скачать книгу бесплатно
«Нет, нет! – воскликнул про себя Полуянов. – Не могу понять, зачем Кирке угрожать Наде!»
Разошлись они с ней нормально… Верней даже не разошлись, а просто оборвали свой производственный роман. И никаких не было тебе слез, скандалов и объяснений. Вот и вчера он Кирке «Оскара» шоколадного из Питера привез, а она обрадовалась, запрыгала, в губы его расцеловала… Неужто притворялась, а у самой на сердце – яд? Да нет, это ж какой актрисой надо быть, причем старой школы, на уровне Тереховой или Чуриковой, чтобы столь умело притворяться!.. К тому же у Кирки сейчас и постоянный парень, кажется, имеется: она вроде даже рассказывала: он – сисадмин в крупной фирме, на «Нексии» за ней после работы заезжает…
И потом: Кирку можно было бы в чем-то подозревать, если б фотография была одна, сама по себе… А вчерашний палец? Отрубленный женский мизинец? Бр-р, едва вспомнишь об этом, и холодок бежит по спине…
Полное ощущение, что обе посылки – дело рук маньяка. Что-то за ними стоит нехорошее. Гадкое, неразумное, сумасшедшее. Да-да, вот именно – сумасшедшее. Ужели слово найдено?
Итак, отправитель фотографии и пальца – псих. Или – психопатка. Почему-то возникло у Полуянова чувство, что оба письма прислал ему душевно нездоровый человек. Наверно, из-за маникюра на отрубленном пальце… Или из-за этих выжженных Надиных глаз… Почему-то показалось Диме, что за обеими посылками стоит женщина…
Минуточку, но «рукопись» в редакцию принес мужчина. Да, мужик, однако же – странный мужик. В шапке, надвинутой на лоб, с опущенными ушами. В черных очках. Ниже среднего роста. Вполне может быть, что таким образом замаскировалась женщина… Или, что вернее, она курьера для передачи нашла? Какого-нибудь алкаша из ближайшего магазина?
«И что же, она, чтобы меня попугать, сама себе мизинец отрубила?! Бред какой-то! Ты бредишь, Димуля!..»
Чтобы отвлечься, он рассмотрел конверт, в котором прислали угрожающее фото. Адрес напечатан на лазерном принтере. Кажется, на том же самом, что и адрес на пакете с пальцем. Жаль, сверить нельзя, потому что пакет – на экспертизе у майора Савельева.
А послано письмишко, судя по штемпелю, три дня назад. Отправлено – с Главпочтамта на Мясницкой. Очень грамотно и разумно. Совсем не похоже на деяния сумасшедшего. На главной почте страны ежедневно тысячи людей бывают, и пойди установи, кто депешу в один из многочисленных почтамтских ящиков бросил.
Так, дальше. Судя по штемпелю, на местную почту послание прибыло вчера. А сегодня утром его бросила в Димин ящик почтальонша… Вырисовывается интересная хронология: три дня назад (Полуянов в командировке в Питере) НЕКТО отправляет ему с Мясницкой опоганенное фото Нади. На следующий день тот же НЕКТО (или другой?) заявляется в редакцию, чтобы передать ему, Диме, окровавленный палец… Сделаны два хода.
И почему-то Полуянов решил, что это – не последний ход. Что это не конец, и назревает, напрашивается следующий шаг…
Не дай бог! Трудно даже представить, каким он будет…
И тут (видимо, по ассоциации с размышлениями на эпистолярную тему) Диме вспомнилась одна история… Давняя история… Но она… вполне могла быть подверстана под идею о ненормальной женщине, мстящей журналисту… Точнее, история была даже о ДВУХ ненормальных дамах…
…Итак, он закончил четвертый, предпоследний курс университета. Боже, как давно это было! Полуянов, с одной стороны, студент. А с другой – уже успешный и заметный журналист (благодаря своим публикациям в «Молодежных вестях»). Жизнь казалась ему в тот момент чем-то вроде трамплина, по которому он все разгоняется и разгоняется – и совсем скоро оттолкнется от него и отправится в дальний красивый полет…
Сдана сессия. Парней посылают на военные сборы.
Естественно, и день, и ночь перед выездом на сборы проходят в проводах – то есть в непрекращающейся гулянке. Двадцать первое июня. Самый длинный день в году. Сначала пляж в Серебряном Бору, затем чья-то огромная квартира на Кутузовском проспекте. А наутро им следовало явиться на военную кафедру с вещами. А утро, наступающее после самой короткой ночи в году, – утро двадцать второго июня…
И оттого, что действует перекличка дат с роковым сорок первым (очевидно, всосанная поколением Полуянова с молоком матери), и оттого, что выпито уже немало, в какой-то момент ему вдруг представилось, что вовсе не на военные сборы (всего-то на месяц!) они отправляются, а – в действующую армию. Может быть, даже на войну.
А почему нет? По тогдашней жизни ничто не исключалось. Все было возможно. Время-то шло какое!.. В прошлом октябре танки били прямой наводкой по Белому дому. До сих пор неспокойно в Абхазии и Приднестровье. Что-то непонятное и неприятное заваривается, нависает в Чечне – возможно, и там начнутся боевые действия… А ведь есть еще и Южная Осетия, и воюющая Югославия, и… И кто знает, куда Верховный главнокомандующий, большой пивун, драчун и забавник, прикажет завтра направить войска – включая свежеиспеченных лейтенантов, без пяти минут специалистов по психологической борьбе… Поэтому накатывало тогда на Диму временами ощущение – генетическая память, что ли, отвязавшаяся под воздействием водки «Распутин»? – что не на мирные сборы они завтра отправляются, а прямиком на фронт…
В той огромной квартире на задворках Кутузовского проспекта присутствовали, естественно, не только парни, но и девчушки – какие-то не факультетские, не свои. Откуда-то взявшиеся пигалицы из областного педа: курс, наверно, первый…
За полночь вся компания вывалилась на старинный сталинский балкон. Под ними вел свою хлопотливую жизнь троллейбусный парк: вспыхивали, словно выстрелы из темноты, искры на контактных проводах… А потом вдруг пошел короткий, но мощный ливень, и вспышки молний, и раскаты грома над самым балконом казались канонадой… Будто артиллерия била прямой наводкой…
Дима даже не заметил, как они остались на балконе вдвоем с маленькой и худющей Юлей – она целый день, и на пляже, и в квартире, и вечер напролет во все глаза смотрела на него… А потом резкий порыв ветра вдруг накрыл их обоих облаком косого дождя… И он взял девушку за руку и утащил ее с балкона, и они оказались в пустой комнате – народ рассосался по углам и закутам больщущей шестикомнатной квартиры… И Дима со смехом стянул с себя насквозь промокшие рубашку и джинсы, а затем приступил к девушке и стал целовать ее мокрые щеки и пухлые страстные губы…
– Ты будешь ждать меня, Юля?
– Да.
– Что бы ни случилось?
– Да. А ты? Ты, Дима, вернешься – ко мне?
– Да.
– И мы все-все время будем с тобой?
– Да.
Гром, дождь, вспышки троллейбусных искр провоцировали диалог в мужественном стиле Хемингуэя. От раскатов грома и завтрашней неминуемой разлуки казалось, что эта худая девчушка, лежащая рядом с ним, – чуть ли не последняя, чуть ли не единственная женщина на свете…
– Ты обязательно вернешься.
– Ну конечно.
– И мы будем вместе.
– Да.
– Навсегда.
– Угу.
– И я выйду за тебя замуж.
– Да.
Для него это было как игра. А для нее? Неужели она и вправду верила в то, о чем они говорили в постели – в уже давно немодном телеграфном стиле лейтенантов и охотников на слонов?..
С первыми автобусами компания покинула гостеприимную обитель. Шестикомнатка на Кутузовском, как выяснилось, принадлежала Юле. И училась она не в педе, а в МГИМО.
Дима остался с нею в квартире вдвоем. Девушка накормила Полуянова подгоревшей яичницей и настояла, что проводит Диму до пункта сбора. Все было как всерьез, словно в пьесах Розова и фильме «Летят журавли».
У факультета, под изумленными взглядами товарищей (что это за пигалицу Полуянов притащил?), Юля бросилась к нему на шею и изо всех сил, будто в последний раз, обняла – в тот самый момент, когда раздалась команда: «По маши-инам!»
– Дима, я буду тебе писать.
– Хорошо.
– Каждый день.
– А я – тебе. Как только смогу…
И еще долго она махала рукой, пока автобус, увозивший Диму, не скрылся за поворотом на Тверскую… И в тот самый миг, когда Юля исчезла за углом, он подумал, что все кончилось, она ушла из его жизни. Конец. И никакого желания ничего продолжать. И Юля, если этого еще не поняла, то скоро поймет – так же, как уже понимал он…
…Форма Полуянову шла. Пилотка сидела залихватски, ремень подчеркивал узкую талию и широкие плечи. Каждый вечер Дмитрий пришивал на гимнастерку подворотничок из старой, но белоснежной тряпки и драил сапоги гуталином из десятилитровой канистры. По утрам рота пробегала три километра по стадиону военного городка – в кирзовых сапогах и синих сатиновых трусах. По вечерам маршировали, впечатывая сапоги в асфальт под старинную строевую песню: «Уходил я в армию в но-я-бре, провожала милая на за-ре!.. На-а-а за-ре, на-а-а за-ре, провожала милая на заре!..» К тому же они стреляли из «макаровых», сидели в противогазах и костюмах химзащиты в палатках, наполненных отравляющими газами, и даже по желанию (Дима пожелал) несколько раз прыгнули с парашютом.
Он не ждал от Юли никаких писем. Их и не было – шесть дней.
А на седьмой – пришли все семь. Семь толстенных конвертов, переполненных Москвой, бытом – и любовью.
«…Я спать боюсь, потому что мне снишься ты, и мне больно от этих снов. Жутко знать, что ты далеко, Димушка. Не думай сейчас ни о чем плохом и трудном, помни одно: никого у меня нет нужнее тебя, и я очень жду, когда ты вернешься…»
И далее в том же духе. Полуянов не испугался столь сильного накала чувств, но – напрягся. Слегка напрягся. Отписался коротким юмористическим произведением. Воспевал (цитируя устав) «тяготы и лишения воинской службы».
А потом послания от Юлии бесперебойно поступали с каждой почтой. Градус любви не снижался. «…Письмо, о котором ты писал, что весь день таскал в своей гимнастерке, я десять раз поцеловала, а теперь оно лежит у меня под подушкой…» Столь горячее чувство льстило воину, чуть не впервые столь надолго оторванному от дома.
Всерьез насторожило его пришедшее на сборы послание матери. «Мамочка, мамочка, как ты беспокоилась всегда обо мне – и о возможной злой жене тоже!» Тогда Евгения Станиславовна еще была жива, работала врачом, и они с Димой жили вместе.
«Сегодня ко мне домой приходила твоя новая девушка – Юля. Она очень мила, очень худа, приветлива – и очень юна. О тебе, Дима, она говорит с нескрываемым восхищением, даже с каким-то придыханием. Из контекста ее речей я поняла, что она считает вашу свадьбу делом решенным. Юля уже чуть ли не называет меня мамой. Я, конечно, всегда подчеркивала, что женитьба – это дело твое, и только твое, но если ты собрался совершить сей важный шаг в твоей жизни, я думаю, тебе надо было предварительно поставить в известность меня…»
Вот тут Полуянов взъярился. «Какого черта! Что это девица себе вообразила?! Как смеет являться без спросу в мой дом?! Травмировать маму разговорами о женитьбе?!. И откуда она вообще домашний адрес мой узнала?!. Да она сумасшедшая, в конце концов!..»
Письма от Юли и далее поступали с редким постоянством: раз в день. Дима, в свою очередь, решил ей больше не писать. Он не станет объясняться с ней на пятисоткилометровом расстоянии. Он даст ей отповедь лично. В Москве.
«Я знаю, когда вы прибываете в Москву, и уже считаю часы до этого момента. Конечно, тебе надо повидаться с мамой – и это еще как минимум плюс два часа нашей разлуки… Но потом… Потом, я думаю, ты сразу приедешь ко мне; родители мои – как, впрочем, и все время – на даче; но ты не бойся, я тоже сумею тебя накормить, поэтому ты у своей мамы ешь, пожалуйста, немного; я тебе приготовлю кое-что вкусненькое – а что, это секрет…»
Последнее письмо почему-то произвело самое неприятное впечатление – может быть, оттого, что было написано красными чернилами. А еще два письма, поступившие в часть в последний день сборов, Полуянов решил даже не вскрывать. Сунул в свой рюкзак: «Когда-нибудь после прочту!..»
А дальше все развивалось по сценарию, предсказанному Юлией в письме, написанном красным. Дима действительно заехал на пару часов на проезд Шокальского к маме, где принял душ, переоделся, а мамочка его накормила, – а потом помчался на Кутузовский к Юле. Если быть честным, его вело не одно только намерение дать ей отповедь и покончить с этой историей. Ох, не только. Месяц в казарме, месяц без женщин – а ему только двадцать один исполнился… Бушует, волнуется кровь, играют гормоны… И еще он думал (что греха таить!): может, он не разглядел подлинной, настоящей, великой любви? Может, Юлия, несмотря на некоторую бредовинку, – та самая избранница, которая и нужна его мятущейся душе?
…Едва он вошел во двор, как увидел ее фигурку. Юля стояла на том самом балконе и в печальном ожидании смотрела на арку, в которой он должен был появиться. Едва только она увидела Полуянова, ее лицо исказилось радостью, и она тут же исчезла с балкона. И не успел Дима подойти к подъезду – Юля выскочила оттуда, как была, в халате и тапочках, и с криком: «Ди-имушка-а!..» – повисла у него на шее.
Конечно, мужчина слаб. Правда, сейчас в свои тридцать с хвостиком Полуянов сумел бы выдержать характер. И в последний день – вечером, намеченным для расставания, – не стал бы укладываться с девушкой в постель. Но в двадцать один год… После месяца воздержания… После всех шуточек и анекдотов казарменных жеребцов… Короче, не успел Дима опомниться, как они оказались на диване в той же комнате – там уже было расстелено накрахмаленное белье, курились восточные благовония, а у изголовья поджидала бутылка французского шампанского в серебряной чаше со льдом… После того как все кончилось, Юля сначала истерически расхохоталась, а потом разрыдалась на его груди…
Спустя пару минут, чувствуя себя последней сволочью, Полуянов выскользнул из-под одеяла и стал натягивать джинсы.
– Ты что, уходишь?! – потрясенно спросила Юля, сверкая глазками из-под одеяла.
– Да, ухожу, – бухнул Дима. – Навсегда.
– В смысле?!
– Нам надо расстаться.
– Расстаться?! Почему?! Зачем?! Да ты что?! Мы же… Мы же только что встретились!..
– Извини, Юль, я, наверное, гад и скотина и совершенно тебя не стою… Но я не могу ответить на твои чувства, – наконец выдавил он заготовленную фразу. И припечатал: – Ничем не могу.
– Но ты же… Мы же… – Девушка от шока не могла произнести ничего членораздельного. – Ты же говорил… Ты же хотел…
– Ничего я тебе не говорил, ничего не хотел и ничего не обещал, – тоном сурового судьи провозгласил Полуянов.
– Не-ет!! – отчаянно выдохнула Юля. А потом вскочила, голая, на ноги на диване и закричала еще громче, так, что у Димы в ушах зазвенело: – Не-е-ет!!!
Руки и ноги ее подрагивали, словно в лихорадке.
Полуянов лишь пожал плечами.
И тогда Юля схватила так и не раскупоренную бутылку шампанского и запустила ею прямо в Диму. Он еле успел уклониться. Бутыль бухнула о стену и с грохотом, с пенными брызгами разорвалась на десятки осколков. Один из них, острый словно шило, вонзился в Димино плечо – но в первый момент он не почувствовал боли. Тем более что за бутылкой последовала ледница со всем своим содержимым. Чаша ударилась о стену, издав сильнейший металлический звон, а затем рассыпала кубики льда по всему полу. А потом девушка сама тигрицей бросилась на Диму, целя растопыренными пальцами с острыми ногтями прямо в глаза. Полуянов еле успел перехватить ее за локти – и швырнул обратно на постель. Несмотря на Юлины маленькие габариты и худобу, справиться с оскорбленной женщиной было не просто. Она успела зацепить Диму ногтями по груди. Из плеча, куда вонзился осколок бутылки, текла кровь. Дима и Юля тяжело дышали.
– Все, с меня хватит, – холодно произнес Дима. – Я ухожу. Мы больше не увидимся.
– Поберегись, Полуянов! – зловеще прошептала Юлия. – От меня еще никто просто так не уходил!
Дима пожал плечами, стер кровь рукой. Надел рубашку и, застегивая пуговицы, пошел к входной двери. И тут Юля издала отчаянный вопль, вскочила с кровати – но бросилась не к своему обидчику, а в другую сторону, в глубь прохладной квартиры. Мгновение – и она оказалась уже в столовой, выходящей окнами на проспект. Еще через секунду распахнула настежь широкие рамы и запрыгнула на подоконник. Затем, развернувшись, обиженно, но победоносно взглянула на вбежавшего за ней Полуянова.
Что ему еще оставалось? Не убегать же. Юноша подошел поближе. Тогда он проклинал тот день, час и секунду, когда связался с этой бешеной.
– Я прыгну, – исступленно прошептала она. – Если ты уйдешь, я прыгну.
В ее глазах сверкал нездоровый огонек.
Не приближаясь к Юле, Дима сел в старинное, сороковых годов, кожаное кресло. Сказал спокойно, медленно, степенно:
– Сейчас воскресенье, вечер. Все возвращаются с дач. На проспекте полно машин. Куча народу.
Юля против воли оглянулась, посмотрела вниз, побледнела. Закусила губу.
Дима тем временем продолжал тихо и смиренно:
– И что же они увидят? На асфальте лежит девушка. Непричесанная. Неприбранная. С расплывшейся тушью. К тому же – голая, все изъяны фигуры на виду…
Только тяжелое дыхание да сцепленные в замок руки могли выдать волнение Полуянова, но его голос, он надеялся, звучал спокойно и ровно.
– К тому же ты порезалась. Об осколок от бутылки. Из ноги кровь идет.
Юля посмотрела на свои ноги. Ойкнула. Села на подоконник. Слава богу, подумал Дима, один шаг навстречу жизни она сделала. Юлия водрузила раненую ногу на коленку другой. Стала вытаскивать из подошвы застрявший стеклянный осколок. Перемазала руку кровью.
– Давай я помогу, – предложил Полуянов и подошел к ней вплотную. – Я сын врача, а значит, сам почти что врач.
Дима нащупал стеклянную занозу, ухватил ее ногтями и вытащил.
– Ай! – вскрикнула Юля отчаянно, а потом вдруг словно обмякла и повалилась вперед, в объятия юноши. Он едва успел ее ухватить, а не то она свалилась бы на пол.
Девушка почти ничего не весила, и все ее мышцы были расслабленны. Дима подхватил ее на руки и отнес в ту самую постель, что предназначалась им в качестве брачного ложа. Уложил, укрыл одеялом, заботливо его подоткнул. Глаза Юли были закрыты. «Ей нужна нянька, а не муж, – подумал он одновременно и со злостью, и с состраданием. – Где, интересно, пропадают ее родители? У нее, похоже, истерика – если не что-нибудь похуже…»
Юлю под одеялом стала бить дрожь.
– Сейчас я принесу тебе чаю, – ровным голосом сказал Полуянов. Достал из шкафа еще одно одеяло, навалил на девушку сверху. Досадливо затушил восточные благовония. Отправился на кухню, поставил на плиту чайник. На сковородке засохли жареные пельмени из пакетика. Очевидно, то было праздничное блюдо, которым юная хозяйка собиралась его удивить.
Чайник вскипел, Дима налил в кружку некрепкой заварки, положил в напиток четыре столовые ложки меда. Вернулся в спальню. Юля лежала без движения, с закрытыми глазами. Однако по тому, как напряженно вытянулось ее тело, Полуянов понял, что она не спит.
– Ну, давай выпей чайку, – миролюбиво сказал он.
– Уходи, – протянула она глухо, не открывая глаз. – Немедленно уходи.
Дима поставил чай на прикроватную тумбочку.
– Он горячий и очень сладкий. Как раз такой тебе сейчас нужен.
– Убирайся, – проговорила Юля, не пошевелившись. – Я не желаю тебя больше видеть. Никогда.
