скачать книгу бесплатно
В апреле 1911 г. Совет университета избрал профессора М. К. Любавского ректором. На этой должности он проработал до 1917 г., подвергаясь постоянным атакам то слева, то справа, так как радикалов не устраивало его стремление поставить университет вне политики. Как ни старался заниматься Матвей Кузьмич лишь учебными делами, но приходилось выполнять волю начальства, притом приказывало и начальство московское в лице попечителя, и начальство петербургское в лице министра просвещения. Часто их распоряжения вступали в противоречие друг с другом. Ректор не всегда угождал Совету, а уж сторонники университетской автономии были недовольны М. К. Любавским за одно то, что он согласился стать ректором.
Однако несмотря на все это, Любавский медленно, но неуклонно восстанавливал университет после разгрома 1911 г. При этом прежде всего ученый думал о необходимости этого высшего учебного заведения для России, а не о выполнении предписаний свыше. Не случайно на официальном заседании Совета, посвященном 300-летию Дома Романовых, ректор «говорил больше о патриотизме народа, чем о заслугах и династии», что не ускользнуло от внимания современников.
Успешное «упорядочение» университета и умелое ведение его хозяйственных дел укрепили авторитет М. К. Любавского в глазах профессуры. В марте 1914 г. он был избран ректором на второе трехлетие (67 избирательных шаров и 12 неизбирательных)[131 - ОР РГБ. Ф. 263. Д. без шифра (А. Н. Савин. Дневник. Университетские дела, 1914, с. 106); РГИА. Ф. 749. Оп. 7. Д. 500. Л. 26–26 об.].
На этом посту и застала Матвея Кузьмича Первая мировая война. Патриотические настроения захватили многих русских интеллигентов; призывы правительства к войне против «немецких варваров» увлекли даже таких демократически настроенных людей, как А. Н. Толстой, В. Г. Короленко[132 - Федюкин С. А. Великий Октябрь и интеллигенция. М., 1972. С. 31–32.].
Как и многие другие патриотически настроенные русские интеллигенты, М. К. Любавский был сторонником войны до победного конца. Перед лицом немецкой опасности он призывал сплотиться, прекратить внутренние распри, применить суровые меры к спекулянтам, так как борьба, по его мнению, предстояла «на жизнь и на смерть»[133 - Любавский М. К. О значении переживаемого ныне исторического момента. М., 1915. С. 8.]. Как ректор Московского университета Любавский выступил инициатором «Ответов русских ученых на обращение немецких ученых к «культурному миру»[134 - ЦГА, Москва. Ф. 418. Оп. 92. Д. 747. Л. 5 об., 6.], в которых критиковалась ложь по поводу предъявленных Германией обвинений в «вандализме» и нарушении законов международного права. Активное участие ректор принимал в работе университета, направленной на оборону страны[135 - Отчет о состоянии и действиях имп. Московского университета за 1915 г. М., 1916. С. 221–228, 415; РГА, Москва. Ф. 418. Оп. 93. Д. 763. Л. 11–11 об.].
Деятельно помогал М. К. Любавский становлению и работе периодического печатного органа русских историков «Исторические известия» (начал выходить с 1916 г.)[136 - ОПИ ГИМ. Ф. 442. Д. 50. Л. 38; Д. 50. Л. 127.]. В эти же годы он выступал одним из инициаторов и организаторов намечавшегося на 1919 г. первого съезда историков[137 - ОР РГБ. Ф. 364. К. 11. Д. 29 (письмо Д. Н. Егорова к М. К. Любавскому от 19. VI. 1916); Д. 28 (письмо М. К. Любавского к А. Н. Игнатьеву от 28. VI. 1916).]. Активно сотрудничал в ОИДР, секретарем которого был с 1907 по 1917 г., а председателем с 1917 по 1929 г.
Несмотря на значительно увеличивавшийся объем административной работы, Матвей Кузьмич плодотворно и успешно занимался научной и преподавательской деятельностью. Помимо ставших традиционными для него курсов по истории западных славян, древней русской истории (до конца XVI в.), исторической географии, Любавский стал читать новые по истории Польши, Чехии, русской истории XVII в. и первой четверти XVIII в., XVIII в. Вел семинары источниковедческого характера, где изучались Литовские Статуты, сочинение Г. К. Котошихина, Русская Правда, общеземские и областные привилеи Великого Княжества Литовского, Соборное уложение 1649 г., волочная помера и уставы Сигизмунда Августа[138 - Обозрение преподавания на историко-филологическом факультете Московского университета за 1906–1915 акад. гг. М., 1906–1916. С. 7–14.].
Знаком признания и высокой оценки творчества Любавского со стороны русской научной общественности стало его избрание действительным членом многих научных обществ и почетным членом ряда ученых губернских архивных комиссий[139 - ОР РГБ. Ф. 364. К. 11. Д. 15. Л. 9.]. Группа ведущих представителей русской исторической науки подготовила к 30-летию научной и педагогической деятельности М. К. Любавского сборник статей в его честь[140 - Архив ЛОИИ. Ф. 29. Д. 1. Л. 2 (Сб. статей в честь М. К. Любавского. Пг., 1917).]. Московская университетская историческая наука того периода видела в Любавском крупного русского ученого, создавшего в науке о русской истории совершенно новую область[141 - ОПИ ГИМ. Ф. 442. Д. 42. Л. 5.]. По рекомендации М. А. Дьяконова в декабре 1917 г. ученый был избран членом-корреспондентом Российской академии наук[142 - РО РНБ. Ф. 270. Д. 11. Л. 1–4; Архив РАН (СПб.). Ф. 1. Оп. 1 а. № 164. С. 291.]. Он являлся не только крупным историком-исследователем, но и «выдающимся профессором»[143 - Черепнин Л. В. И. А. Голубцов ученый и человек // Археографический ежегодник за 1969 год. М., 1971. С. 185.], учителем видных советских историков: В. И. Пичеты, Н. Г. Бережкова, В. А. Панова, А. А. Новосельского, В. К. Никольского, руководителем магистерских занятий С. В. Бахрушина[144 - ЦГА, Москва. Ф. 418. Оп. 476. Д. 35. Л. 26.].
Из научных работ Любавского этого периода особого внимания заслуживал «Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно» (М., 1910). Своеобразный итог обобщение положений магистерской и докторской диссертаций эта работа знакомила с социально-политической эволюцией Великого Княжества Литовского X-XVI вв.
В научной литературе в то время не существовало труда, который давал бы в известной степени общую концепцию «Литовско-Русской истории». Любавский старался, по его словам, держаться «на уровне существующих научных разысканий». Поэтому, как ни важно было освещение экономической эволюции Литовско-Русского государства и истории его духовной культуры, автор вынужден был отказаться от всяких значительных попыток в этом направлении «ввиду отсутствия серьезных, достаточно широких и глубоких исследований по этой части»[145 - Любавский М. К. Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. М., 1910. С. 1.]. Сами экономические мероприятия, проводившиеся в этом государстве, интересовали историка, но не с точки зрения экономического содержания, а их публично-правовой аспект. В «Очерке…» формулировался вывод о том, что в «Литовско-Русском государстве господствовал такой же феодализм, как и на Западе в средние века»[146 - Любавский М. К. Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. С. 132–133.]. Заслуживает внимания попытка Любавского раскрыть историю социально-политического организма Великого Княжества Литовского в сравнении с Русским государством XIV–XVI вв. Это давало возможность проследить, как различные условия повлияли на развитие в разных направлениях двух государств, близких первоначально (XII–XIII вв.) по структуре их социально-политических институтов. Изучение внутренней истории ВКЛ, сохранившего больше традиций и архаических черт, чем Северо-Восточная Русь, позволяло уяснить особенности древнейшего и средневекового периода русской истории, помогало лучше представить своеобразие исторического процесса в Русском государстве XV–XVI вв.
Работа была признана «превосходной»[147 - Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. Пг., 1916. С. 129.], «очень ценным пособием»[148 - Кизеветтер А. А. М. К. Любавский. Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. // Русская мысль. 1910. № 5. С. 196.], удачной попыткой построения общего курса «Литовско-Русской» истории на научных основаниях, крупным вкладом в науку, от которого, как от отправной точки, предстоит идти дальнейшим исследованиям[149 - Малиновский И. Новые труды по истории Литовско-Русского государства // ЖМНП. 1910. № 11. С. 154, 159.]. Многие выводы и наблюдения, сделанные Любавским в этой работе, вошли в основной фонд отечественной литуанистики и не потеряли своего значения и в наше время[150 - Пашуто В. Т. Образование Литовского государства. С. 187–191.].
Большая часть научных достижений ученого относится к 1906–1911 гг. (литографированные курсы по исторической географии России, истории западных славян, «Очерк…», ряд статей по истории России XIX в.). В течение 1912–1917 гг. вышли лишь «Лекции по древней русской истории до конца XVI в.» (М., 1915). Постоянная занятость Любавского служебными делами естественным образом оставляла меньше времени для исследовательской работы.
Из его трудов второго десятилетия XX в. событием в российском славяноведении стал выход в свет «Истории западных славян». Славянская тематика в творчестве М. К. Любавского появилась не случайно. Для него это не «проходная» тема. Уже в годы учебы в Московском университете будущий ученый внимательно изучал литературу по истории западных славян. Этот интерес был обусловлен как влиянием одного из его учителей профессора Н. А. Попова, так и необходимостью сбора данных по истории Польши, после того как наметилась «ведущая» тема ранних исследований Любавского история Великого Княжества Литовского. Изучение истории, местного и центрального управления Литовско-Русского государства было немыслимо без знания социально-политической структуры и правовых институтов древнего Польского государства, сначала соседа, а затем союзника Великого Княжества Литовского, образовавшего с ним в XVI в. единое государство Речь Посполитую.
Уже в процессе работы над магистерской диссертацией Любавский, помимо самостоятельного глубокого изучения Литовской Метрики, исследовал и польские картографические источники XV–XVII вв., а также польские законодательные памятники XIV–XVII вв. С 1899 г. «славянская» тематика прочно и надолго вошла в круг научных и преподавательских интересов ученого. По поручению историко-филологического факультета он начал преподавать «Историю западных славян» для студентов своего исторического отделения[151 - Обозрение преподавания на историко-филологическом факультете имп. Московского университета за 1899–1900 акад. гг. М., 1899. С. 13.]. Курс этот, который Любавский читал в течение четверти века, был впервые издан в 1917 г. и приобрел большую популярность у слушателей тех лет.
Издание его именно в 1917 г. было далеко не случайным. Сам автор недвусмысленно указывал на это во введении ко второму изданию курса, так как считал, что изучение истории западных славян «прежде всего должно раскрыть и объяснить факт тех народных потерь, которые понесло славянство по соседству с германским миром»[152 - Любавский М. К. История западных славян (прибалтийских, чехов и поляков). 2-е изд. М., 1918. С. 1.].
«Автора глубоко волновали вопросы, идущие от современности: как смогли западные славяне в большинстве удержать свою народность под напором чуждых стихий, при помощи каких средств и при содействии каких обстоятельств? Уяснение всего этого для русских, считает Любавский, имеет не только «теоретическое», но и жизненное значение, ибо дает возможность оценить должным образом позицию, занятую западными славянами в семье европейских народностей и взвесить до известной степени их шансы в будущем»[153 - Там же. С. 3–4.].
Нацеленность работы на современность, продиктованная Первой мировой войной, сказалась даже на расположении материалов внутри курса. Стремление связать настоящее западного славянства с его прошлым заставило М. К. Любавского больше места уделить рассмотрению вопросов новой и новейшей истории Польши и Чехии.
Потребность слушателей русских университетов в учебном пособии такого рода продиктовала необходимость широкого хронологического охвата разрабатываемой проблематики (с VII в. до 1910 г.), привлечения широкого круга источников и литературы. В курсе М. К. Любавского использованы работы более 100 авторов. Включены в него и собственные наблюдения автора, содержащиеся в его статьях по истории Польши[154 - Любавский М. К. Начальная история малорусского казачества // ЖМНП. 1895. № 7. С. 217–244; Его же. Немецкая колонизация и новое сельское и городское устройство в Польше // Книга для чтения по истории средних веков/ под ред. проф. П. Г Виноградова. М., 1899. Вып. III. С. 427–447; Его же. Польский король Казимир Великий // Там же. С. 442–470; Его же. Нешгавские статуты Казимира Ягелловича и значение их в истории государственного развития Польши // Там же. С. 471–493; Его же. Отзыв о сочинении А. В. Стороженко «Стефан Баторий и Днепровские казаки», «Отчет о 48 присуждении наград гр. Уварова». СПб., 1908. С. 1–41; Его же. Александр I и Польша // Отечественная война и русское общество. М., 1912. Т. 7. С. 88–104; Его же. Царство Польское и его конституция // Книга для чтения по истории нового времени. М., 1912. Т. III. С. 687–710.]. Отличное знание источников позволяло использовать труды предшественников и современников критически, самостоятельно и четко решать серьезные, конкретные проблемы истории западных славян.
Определенный вклад в науку внесли ценные наблюдения и замечания автора курса по ряду важных вопросов социально-политической истории Польского и Чешского государств. В первых восьми главах курса Любавский рассматривает историю западного славянства VI–IX вв. как историю единого этнического целого, уделяя особое внимание вопросам расселения славян в бассейне Вислы, Одера, Эльбы и Дуная, экономического и социального устройства, борьбы с соседями, создания и форм первоначальных государственных образований. Ученый отмечал огромное влияние торговли на процесс образования в них «общественных классов». Признание этого факта вылилось в четкую, недвусмысленную формулу: «имущественное неравенство повело к изменению социальной структуры западно-славянских обществ» (факторами, способствовавшими этому, были развитие торговли и земледелия, а также обогащение более зажиточной племенной верхушки панов и князей)[155 - Любавский М. К. История западных славян. С. 23.].
Новым обстоятельством, определявшим социальную эволюцию западнославянского общества с Х в., признавалась его напряженная борьба за существование с германской экспансией на Восток. Это содействовало созданию среди западнославянских союзов крупных государственных образований[156 - Там же. С. 24–25.], которые ученый охарактеризовал как «патриархальные монархии, опиравшиеся на военнослужилый класс». Опираясь на его силу, княжеская власть овладела народными массами[157 - Там же. С. 41, 44–47.]. Введение христианства привело к еще большему усилению роли княжеской власти в политической жизни западнославянских княжеств-государств. В социальной жизни этот момент способствовал выделению нового привилегированного класса духовенства, получившего от княжеской власти материальные и правовые льготы. Рост прав и материальной мощи церкви способствовал ее превращению «в крупную общественную и политическую силу» [158 - Там же. С. 67.]
В очерке по истории Чехии IX–XIX вв., огромное влияние на которую, по мнению ученого, оказало экономическое, социально-политическое и культурное воздействие Германии[159 - Там же. С. 92, 94, 106.], наиболее интересными и верными с позиций современного славяноведения выглядят характеристики чешского реформационного движения в XV–XVI вв. В этом сложном явлении, в котором тесно сплелись религиозные, национальные, социальные и политические интересы чешского общества, исследователь справедливо выделял его экономическую основу (недовольство чехов непрерывным ростом церковного землевладения)[160 - Там же. С. 123.]. Под религиозной оболочкой движения ученый видел его социальное содержание: «…народ стекался в Табор в чаянии улучшения не только церкви, но и своего материального положения и с решимостью содействовать этому. Движение охватило и панских крестьян, которые бросали свои хозяйства и шли в Табор, не обращая внимания на угрозы своих панов. И они также увидели в своих оброках и повинностях нарушение Божьего закона»[161 - Любавский М. К. История западных славян. С. 138.]. В социальном антагонизме политических группировок внутри гуситского движения, а не в разногласиях в догматах и обрядах крылась, по мнению М. К. Любавского, главная причина междоусобной борьбы между этими группировками[162 - Там же. С. 142.].
Доказательными и достаточно полно раскрытыми выглядят выводы исследователя о том, что политика Габсбургов в Чехии в XVI–XVin вв. была направлена на уничтожение народных вольностей, всех особенностей чешского быта, унаследованных от эпохи самостоятельного существования[163 - Там же. С. 149.], а также утверждение о росте экономического потенциала страны в XIX в. как основе чешского национального возрождения[164 - Там же. С. 208.]. Свежим и необычным для того времени воспринималось включение в контекст очерка по истории Чехии главы, показывавшей картину социально-политической жизни страны в новейший период ее истории (конец XIX начало XX в.), оценки которому даются с либеральных, панславистских позиций[165 - Там же. С. 228–240.].
Социально-политическую историю Польши (X–XIX вв.) ученый рассматривал в тесной связи с историей Русского государства. Сравнение политических и правовых институтов феодальных Руси и Польши нередко давало возможность Любавскому делать оригинальные, интересные наблюдения и выводы. Один из них о наличии феодальных отношений в Польше новый для того времени, поскольку польская историография длительное время отрицала их наличие в древнем Польском государстве. (Вопрос о феодализме в Польше был поставлен только в 1930-е гг.[166 - Пичета В. И., Шустер В. A. Славяноведение в СССР за 25 лет // Двадцать пять лет исторической науки в СССР. М.; Л., 1942. С. 226.]) Следует отметить, что в своем понимании феодализма Любавский стоял на позициях юридической школы, хотя и неоднократно указывал на экономическую основу политического могущества польских феодалов-«можновладьцев» крупные земельные владения[167 - Любавский М. К. История западных славян. С. 247, 250, 268, 251, 270.].
Внимательное, мастерское «прочтение» источника позволило М. К. Любавскому указать на главную причину экономического и политического застоя Польши в XVIII в. и потери своей независимости. Это, по мнению ученого, – шляхетская «золотая вольность», тесно связанная с «железным порабощением народной массы»[168 - Там же. С. 310.]. Эти причины, усугубленные религиозной нетерпимостью, сопровождавшей наступление католической реакции в государстве, а также моральным упадком шляхты, развившимся «на почве полного безделья и барства», привели к тому, что у Польши в XVIII в. осталось «очень мало шансов на сохранение своего существования»[169 - Любавский М. К. История западных славян. С. 316.].
Ученый дал трезвую оценку пребыванию Польши в XIX начале XX в. под «скипетрами» трех монархий: Пруссии, Австрии и России. Позиция либерального и панславистски настроенного историка диктовала необходимость критики в первую очередь попыток Австрии и Пруссии «онемечить» Польшу. Но далеко не в радужном свете характеризовались и русификаторские потуги царского правительства после 1818 г., когда «реакционный дух, охвативший императора Александра в эту эпоху, проявился и в других сторонах его политики в Польше»[170 - Там же. С. 385.], превратившейся после поражения восстания 1830 г. в «оккупированный край, имевший особое управление с участием туземцев»[171 - Там же. С. 397.]. В неприглядном для царского правительства свете исследователь показал реакционные усилия самодержавия по русификации Польши в 60-80-е годы XIX в.
«История западных славян» стала для исторической науки того времени не только ценным учебным пособием, но и во многих его разделах оригинальным научным исследованием (вопросы о классообразовании и создании государств у западных славян, о взаимоотношениях германцев и славян, о польском феодализме и характере реформационного движения в Чехии). Превосходное знание источников и литературы позволило ученому нарисовать яркую, четкую картину истории правовых и политических институтов Чехии и Польши. Многие конкретные наблюдения и выводы Любавского по вопросам истории западного славянства неоднократно использовались в работах советских славяноведов.
Выдающиеся заслуги ученого в области отечественного славяноведения, в то время когда история западных славян оставалась еще, по выражению Г. А. Ильинского, «золушкой исторического исследования», дают возможность оспорить историографический «канон», который трактует М. К. Любавского как историка «одной темы» (история Великого Княжества Литовского)[172 - Историография истории СССР. 2-е изд. М., 1971. С. 310.]. Нельзя не учитывать то огромное научное значение, которое имел курс в контексте своей эпохи, не принимать во внимание тот факт, что «История западных славян» стала учебником для нескольких поколений русских и советских славяноведов (в их числе ученик М. К. Любавского выдающийся советский славяновед академик В. И. Пичета).
Лекционные курсы М. К. Любавского по истории феодальной России[173 - Любавский М. К. Лекции по древней русской истории до конца XVI века. М., 1915 (2-е и 3-е изд. этого курса вышли в 1916 и 1918 гг.); Его же. Русская история XVII и первой четверти XVIII вв. Курс, читанный в весеннем семестре 1911 г. М., 1911; Его же. Русская история XVIII века (По запискам слушателей). М., 1913.]с очевидностью обнаруживают, что в условиях кризиса российской исторической науки развитие ее в начале XX в. не прекращалось, а в рамках разработанных концепций исторического развития отдельные его стороны находили верное освещение[174 - Любавский М. К. Лекции… С. 65, 70, 73, 74, 81, 85, 88, 90–95, 101–103, 111–123, 146, 151152, 164–171, 182–183, 217–220, 237, 255, 260–278.].
Между тем положение в стране в эти годы было весьма сложным и трудным. Коррупция, спекуляция, развал власти, близорукость царя, происки германофилов с царицей во главе все это привело к тому, что М. К. Любавский, «умеренный из умеренных», в своей речи на Совете университета 26 ноября 1916 г. подверг критике существующее положение вещей, а затем решился на «чтение телеграммы Родзянко с пожеланиями Государственной Думе одержать верх в борьбе с темными силами в защиту национального достоинства России»[175 - ОР РГБ. Ф. 263. Д. без шифра (Савин А. И. Университетские дела. 1916). С. 255.]. Февральскую революцию Любавский принял как должное и закономерное явление[176 - ОПИ ГИМ. Ф. 442. Д. 4. Л. 225 об.]. Скептически наблюдая за попытками Временного правительства обуздать ход событий, ведущих к новой революции, он считал, что Временному правительству судорожные усилия спасти буржуазную республику помогут как «мертвому припарки»[177 - Там же. С. 337.]. Любавский оценивал грядущие события пессимистично и глубоко переживал их как ведущие, по его мнению, государство к гибели[178 - Там же. С. 252, 325.].
Еще в марте 1917 г. М. К. Любавский решил устраниться от административной деятельности. 29 апреля 1917 г. ректором Московского университета был избран М. А. Мензбир (Любавский свою кандидатуру не выдвигал)[179 - ЦГА, Москва. Ф. 418. Оп. 95. Д. 926. Л. 1 об., 13.]. С этого времени он целиком посвятил себя преподавательской деятельности.
Советский период жизни и творчества (1917–1936 гг.). М. К. Любавский, как и большинство либеральной профессуры, воспринял враждебно Октябрьскую революцию, круто изменившую не только жизнь страны, но и личную судьбу[180 - ОР РГБ. Ф. 585. Оп. 2,а 1196. Л. ЗО.]. Пятидесятисемилетнему маститому историку, добившемуся благодаря незаурядным способностям и огромной работоспособности высокого положения в ученой среде, тяжело было переживать крушение мира своих социальных и политических ценностей. Тем не менее он не бросал работу в университете и призывал русскую интеллигенцию «не уходить в сторону в тяжелый для Родины час»[181 - Любавский М. К. Основные моменты истории Белоруссии (доклад, читанный на I заседании Белорусского научно-культурного общества). М., 1918. С. 23.].
Основной работой ученого после революции стала деятельность в архивах республики. Университету он теперь уделял значительно меньше времени. В июле 1918 г. М. К. Любавский принимал участие в совещании Наркомпроса по реформе высшего образования[182 - ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 18. Ед. хр. 28.].
В конце марта 1919 г. Матвей Кузьмич был избран на конкурсной основе профессором факультета общественных наук (ФОН) МГУ (43 голоса за, 1 против)[183 - Архив МГУ Ф. 18. Оп. 1. Д. 14. Л. 11; Д. 10. Л. 33.], а фактически начал работать с сентября 1919 г.[184 - Там же. Д. 12. Л. 85–85 об.], когда было решено «просить профессора Любавского читать курс по истории Киевской Руси, ввиду того, что профессор Любавский является крупнейшим специалистом в данной области и подходит к ее изучению с новой и оригинальной точки зрения»[185 - Там же. Д. 7]. В 1919–1920 гг. Любавский планировал начать чтение лекций по истории русской колонизации, истории Литовско-Русского государства и западных славян[186 - Там же. Ф. 18. Оп. 1. Д. 8. Л. 6.]. Насколько эту программу удалось осуществить, сведений не имеется, поскольку в те годы в 1-м МГУ часто меняли не только руководящий, но и преподавательский состав.
Политика Наркомпроса, указывал В. П. Волгин, «по отношению к ФОНу исполнена противоречий и колебаний: ответственные лица Наркомпроса то заявляли о государственной важности факультета, то о возможности его закрытия»[187 - Там же. Ф. 16. Оп. 1. Д. 15. Л. 4–5.]. Эта тенденция особенно усилилась с сентября 1920 г., когда во главе МГУ был поставлен «левый коммунист» Д. П. Боголепов, часто увольнявший университетских профессоров лишь за то, что они «старые»[188 - Федюкин С. А. Великий Октябрь и интеллигенция. С. 325–326.]. Только в мае 1921 г., когда новым ректором стал пользовавшийся авторитетом среди университетских преподавателей историк-коммунист В. П. Волгин, учебная и научная работа в вузе нормализовалась.
В 1920-е гг. М. К. Любавский читал в университете лекции по истории Великого Княжества Литовского, истории России XVIII в. и исторической географии. К 1927 г. он подготовил исследование «Образование государственной территории великорусского племени. Заселение и объединение центра», к 1929 г. – «Историю архивного дела в дореволюционной России в связи с историей учреждений»[189 - ОР РГБ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 13. Л. 2, 3.] (вторая работа, к сожалению, не опубликована). Настроения новой преподавательской среды повлияли на политические взгляды Любавского и его лояльное отношение к советской власти. В это время у Любавского завязались плодотворные деловые и личные отношения с В. И. Невским и А. В. Адоратским, с которыми Матвей Кузьмич был тесно связан и по работе в Центрархиве. Сохранился проспект намечаемой работы тех лет «Русский кризис, его генезис и перспективы». Это своего рода исследование-раздумье ученого о причинах революции в России, в котором он попытался показать социальные и культурно-бытовые противоречия в дореволюционной России, противоречия, которые «были более резкими, чем в какой-либо другой европейской стране»[190 - Там же. Д. 39. Л. 11.].
Ученый стремился понять и решить мучивший его вопрос как и почему произошли события, перевернувшие жизнь огромной страны.
Будучи великолепным знатоком исторической картографии, М. К. Любавский принимал участие в качестве эксперта-консультанта в работе по заключению мирного Рижского договора РСФСР с Польшей[191 - ОР РГБ. Ф. 364. Оп. 1. Д. 13. Л. 30.]. В тяжелые и голодные для страны годы Матвей Кузьмич не покинул Россию, несмотря на то что получал неоднократные предложения выехать в Польшу и Германию, а также в Литовскую Республику, где труды историка ценились очень высоко[192 - Там же. Ф. 203. Оп. 43. Л. 222, 224–225 об., 229 об.].
Помимо преподавательской работы в 1-м МГУ, Любавский продолжал свою деятельность в качестве председателя ОИДР вплоть до его закрытия в 1929 г.[193 - Отчет о состоянии и действиях 1-го Московского гос. университета за 1925–1926 гг. М., 1927. С. 343.] В 1925 г. Общество пополнилось новыми работниками еще сравнительно молодыми, начинающими свой творческий путь учеными И. И. Полосиным, Н. М. Дружининым, Б. Е. Сыроечковским, Г. А. Новицким, К. В. Базилевичем, К. В. Сивковым, С. Н. Черновым, С. Д. Сказкиным, М. Н. Тихомировым и Л. В. Черепниным[194 - ОР РГБ. Ф. 203. П. 48. Л. 52, 226 об., 362.]. Но несмотря на это, ОИДР вести работу в прежних масштабах не смогло. В Обществе Матвей Кузьмич не раз выступал с научными рефератами («К истории колонизации Малорусской Украины» «Возвышение и присоединение Великого княжества Владимирского», «Кто был Михайло Литвин, написавший в половине XVI века трактат “О нравах татар, литовцев и московитов”» и «Славяне и Литва в XI–XII вв.»)[195 - ОПИ ГИМ. Ф. 442. Д. 37. Л. 37.].
Интенсивную научно-исследовательскую и педагогическую деятельность в эти годы ученый сочетал с огромным подвижническим трудом в архивном деле. В этой области после победы Октября были созданы широкие возможности для осуществления полной его централизации. До 1920 г. М. К. Любавский являлся постоянным членом коллегии и заместителем заведующего Главного управления архивными делами (ГУАД) Д. Б. Рязанова[196 - ГАРФ. Ф. 5325. Оп. 1. Д. 39. Л. 6–6 об.]. Активную деятельность на архивном поприще Матвей Кузьмич начал с весны 1918 г., когда он возглавил Московское отделение ГУАД (Московское областное управление архивным делом). При его создании были использованы основные положения доклада «Об организации московских архивов», прочитанного М. К. Любавским на коллегии ГУАД[197 - Там же. Оп. 4. Д. 3. Л. 3–6.]. Особое внимание в это время он уделял задаче спасения материалов московских учреждений XIX начала XX в.[198 - ОР РГБ. Ф. 364. К. 11. Д. 22; О деятельности М. К. Любавского в архивных органах РСФСР см.: Карев Д. В. Участие акад. М. К. Любавского в советском архивном строительстве // Сов. архивы. 1978. № 2. С. 31–34.] Матвей Кузьмич редактировал проект «Декрета о хранении и уничтожении архивных документов», в декабре 1918 г. его замечания были заслушаны коллегией ГУАД. Ученый предложил распространить законодательство по обсуждаемым вопросам на местные архивы, наметил общую схему проведения архивной реформы на местах (создание губернских управлений архивными делами). Эти предложения были поддержаны и приняты коллегией ГУАД[199 - ГАРФ. Ф. 5325. Оп. 4. Д. 112. Л. 8-14.]. В 1918–1919 гг. работа ученого в области архивного строительства была связана также с деятельностью научно-издательской комиссии ГУАД, созданной с целью централизации издания архивных публикаций и руководства в методическом плане публикаторскими учреждениями РСФСР[200 - Там же. Оп. 5. Д. 100. Л. 2–2 об.]. Он неоднократно высказывался за необходимость издания в первую очередь документов и актов Нового времени, имеющих первостепенное научное и политическое значение (докладов шефов жандармов, министров юстиции и внутренних дел царю, материалов о восстаниях Степана Разина, Емельяна Пугачева, о декабристах и др.)[201 - Там же. Ф. 5325. Оп. 1. Д. 37. Л. 9, 12–13.].
Практика советского архивного строительства требовала теоретического обобщения накопленного опыта. Эту работу М. К. Любавский вместе с В. М. Фриче, А. А. Сергеевым проводил в научно-теоретической коллегии (НТК) Главархива[202 - Архивное дело. М.; Л., 1925. Вып. 2. С. 129–130.] (руководитель В. В. Адоратский). Ученый занимался распределением архивных собраний и фондов дореволюционных учреждений по секциям и внутри них[203 - ГАРФ. Ф. 4360. Оп. 1. Д. 4. Л. 17–25.], вопросами концентрации документов монастырских и усадебных архивов[204 - Там же. Ф. 5325. Оп. 2. Д. 42. Л. 1–1 об.; Д. 170. Л. 1, 2, 13–15, 28, 29, 123 об. 124.]. Включение этих материалов в состав государственных архивов имело большое значение в деле создания первоклассной источниковой базы научных исследований по истории хозяйства феодальной России.
Будучи заместителем председателя поверочной (председатель В. И. Невский) и научно-технической (председатель В. В. Адоратский) комиссий, М. К. Любавский принимал деятельное участие в разработке проблем экспертизы ценности, учета, описания и хранения документов[205 -
Максаков В. В. Архивное дело в первые годы Советской власти. М., 1959. С. 62.].
Под руководством М. К. Любавского в 1920-е гг. проводится большая работа по приведению в порядок и описанию документальных сокровищ в Древлехранилище, директором которого он был с 1920 по 1930 г. (упорядочение 700 грамот Коллегии экономии, составление топографического указателя книг и связок Разрядного, Патриаршего, Дворцового приказов и Сената, выявление для публикации документов по истории стрелецких восстаний XVII в. и восстания под руководством С. Разина)[206 - Архивное дело. Вып. 2. С. 130; Бюллетень Центрархива РСФСР, 1925–1927. М., 1927. С. 130.].
Любавский неоднократно применял свои обширные и глубокие познания в области архивоведения, источниковедения и исторической географии как эксперт ряда правительственных комиссий. В 1922 г. в комиссии по реализации условий Рижского мирного договора, в 1925 г. в комиссии по передаче союзным республикам (УССР и БССР) материалов, хранящихся в РСФСР, и др.[207 - ГАРФ. Ф. 5325. Оп. 5. Д. 14. Л. 66; Оп. 7. Д. 174.]
Огромный вклад внес ученый в подготовку специалистов архивного дела. Еще в августе 1918 г. на заседании ОИДР он сделал сообщение об организации архивных курсов[208 - Карев Д. В. Участие акад. М. К. Любавского в советском архивном строительстве // Сов. архивы. 1978. № 2. С. 31–34.], а с ноября 1918 до 1930 г. руководил их работой, читал лекции по исторической географии и истории архивного дела в России[209 - РГАДА. Ф. 184. Оп. 2. Д. 109. Л. 2.].
Достигнутые успехи позволили уже в 1921 г. поставить вопрос об организации специального архивного вуза. На 1-й конференции архивных деятелей РСФСР М. К. Любавский выдвинул разработанный им проект организации в Москве и Петрограде двух архивно-археографических институтов. Проект получил положительную оценку участников конференции, и последующая разработка этих вопросов была поручена специальной комиссии[210 - Сборник декретов, циркуляров, инструкций и распоряжений по архивному делу. М., 1921. Вып. 2. С. 6, 36; ОРГБ. Ф. 364. К. 11. Д. 9. Л. 1–6.].
Созданный в 1929 г. при этнологическом факультете 1-го МГУ архивный цикл выступил своего рода промежуточной ступенью между архивными курсами и будущим институтом. М. К. Любавский читал его студентам лекции по истории архивного дела в России, вел семинарские занятия. Для слушателей курсов и студентов архивного цикла он написал учебное пособие «История архивного дела в России»[211 - Архивное дело. М., 1923. Вып. 1. С. 120–130.], в котором рассматривалась история происхождения и функционирования архивов центральных и местных государственных учреждений страны с Х по XX в.[212 - ОР РГБ. Ф. 364. К. 11. Д. 11, 12; Архив МГУ. Ф. 18. Оп. 1. Д. 98. Л. 53; Архивное дело. М., 1927. Вып. Х. С. 28; Специально о нем см.: Карев Д. В. История отечественного архивоведения в творческом наследии академика М. К. Любавского // Источниковедение и историография. Специальные исторические дисциплины. М., 1980. С. 89–90.] Появление в 1920 г. «Исторического очерка архивного дела в России» И. Л. Маяковского, а в 1929 г. курса М. К. Любавского было делом, тесно связанным с практикой архивного строительства. Чтобы привести все многообразие документов в систему, соответствующую их исторической природе и в то же время отвечающую требованиям их использования, нужны были знания о составе и организации архивных богатств страны.
Научная общественность высоко оценила заслуги ученого как в деле разработки крупных проблемных вопросов отечественной истории, так и громадную работу на архивном поприще. В 1929 г. М. К. Любавский был избран действительным членом АН СССР по отделению общественных наук[213 - Архив РАН, Санкт-Петербург. Ф. 2. Оп. 17. Л. 1–2, 166.].
В августе 1930 г. ученый подвергся необоснованным репрессиям и был лишен звания академика[214 - Там же. Л. 41, 43.]. Матвей Кузьмич был арестован по делу «О контрреволюционных замыслах» академиков и профессоров истории. После года предварительного заключения, десятков дневных и ночных допросов ему объявили постановление коллегии ОГПУ, по которому он признавался виновным сразу по нескольким пунктам 58-й статьи Уголовного кодекса и приговорен к ссылке на 5 лет с зачетом предварительного заключения.
Раскрученный с осени 1929 г. репрессивный маховик так называемого «дела академика С. Ф. Платонова» затянул в свой трагический водоворот к лету 1930 г. цвет российской исторической науки: в Петербурге С. Ф. Платонова, Н. П. Лихачева, Е. В. Тарле, Б. А. Романова, П. Т. Васенко, С. В. Рождественского; в Москве М. К. Любавского, Ю. В. Готье, Д. Н. Егорова, А. И. Яковлева, В. И. Пичету, С. В. Бахрушина. Дело об «академических вредителях», практически не сходившее со страниц печати, ясно показывало, что ни о каком объективном следствии «по делу Платонова» не могло быть и речи. В атмосфере вражды и подозрительности к «старой» интеллигенции, открыто обвиняемой во «вредительстве», следователи ОГПУ усмотрели в группе ученых крупную контрреволюционную организацию, которая ставила своей целью ни много ни мало «свержение Советской власти и установление конституционно-монархического строя в стране»[215 - См.: Брачев B. C. «Дело» академика С. Ф. Платонова // ВИ. 1989. № 5. С. 117–129.].
В январе феврале 1929 г. вместе с М. К. Любавским действительными членами АН СССР были избраны 38 человек. Многие из них стали гордостью отечественной науки биохимик А. Н. Бах, биолог Н. И. Вавилов, геолог И. М. Губкин, химик Н. Д. Зелинский, энергетик Г. М. Кржижановский, геолог и географ В. А. Обручев, агрохимик Д. Н. Прянишников, оптик Д. С. Рождественский, химик-органик А. Е. Фаворский…
Судьбы избранников этого академического призыва сложились по-разному. Одних ждали признание и почет, премии и награды, долгая прижизненная и посмертная слава. Но среди этой славной когорты есть и другой список. В 1940 г. были репрессированы и погибли историк Н. М. Лукин, микробиолог Г. А. Надсон, тюрколог А. Н. Самойлович, а еще через три года в сталинском лагере оборвалась жизнь гениального Н. И. Вавилова.
Открыл этот трагический ряд своей ссылкой в 1930 г. старый профессор-историк, бывший ректор Московского университета М. К. Любавский. После застенков ОГПУ уфимская ссылка с ее возможностями пусть ненадежного, но спасительного ухода от кошмара действительности в работу могла показаться чудом. Последний период жизни М. К. Любавского был связан с Уфой. В Институте национальной культуры Любавский проработал научным сотрудником с 1932 по 1935 г. [216 - Научный архив БФ РАН. Ф. 3. Оп. 5. Д. 1. Л. 12; Д. 2. Л. 16 об.; ЦГА Республики Башкортостан. Ф. р. 798. Оп. 1. Д. 2626; ОР РГБ. Ф. 364. К. 8. Д. 2; Семейный архив В. М. и Г. В. Ливановых // Там же.]
В уфимский период ученый занимался новыми для него проблемами – историей аграрных отношений и социальных движений в дореволюционной России. Были написаны интересные монографии о вотчинниках Башкирии, «Очерки по истории башкирских восстаний XVII–XVIn вв.», где исследовались многие из ключевых проблем истории феодальной Башкирии.
Поднятый и введенный в научный оборот в этих монографиях пласт местной источниковой «целины» чрезвычайно повышает их ценность. Плохое состояние местной источниковой базы по истории феодальной Башкирии сделало особенно актуальной необходимость публикации капитального исследования ученого по истории землевладения и землепользования в крае и двух подготовленных им к печати сборников документов по социально-экономической истории Башкирии XVII–XIX вв.
М. К. Любавскому принадлежит приоритет в постановке ряда крупных проблем, изучение которых продолжается исследователями и в наши дни. Ученый задумал цикл исторических очерков по дореволюционной истории Башкирии. Многое было сделано, но многое осталось в набросках и планах. 22 ноября 1936 г. М. К. Любавский скончался в Уфе, где и был похоронен.
В августе 1967 г. дело по обвинению М. К. Любавского об участии в «контрреволюционном заговоре» было пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР. Ученый был реабилитирован посмертно. В сентябре этого же года ввиду того, что действительный член Академии наук Матвей Кузьмич Любавский был реабилитирован, Президиум АН СССР принял постановление: «Восстановить Любавского М. К. в списках действительных членов АН СССР». М. В. Келдыш в личном письме поздравил В. М. Ливанову с реабилитацией ее отца[217 - Семейный архив В. М. и Г. В. Ливановых.].
История дореволюционной россии в историко-географических трудах М. К. Любавского и его лекционных курсах начала XX в
Проблемы исторической географии России и расселения в трудах 1900-х гг.
Методологической базой историко-географических исследований в русской историографии конца XIX начала XX в. являлись позитивистские теории, которые получили обоснование прежде всего в широко распространенных среди историков России конца XIX начала XX в. (П. Н. Милюков, М. М. Ковалевский и др.)[218 - Середонин С. М. Историческая география. Лекции, читанные в СПб. Археологическом институте и стенографически записанные. СПб., 1906–1909. С. 5.] идеях немецкой антропогеографии. Эти идеи в значительной степени обусловили повышенный интерес к исторической географии научной дисциплине, для которой вопросы взаимодействия природы и общества в прошедшие эпохи являются центральными.
Русских историков-«государственников» эта наука привлекала потому, что историко-географический аспект изучения прошлого давал возможность, по их мнению, добывать точные знания о прошлом, поскольку историческая деятельность находит объективное отражение в источниках по исторической географии (акты, географическая номенклатура, данные археологии, исторического языкознания и т. д.). Разрабатывая проблемы исторической географии, «государственники» второго поколения искали дополнительные аргументы в защиту основных положений «государственной» теории. Из двух частей «формулы государства» у позитивистов «власть плюс территория» в историко-географических исследованиях конца XIX начала XX в. на первый план выходит именно вторая. Эти работы ставили своей целью исследовать «материальный фундамент» государственной власти для обоснования закономерности появления такого института, как государство.
Возросший интерес к исторической географии, совершенствование приемов историко-географического изучения объясняются рядом причин не только социально-политического, гносеологического характера. Влияли и внутренние законы развития самой исторической науки. Историко-географическое изучение страны было связано с общей тенденцией специализации исторических исследований во второй половине XIX в. В 1870-е гг. стремление к изучению «областной», местной истории в историко-географическом разрезе определяло пристальный интерес к вопросам формирования территории, внутренней колонизации, поскольку, по мысли С. М. Середонина, одного из видных представителей этого течения, «история окраин есть в то же время история колонизации»[219 - Мацков Л. Н. Заметки по географии Древней Руси. М., 1974. С. 17–18.].
Исходным положением при построении курса исторической географии, доведенного Любавским до конца XIX в., было признание выдающейся роли колонизации в формировании государственной территории России. Основная задача автора доказательство на конкретно-историческом материале тезиса о том, что русская история есть история непрерывно колонизующейся страны.
Главные концептуальные положения В. О. Ключевского о ходе, особенностях русской колонизации и ее влиянии на экономический и общественный быт русского народа были той основой, на которой выросли конкретно-исторические наблюдения М. К. Любавского. Значительное влияние на теоретическую основу курса оказали также идеи о характере русского исторического процесса в XIII–XVI вв., которые он развивал в это время параллельно с П. Н. Милюковым[220 - ЛюбавскийМ. К. Историческая география России в связи с колонизацией. М., 1909. С. 12.]. Наиболее полно они изложены во введении к курсу[221 - Там же. С. 78.]. «В истории колонизации, считал Любавский, надо искать объяснение политическим делениям Руси в разное время… и объяснение разнообразию экономической деятельности русского народа в течение его истории, ибо многое тут зависело от занятий новых стран с новыми видами естественных богатств. Наконец, и племенное разнообразие уясняется из истории расселения русского народа»[222 - Там же.]. Таковы «внешние», по выражению Любавского, соображения, которые заставляют его связывать историю России с историей колонизации. Но еще важнее соображения «внутреннего» свойства, вытекающие из понятия об основной научной задаче исторической географии «выяснение влияния внешней природы на человека», изучение борьбы человека с ней, ее результатов.
Для историка главный вопрос истории колонизации страны это вопрос о том, как и почему русский народ «разбросался» на территории, далеко не соответствующей его численности. По его мнению, этот фактор для России стал сильным тормозом в ее культурном развитии, в экономическом, умственном и гражданском преуспевании[223 - Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. 4-е изд. СПб., 1905. С. 148, 139; Любавский М. К. Историческая география России… С. 11–12.].
Трактовка причин контраста между Россией и Западом, между «верхами» и «низами» русского общества, объяснение характера и формы политического устройства страны свидетельствуют о приверженности М. К. Любавского положениям «государственной» школы. Он считает закономерной для России XIV–XVIII вв. такую политическую форму государства, как самодержавие. В объяснении причин «непомерного развития» государственной власти Любавский исходит из развивавшихся им одновременно и параллельно с П. Н. Милюковым положений (абсолютизм следствие необходимости того, чтобы государственная власть взяла на себя заботу об общих интересах «разряженной, а потому податливой массы» народа в период чрезвычайно напряженной военной деятельности)[224 - Любавский М. К. Историческая география России… С. 68, 177–178, 205, 235, 275, 289, 295.].
При создании работы привлекался самый разнообразный и широкий круг научных исследований: по истории колонизации отдельных земель, по исторической географии Древней Руси, литература справочного характера. В тексте курса использованы наблюдения и выводы, почерпнутые из исследований видных отечественных антропологов и этнографов (Д. Н. Анучин, Г. Н. Потанин и др.), археологов (А. С. Уваров, А. А. Спицин и др.), языковедов (А. А. Шахматов, В. Ф. Миллер, К. Р. Брандт), географов (П. П. Семенов Тян-Шанский, А. А. Воейков, Л. И. Мечников, Л. Н. Майков), почвоведов (В. В. Докучаев, Ф. И. Рупрехт), экономистов (А. А. Риттих, А. А. Кауфман).
Привлекался огромный массив источников из всех основных отечественных и зарубежных (немецких, польских, венгерских) изданий XIX в. Широко использовались картографические источники XV–XIX вв., данные топонимики. Исследователю удалось реконструировать исторические факты, картины колонизационных процессов с помощью умелого использования, детального сравнения данных разнотипных источников об одном и том же событии, исторической ретроспекции.
В историко-географическом обозрении России, которое дал М. К. Любавский, охвачены огромные территории: Вологодский и Архангельский край, Дон, Кубань, Терек и Левобережная Украина, Поволжье, Сибирь, Урал, Казахстан и Дальний Восток. Историю колонизации этих районов он рассматривал не столько в хронологическом порядке, сколько по направлениям «колонизационных потоков».
В 24 главах исследования содержится богатейшая россыпь конкретноисторических наблюдений: о причинах, источниках, формах, путях, особенностях, темпах русского колонизационного процесса на различных этапах исторического пути России. Вопросы эти М. К. Любавский решал очень гибко, убедительно показывал и доказывал, что в зависимости от конкретно-исторических условий, в которых находилась страна, от целей и задач, стоявших перед народом и государством в освоении определенного географического района, преобладала та или другая форма («вольнонародная», «правительственная», «монастырская») [225 - Там же. С. 131.].
Материал работы можно сгруппировать в 6 основных разделов по двум основаниям:
1) характер колонизационного движения («внешняя» или «внутренняя» колонизация), который прослеживался в тесной связи с социально-экономическим и политическим контекстом рассматриваемого исторического периода;
2) его форма, зависимость которой от породившей ее исторической действительности отмечается историком на протяжении всего курса[226 - ЛюбавскийМ. К. Историческая география России… С. 38, 39, 91, 120, 124.].
Первая из тем, которую можно назвать условно «Историческая география Древней Руси» (IX первая треть XIII в.), освещается в 10 главах работы. Для этого периода характерна «внешняя» (экстенсивная) колонизация восточнославянскими племенами, а затем населением древнерусских княжеств северозападных и северо-восточных районов Восточной Европы.
Причины, породившие интенсивное освоение Северо-Восточной Руси, по мнению ученого, носили комплексный характер. Первая из них более высокий естественный прирост населения «на спокойном севере», где оно не встречало таких препятствий, как «на опасном юге». Вторая «прилив» населения с юга, обусловленный натиском кочевников (печенегов, половцев) и частыми разорительными усобицами князей. Третья влияние характера хозяйственной деятельности древнерусского населения (экстенсивное земледелие, рыбная ловля, охота, бортничество), которая заставляла его «раскидываться мелкими поселками на большом пространстве». И, наконец, четвертая «благоприятная этнографическая обстановка» на севере[227 - Там же. С. 125.]. Продвижение это происходило не без борьбы колонистов с аборигенами, но «нередко устанавливалось и мирное сожительство славян с финнами, которое, весьма вероятно, уже в древнейшие времена вело к их смешению»[228 - Там же. С. 74.]. Этими факторами можно объяснить, считал Любавский, резкое усиление в конце XII начале XIII в. Галицко-Волынского и Владимиро-Суздальского княжеств.
Изучение вопросов политической географии и географии населения Древней Руси IX–XIII вв. ученый увязывал не только с социально-экономическим и политическим фоном изучаемой эпохи, но и ее физико-географической основой. В главе IV курса («Степь и лес в начальные времена русской колонизации») Любавский на основе почвенных карт Европейской России и географической номенклатуры реконструировал ландшафт Восточной Европы XI–XIII вв. «Русская оседлость, писал историк, кончалась там, где кончались более или менее значительные леса и начиналось царство степи. Распределение же растительности в связи с соотношением речных систем определило и внутреннее размещение русского населения в древнейший период нашей истории». Этот вывод выглядит как-будто традиционно, в русле взглядов Соловьева и Ключевского. Но Любавский пошел дальше:
«Это размещение не было равномерным: русские селения были раскиданы известными группами, как бы островами среди степей, лесов, болот»[229 - Там же. С. 85.]. Подобная мысль, раскрытая ученым на конкретно-историческом материале, привела его к интересному выводу, своеобразно объяснившему политическую «рознь в Древней Руси, отсутствие политического единства, деления по землям и княжениям», которые «вытекали из одного и того же факта физического пространственного разобщения различных групп русского населения»[230 - Ключевский В. О. Соч. М., 1956. Т. 1. С. 62.].
При изображении природы страны Соловьев и Ключевский, как известно, считали, что равнинный характер России, отсутствие внутри нее естественных преград и близость расположения крупных речных бассейнов способствовали государственному объединению[231 - Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1959. Т 1. С. 61; Ключевский В. О. Соч. Т. 1. С. 62.]. Любавский же показывает, что внутри страны имелись мощные естественные преграды (дремучие леса, обширные болотные трясины), которые серьезно затрудняли общение проживавшего в Руси населения. Отсюда следовал принципиальный вывод о том, что природа страны с самого начала нашей истории «вовсе не содействовала образованию на Руси единого и тесно сплоченного государства, а, наоборот, обрекла русское население на более или менее продолжительное время сгруппироваться в мелких союзах, тяготеть к местным средоточиям, проникаться местными привязанностями и интересами»[232 - ЛюбавскийМ. К. Историческая география России… С. 86.]. Вывод подтверждался и аргументами из области «экономического быта» русского населения того времени: тесная связь земельного владения с охотничьим, рыболовным и бортническим промыслами приводила к тому, что расселение русского народа не «могло быть поступательным движением густой массы народа, но совершалось вразброд, мелкими группами на более или менее далекое расстояние»[233 - Пресняков А. Е. Княжое право в Древней Руси. Очерки по истории X–XII стст. СПб., 1901. С. 155, 156–157, 215, 219, 293, 294; Его же. Лекции по русской истории. Т. 1: Киевская Русь. М., 1938. С. 9, 137.].
Любавский считал, что в теории «городовых волостей» Ключевского недостаточно подчеркнут географический фактор, действовавший при образовании земель, так как историк не указывал, что земли эти обособлялись в отдельные группы естественно «лесными пущами и болотными трясинами». Границы земель, по мнению Любавского, были намечены до известной степени самой природой, а не явились результатом случайных политических успехов главных городов земель или их князей. Этот вывод объективно наносил удар по схеме Ключевского в вопросе о «Киевском периоде» русской истории.
Критика эта[234 - Любавский М. К. Историческая география России. С. 131.] была попыткой обновить и подкрепить «государственную» схему русского исторического процесса новыми положениями. Они появились в ходе конкретно-исторической разработки тех вопросов, которыми первое поколение «государственников» занималось в общем плане, подходя к их изучению с позиций формально-юридического метода.
Татарские погромы XIII–XIV вв. и их влияние на размещение русского населения (глава XI) сюжет второй большой темы. В это время «началась новая эпоха в истории русской колонизации, подготовленная задержкой населения в лесной области и сосредоточением народных сил, эпоха обратного наступления русского населения в степь, начавшаяся с образования государств Литовско-Русского и Московского»[235 - ЛюбавскийМ. К. Историческая география России…С. 141, 143, 144.].
На основании данных летописей, исторической диалектологии и географической номенклатуры исследователь нарисовал картину размещения восточнославянского населения к середине XIV в. и пришел к новым интересным выводам. Первый из них отмечал принципиальную неверность утверждений о совершенном отсутствии русского населения в Диком поле. Любавский аргументированно утверждал, что «южные пределы русской оседлости претерпели мало изменений по сравнению с тем, как они наметились еще при половцах… а часть населения, которая купила себе пощаду покорностью, была даже вытянута из своих пределов в более южные районы»[236 - Там же. С. 145, 151, 153–155.].
Влияние татарских набегов серьезнейшим образом сказалось в другом – в размещении населения в Галицкой Руси, в ее усилении (именно здесь с XIV в. появляется термин «Малая Русь»); в том, что в Ростово-Суздальской земле сбитое на север и запад татарской волной многолюдное население сделало Московское княжество самой крупной политической силой Северо-Восточной Руси[237 - Там же. С. 157, 162.].
В XIV начале XV в. этот же прибой татарских волн, задержав распространение русского населения Ростово-Суздальской земли в юго-восточном направлении, заставил определенную его часть искать новые места для земледелия и промыслов на северо-востоке (Белоозеро, Молога, Шексна), что привело, по мнению ученого, к «столкновениям в этом районе со встречной волной новгородской колонизации»[238 - Любавский М. К. Историческая география России. С. 163, 165, 166, 184.], а впоследствии (в XV в.) к ожесточенной борьбе между Москвой и Новгородом за эти территории. Так Любавским была дана новая и очень основательная историко-демографическая трактовка давно обсуждавшегося в русской дореволюционной историографии вопроса о причинах «возвышения» Москвы. Она получила высокую оценку в историографии 1910-1920-х гг.[239 - Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. Пг., 1915. С. 143; РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 34. Л. 34.]
В тесной связи с «татарской эпохой» возникает, согласно Любавскому, новая по форме «ветвь» колонизации монастырская колонизация Русского Севера и Северо-Востока. Третий очерк историка (главы XII–XIV) содержит наблюдения об условиях, причинах, характере и последствиях для государства этой формы колонизационного движения в России XIV–XVIII вв. В трактовке причины ее появления ученый стоял на позициях идеализации, считая, что она была обусловлена фактором «чисто духовного свойства стремлением к пустынножительству». Реальная же картина изученного им явления, отдельные оговорки самого ученого противоречат этой установке. Так, он писал, что вслед «за вождями отшельничества многие удалялись в пустыню и по соображениям и потребностям чисто материального свойства» бежали в спокойные места от татарских погромов. Любавский отмечал, что монастырская колонизация обходила районы колонизации княжеской; что монастыри и «тянувшее» к ним крестьянство пользовались экономическими выгодами и льготами[240 - ЛюбавскийМ. К. Историческая география России… С. 177–178.]. Все это свидетельствовало о социально-экономических причинах этого движения, а отнюдь не о «духовном факторе», будто бы лежавшем в его основе.
Монастыри XV–XVII вв., как можно убедиться из авторского изложения, выступали как мощная экономическая и социальная сила, «формой общественной организации, близкой к казачеству»[241 - Там же. С. 184.]. Причем ученый отмечал, что монахи разрабатывали свои земли в основном трудом крестьян[242 - Там же. С. 178, 179, 187, 190.]. Он сделал важные выводы о роли и значении монастырей в заселении России: монастыри не только равномерно «разредили» по Руси ее жителей в XV–XVI вв., но и задержали их в центре страны в период колонизации юга и востока в XVII–XVIII вв.; они же содействовали ассимиляции «инородцев»[243 - Там же. С. 209, 210, 237.]. Подобные наблюдения до сих пор представляют большой интерес и заслуживают пристального внимания историков и дальнейшей разработки.
Социальная подоплека колонизационного движения хорошо прослежена в 4-м очерке, посвященном заселению и освоению русским населением юговосточных и южных степных пространств Восточной Европы (Поволжье, Степная Украина, Дон, Урал, Предкавказье). Покорение Казани и Астрахани было «исторической необходимостью» (обеспечение безопасности русских северо-восточных земель от набегов) и «сулило огромные экономические блага», так как Казань и Астрахань играли роль центров восточной торговли[244 - Там же. С. 234.]. Быстрое освоение завоеванного Казанского царства было бы невозможным, по мнению историка, если бы главная роль в заселении его земель не «принадлежала все-таки крестьянину-земледельцу и мелкому служилому человеку. Они, можно сказать, шли рука об руку, взаимно поддерживая друг друга, мало даже отличаясь друг от друга по роду своей деятельности…»[245 - Там же. С. 217.] Историк отмечал, что причинами ухода русских людей на окраины выступало не только наличие там плодородных неистощенных земель, «но чаще всего нужда, невозможность выполнить государственные и частные обязательства, угнетение со стороны властей и землевладельцев…»[246 - Там же. С. 255.]
Такой же характер (сочетание государственной, военнослужилой и крестьянской форм колонизации) имела, как считал Любавский, и колонизация степной Украины, где «оседлый человек при каждом своем шаге вперед создавал себе опору, твердыню, загораживавший все новыми и новыми перегородками степные шляхи, в конце оттеснил татарина к самому морю»[247 - Там же. С. 264.]. Освоение этих земель, обильно политых потом и кровью русского крестьянства и военнослужилых людей, оборона их от крымцев вместе с потомками ханов и мурзами, по наблюдению Любавского, стоили Русскому государству столько же, если не больше, сколько тот выход, который некогда платила Русь в Орду[248 - Любавский М. К. Историческая география России… С. 288.]. Колонизация Предкавказья, как считал ученый, была простым продолжением заселения степной Украины, последним ее моментом, и поэтому носила все тот же характер[249 - Там же. С. 279–280.].
Область Дона, в отличие от предыдущих районов, была освоена в XVI–XVIII вв. «вольной народной колонизацией», поэтому правительству осталось только позаботиться о включении в состав государства территории, уже приобретенной инициативой и средствами народа. Успехи колонизации в этих районах историк объяснял особой общественной организацией, приспособленной к условиям жизни в донских краях и особым подбором социальных сил, очень активно устремившихся на Дон с XVII в., когда «государственное бремя тяжелее давило народную массу, чем прежде»[250 - Там же. С. 282.]. Но и здесь переход казачества в начале XVIII в. к земледелию, а в конце XVIII в. успехи «государственной» колонизации в крае сгладили бытовые особенности Дона, обусловленные историей его заселения, превратили укрепленные поселки казаков («городки») в типичные села, удержавшие только старинные названия станиц[251 - Багалей Д. И. Очерки из истории колонизации степной окраины Московского государства. М., 1887. С. 131.].
Пристальное внимание историка привлекала проблема колонизации Сибири в XVI–XIX вв. (главы XV, XX–XXIV), что было не только отражением глубокого интереса к этому краю в русском обществе в начале XX в. Сибирь поражала богатством разнообразных форм ее освоения, позволяла ретроспективно выработать модель колонизационных процессов восточного славянства в Восточной Европе VII–IX вв.[252 - Любавский М. К. Историческая география России. С. 321, 341.]
Для создания своего «сибирского очерка» ученый использовал сравнительно небольшой круг литературы, но отличающейся концептуальной емкостью. Критическое использование разнообразного историографического наследия и тщательная проработка источников по истории колонизации Сибири (записки иностранцев XVI первой половины XIX в.; материалы ревизий и законодательство XVIII–XIX вв.) позволили историку создать цельное полотно истории такого сложного явления, как колонизация Сибири, интересно решить вопросы соотношения форм колонизации, их значения в процессе освоения территорий.
Любавский рассматривал ход колонизации Сибири, предварительно разбив его на ряд этапов (отличающихся по целям и методам освоения края), так как это был сложный и длительный процесс.
Уже на первом этапе колонизации Сибири (XVI–XVII вв.) историк выделил две ее «струи»: «правительственную» и «вольнонародную», отдавая предпочтение последней. Для Любавского не подлежало сомнению, что народ-герой колонизации Сибири, которая была освоена не столько благодаря блестящим подвигам, сколько путем поселения служилых людей и крестьян, постройки городов и острожков. При этом подчеркивалась огромная роль частной инициативы торгово-промышленных кругов Русского Севера (городов Поморья и Приуралья), в известной степени стихийный характер освоения Сибири в конце XVI–XVII в.[253 - Любавский М. К. Историческая география России… С. 296, 148–203, 301, 324.] Желание правительства (главной целью которого в этот период было «подчинение инородцев и сбор ясака») удержать за собой занятую богатую территорию совпадало, по мнению Любавского, с интересами народных масс, искавших «лучших условий для своего труда, чем на родине».
Описывая вольнонародную, крестьянскую колонизацию и государственное заселение Сибири «по указу» и «прибору», исследователь определил продвижение русского народа в этом районе как преимущественно мирное. Ценны и интересные замечания Любавского о том, как и какими людьми по социальному и имущественному положению осваивались Сибирь и Дальний Восток, каким был тип расселения и чем он определялся[254 - Там же. С. 325–331, 338.].
XVIII первая половина XIX в. в истории Сибири были, по мнению историка, эпохой «невольной» колонизации, носившей принудительный со стороны правительства характер (в основном в форме ссылки). Колонизационное значение ссылки для освоения Сибири Любавский считал ничтожным. Уголовная ссылка поставляла нетрудовой контингент, не обеспечивала материального существования ссыльных, обрекая на смерть или бегство из каторжной неволи. Невысоко оценивал ученый и крайне робкую, противоречивую переселенческую политику царского правительства, предпринятую с начала XIX в. как средство перевода избыточного населения из Европейского Центра на восток.
При изучении проблемы нельзя было обойти острый вопрос об этнических последствиях колонизации для аборигенов. К чести ученого, он сумел взглянуть на них трезво, оценив методы эксплуатации края как «грабеж» и причину «вымирания инородцев»[255 - Там же. С. 342–361.]. Этот взгляд на национальный вопрос в либеральной историографии России был показателем той эволюции научных ориентиров, когда «великорусские» позиции (учителей С. М. Соловьева, В. О. Ключевского) начинают заменять «российскими»[256 - Там же. С. 303, 316, 342.].
Характеризуя колонизацию Сибири и Дальнего Востока во второй половине XIX начале XX в., Любавский отмечал «господство экономического фактора» (недостаточный размер надельных земель у крестьянства Европейской России результат крепостного права и последствий Крестьянской реформы 1861 г., «искусственно задержавших земледельческое население в отдельных местностях»)[257 - Любавский М. К. Историческая география России… С. 364–365, 377–379.] как главную причину переселения. Господствующей формой колонизации Сибири в это время стала, по его мнению, народная колонизация. Исключением были Амурский и Уссурийский края, заселение которых обусловливалось военно-стратегическими и политическими соображениями.
Научные наблюдения и выводы по вопросам колонизации края внесли долю новизны в историческую науку того времени (вопросы о соотношении форм колонизации, составе переселенцев, характере расселения, темпах колонизационных процессов, рассмотрение истории колонизации Сибири в связи с историей заселения других районов страны и др.).
В целом обобщающее исследование М. К. Любавского следует оценить как значительное научное явление, а самого ученого как виднейшего знатока исторической географии начала XX в. В своем труде историк впервые попытался создать сводный очерк исторической географии страны с точки зрения колонизации, реализовать и существенно уточнить схему В. О. Ключевского, одного из своих учителей, на конкретно-историческом материале.
Рожденная на пересечении научных интересов Любавского с возможностями и запросами времени конца XIX начала XX в., эта работа несет на себе отпечаток как личности самого создателя, «государственника»-позитивиста либерального направления, так и эпохи. Основные установки «государственной» школы находят у него отражение в трактовке государственной власти феодальной России как силы, действующей в интересах всего общества; подчеркивании активной роли государства при колонизации некоторых районов страны (степная Украина XVI–XVin вв., Сибирь XIX в.); идеализации монастырской колонизации Русского Севера; недооценке сословных противоречий, которые часто заставляли народные массы осваивать окраинные территории «скорее вопреки крепостничеству, чем в русле его»[258 - Преображенский П. А. Итоги и задачи изучения Сибири досоветского периода // Вопросы истории. 1972. № 9. С. 170–173; Колесников А. Д. С. В. Бахрушин о формах колонизации // Вопросы истории Сибири досоветского периода. Новосибирск, 1973. С. 177–178.].
