скачать книгу бесплатно
– Могу я узнать вашу фамилию-имя-отчество? Я ведь статью собираюсь писать о данном происшествии.
Полуянов нарочито пытался беседовать с милиционером на его языке, хотя «данное происшествие», особенно в устной речи, звучало ужасающим канцеляритом. Конечно, надеяться на сотрудничество с железнодорожным лейтенантом глупо – да и не нужно! – но лишь бы не мешал… Отсюда и «генерал с Житной» в речах репортера возник, и требование представиться: мол, перед тобой тут не обычный свидетель, не лох-терпила, на коего всех собак повесить можно, а человек, который, в свою очередь, имеет рычаги, чтобы милиционерику из линейного отдела небо с овчинку продемонстрировать.
Дима тщательно записал в блокнот имя-фамилию (Денис Евграфов) и место службы, которое лейтенант без охоты, но назвал.
– А теперь ваш паспорт попрошу, – молвил служитель закона.
– Легко!
Полуянов залез в карман своей летней куртки из парусной ткани, мирно висевшей на плечиках у входа в купе, и неожиданно для себя нащупал там нечто чужеродное, не свое. И буквально в последний момент успел поймать готовое сорваться с языка изумление восклицание.
Документ оказался на месте – однако, кроме паспорта, во внутреннем кармане лежало кое-что еще: мягкое, тканевое, свернутое в комок. Он не стал доставать неожиданную находку при милиционере, но, кажется, догадался об ее природе.
Не давая менту паспорт в руки, Дима позволил ему переписать свои данные, включая место регистрации. В ходе чистописания милиционер вдруг резко спросил у слегка расслабившегося журналиста:
– Где вы находились в момент убийства?
Репортер вздрогнул и приказал себе собраться.
– А в котором часу было совершено убийство, товарищ лейтенант? – вкрадчиво переспросил он.
Милицейская «покупка» не прошла, что лейтеху отнюдь не смутило. Не отвечая на вопрос, он задал новый:
– Что вы делали с момента, как сели в поезд? – и вперился Диме в переносицу тяжелым взглядом.
– Здесь съемочная группа едет, как вы, наверное, уже знаете, – стараясь сохранять небрежный вид, молвил журналист. – По моей книге фильм снимают…
Выражение хмурого скепсиса на милицейском лице было ему ответом, и Дима продолжил:
– Поезд отправился по расписанию, в двадцать три часа тридцать три минуты. Где-то в полночь мы, вся группа, то есть те, кто ехал в этом вагоне, уселись за импровизированный стол в купе Елисея Ковтуна, линейного продюсера фильма. Немного выпили, закусили… Приблизительно без четверти час я пошел спать.
– Кто оставался к тому моменту за столом?
– Точно не помню, но режиссер Прокопенко и Ольга Волочковская уже ушли.
На самом деле Дима хорошо помнил, кто в тот момент еще сидел в купе – продюсер Ковтун, герой-любовник Кряжин, оператор Старообрядцев и актриса Царева. И, совершенно точно, там находилась Марьяна – не запомнить было бы невозможно, потому что в последние два-три дня она вдруг начала оказывать журналисту знаки внимания. Вот и вчера уселась с ним рядом, и смеялась его шуткам, и пару раз поглаживала по руке, и прижималась под столом бедром. Словом, использовала весь арсенал женских соблазняющих уловок, накопленный к собственному восемнадцатилетию. А когда журналист отправился на боковую, начала канючить: «Ну, Димочка… Ну не уходи… С тобой так весело!» – вызывая ревнивые взгляды со стороны Кряжина, который, похоже, имел собственные виды на то, как провести последнюю ночь в северной экспедиции…
А разрешила коллизию Марьяна вскоре самолично, явившись в купе журналиста с шампанским и парой стаканов. Кстати, во сколько сей сладостный визит начался? Дима тогда не посмотрел на часы, но ощущение было, что до визита поспать ему удалось от силы десять минут.
– После того, как вы покинули место распития спиртных напитков, вы в собственное купе пошли? – отрывисто спросил милиционер.
– Конечно.
– Кто может это подтвердить?
– Понятия не имею.
– Значит, вы пришли сюда. А дальше?
– Практически сразу уснул.
– Один?
Взгляд милиционера настойчиво буравил Полуянова, и журналист впервые почувствовал себя с ним неуютно. Может, от того, что приходилось лгать.
– Да, один.
– Вы уверены?
«Черт! Может, Марьянка уже раскололась, что мы с ней вместе спали? Брякнула по глупости или чтобы ее менты не подозревали… А я тут о ее женской чести пекусь, джентльмен хренов! Но не менять же показания на ходу…»
– Да, я был один, – повторил, отметив про себя, что голос прозвучал, кажется, не совсем твердо.
– Ваше купе рядом с режиссерским. Что-нибудь слышали?
– Например, что?
– Вам виднее. Шум борьбы? Ссору? Голоса?
– Нет, ничего.
– Спокойно спали, и вас ничто не тревожило?
– Именно.
– А когда проснулись?
– Когда Волочковская тут в коридоре истерику устроила и стала в двери стучать.
– У вас с Волочковской неприязненные отношения?
– Отчего же? Самые что ни на есть приязненные.
– То есть близкие?
– Я этого не говорил. Мы с ней в хороших, ровных отношениях. Без интима.
– А с убитым вы в каких отношениях состояли?
– В товарищеских.
– И вы его не убивали?
– Нет, не убивал.
– И из своего купе после часу ночи не выходили?
– Нет, не выходил.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
– Почему же вас видели в коридоре незадолго до убийства?
Хоть и явное вранье, а все равно изнутри обдало жаром.
– Кто вам такое сказал?
– Отвечайте на вопрос, – ухмыльнулся мент.
Он явно был не так прост, как представилось Полуянову на первый взгляд. «Я нарушил неписаную журналистскую заповедь: никогда не следует недооценивать оппонента – вот и получил». И Дима ответил, насколько мог спокойно и жестко:
– Если это не, что называется, ментовская разводка, и вам кто-то действительно сказал, что видел меня ночью в коридоре, я бы посоветовал вам к данному человеку присмотреться внимательнее. Если меня кто-то хочет подставить – значит, у него имеется на то причина. Ведь верно? Может, тот, кто под меня копает, и Прокопенко убил?
– Спасибо за совет, – хмыкнул лейтенант, – уж как-нибудь разберемся.
– Да не вы разберетесь, не вы! – не удержавшись от комментария, воскликнул Полуянов. – В Москве люди, чином поболее, будут разбираться!
На откровенно хамский выпад журналиста мент только усмехнулся.
– Отдыхайте пока, – бросил он, встал и покосолапил к выходу из купе.
«Все-таки вывел из себя, мент поганый! – зло подумал Дима. – Воистину, ничего хорошего от нашей милиции никогда ждать не стоит, одну только пакость!»
Зверски захотелось курить. Однако, прежде чем отправиться в тамбур, следовало сделать еще кое-что. Журналист сунул свой паспорт назад во внутренний карман белой брезентухи и вытащил то, что нащупал десять минут назад. То были, как он и предполагал, женские трусики. Стринги – не дорогие и не дешевые, хлопчатобумажные, вызывающего бордового цвета. Их появление в кармане можно было объяснить лишь одним. «Ну Марьяна! – злясь, воскликнул про себя журналист. – Ну шутница! Ведь если б не мент, и я бы в карман за паспортом точно не полез. Вернулся б, олух царя небесного, домой, а там их Надя нашла б… Бордовые стринги, каково! Ну, девка-подставщица! А я еще о ее репутации забочусь! Надо ей вернуть забытую вещицу – причем прилюдно. Интересно, что на сей финт Прокопенко, явно к девчушке неровно дышащий, скажет?»
И тут Дима вспомнил, что Прокопенко-то больше уже ничего не скажет. Никогда не скажет. Режиссера убили, и журналист более не услышит ни его властного голоса, ни его шуточек, ни бесконечных забавных историй о кинопроизводстве. И не поспорит с ним, не подколет… И как-то очень грустно ему стало – как всегда бывает, когда сблизился, почти сдружился с человеком во время отпуска или командировки, и вот приходится с ним расставаться… Только с режиссером они разлучились навсегда, без малейшей надежды на новую встречу.
Что ж, отомстить убийце за хорошего или, по крайней мере, за совсем не ординарного человека – дополнительная мотивация для Диминого доморощенного расследования…
* * *
В тамбуре, в одиночестве, за сигареткой, журналист постарался выкинуть из головы и грусть по поводу Прокопенко, и дешевый прикол Марьяны, и ментовские разводки. Сосредоточился на убийстве.
«Перед тем как мент в купе вперся, была у меня какая-то светлая мысль… Кажется, по поводу того, почему убийство произошло именно в поезде… Я решил, что преступник вчера что-то такое увидел – услышал – узнал… Нечто, что заставило его срочно, почти спонтанно покончить с Прокопенко. Хорошая идея, правильная! Итак, вспомним: что же с нами было вчера?»
Коротким флешбэком (поистине, с киношниками пообщаешься – поневоле начинаешь думать и говорить, как они) перед мысленным взором журналиста пронеслись картинки…
Вот они входят в вагон – солнце недавно село, но светло, как днем, и не скажешь, что половина двенадцатого ночи… Проводница пассажирам элитного вагона улыбается, как родным. И Волочковскую, и Кряжина, и Цареву явно узнает в лицо. Примечает и привечает. Остальные попутчики ей, похоже, не ведомы. Однако она на всякий случай посылает кокетливые улыбки и режиссеру, и линейному продюсеру, и журналисту… Проводнице под пятьдесят – а может, даже за пятьдесят. Елисей и Дима здороваются с железнодорожницей в ладной форме, подтянутой, как старый боевой конь, совершенно индифферентно, а вот Прокопенко – тот не упускает возможности распушить перед ней перья. «Мы – съемочная группа… Я известный режиссер… Вы наверняка смотрели…» – доносится до Димы.
А потом? Практически сразу, едва поезд тронулся, все купе обошел Елисей. С одной и той же информацией:
– Билеты, для бухгалтерии, попрошу сдать мне сейчас же, чтоб завтра утром не забыли… А в двенадцать я вас всех жду в своем купе на небольшой летучий банкет по случаю успешного окончания экспедиции…
Держался Ковтун, как обычно – в меру развязно, в меру угодливо. Ничем особо озабочен, казалось, не был…
Сошлись к столу вовремя: Прокопенко (несмотря на то, что приглашения передавал Ковтун, конечно, именно он был инициатором сабантуйчика) терпеть не мог, когда опаздывают. Девушки – и Марьяна, и Волочковская – успели даже переодеться. На Диму нацеливаясь, или на кого бог пошлет, старлетка щеголяла глубоким декольте. А любовница режиссера была в одеянии, открывающем длинные, стройные ноги. Лишь Царева (как и мужчины, впрочем) не сменила облачение. Мужики, разумеется, из лени. Пожилая актриса, вероятно, просто устала.
Восемь человек набились в купе. А столик уж был накрыт, и когда только Елисей все успевает… Сам линейный продюсер Ковтун притулился на стульчике, на полку-диван усадили старика-оператора Старообрядцева, Диму и трех разновозрастных дамочек. Актер Кряжин, склонный к экстравагантности, залез на верхнюю полку (юмор такой) и там принимал передаваемые ему обществом стаканы и пищу. Подвижный, живой, быстрый, как ртуть, режиссер Прокопенко садиться куда-либо категорически отказался, хоть ему любой готов был место уступить. Ну, тому если что в голову втемяшится (в группе уже знали), на своем настоит, хоть кол на голове теши. Профессиональная деформация режиссеров: каждый – маленький диктатор. И на съемках, и вообще.
Коньяк «Хеннесси», всегда появлявшийся стараниями Ковтуна, когда затевался междусобойчик с участием режиссера, разлили по железнодорожным стаканам. Вадим Дмитриевич принялся говорить тост – никто и не подумал бы начать есть и пить без его команды, вот ведь вышколил народ!
Что он там, бишь, вчера сказал? Полуянов не сомневался, что если надо будет, он воспроизведет спич режиссера с точностью до слова. Но в том-то и дело, что ничего, могущего пролить свет на вскоре последовавшее убийство, будущая жертва не изрекла. Или – почти не изрекла. Обычное вроде бы начальственное «бла-бла-бла» – благодарность с легким оттенком угрозы: «Спасибо, почти все поработали неплохо… Но это только начало… Снята от силы четверть картины… Надо не щадить живота своего, бросить на алтарь наших муз – кино и телевидения – все силы… И никому не будет позволено проехаться на былых заслугах, отсидеться в кустах, прячась за свои регалии». Вот тут внимание, Дима! В тот момент режиссер бросил выразительный взгляд в сторону старика-оператора, а Старообрядцев (Полуянов специально поглядел и заметил) сидел у своего окошка, насупив брови, в закрытой позе – со скрещенными на груди руками, и губы его искривила саркастичная полуулыбка. Прокопенко же продолжил речь, превратившуюся уже в род наезда, хотя и не всем понятного: «И мы никому не позволим обделывать, прикрываясь высоким авторитетом нашей киногруппы, свои темные делишки…»
Ковтун плотно сжал тогда губы, и даже желваки заиграли на его щеках. Он ни на кого не глядел, вроде уставился в окно, за которым северный длинный день начинал помаленьку превращаться в ночь. И режиссер на него никакого внимания будто не обращал, но многие подумали: камешек полетел в огород линейного продюсера. А кто еще мог тут обделывать темные делишки?
Линейные продюсеры (как пояснили Полуянову досужие кинематографисты еще в Питере) подворовывали всегда – профессия такая. Только раньше, при советской власти, линейный продюсер звался «директором картины» и в карман свой греб обычно с гораздо большей осторожностью, чем нынче. И над ним висело значительно более крутое наказание, если поймают. И проверяльщиков имелось больше. Как следствие: в социалистические времена трудилась целая плеяда довольно честных директоров, если и химичивших, то лишь на пользу родной студии, режиссеру и картине, на которой они работали.
А нынче (как рассказали журналисту – может, и с преувеличением) воровали все линейные продюсеры без исключения. Разница между ними существовала лишь в масштабах хапка и в определенных нюансах. К примеру, кое-кто мог зарваться и списать как исходящий реквизит «Мерседес», якобы взорванный на съемках (на деле лимузин оказывался цел, продюсер перепродавал его и ни с кем барышом не делился). Можно было поступить аналогично, но со старой «копейкой», к тому же поделиться доходом с режиссером, либо пустить его на киносъемочные нужды (ящик того же «Хеннесси» закупить, к примеру).
На взгляд Полуянова (да и киношников), Ковтун не борзел. Однако ночной тост Прокопенко совершенно недвусмысленно намекал: Елисей зарвался. А финальная кода режиссера вообще прозвучала в духе Иосифа Виссарионовича, ее Полуянов запомнил дословно:
– И с теми людьми, что не отдают работе все, что могут, экономят, непонятно зачем, свои силы, мы будем беспощадно расставаться. Столь же решительно или даже суровее мы разберемся с теми, кто творит противозаконные гешефты за нашей спиной. Мы подобных выходок не потерпим!
На сих словах режиссер опрокинул в себя стакан коньяку. В купе повисло гробовое молчание, а Прокопенко, ничуть, казалось, не заботясь о впечатлении, которое произвел его тост, проговорил, адресуясь к любовнице (он всех окружающих, в особенности актеров, независимо от возраста и титулов, прилюдно называл только по имени-отчеству):
– Ольга Васильевна, минут через двадцать зайдите, попрошу вас, в мое купе.
А затем удалился.
Слегка ошеломленное молчание по-прежнему длилось. И тут гранд-дама Царева своим звучным, хорошо поставленным, «мхатовским» голосом разрядила обстановку:
– Вот, называется, спокойной ночи пожелал.
Собравшиеся, не исключая униженных Старообрядцева и Ковтуна, рассмеялись…
Итак, думал Дима теперь, стоя в тамбуре вагона люкс (а за запыленным стеклом уже краснел, готовясь к очередному восходу, горизонт), насколько серьезными были угрозы Прокопенко в адрес главного оператора и линейного продюсера? Насколько сильно испугались тот и другой? Мог ли кто-то из них (или, в экзотическом варианте, они вместе) убить режиссера?
Обе эти версии – убийца либо Ковтун, либо Старообрядцев – для Полуянова казались первоочередными. Теперь требовалось поговорить с кем-то, кто поможет ему, человеку в кино постороннему, прояснить ситуацию. И подобная кандидатура у Димы была: народная артистка России Царева. Она всегда, все и про всех знала. К тому же любила своим знанием поделиться. Плюс – как часто бывает со стареющими дамами, прожившими бурную жизнь, благоволила к молодым и пригожим мужчинам. К счастью, репортер как раз к таковым и относился.
* * *
Несмотря на каждодневную борьбу, которую Эльмира Мироновна вела с собственным возрастом, в такие моменты, как сейчас, становилось особенно заметно, что она уже ох как не молода. Без косметики, да после бессонной ночи, да вся в переживаниях – нет, сейчас она выглядела не на сорок девять, на которые претендовала, а на все свои законные шестьдесят три. И хоть шторы в купе народной артистки оказались наглухо задернуты и горел один лишь ночник, а уселась Эльмира так, чтобы контровой свет бил в глаза журналисту и высвечивал только ее силуэт, – годы спрятать все-таки не удалось. Они выдавали себя то вдруг попадающей на свет кистью руки – с тонкой пергаментной кожей, уже чуть тронутой старческой «гречкой»… Они просвечивали в веночке хоть и ухоженных, но безжизненных и ломких волос…
Полуянов знал Эльмиру с детства, после культовой экранизации «Учителя танцев» был даже слегка влюблен в нее. Но сейчас вид женщины, безнадежно постаревшей и уже не способной вызвать в тебе более пылкого чувства, кроме восхищения талантом, вызывал горечь.
– Я вам не говорил, Эльмира Мироновна, – начал Полуянов во здравие, – потому что просто постеснялся к вам подойти и потревожить, но вы на съемках были великолепны.
Журналист не кривил душой. Эпизоды, в которых снималась Царева, и впрямь впечатлили журналиста. Небольшая роль (у Марьяны и то больше), а какая работа над собой! Вот что значит старая школа! И если многие нынешние артисты, даже звезды, роли свои особо и не учили, полагались на импровизацию на площадке, на суфлера и последующую озвучку, великая Эльмира прибыла на съемочную площадку со своими листочками сценария, которые были все исчерканы: где поднять голос, где понизить, в каком месте с какой интонацией произносить фразы, как отыгрывать реплики партнеров. И еще она попросила для начала порепетировать. А когда Прокопенко страшно вежливо, с шуточками-прибауточками, но все же ей отказал, звезда советского кино скромненько уселась в уголке и взялась снова непрерывно, раз за разом перечитывать свою роль, проговаривая ее про себя и делая на листке сценария все новые пометки.
Зато когда прозвучала команда «Мотор!», Эльмира преобразилась. Без специального грима и костюма она в мгновение ока превратилась из мудрой актрисы из старомосковской аристократической семьи, каковой являлась, в простую продавщицу – растрепанную, неумную, базарную. И отыграла свою сцену с блеском. Да и своих партнеров, Волочковскую с Кряжиным, невольно подтянула: у тех хоть глаза зажглись, они в кои-то веки на площадке заиграли в полную силу. Казалось, даже стали получать от своей игры удовольствие. А когда режиссер бросил: «Стоп! Снято!» – раздались аплодисменты. Хлопали технические работники, осветители, операторы, массовка и даже не занятые в эпизоде коллеги. Дима аплодисменты на площадке слышал впервые. Как впервые не стали даже снимать (хотя бы на всякий случай!) второй дубль. А Прокопенко публично расцеловал пожилую актрису и прилюдно изрек:
– Вот, господа, у кого вы все должны учиться! И мастерству, и отношению к профессии!
…Судя по всему, у Царевой не имелось ни малейших причин убивать режиссера, и потому с ней Полуянов чувствовал себя совершенно свободно. Когда он высказал витиеватый, однако искренний комплимент ее актерскому мастерству, глаза у старушки зажглись и она своим звучным голосом пророкотала:
– Благодарю вас, молодой человек! Однако, – продолжила лукаво, – я никогда не поверю, что вы явились ко мне в четыре часа ночи для того, чтобы выказать восхищение моей игрой. Будь я лет на —дцать моложе, я бы не сомневалась в истинной причине вашего прихода. Но вы вряд ли геронтофил…
