скачать книгу бесплатно
Я тебя никогда не забуду
Анна и Сергей Литвиновы
У Наташи были причины многое скрывать о себе. Когда у нее завязался бурный роман с Иваном, она попала в хитроумную ловушку, и о любви пришлось забыть. Но она преступила закон только ради мести людям, которые хладнокровно подставили ее, исковеркав всю жизнь… Популярный писатель Иван Гурьев не жалел о том, что так и не завел семью, лишь все чаще вспоминал о Наташе. Тогда, много лет назад, они расстались при непонятных обстоятельствах: Ивана даже вызывали компетентные органы и расспрашивали о девушке. Он вроде бы ничего толком не рассказал, но после этого его карьера резко пошла в гору. Неужели он добился успеха ценой предательства?.. Иван чувствовал: ему не будет покоя, пока он не разберется в той давней истории. И – кто знает – может, еще не поздно все изменить?
Анна и Сергей Литвиновы
Я тебя никогда не забуду
Посвящается Свете Л.:
мир без тебя был бы просто невыносим.
Наши дни
Иван Гурьев, беллетрист
«…Но итоги всегда плачевны, даже если они хороши…»
Когда-то я был набит стихами. Как авоська продуктами в день, когда раздавали продуктовые заказы.
Тогда стихи еще имели значение. И играли роль.
Однажды, году в восьмидесятом, мне дали почитать Мандельштама. Не помню, какой была та книга. Возможно, «настоящий», изданный в типографии, сборник из «Библиотеки поэта». Но скорее – слепая машинописная копия.
И вот я, в ту пору студент (и начинающий поэт), переписывал стихи Мандельштама в альбом.
Нет, в самом деле! Сейчас трудно представить, трудно поверить, а ведь каждый вечер (или каждое утро) я садился и еще не устоявшимся, почти детским почерком заносил в альбом размеренные строки:
…Золотистого меду струя из бутылки текла так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела…
В альбом – как курсистка, на прекрасной мелованной бумаге! Предвосхищая вопросы современного человека, например, Сашеньки, моей секретарши: «Почему – именно в альбом, почему мелованная бумага?» – отвечу: «Да потому, что ничего другого под рукой не нашлось. Притащил кто-то из родителей такой с работы. Нельзя было в ту пору пойти в магазин и купить блокнот на выбор. Хочешь – карманного формата, а хочешь – настольного. Проблем не было только, кажется, со школьно-письменными принадлежностями, но не мог же я позволить себе переписывать Мандельштама в мышино-болотную тетрадку за две копейки?!»
Впрочем, впоследствии и с тетрадями начались перебои.
На вопросы совсем уж пещерного человека: «А почему надо было переписывать? Неужели нельзя было отксерить? Или, например, отсканировать?» – я и отвечать не буду. Не рассказывать же товарищу, что означал тогда «ксерокс».
Я, кстати, в ту пору думал: ксерокс – имя не собственное, а нарицательное. Что это название устройства. Автобус, троллейбус, ксерокс… Так вот – если кто забыл – ксероксы к тому времени уже изобрели. Однако были они по одному на учрежденье, в специальных комнатах – за обитой жестью дверью! С решетками на окнах! На ночь дверь, где помещался опасный объект, опечатывалась. И, чтоб ты мог что-то отксерить, требовалось для начала заполнить особую форму: что конкретно предполагается копировать и с какой целью. Затем сотрудник первого отдела проверял, что подлежало размножению, и подписывал документ.
Ах, вам надо еще рассказать, что такое первый отдел?!
Вчера я собирался на станцию встречать Сашеньку. Едва вышел из дома, полил дождь. Как из ведра. Надо бы переждать, но совершенно невозможно представить, что она будет мокнуть на станции. И без того мне неудобно, что девушка трясется ко мне сорок минут на электричке.
Кое-как я добежал до стоящей во дворе машины. Зонтик не спасал. За пятнадцать метров пробега я ухитрился промокнуть. А когда вывернул на улицу Ленина, дождь пошел уж совсем феерический.
Да-да, вот что осталось от старого мира – почти в каждом поселке главная улица по-прежнему называется именем вождя мирового пролетариата. В городах-то с ленинизмом расправились, а в поселках и деревнях есть дела важнее и проблемы насущней, чем разными глупостями заниматься, улицы переименовывать.
Так вот, когда я вывернул на Ленина, за дождем не стало видно дороги. Ливень стоял стеной. Редкие машины остановились на обочине, включив фары. Я теперь уже скорее из упрямства, чем из-за желания непременно не промочить Сашеньку, все ехал. И тут на дорогу из какого-то проулка выскочили две девчонки. Совсем юные, длинные, но с не выросшими еще грудками. Выпрыгнули, сделали, не без изящества, несколько па под сплошным душем, льющимся с небес, и скрылись в своей насквозь промокшей одежде в каком-то доме или дворе. Во всяком случае, когда я проезжал мимо того места, откуда они вылетели на дорогу, видно их уже не было. Испарились… И тут шандарахнула молния, разрезав пространство надвое. И пространство, и – время…
…Тогда тоже был дождь. Настоящий ливень. И небо разверзалось. И молнии шарахали.
И мы стояли под козырьком нашего ДК, внутри было душно – пережидали стихию. От дождя, и от свежести, и от молодости, и от ливня вдруг такой восторг переполнил душу, что я простер руки и продекламировал:
Эти летние дожди,
эти радуги и тучи —
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.
Тут дело не только в восторге было, а имел я в виду произвести впечатление на двух незнакомых девчонок, жмущихся друг к другу в углу навеса.
Одна из них, толстенькая, но приятная, захихикала, а другая, юная, свежая и чистая лицом, вдруг отозвалась песней. Она подхватила своим чистым голоском, выводя мелодию, спетую юной тогда Пугачевой:
Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,
на душе, как в синем небе,
после ливня – чистота!
Она была крепкая, ладная, статная. Длинные черные волосы обрамляли румяное – безо всяких следов косметики – лицо. Жгучие черные брови, сверкающие черные глаза. Она походила на казачку, что впоследствии и подтвердилось: ее бабушка была с Дона.
В тот миг я понял, что влюбился в нее – окончательно и бесповоротно. И на всю жизнь.
И, как выяснилось, насчет всей жизни оказался прав.
Ну, разумеется, мы познакомились.
…По меркам среднего россиянина, живу я хорошо. Да что там хорошо! Просто как сыр в масле катаюсь! Дом в Подмосковье, в ближайшем пригороде. (Участок маленький и дом старый, зато от стен Кремля всего тридцать километров. И сосны шумят.) Естественно, у меня есть машина. Мне не надо ходить на работу и каждый день париться в электричках или пробках. И еще – у меня нет начальников. Встаю я не по будильнику, а когда захочу. И редко куда-нибудь спешу…
Тьфу-тьфу, не сглазить бы!.. Жизнь у нас ох как переменчива – об этом я знаю, может, лучше, чем кто-либо другой.
К тому же подобный уровень жизни – дом в пригороде, машина – привычен, стандартен и, главное, ни малейшей зависти не вызывает у большинства европейцев или американцев.
В моей жизни нет места женщине. Я вполне нормальный мужчина, и девушки у меня случались, но без постоянно проживающей со мной дамы прекрасно обхожусь. Я сам езжу в супергипермаркет и по другим хозяйственным делам.
Вот и вчера я поехал в химчистку сдавать после зимы свои костюмы и куртки. Впереди меня в очереди оказалась женщина средних лет. Она оформляла свадебное платье. Большое и, кажется, роскошное. Процесс шел не быстро, и, скуки ради, я рассматривал и женщину, и платье. Тетеньке было около сорока – явно не новобрачная, а свежеиспеченная теща. (Да наверняка теща – свекровь исключалась, потому что трудно представить себе, чтобы мать мужа занималась подвенечным нарядом невестки.) Платье выглядело куда роскошней, чем тетка. Пышное, до полу, с корсетом, нижней юбкой…
Подол и нижняя юбка оказались все вывожены в грязи. Видать, свадьбу играли в мокрую погоду – а у нас ведь, известно, где дождь, там и грязища. Таскались по улицам, возлагали цветочки, пили шампусик из пластиковых стаканчиков…
И мне подумалось: вот именно это платье и есть символ института брака. Пышное и белое снаружи – и грязное до отвратительности изнутри.
И я подумал: как же для женщин важна лицевая сторона! Вся эта мишура! Как же они мечтают (особенно в юности) о прекрасном наряде (не задумываясь о его изнанке)! С каким упоением вспоминают потом: «Ох и красивая я была тогда!»
И еще я спросил себя, прямо там, на месте, у прилавка, а раскаиваюсь ли я, что в моей жизни ни единожды не случилось подобного обряда? И с кем из своих пассий я хотел бы в итоге отправиться под венец? А сейчас сокрушаюсь, что так и не отправился?
Ответ всплыл в голове через долю секунды, сам собой: ни по ком я не жалею, и не сокрушаюсь, и не раскаиваюсь. И никого не хотел бы видеть рядом с собой в свадебном уборе.
Кроме одного человека.
И тут же на меня нахлынули воспоминания, налетели волной, водопадом, закрутили вихрем… Усилием воли я оборвал этот поток, пообещав себе, что займусь своей памятью позже, в спокойной обстановке, в кафе, или уже дома, сидя в шезлонге… Но… Но… Остановиться не получалось, и яркость тех дней снова, в который уже раз, обрушилась на меня…
1981 год, июнь
Иван Гурьев, студент,
начинающий поэт и прозаик
Ливень кончился, словно душ выключили, в один момент, и сразу засияло солнце – такое бывает только в июне и… только, когда тебе двадцать лет – хотел было добавить я, но нет, неправда. Солнце после дождя вспыхивает и в тридцать, и в сорок, и, наверное, в восемьдесят девять. Просто в двадцать лет это бывает как в первый раз, потому что только в двадцать ты, одновременно с солнцем и ливнем, бываешь влюблен – хотя в тот момент еще и сам не осознаешь этого. Просто понравилась девушка. Да, милая, да, очень хорошая, простосердечная, открытая, но – сколько таких девушек уже было на твоем жизненном пути (думаешь ты, дурак), и сколько еще будет!..
А на самом-то деле таких, как оказалось, не будет.
Ты замечаешь еще – со свойственной юнцам гиперсексуальностью: кстати, и подружка у НЕЕ вроде ничего. Немного полная, конечно. Но полнота девушку не так уж сильно и портила. В крайнем случае, помнится, даже успел подумать я в тот момент: есть запасной вариант. И можно за подружкой, если не получится с НЕЙ, приударить. А ОНА тогда взревнует и начнет меня у подружки отбивать. А не начнет, можно и запасной, толстенькой, удовольствоваться. Не высший сорт, конечно, но твердый первый. На четверочку с минусом…
Вы подумайте только! Я уже тогда втрескался в НЕЕ. А думал про расклады с подружкой… Какие только мысли не проносятся в голове у двадцатилетнего парня – даже влюбленного по-настоящему! Знали бы девчонки, о чем парни на самом деле думают! И впрямь – козлы. И кобели несчастные.
После того как ливень кончился, очень естественно получилось, что мы пошагали втроем. Из ДК все шли через дворы одной дорогой – на троллейбусную остановку. А потом ехали до метро «Новослободская» (ни «Савеловскую», ни тем паче «Дмитровскую» тогда еще не провели).
Глубоких луж на асфальте почти не было, а мелкие на глазах испарялись, парок над ними поднимался, озаряемый солнцем.
Вы не заметили, кстати, что раньше в Москве луж было гораздо меньше, чем нынче? И это не старческое брюзжание из серии: «Тогда и трава была зеленее». Нет, это медицинский факт: мокроты на асфальте оставалось в то время мало. По одной простой причине: ливневые колодцы устраивали в ту пору правильно. Потому что новый асфальт клали не гости из солнечного Чуркестана, а, как правило, студенты. И я в их числе. И, ох, как же нас настропаляли начальники на то, чтобы новое покрытие лежало не просто ровно, но еще имело бы едва заметный уклон, причем в правильном направлении – к колодцу ливневой канализации…
Я все разгоняюсь в своем рассказе, хватаюсь за сопутствующие детали и не могу приступить к главному. Потому что – заповедно. Потому что – сокровенно. Потому что эта история до сих пор не окончена. До сих пор она – если уже и не болит во мне острой болью, то – жмет, теснит, сжимает.
Итак, с девушками мы познакомились. Оказалось, ЕЕ зовут Наташей, а подружку – Надей.
Если бы сейчас, спустя почти тридцать лет, я взялся рассказывать, чем ОНА сразу же меня покорила, то, разумеется, первым делом описал бы ее улыбку. Она была ослепительная, самозабвенная. И очень легко переходила в смех. А главной чертой ее психологического портрета я бы назвал простосердечие. Именно так: не сердечность, и не простота – но простосердечие, которое сочеталось в Наташе чудесным (и волнующим) образом с кокетством и женским лукавством.
И еще ОНА сильно выигрывала в моих глазах тем, что решительно не походила на наших поэтесс из литобъединения – анемичных, томных, желанных… Тех дев так и хотелось назвать чахоточными – хотя в Советском Союзе к тому времени туберкулез легких, равно как и практически все другие болезни, был полностью и окончательно побежден. Истеричные, претенциозные, с часто меняющимся настроением поэтессы – на хромой козе не подъедешь! – даже тогда во мне вызывали интерес энтомолога, изучающего забавную и диковинную букашку. И в двадцать лет я уже представлял себе последствия: влюбишься в такую – хлопот не оберешься.
А Наташа твердо и прямо стояла на ногах. Крепкая, плотная, брызжущая румянцем и сверкающая загаром (откуда он у нее успел взяться, всего лишь июнь, лето только началось?). Под простеньким летним платьем угадывалось ее совершенное стройное тело, до которого мне немедленно захотелось дотронуться – или хотя бы мимолетно прикоснуться.
Я не помню, о чем говорили мы в тот, самый первый момент, когда шли от ДК к остановке троллейбуса, но я немедленно стал ее очаровывать. Какие у меня тогда были приемы? Как все нормальные студенты, старался я быть «вруном, болтуном и хохотуном» (как называла Высоцкого Марина Влади). В то время я обладал прекрасной памятью на анекдоты, а уж когда был в ударе и распускал хвост – то вообще берегись. Конечно, основной напор я направил на НЕЕ, Наташу, а подружка Надя болталась где-то сбоку, очевидно, недовольная тем, что оказалась задвинутой на задворки, и криво усмехалась моим анекдотам и шуткам. За время, пока мы продвигались к остановке, Наташа, которую ужасно легко было пробить на смех, хохотала уж по меньшей мере раз пятнадцать – причем в положенных местах, а не случайным образом, как это делают провинциальные дурочки.
А когда мы подошли к троллейбусной остановке, толстенькая Надя – вот радость! – вдруг неуверенно объявила:
– Ну, я пошла? – словно ожидая, что кто-то из нас станет ее удерживать. Она, помню, еще взглянула на меня испытующе: вдруг я на самом деле не определился с выбором? Вдруг мое внимание к Наташе – лишь маскировка? И я просто умело скрываю свои чувства к ней?
– Да, увидимся послезавтра, – не стала удерживать ее МОЯ Наташа.
– Может, ты зайдешь ко мне за той книжкой? – Подружка явно проверяла на прочность наш едва намечавшийся союз. И пыталась обломать нам кайф.
– Нет, меня дома ждут, потом как-нибудь.
– Ну, тогда пока. Смотри, чтоб не так, как в тот раз, – таинственно заметила подруга, благополучно преданная нами, и печально побрела на противоположную сторону Бутырской улицы.
Мне пояснила потом Наташа: Надя жила, по московским меркам, совсем недалеко – всего в трех остановках в противоположную сторону, ближе к окраине. И по поводу загадочного «того раза» я тоже не преминул спросить. Девушка легко рассказала мне, что заболталась на перроне с подружкой и села не на ту электричку – и я сделал вид, что поверил. Какое право я имел ЕЕ ревновать! Пока – никакого.
И о Наде, и о «том разе» мы мимоходом проговорили в троллейбусе. А основное содержание разговора было прежним: я распушал перья, обрушивая на НЕЕ всю силу своего обаяния, она смеялась… В кармане у меня из мелочи оказалось лишь шесть копеек, две монетки по три, и она добавила к ним еще одну – тоже трехкопеечную. В итоге мы заплатили за проезд не восемь, а девять, копейку переплатили. «Двушки» были дефицитом, никто не хотел опускать их в кассу, их копили и экономили, как иначе позвонишь по телефону-автомату? Я помню эти детали еще и потому, что, когда она передавала мне монетку, впервые коснулся ее руки, а потом троллейбус качнуло, и я придержал ее за плечо… Магнетическая связь между нами превращалась в физическую. И когда мы выходили у метро, я подал ей, как джентльмен, руку – и она оперлась на нее, не царственно – символически, как практиковали обычно наши поэтессы, а весомо: я чувствовал, что действительно помог девушке, а она еще, высвобождая кисть, с милым кокетством молвила: «Спасибо».
Словом, к моменту, когда мы ступили на эскалатор, спускающийся в прохладное чрево витражной «Новослободской», я уже был совершенно очарован ЕЮ, и если и не в тот миг, то пятнадцатью минутами позже, когда мы поднимались по эскалатору «Комсомольской».
В сей промежуток времени уместился наш диалог.
– Я провожу тебя.
– О-о, не надо, – улыбнулась она.
– Почему?
– Это трудно и долго. Настоящее испытание.
– Я не боюсь испытаний. Тем более ради тебя.
– Нет-нет. Я очень далеко живу.
– В Орехово-Горохово, что ли?
– Дальше, много дальше.
– В Ленинграде?
Снова простосердечный смех.
– Ближе. Но не намного.
– В Бологом? Кстати, знаешь анекдот про балерину в поезде Москва – Петербург и поручика Ржевского?
– Нет, не слышала.
И я рассказал, и она, не чинясь, не конфузясь, искренне хохотала. Пикантные анекдоты, кстати, являлись великолепнейшим способом проверить девчонку: если понимает двусмысленности – умна, если смеется где надо – имеет чувство юмора, если не кривится и не чинится – совсем не ханжа… И все три летучих теста Наталья выдержала на «пять с плюсом»: да, вдобавок к красоте и здоровью – умна, не ханжа, понимает юмор…
Да какие там тесты! Какие проверки! Я уже погружался в нее, тонул с головой в ее глазах, улыбке, смехе. И все продолжал настаивать на провожании: «Говорят, преступность растет, вдруг на тебя нападут пьяные хулиганы?»
– Ни в коем случае.
– Но почему?
– Говорю же: я живу на самом краю света.
– Я готов и на край света. – И значительно добавил: – За тобой.
Я словно чувствовал, что наш роман с ней окажется недолгим, и форсировал события.
– Уже поздно, как ты назад-то доберешься? – отнекивалась Наталья.
– Возьму такси.
– А потом скажешь, что я тебя разорила? Нет и еще раз нет. В крайнем случае, только до электрички.
Ну, и на том спасибо, для первого-то раза. В самом деле, подумалось мне тогда, если она живет где-нибудь в Солнечногорске или Пушкине – мне ж и правда придется после ритуала провожания тащиться в полном одиночестве назад. И ради чего? Эфемерно-прощального поцелуйчика на крыльце?..
Ах, если б я знал, сколь решительно изменила бы мою жизнь та поездка с нею! И как бы она, может, перевернула наши судьбы!..
