомневаться – не мираж ли это был? Дорога, петляя между холмами, вновь пряталась в лес, и города еще долго не было видно, пока лес не сменили поля, размякшие под прохудившимися одеялами из тающего снега. Пашни, конечно, были нужны, городу не обойтись без хлеба, но иной раз казалось, что зря эта земля отвоевана у леса. Это был славный лес: не какие-нибудь непролазные ржавые елки, а чинно отстоявшие друг от друга стройные чистенькие сосны и, конечно, дубы. Даже не одетые в листву, они смотрелись браво, будто хороший полк на марше: все походное, все зачехлено, но ты уже представляешь, как будут сверкать эти молодцы на параде. Перед городом лес уступал территорию предместьям с их садами-огородами, зато вклинивался в сам город, в самый его центр, где, как и в Новогрудке, вершину холма венчали очертания древнего замка, еще очень отчетливые, не превратившиеся в ветхие руины. А граненая, как ствол старинной аркебузы, главная башня и вовсе выглядела еще вполне грозно и будто специально была предназначена для того, чтобы над ее зубцами развевался какой-нибудь гордый флаг.
Любознательный Андрюха, ненадолго отставший от каравана по нужде, уже сидел на козлах, Княжнин, чтобы не пропустить ничего интересного, въезжал в город верхом. Здешние жители, как могло показаться, сплошь одни евреи, встречали прибывших с не меньшим и не праздным любопытством. За многочисленными постройками предместья терялись вал и крепостная стена, окружавшая город. Если приглядеться, оборонительная линия все же тянулась не прерываясь, хотя казалось непонятным, зачем она нужна горожанам, где-то прямо к стене пристроившим торговые лавки, где-то часовню. На самом деле евреи составляли только половину жителей Вильно. Их не притесняли здесь так, как в Варшаве, и они свободно занимались торговлей, ремеслом и любой прочей деятельностью, приносящей деньги. Евреев и католиков среди обитателей города было примерно поровну. Меньше было здесь православных, но когда в Вильно расквартировался многочисленный российский гарнизон, православные церкви больше не оставались полупустыми. Военные использовали крепостную стену как раз по прямому назначению, устроив посты и рогатки на всех въездных воротах, которые караван, ведомый офицером лейб-гвардии Преображенского полка, проехал без всяких проблем.
Дальше проводником стал Франек. Молодой квартирьер уже отыскал жилье для своего господина и его попутчиков, а теперь дожидался их у Рудницких ворот, отваживая навязчивых евреев, предлагавших посреднические услуги. За воротами возвышался костел, весь в барочных завитушках. За ним повернули направо, пересекли клиновидную площадь с множеством выходящих на нее магазинов и лавок, дальше, двигаясь узкой улочкой, проехали мимо гостиного двора[21 - Сейчас на месте московского гостиного двора – Национальная филармония Литвы.], пересекли улицу пошире и свернули в извилистый переулок, где стало вовсе тесно. Полозья то утопали в грязной слякоти, то скрежетали по оголившейся булыжной мостовой, и этот противный, в сущности, звук был отчасти даже приятен, потому что означал окончание санного сезона. Отныне на колесах удобнее – скоро лето!
Дом, выбранный Франеком, должен был понравиться пану Константину при всей его придирчивости. Небольшой чистый двор, два этажа с внутренней галереей, как в средневековом замке, место довольно тихое, хоть и в центре: чуть ли не примыкает к задней ограде главного в Вильно костела, построенного в честь ее покровителя Святого Казимира. Недалеко и университет, еще ближе – униатская Троицкая церковь. Хозяин дома – отставной ротмистр войска ВКЛ, достойный шляхтич в преклонных летах. С ним живет только племянник, продолжающий семейную традицию, – поручик артиллерии Великого княжества Литовского.
Этот молодой человек встречал будущих постояльцев во дворе. Княжнин был немало удивлен тому, что поручик сразу подошел не к пану Константину, а именно к нему. Молодой офицер еще больше удивил Княжнина, назвав его фамилию:
– Капитан-поручик Княжнин?
– Да, сударь, это я, – подтвердил Княжнин, спрыгнув с коня.
– Поручик Гарновский, – представился артиллерист, прикладывая руку к каске с черным султаном и белым этишкетом.
Княжнину, как всякому военному, любопытно было рассмотреть униформу, которую прежде не видел. Симпатичный мундир: зеленый с черными отворотами сюртук, белые штаны, ладные сапоги тоже с отворотами – по-здешнему халявами, наконец, каска, придающая форме этакий античный оттенок.
– Гетман Косаковский вчера был предупрежден эстафетой о вашем приезде. Я узнал это, потому что как раз был в карауле на его квартире. И вчера же вслед за эстафетой вам пришли из Варшавы листы, – продолжал литовский поручик, заставив Княжнина, наконец, обратить внимание не на мундир, а на него самого. Это был приятный молодой человек лет двадцати четырех, среднего роста, худощавый, но широкоплечий, с немного вздернутым носом. Из-под каски, полностью закрывая уши, выбивались густые каштановые волосы – подстрижен поручик был вовсе не на сарматский манер. И вполне свободно говорил по-русски (только письма называл «листами»):
– Слуга пана Саковича сказал, что вместе с его господином приедет русский офицер, он назвал вашу фамилию, и я понял, что эти листы вам. Вот они, я принес, чтобы вы могли прочесть их сразу по прибытию.
– Вам позволили их взять? – не поверил Княжнин, уставившийся на конверты, которые протянул ему поручик. Тот просто пожал плечами:
– Я сказал, что вы мой квартирант. К тому же оба письма частного характера.
– Весьма любезно с вашей стороны, господин Гарновский! Поручик в ответ лишь учтиво кивнул и перешел к пану Константину, чтобы проводить того к своему дядюшке.
Два письма остались в руках у Княжнина, и он решил прочесть их прямо здесь, во дворе. Одно было от поручика Протазанова, другое – от Лизы.
Глава 10
Квартира над каретной мастерской
Княжнин начал с письма своего нового варшавского приятеля. Почему? Может быть, следуя обыкновению попробовать воду ногой, прежде чем ринуться в нее стремглав. Не каждый любитель поговорить столь же красноречив на бумаге. Протазанов, к счастью, орудовал пером столь же легко, как и языком:
«Милостивый Государь и благодетель мой Дмитрий Сергеевич!
Едва Вы уехали из Варшавы, гонимый нашим общим знакомым, как с оказией из Петербурга Вам прибыло письмо, как я понял, от Вашей дражайшей супруги. Тот час же пересылаю его Вам в Вильно в канцелярию Литовского гетмана, с коим Вам выпало судьбою никак не разминуться. Пусть знают панове, сколь значительный чин к ним отправлен, коему эстафеты шлют наперед его приезду.
У нас здесь в Варшаве дела нескучные, и такое представление, будто спокойствие в Польше токмо на Вас, дорогой мой Дмитрий Сергеевич, и держалось, и рухнуло вместе с Вашим отъездом. Перво-наперво, явился новый пашквиль. Найдена была на улице брошюра о двадцати листах под названием „Никогда не отчаивайся“, в коей призывалось перерезать всех до одного русских, а король Понятовский объявлялся трусом и изменником, а потому следует зарезать также и его, и всех его приверженцев. Игельстром, можете себе представить, был вне себя, и поначалу давай кричать: „Это Княжнин! Это он сочинитель!“ (Каково?) Однако же по трезвому рассуждению образумился: зачем же российскому офицеру призывать к истреблению своих соотечественников? Да и польским языком Вы, благодетель мой, владеете не в такой мере, чтобы замарать им столько бумаги. Поляки сей декларацией были возмущены не менее нашего и стали утверждать, дескать, поляк такого сочинить не мог, нужно искать среди иностранцев. И представьте себе, любезный мой Дмитрий Сергеевич, едва началась вся сия буча, как сразу исчез наш сладкоголосый синьор Чезаре вместе со своим аккомпаниатором, который и оказался распространителем брошюры! А может статься, и ее сочинителем. И ко всему прочему – французом, подосланным якобинцами. Его, переодетого в еврея, поймали поляки генерала Мадалинского. Не знаю, дошли ль до вас слухи о мятеже, учиненном сим генералом, токмо здесь уже от слов переходит к делу. За бригадою Мадалинского, движущегося к Кракову, вдогонку посланы войска, усилен гарнизон Варшавы, а также сделаны несколько арестов. Среди арестованных Ваш новый знакомый – учитель фехтовального искусства в кадетском корпусе месье Дешамп. Полагаю, арестован он токмо за то, что француз.
На сим прощаюсь. Новости появляются едва ли не каждый час, однако тороплюсь переправить Вам письмо Вашей супруги.
Ваш покорный слуга и должник до гроба Серж Протазанов P.S. Вот подписался на французский манер, а теперь думаю, что по нынешним временам сие есть повод попасть под подозрение! Однако остаюсь в надежде, что добрый друг меня и на сей раз не выдаст!»
После этого постскриптума Протазанов еще и смешную улыбающуюся рожицу пририсовал. Только Княжнину было не до смеха. Он был даже слегка ошеломлен: «Стало быть, сей импресарио был не просто концертный авантюрист! А я ведь держал его в руках, но позволил ему совершить то, что он хотел! Непростительно! Я вовсе не умею делать то, что мне теперь поручено. Заставил этого французишку присягнуть дофину и думал, что этого довольно… Боже мой, никому нельзя верить!»
Думая это, Княжнин уже распечатывал следующее письмо, и то, что он должен был узнать из него, – можно было себе в этом признаваться или не признаваться – было куда важнее, чем все эти якобинские, или масонские, или какие-то там браминские заговоры.
«Митенька, свет мой! Прости меня! Какой же я была вздорной, несправедливой к тебе! Как я могла, зная тебя, предлагать то, что мне пришло в голову из-за моей всегдашней взбалмошности. Отказавшись и с таким достоинством восприняв мой дурацкий гнев, ты дал еще одно, быть может, самое ценное подтверждение твоей любви ко мне. Теперь я это понимаю. Но ведь я всегда так: сперва делаю, а уж после думаю. И я тебя очень люблю, мой верный капитан, и ты представить себе не можешь, как я по тебе скучаю! Стала скучать, едва ты уехал, и даже сильнее, чем в тот раз, когда ты уезжал на войну, наверное, от того, что виновата и была так непростительно холодна с тобою перед отъездом. Каково же тебе там, в чужой стране, среди чужих людей?
Митенька, я вот что надумала: я надумала к тебе приехать! Ведь на этот раз ты не на войну отправился. Говорят, с тех пор, как королем в Речи Посполитой стал не саксонец, а поляк, Варшава сделалась настоящей столицей, в которой не скучно. Есть и театры, и достойное общество, так почему бы нам с тобой его не украсить? И Кирюша по тебе очень скучает, я решила и его взять с собой. Ну подумай: так я тоскую по тебе, а так стану тосковать по нашему славному мальчику. Он когда об этом моем решении узнал, так от радости прыгал до потолка! И мне, дурехе, хотелось прыгать вместе с ним. Мы, как ты из сего можешь заключить, слава Богу, здоровы. Здоров ли ты? Я теперь с головой занята сборами, сия забота помогает легче терпеть нашу разлуку. Боюсь, встречу нашу может отсрочить весенняя распутица, коей будут испорчены дороги, батюшка мой отговаривает подождать хоть до Пасхи. Только сие слишком долго! Нас с Кирюшей теперь ничто не удержит, ты же меня знаешь!
До скорой встречи, милый мой Митя, люблю тебя и целую тысячу раз!»
Княжнин еще и еще раз перечитывал одни и те же строки, написанные таким знакомым почерком – каждая буква с какойто своей задоринкой, – и одни и те же строки меняли его настроение от счастья к отчаянию и обратно. Между ним и Лизой больше нет никакого разлада, напротив, но как же теперь? Она едет в Варшаву, а он здесь, в Вильно, и вообще начинается что-то недоброе… Как же это все остановить? Немедленно написать!
Только теперь, когда возникла потребность схватиться за перо, Княжнин вспомнил, что стоит посреди чужого двора, и вид у него, держащего в каждой руке по письму, наверное, довольно глупый.
– Какие-то неприятные известия? – осторожно спросил поручик Гарновский.
– Нет-нет, скорее наоборот. Впрочем, как знать… – пробормотал Княжнин в ответ что-то совершенно невразумительное.
– В доме есть комната, которая, думаю, вам подойдет. Не желаете ли посмотреть?
«Вот. Только не это. Подальше от искушений!» – сказал себе Княжнин и поспешил отказаться с не очень понятной для поручика решительностью:
– Нет-нет! Я более не смею стеснять своим соседством господ Саковичей, они и без того столь заботливо опекали меня во время нашего путешествия, что я его и не заметил…
– Но в Вильно сейчас не очень просто найти достойную квартиру.
– Ничего, найду что-нибудь. У меня тоже достаточно проворный слуга.
– Не стоит поручать поиски квартиры слуге. Наймите фактора. Это будет стоить очень недорого. К тому же здешние евреи вас все равно не оставят в покое, пока вы кого-то из них не назначите своим фактором.
– Как, пане добродею, ты не желаешь стать нашим соседом? – понял, что к чему пан Рымша, уже чувствовавший себя в этом дворе полноправным хозяином.
– Я устроюсь где-нибудь неподалеку и так или иначе буду вашим соседом. Обязательно завтра же нанесу визит, – пообещал Княжнин.
Пан Рымша, размяв после долгой дороги руки и ноги, нюхнул табачку из своей золотой табакерки и раскатисто чихнул.
– Завтра никак нельзя, пане добродею! Только нынче же! Мы должны отпраздновать наш приезд в Вильню! – потребовал он, еще продолжая жмуриться.
– Ежели позволит служба, – сказал Княжнин. – Поручик, подскажите, где мне искать генерала Арсеньева?
– Здесь недалеко, в начале Замковой улицы. Ваш фактор вас с удовольствием проводит, – ответил Гарновский, и его доброжелательность не казалась поддельной. У него было очень худое лицо. Мускулы будто бы все снаружи: вот эти работают, когда он говорит, эти – когда поднимает брови, а эти управляют безусой верхней губой.
– Я очень вам благодарен за письма, вы принесли мне добрые вести, – сказал Княжнин и пожал Гарновскому руку. При этом пришлось обратить внимание на вот какую деталь:
– Вы носите золотой перстень? – спросил Княжнин, вдруг вспомнив, что «никому нельзя верить».
– А что? – удивился этому вопросу Гарновский.
– Сие не совсем правильно для военного. Ежели в бою поломаешь палец, то перстень потом не снимешь, а еще, если им за что-то зацепиться, падая с лошади, можно вовсе остаться без пальца, оторвет.
– Сказать по правде, никогда не думал о такой тонкости, – удивленно покачал головой Гарновский. – Видно, что вы повоевали! Мне просто дорог этот перстень, он получен за успехи в рыцарской школе[22 - Так называли Варшавский кадетский корпус, созданный при короле Станиславе Августе. До этого военного учебного заведения в Речи Посполитой не было, офицерские должности просто продавались.].
– Конечно, простите, теперь ведь не война. Рад буду снова встретиться!
Княжнин откланялся. Теперь нужно было найти себе «ординарца», или, следуя здешней специфике, – «фактора». Далеко ходить для этого не было нужды. Добрая дюжина евреев, увязавшихся за повозкой русского офицера в еврейском квартале (он начинался как раз за Рудницкими воротами), теперь ожидала на улице, будто кошки за дверями рыбной лавки.
Выбирать «по одежке» не так-то просто, слишком одинаковыми были темные хламиды евреев. Однако Княжнин сразу решил отказаться от четверых самых неопрятных. Собравшиеся заговорили все одновременно, когда поняли, что офицер таки созрел, чтобы нанять себе фактора, и Княжнин исключил из «списка» еще пятерых, которые не замолчали, когда он поднял вверх руку. Опуская руку, он уже ткнул пальцем в того, кого выбрал, положившись лишь на собственную физиогномическую интуицию, как если бы он стоял перед строем солдат, из которых нужно назначить одного для поручения, требующего смекалки.
– Как зовут? – спросил Княжнин у еврея средних лет, наверное, самого крючконосого и пучеглазого в шеренге. Он был такой же бородатый, как другие, но в его бороде не наблюдалось крошек и другого мусора, а его лапсердак был туго подпоясан почти не засаленным кушаком. Может быть, эта деталь, дающая отдаленный намек на военную выправку, и оказалась решающей.
– Иосель Хиршовиц, ясновельможный пан, – ответил испытуемый, блаженно закрывая свои глазищи. Пока ничего лишнего, только ответ на вопрос, – это понравилось Княжнину.
– Мне нужна квартира. Не обязательно большая, но приличная, чистая, – поставил он задачу. Иосель закрыл глаза с еще большим блаженством, после чего посмотрел на Княжнина с почти гипнотической уверенностью.
– Ведь пану офицеру, такому молодому и стройному, только в удовольствие будет ежедневная прогулка всего на несколько минут? Зато вы будете с удовольствием жить не посреди этого городского бруда, где вам тесно будет на улице расправить ваши широкие плечи, а станете дышать хорошим воздухом и иметь вечером полный покой! Все как вы хочете! Это здесь ну совсем рядом, только нужно выехать за Вострую Браму, а я побегу перед вами трусцой и даже не успею запыхаться, хоть мне и не девятнадцать лет…
Чувствуя, что его болтовня начинает надоедать офицеру, сделавшему нетерпеливый перелистывающий жест, Иосель не замолчал, а медленно закрыв и открыв свои выпуклые глаза, без запинки продолжил с совершенно новой страницы:
– У хозяина того дома есть чернильница, и в ней будут именно что чернила, а не засохшие мухи. Вы сможете написать сколько захочете писем (а если вам не хватит бумаги, только скажите, и я доставлю вам самую лучшую), а потом я бегом снесу их на почту и они в самой первой эстафете уйдут туда, куда вы изволите их адресовать…
Княжнин вскинул брови. Кажется, он не ошибся, выбрав этого еврея. Все верно, он по-прежнему держит в руке только что прочитанные письма, и Иосель сумел угадать, что потребуется господину.
Совсем как Андрюха, который уже придерживает стремя.
– Поехали, – сказал Княжнин.
Гарновский и Сакович тем временем распоряжались разгрузкой вещей.
– Вам не показалось, пан Сакович, что этот капитан, ваш попутчик, излишне подозрителен? – сказал поручик Гарновский, глядя на золотой перстень пана Константина.
– Вообще-то господин Княжнин не показался мне человеком, пытающимся что-то разнюхать, – ответил Сакович. – Мы довольно много с ним говорили, и у меня создалось впечатление, что ему прежде всего хочется найти оправдание своего пребывания здесь. Как и всех прочих незваных гостей, носящих с ним один мундир.
– Вы называете так союзные российские войска?
– Как и всякий патриот Литвы, мечтающий вернуть Отчизне былые границы и готовый для этого на любые жертвы.
– На самом деле?
– Согласен, слов подобных Отчизна слышала уже много, мало было дела. Но первое я уже сделал: покинул свой дом, чтобы не стать подданным российской хищницы. Готов и к другому делу.
– Вы ведь будете появляться в свете, пан Сакович? Вы должны, ведь у вас такая очаровательная супруга… Значит, у меня будет случай представить вас моему начальнику полковнику Ясинскому, вам будет интересно знакомство с ним, – сказал Гарновский, кажется, немного волнуясь.
Возок Княжнина, въехав в Вильно через Рудницкие ворота, вскоре выехал через Медининкские, чаще называемые Острыми.
Уж на что Москва христианская столица – город сорока сороков церквей, – но здесь, в Вильно, заостренные к небу костелы, неприступные монастыри, церкви под православными крестами, непривычные из-за отсутствия «маковок», были нагромождены так плотно, что жители умудрялись ютиться между ними только благодаря узости улочек. На самом деле: большой костел с высоченной звонницей встретил путников сразу за Рудницкими воротами, костел Святого Казимира рядом с новой квартирой Саковичей оказался еще больше. С другой стороны улицы, на которую, с трудом развернувшись, выехал возок Княжнина, располагался базилианский монастырь, в солидную кряжистую церковь которого униаты Саковичи будут теперь ходить молиться. Проехав мимо монастыря, увидели слева еще костел и большую православную церковь, а впереди, совсем рядом, ворота. Несколько человек, мешая проехать, стояли перед ними на коленях. Иосель объяснил Княжнину, что в часовне над воротами помещена очень почитаемая католиками чудотворная икона. Он велел ехать прямо, а сам сиганул куда-то в сторону: евреям через эти Святые ворота ходить не полагалось.
Сразу за воротами тише не стало, наоборот, где-то справа шумел базар, но уже через сотню саженей городская суета все же отдалилась. Вернувшийся фактор показал, что нужно свернуть вправо. Тут и стоял дом, который Иосель так убедительно предлагал Княжнину, что не оставалось сомнений – у него есть договоренность с домовладельцем о комиссионных. В строении прежде всего выделялись массивные, будто крепостные, ворота, такие высокие, что под арку могли бы въехать два таких возка, как у Княжнина, поставленные один на другой. Сразу вспомнился рассказ одного казака, побывавшего за Тереком, про обычай тамошнего народа ставить высокие ворота, потому как считалось: чем выше ворота, тем краше за ними невеста. Кстати, здесь, в Литве, Княжнин уже заметил нечто подобное: ворота перед фольварком считались атрибутом шляхетства, почти таким же обязательным, как герб. Порой так и стояли ворота сами по себе посреди пустыря, а ни вправо, ни влево от них даже плетня не было.
Здесь же такие высокие ворота означали, что Иосель привел Княжнина не в обычный жилой дом, сдающийся в наем, а скорее в постоялый двор, при котором, к тому же, была устроена небольшая каретная мастерская. Вот и еще один пример того, что никому нельзя верить: какая уж тут тишина, когда в мастерской полно сезонной работы – все меняют зимние полозья на летние колеса. То-то Иосель старался забежать во двор побыстрее, чтобы попросить мастеровых не лупить кувалдой по железу, пока новый постоялец не внесет плату хотя бы за две недели вперед.
Впрочем, такие мелочи, как соседство с мастерской, Княжнину сейчас были безразличны, деловитый рабочий шум даже создает атмосферу хорошо устроенного военного лагеря. Сейчас ему был нужен только письменный стол.
Пожилой поляк, владевший мастерской и домом, назвал совершенно незначительную цену. Единственным условием было, чтобы офицер столовался где-нибудь за свой счет и, самое главное, уже не пускал бы в этот дом других русских. Недавно здесь расквартировали целую дюжину солдат, и еще один такой постой окончательно опустошил бы закрома этого дома. Когда хозяин проводил нового постояльца на второй этаж, у Княжнина исчезли все сомнения. Только что он два солидных лестничных пролета поднимался вверх, оценил вид из окна, дававший широкий обзор на предместье, потом прошел в смежную комнату, предназначавшуюся для прислуги, и вдруг обнаружил, что из нее есть выход во двор, причем спускаться вниз уже было не нужно. Прямо от порога начинался небольшой садик, уже свободный от снега и даже натужно зеленевший прошлогодней травой. Из-за того, что дом стоял на косогоре, квартира Княжнина оказалась с одной стороны на втором, а с другой – на первом этаже. Такое расположение ужасно понравилось Княжнину, юность которого прошла в основном среди плоских раздольных равнин. Представилось, как выбегает в этот садик непоседа Кирюша.
– Будь ласков, милейший, принеси мне бумагу и чернила, Иосель пообещал, что у тебя это найдется, – сказал Княжнин хозяину дома, крепкому старику, явно не чуравшемуся работы в своей мастерской. Андрюха, еще раньше угадавший решение барина, уже прыгал по ступенькам вниз сказать Селифану, чтобы волок сюда чемоданы.
Мебель в комнате была добротной, крепкой: ежели здесь могут заменить рессору в карете, то и стулья с кроватями шататься и скрипеть не будут. Был и письменный стол, и неожиданно симпатичная картина с душевным местным пейзажем висела над ним: берег реки, роща и небольшой фольварок с четырехскатной крышей.
– Иосель, сколько я тебе должен? – спросил Княжнин у своего фактора, сменившего в комнате хозяина, который отправился за письменными принадлежностями.
– Ни одного денария[23 - Денарий, в эквиваленте равнявшийся 0,06 г серебра, составлял 1/8 часть серебряного гроша, в свою очередь составлявшего 1/4 часть злотого.]! Пока Иосель еще ничего не заработал, кроме расположения ясновельможного господина. Вот когда я действительно сделаю вам услуги (а раз я теперь ваш фактор, так я вам их непременно сделаю), тогда вы и явите свое великодушие. Ведь вам нужно будет делать покупки, так я все вам доставлю, я каждое утро, кроме субботнего, буду ждать ваших распоряжений. А если к вам, положим, приедет жена, так я пришлю к ней свою Соломею, которая предложит самые модные наряды, коих вы не сыщете в самом Петербурге. Когда вы делаете покупки, Иосель зарабатывает свои гроши, и я не делаю из этого никакого секрета…
– С чего ты взял, что ко мне должна приехать жена? – перебил Княжнин.
– Я просто вижу, какой вы степенный господин, а для такого господина полагается, чтобы рядом была супруга…
– Ежели ты так ловко все угадываешь, господин виленский оракул, так скажи мне: не опасно ли мне привозить сюда жену и ребенка? Не случится ли здесь какой-нибудь бучи супротив русских?
– Я только бедный еврей, а не господь Бог! Про то, что вы спрашиваете, лучше меня должен знать главный русский генерал, так он никакой такой бучи не боится. И все русские офицеры гуляют на Антоколе в полное свое удовольствие, а скоро станет совсем тепло, так что и жене вашей здесь понравится, особенно когда она увидит, какие обновки принесет ей Соломея…
– Вот что, – перебил Княжнин. – Когда я напишу письмо, снесешь его на почту и возьмешь с собой моего денщика Андрюху. И по дороге все ему покажешь – где что покупать, где квартира генерала Арсеньева, где поблизости трактир с приличной кухней, и прочее. Андрюха запомнит. Это на случай, ежели мне что-то будет нужно, когда тебя вдруг не окажется за дверью…
– Все разумею. Благородному господину не хочется всякий час видеть возле себя еврейскую физиономию, – Иосель говорил это не то что безо всякой обиды, а будто предлагая еще и такую услугу – избавление «благородного господина» от необходимости всякий час его созерцать.
– Ты, хитрец, говоришь, что я тебе ничего не должен, так значит, получи вперед, – снова перебил Княжнин и вложил в ладонь своего фактора целых три злотых, после чего Иосель наглядно показал, что, когда его не хотят видеть, он может буквально растворяться на глазах. Только Княжнин снова его остановил:
– Скажи, Иосель, а не мог ли я повстречать тебя в Варшаве?
– Никогда не был дальше Городни. В Польше не привечают евреев. Так же, как и в вашей Московии, простите, ясновельможный. В Минске еврею теперь не только не разрешают носить пейсы, но и берут с него двойной налог, даже если этому еврею всего один год от роду…
– Все, Иосель, ступай.
Письменные принадлежности уже лежали на столе, а Андрюха принес кувшин с водой, чтобы умыться. Действительно, это было очень кстати, хотелось сесть за письмо с чистыми руками.
И лист очень долго оставался чистым. Потом, после первой же размашистой строчки, был безжалостно смят и брошен на пол. Потом Княжнин долго сидел над уже написанной фразой: «Лиза, не приезжай», не зная, нужно ли в ней зачеркнуть частицу «не». В конце концов разум взял верх над чувствами. А разум говорил, что письмо нужно написать и отправить как можно скорее. Фразу, ставшую камнем преткновения, можно смело закончить словами «…в Варшаву». И батюшка Лизонькин прав, нужно повременить хотя бы до Пасхи, тогда не только с дорогами станет лучше, но и прибавится ясности – сохранится ли в крае спокойствие, или нужно ждать чего-то нехорошего, кровавого. Спокойствия-то уже нет, вряд ли Протазанов в своем письме что-нибудь сильно преувеличивает. Княжнин черканул несколько слов и ему. На случай, если Лиза все же приедет в Варшаву, не успев получить известия, что у мужа поменялось место службы, он просил товарища встретить ее, устроить и взять на себя заботу о ней.
Наконец, Княжнин запечатал конверты, и тот, что для Лизы, даже сентиментально поцеловал. Иосель вместе с приставленным к нему соглядатаем Андрюхой побежали на почту. Княжнин не мог доверить свою корреспонденцию первому, в кого он наугад ткнул пальцем. К тому же не покидало ощущение, что этого Иоселя Хиршовица, или кого-то очень на него похожего, неделю назад Княжнин видел в Варшаве выходящим из покоев Игельстрома…
