«Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIХ века

скачать книгу бесплатно

В начале 2000?х годов известный в Украине историограф Л. Зашкильняк, говоря о «пока что слабой дифференциации украинской историографии», фактически писал об отсутствии проблемной историографии[433 - Зашкiльняк Л. Передмова // Украiнська iсторiографiя на зламi XX i XXI столiть. С. 6.], что неизбежно заставляет обратиться к обобщающим работам по украинской историографии. Интересующие меня сюжеты лучше всего зафиксированы в соответствующих разделах коллективной монографии под редакцией Зашкильняка: «Проблемы истории Украины XVI–XVIII веков» (автор А. Заяц) и «Украинское национальное возрождение в XIX – начале XX века в современной отечественной историографии» (авторы К. Кондратюк и В. Мандзяк). Само название последнего раздела подтверждает, что социальная, экономическая проблематика не является приоритетной, во всяком случае с точки зрения историографов. Относительно характеристики исследований по истории XVIII века следует указать на ряд моментов. Во-первых, автор выразил удовлетворение возобновлением интереса к изучению истории украинской социальной элиты – шляхты и казацкой старшины – в первую очередь в работах В. Панашенко, А. Струкевича, В. Кривошеи[434 - Заяць А. Проблеми iсторii Украiни XVI–XVIII столiть // Там же. С. 141.]. Во-вторых, он с удивлением обнаружил, что «меньше всего внимания украинские историки уделили самому многочисленному слою украинского общества XVI–XVIII веков – крестьянству»[435 - Там же. С. 149–150. Подобное наблюдение неоднократно высказывали в историко-историографических исследованиях и другие авторы (см.: Матях В. М. Сучасна украiнська новiстика та перспективи наукових пошукiв // УIЖ. 2008. № 6. С. 158).]. В-третьих, ни одно из названных здесь исследований не касается Левобережной Украины[436 - Видимо, это неудивительно. Ведь когда историки исторической науки, определяя «узловые проблемы и приоритеты научного изучения» истории Левобережья, в частности второй половины XVII – XVIII века, формулируют задачи для историков-конкретчиков, то говорят о необходимости исследовать «национальную революцию», «национальный характер», «национальное самосознание», «роль православия в национально-освободительных и государственных процессах», «меру сбалансированности в украинском обществе республиканских и монархических тенденций» и др. Именно такие проблемы, в отличие от, скажем, социальных, экономических, относятся к «наиболее фокусативным», «знаковым» для данного периода (см.: Матях В. Украiна XVII–XVIII ст.: вузловi проблеми та прiоритети наукового студiювання // «Iстину встановлюе суд iсторii»: Збiрник на пошану Федора Павловича Шевченка. Киiв, 2004. Т. 2. С. 396–417).].

И все же надо сказать, что в последние годы ситуация с «крестьянской» тематикой несколько меняется. Во всяком случае, актуальность ее исследования на новом уровне на просторах Новой истории хорошо осознается, как и необходимость расширения сюжетного спектра[437 - Гурбик А. О. Актуальнi проблеми дослiдження украiнського села в епоху середньовiччя та нового часу // УIЖ. 2003. № 3. С. 3.]. При этом в недавних историографических обзорах крестьяноведческих работ отмечаются противоречивость процесса обновления, необходимость дополнительных усилий для выяснения целого спектра проблем[438 - Бондар В. В., Присяжнюк Ю. П. Сучасна iсторiографiя пореформеного селянства // УIЖ. 2011. № 2. С. 180, 201.], недостаток методологических новаций и почти полная неподвижность традиции в изучении истории крестьянства[439 - Заярнюк А. Iдiоми емансипацii; Михайлюк О. В. Селянство Украiни в першi десятилiття XX ст.: Соцiокультурнi процеси. Днiпропетровськ, 2007; Присяжнюк Ю. Ментальнiсть i ремесло iсторика. С. 48.]. Пожалуй, единственными работами, где прослеживаются осведомленность в мировых тенденциях и стремление адаптировать новые теоретико-методологические подходы к украинскому материалу, называют монографии А. Заярнюка, А. Михайлюка и Ю. Присяжнюка[440 - Портнова Т. В. Рец. на: Присяжнюк Ю. Украiнське селянство Надднiпрянськоi Украiни: соцiоментальна iсторiя другоi половини XIX – початку XX ст. Черкаси: Вертикаль, ПП Кандич С. Г., 2007. 640 с.; Михайлюк О. В. Селянство Украiни в першi десятилiття XX ст.: Соцiокультурнi процеси. Днiпропетровськ: Iнновацiя, 2007. 456 с. // УМ. 2010. № 6 (17). С. 288.]. Даже в академическом издании очерков «Iсторiя украiнського селянства (крестьянства. – Примеч. ред.)», где задекларированы новации, «главный герой», по замечанию М. Яременко, «представляется так, как и столетие перед этим»[441 - Яременко М. Навчатися чи не навчатися? С. 218–236.].

На мой взгляд, ситуация вокруг XVIII – первой половины XIX века в определенной степени объясняется историко-историографическим восприятием творческого наследия предшественников, в частности А. М. Лазаревского, который снова превращается в «знаковую фигуру украинской историографии»[442 - Воронов В. I. О. М. Лазаревський як iсторик та археограф // УIЖ. 2009. № 3. С. 63.]. И тут обнаруживается интересная вещь. Казалось бы, большое временное расстояние само по себе способствует переосмыслению того, что было сделано историком Гетманщины, – переосмыслению с учетом подходов современного крестьяноведения. Но в юбилейных статьях начала XXI века вновь утверждается забытый историографический образ историка-народника, «даже не столько в смысле его политических императивов, сколько в понимании им движущих сил и хода исторического процесса»[443 - Там же. С. 62.]. Соответственно, стереотип социально-экономических отношений второй половины XVII – XVIII века, воспринятый от Лазаревского, не только не подвергается уточнению, корректировке, а, по сути, канонизируется. Проанализировав работу «Малороссийские посполитые крестьяне», В. И. Воронов сделал вывод, справедливый относительно творчества Лазаревского, – «одно из лучших достижений в научном наследии ученого», – но, думаю, печальный для современной украинской историографии: эта работа, написанная в 1866 году, и на сегодняшний день – «одно из наиболее глубоких исследований по истории украинского крестьянства»[444 - Там же. С. 52.].

Концепция Лазаревского поддерживается без основательного анализа и только иллюстрируется дополнительным источниковым материалом[445 - См., например: Путро О. I. Гетьман Кирило Розумовський та його доба (з iсторii украiнського державотворення XVIII ст.): В 2 ч. Киiв, 2008. Ч. 1. С. 181, 184.]. Поэтому и сейчас представления об особенностях социальной ситуации в Гетманщине в последний период ее существования остаются на уровне начала XX века. А «ответственность за повторное введение крепостного права в Украине (после его временной ликвидации во время Освободительной войны середины XVII века)» продолжает возлагаться «не только на российское самодержавие, но, частично, и на украинскую казацкую старшину и дворянство». Этот тезис Лазаревского считается «абсолютно бесспорным», «справедливым и аргументированным»[446 - Там же. С. 50–51.]. Оказывается, дело не в особой социально-экономической и общественно-политической ситуации, сложившейся в результате Хмельнитчины и к созданию которой были причастны массы казаков, показаченных посполитых и шляхты, а только в сосредоточении в руках старшины всей полноты власти, позволявшей им легко «превратиться в господ».

Примечательно, что украинские историки именно в связи с Лазаревским заговорили и о крестьянской реформе 1861 года как о «рубеже, разделившем все модерное российское прошлое на до- и пореформенную эпохи». Реформа вновь стала «Великой», заняла место «где-то рядом с такими незабываемыми, знаковыми явлениями, как Гражданская война 1861–1865 годов в Соединенных Штатах Америки и революция коммунаров 1871 года во Франции»; подчеркивается ее влияние на «тектонические сдвиги в историческом сознании современников», на «коренное переформатирование российского культурного пространства»[447 - Ясь О. В. Два образи Староi Украiни: вiзii О. Лазаревського й О. Оглоблина // УIЖ. 2009. № 3. С. 67–68.]. Желание показать значение и величие Великой реформы подтолкнуло и к достаточно непривычным определениям. Реформа 1861 года, оказывается, положила начало общественным и культурным практикам, которые «составляют уникальный узор» из «позитивистских и просветительских компонентов» в творчестве Лазаревского[448 - Там же. С. 71.].

Однако крестьянско-дворянский вопрос в контексте тесно связанной с ним проблемы 1861 года пока выглядит довольно туманно. Не очень четко поставлены темы в немногочисленных проблемно-историографических исследованиях, диссертациях, своеобразных «итоговых» и юбилейных статьях, которыми подводится черта под предыдущей традицией. Они не свидетельствуют о существенных сдвигах и в значительной степени закрепляют уже имеющиеся оценки.

В подобных очерках история дворянства интересует специалистов по XIX веку и историографов, к сожалению, главным образом в контексте процесса взаимоотношений украинской элиты с имперским центром, в контексте социальной психологии «элитарных слоев общества как носителей полной информации о социокультурном наследии нации»[449 - Матях В. М. Сучасна украiнська новiстика та перспективи наукових пошукiв. С. 159.], в контексте политической культуры или проблемы бюрократии. Как составляющая крестьянского вопроса, социально-экономической истории прошлое социальной элиты украинскими историками пока не воспринимается, что подтверждают обзоры достижений флагмана отечественной науки – Института истории Украины[450 - Вона ж. Украiнський цивiлiзацiйний процес раннього нового часу в наукових проектах Iнституту iсторii Украiни НАН Украiни. Киiв, 2011. С. 124, 154.]. Остается неизменной в украинской историографии и крестьяноцентричность «крестьянского вопроса». Аграрно-крестьянский вопрос продолжает отождествляться исключительно с историей крестьянства. Дворянство же, как и другие социальные группы, в аграрное пространство не вписывается. Да и сам крестьянский вопрос тоже трактуется довольно узко – преимущественно как «принципы и методы ликвидации крепостного права»[451 - Мазурик В. С. Дворянськi проекти вирiшення селянського питання на Украiнi в першiй половинi XIX ст. (до 1857 р.) // Iсторичнi дослiдження. Вiтчизняна iсторiя. Республiканський мiжвiдомчий збiрник наукових праць. Киiв, 1989. Вип. 15. С. 77.].

Сказанное полностью относится и к зарубежной украинистике, где не сложилось традиции изучения социально-экономической истории Нового времени. Это подтверждают и библиографические обзоры[452 - «Украiнський iсторик». Журнал украiнського iсторичного товариства. Покажчик змiсту 1963–1992. Нью-Йорк; Киiв; Мюнхен, 1993; Гарвардськi украiнознавчi студii. Покажчик до томiв I–XV. Киiв, 1992; Ланской Г. И. Проблема модернизации аграрного сектора России второй половины XIX – начала XX в. в зарубежной историографии и трудах академика И. Д. Ковальченко 1970–1980?х гг. // Проблемы источниковедения и историографии: Материалы II Научных чтений памяти академика И. Д. Ковальченко. С. 184, 185; Темiрова Н. Р. Реформа 1861 р. через призму поглядiв iноземних дослiдникiв // Проблеми iсторii Украiни XIX – початку XX ст. Киiв, 2011. Вип. 18. С. 75, 76; Kappeler A. Ukraine in German-Language Historiography // Synopsis: a collection of essays in honour of Zenon E. Kohut. P. 245–264.]. Показательным в данном контексте представляется аннотированный список рекомендуемой, преимущественно англоязычной литературы, помещенный в соответствующие разделы недавней обобщающей работы по истории Украины американско-канадского историка Павла Магочия[453 - Магочiй П. Р. Iсторiя Украiни. Киiв, 2007. С. 594–598.]. Несмотря на авторское замечание, что «немало англоязычных работ посвящено социально-экономическому положению украинских земель в составе Российской империи», подавляющее большинство из названных касается «национального вопроса», «формирования украинской национальной идеологии», отражает биографии выдающихся деятелей национального движения, преимущественно Т. Шевченко, а также П. Кулиша, Марко Вовчка, И. Франко, М. Драгоманова и др. История дворянства, крестьянства, социальных взаимоотношений, очевидно, выпала из поля зрения зарубежных украинистов, если не считать названной англоязычной книги французского историка Даниэля Бовуа о правобережной шляхте. Исследования по социально-экономической истории дореформенного времени здесь совсем отсутствуют.

Сам текст работы Магочия в части «Украина в Российской империи» также не слишком перегружен сюжетами по социально-экономической истории, которые к тому же персонологически почти не насыщены. Но главное, что в этой новейшей синтезе закрепились традиционные для народнической украинской историографии положения: о полном бесправии крестьянства первой половины XIX века, которое, «кроме права на собственные орудия труда», не имело никаких прав, о крепостных как о «живом движимом имуществе», «стоившем меньше, чем скот» и т. п.[454 - Там же. С. 280.] Все это показывает, что зарубежная украинистика так же далека от современного крестьяноведения, как и «материковая», что исследования по истории крестьянства не только не ведутся, но и не пересматриваются в той своей части, где «осели» давно сложившиеся представления[455 - Известный мыслитель Серебряного века русской культуры Владимир Францевич Эрн, рассуждая о применении исторического метода, заявленного Адольфом фон Гарнаком в книге «Сущность христианства», по поводу власти научной традиции над исследователем писал так: «Традиция страшна и опасна тем, что, всем своим авторитетом надавливаясь на исследователя, она заставляет не только решать вопросы в определенном, уже заранее обозначенном направлении, но влияет решающим образом и на самую их постановку. Она слишком часто обезличивает (выделено автором цитаты. – Т. Л.) эти вопросы, делает их какими-то вопросами „вообще“, т. е., другими словами, в частности не захватывающими никого и потому, может быть, никому и не нужными, и так как вопросы „вообще“ несомненно удобнее, спокойнее и менее мучительны, чем вопросы в частности, на которые ответить не так-то легко, то у всякого исследователя является великий соблазн закрыться от мучительных личных вопросов вопросами безличными, т. е. традиционными формами их постановки» (см.: Эрн В. Ф. Сочинения. М., 1991. С. 247).]. Не говорю уже о том, что стереотипы касательно украинской крепостнической действительности в значительной степени были построены на примерах из русской истории, на основе, скорее, нелучшей научной продукции, поскольку в качественных исследованиях даже советских русистов 1970–1980?х годов картинка уже значительно уточнялась и более ярко раскрашивалась. Нечего и говорить о современной российской историографии крестьянской проблематики, точнее – зарубежной русистике, обращение к которой в поисках нового образа крестьянского вопроса оказалось наиболее оправданным и плодотворным.

Разумеется, я не ставила себе такой дерзкой задачи, как обзор современной российской историографии проблемы, особенно с учетом вышеупомянутого сюжетного ее разнообразия. Тем более что довольно солидные историографические очерки уже представлены современными специалистами, например Ю. А. Тихоновым, В. Я. Гросулом, в монографиях которых проанализировано большинство значимых (в том числе и появившихся в недавнее время) исследований по истории российского крестьянства, сельского хозяйства, помещичьей и крестьянской усадьбы, проблем социального взаимодействия, основ бытования крепостного права и феодальных порядков, формирования гражданского общества и его взаимоотношений с властью и т. п.[456 - Тихонов Ю. А. Дворянская усадьба и крестьянский двор. С. 5–82; Гросул В. Я. Русское общество XVIII–XIX веков: Традиции и новации. М., 2003. С. 10–49.]

Учитывая эти обзоры и постановку тем в целом ряде историографизированных исследований ученых-русистов, отмечу только некоторые важные, с моей точки зрения, изменения в разработке крестьянского вопроса. Причем еще раз подчеркну положение о сохранении преемственности в исследовании социально-экономической истории при существенном обновлении подходов и оценок, что произошло как благодаря формированию «единой историографии России»[457 - Глисон Э. Великие реформы в послевоенной историографии. С. 8–23.], т. е. поиску точек соприкосновения между российскими и зарубежными, преимущественно американскими, русистами, так и благодаря ориентации вчерашних советских исследователей на достижения и подходы мировой гуманитаристики.

Уже в начале 1990?х годов теоретический семинар по аграрной истории под руководством В. П. Данилова ознаменовал ориентацию российских историков на достижения зарубежного крестьяноведения. Первые заседания были посвящены обсуждению работ ведущих специалистов в этой области – Дж. Скотта и Т. Шанина. А материалы и выступления участников семинара почти сразу же публиковались[458 - Современные концепции аграрного развития (Теоретический семинар) // ОИ. 1992. № 5. С. 3–29; Современные концепции аграрного развития (Теоретический семинар) // Там же. 1993. № 2. С. 3–28; Современные концепции аграрного развития (Теоретический семинар) // Там же. 1994. № 2. С. 30–59.]. Новации в крестьяноведении касались и изучения особенностей социального взаимодействия, в том числе и между крестьянством и дворянством. В частности, Л. В. Милов уже в ходе обсуждения концепции Шанина, обращая внимание на специфику влияния природно-географического и климатического факторов на экономики Западной и Восточной Европы, отмечал необходимость учета, кроме эксплуататорской, и страховой функции помещичьего хозяйства, разрыв с которым крестьянского хозяйства в пореформенный период во многом объясняет резкую пауперизацию бывших крепостных[459 - Современные концепции аграрного развития (Теоретический семинар) // Там же. 1993. № 2. С. 19.].

Потребность в обновлении, конечно, не означает, что историографическая инерция не давала себя знать. В частности, «История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г.», третий том которой появился в 1993 году, еще не претерпела серьезных изменений. Кстати, здесь еще содержались и разделы о крестьянах Украины, написанные во вполне традиционном для советской историографии духе[460 - История крестьянства в России с древнейших времен до 1917 г.: В 3 т. М., 1993. Т. 3. С. 568–587.]. Но материалы многочисленных крестьяноведческих конференций уже в начале 2000?х годов демонстрировали переход в новое качество и значительное расширение сюжетно-тематического спектра исследований[461 - Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.): Материалы международной конференции. 14–15 июня 1994 г. М., 1996. С. 22–39; История крестьянства в России: Материалы Шестнадцатой Всероссийской заочной научной конференции. СПб., 2000; История крестьянства и сельского хозяйства западно-русских и белорусских земель: прошлое, настоящее, перспективы: Материалы международной научно-практической конференции. 28–29 сентября 2000 года. Смоленск, 2001; Россия в новое время. Образованное меньшинство и крестьянский мир: в поисках диалога. Материалы межвузовской научной конференции 21–22 апреля 1995 г. (Российский государственный гуманитарный университет). М., 1995.]. В контексте данной темы важно, что российские историки считали необходимым с помощью обновления теоретико-методологической и источниковой основы освободиться от предубеждения против самостоятельности крестьянской экономики и возможности специфической крестьянской аграрной эволюции, отказаться от характерного для предыдущей традиции взгляда на аграрное развитие «как на постоянное приготовление деревни к революции», акцентировали внимание на изучении хозяйственного этоса, духовной жизни главных участников аграрных отношений[462 - Савельев П. И. Пути аграрного развития России в дискуссиях российских историков. С. 25–53.].

Значительные изменения произошли и в изучении истории российского дворянства. Здесь, так же как и в крестьяноведении, важны были пересмотр предыдущих оценок и тематическое расширение. Причем историки все чаще стремились отойти от образа «эксплуататора» и не забывать, что

великая русская культура, которая стала национальной культурой и дала Фонвизина и Державина, Радищева и Новикова, Пушкина и декабристов, Лермонтова и Чаадаева и которая составила базу для Гоголя, Герцена, славянофилов, Толстого и Тютчева, была дворянской культурой (выделено автором цитаты. – Т. Л.). Из истории нельзя вычеркнуть ничего. Слишком дорого приходится за это расплачиваться[463 - Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. С. 15, 28.].

С. О. Шмидт в предисловии к сборнику материалов В. О. Ключевского также призывал

отказаться от категоричности некоторых расхожих мнений, основанных на восприятии образности художественной литературы без учета степени метафоричности обличительного стиля ее. Хотя выявлено в архивах множество фактов, убеждающих в дикой жестокости и диком же бескультурье помещиков-крепостников (вспомним пушкинское определение – «барство дикое»), не следует забывать о том, что «недоросль» Митрофанушка был ровесником и Карамзина, и тех, в чьих семьях выросли будущие герои «Евгения Онегина» и «Войны и мира». В серьезных научных трудах не должно ограничиваться тенденциозно одноцветным изображением провинциальных помещиков последней четверти XVIII в. лишь как Скотининых и Простаковых; как и во второй четверти XIX в., не все походили на героев гоголевских «Мертвых душ»[464 - Шмидт С. О. Ключевский и культура России. С. 307.].

Начав с синтеза предыдущих достижений[465 - Буганов В. И. Российское дворянство // ВИ. 1994. № 1. С. 29–41; Бородин А. П. Объединенное дворянство и аграрная реформа // Там же. 1993. № 9. С. 20–32; Каменский А. Б. Российское дворянство в 1767 году (К проблеме консолидации) // История СССР. 1990. № 1. С. 58–77; Шмидт С. О. Общественное самосознание noblesse russe в XVI – первой трети XIX века // Шмидт С. О. Общественное самосознание российского благородного сословия, XVII – первая треть XIX века М., 2002. С. 101–122.], российские ученые постепенно перешли к тотальному «наступлению» на социальную элиту. История дворянства стала неотъемлемой составляющей многочисленных междисциплинарных «интеллигентоведческих» конференций в различных городах России[466 - См., например: Родигина Н. Н. Социальные представления русской интеллигенции XIX века // ДВ. Вып. 17. С. 397–398.]. Как результат – каждый желающий может найти в интернете довольно обширные «дворянские» библиографии. Но в свете сюжетов этой книги особенно отмечу интерес к изучению психологии дворянства, «мира мыслей», социокультурных представлений, жизненного уклада – бытовых условий, образования, традиций, развлечений, т. е. того, что формировало поведение, мировоззрение различных представителей этого сословия. Причем в центре внимания оказалось не только столичное, но и провинциальное дворянство, не только аристократия, но также мелкое и среднее усадебное панство. Поток работ по истории социального взаимодействия дворянства и крестьянства, консолидации дворянской элиты, формирования коллективного самосознания, групповых интересов элиты, групповых идентичностей становился все более мощным. Историки, применяя современный методологический инструментарий, не только провели ревизию историографической традиции, но и значительно расширили проблемно-тематическое поле и источниковую базу исследований[467 - Белова А. В. «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII – середины XIX в. СПб., 2010; Веременко В. А. Дворянская семья и проблемы содержания одним супругом другого в России во второй половине XIX – начале XX века // Адам и Ева: Альманах гендерной истории. М., 2006. № 11. С. 114–140; Глаголева О. Оскорбленная добродетель: бесчестье и обида в эмоциональном мире русской провинциальной дворянки XVIII века // Российская империя чувств. С. 329–352; Долбилов М. Д. Политическое самосознание дворянства. С. 13–17; Дмитриева Е. Е., Купцова О. Н. Жизнь усадебного мира: утраченный и обретенный рай. М., 2003; Зорин А. Импорт чувств: к истории эмоциональной европеизации русского дворянства // Российская империя чувств. С. 117–130; Россия сельская; Дворянская и купеческая сельская усадьба в России XVI–XX вв.: Исторические очерки. М., 2001; Кабытова Е. П. Кризис русского дворянства; Козлов С. А. Аграрные традиции и новации в дореволюционной России; Кириченко О. В. Благочестие русских дворян. XVIII век. М., 2002; Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. М., 1999; Она же. Идеологическое воздействие политики самодержавия на сознание элиты российского дворянства второй половины XVIII века (По материалам законодательства и переписки): Автореф. дис. … д-ра ист. наук. М., 2008; Рикман В. Ю. Дворянское законодательство Российской империи. М., 1992; Сабурова Т. А. Русский интеллектуальный мир/миф; Тихонов Ю. А. Дворянская усадьба и крестьянский двор; Худушина И. Ф. Царь. Бог. Россия. Самосознание русского дворянства (конец XVIII – первая треть XIX в.). М., 1995; Экштут С. «Увижу ль, о друзья! Народ неугнетенный…» Крепостное право сквозь призму исторической антропологии // Родина. 2008. № 2. С. 51–56; Яковкина Н. И. Русское дворянство первой половины XIX века: Быт и традиции. СПб., 2002, – и др.], пытаясь синтезировать макро- и микроисторические подходы, разные взгляды на историю – как на закономерный саморазвивающийся процесс и как на своеобразие и неповторимость отдельных этапов, моментов, личностей[468 - Рудакова Т. В. К вопросу о формировании реформаторов 60?х гг. XIX века в России // Общественное сознание в кризисные и переходные эпохи. С. 9; Сизова О. В. Российское дворянство в первой половине XIX в.: создание единой информационной системы (на примере Ярославской губернии) // Информационный бюллетень Ассоциации «История и компьютер». М., 2002. Июнь. № 30. С. 65–67.].

Все это подтолкнуло к осознанию бесперспективности попыток понять ценностные ориентации экономического мышления дворянства, мотивы его хозяйственной деятельности, уровень развития самосознания помещика только через его принадлежность к сословию земле- и душевладельцев. Также важно, что именно в контексте истории дворянства ставятся под сомнение традиционные взгляды на характер социального взаимодействия, выявляются факторы, препятствовавшие «возникновению представления об абсолютной зависимости крестьянского мира от феодала и в сознании податного сословия, и в сознании дворянства»[469 - Марасинова Е. Н. Вотчинник или помещик? (Эпистолярные источники о социальной психологии российского феодала второй половины XVIII века) // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.). С. 136, 138–139.]. Замечу, что свой вклад на этом направлении внесли и некоторые современные украинские историки, чьи работы скорее можно вписать в контекст российской историографии[470 - Соломенна Т. В. Граф О. А. Аракчеев: спроба реконструкцii iсторико-психологiчного портрету // Вiсник Чернiгiвського державного педагогiчного унiверситету. Серiя: Iсторичнi науки. 2002. Вип. 15. № 1. С. 28–32; Соломенная Т. В., Ячменихин К. М. А. А. Аракчеев – помещик; Ячменихин К. М. Алексей Андреевич Аракчеев // Российские консерваторы. М., 1997; Он же. Граф А. А. Аракчеев и Николай I.].

Если в начале 2000?х годов среди работ современных русистов в области элитологии штудии правового и историко-культурного характера преобладали над социально-экономическими, то сейчас можно говорить об изменении ситуации, в том числе и в изучении проблемы сосуществования вотчинного и крестьянского хозяйств[471 - Козлов С. А. Аграрные традиции и новации в дореформенной России; Милов Л. В. Великорусский пахарь; Смилянская Е. Б. Дворянское гнездо середины XVIII века; Тихонов Ю. А. Дворянская усадьба и крестьянский двор, – и др.]. Правда, до полной гармонии пока далеко, поскольку помещичье хозяйство все еще исследовано гораздо скромнее. Это касается разработки не только таких аспектов, как урожайность хлеба, динамика дворянского предпринимательства, состояние помещичьего бюджета, но и способов обеспечения хозяйства рабочей силой и ее использования[472 - Рянский Л. М., Рянский Р. Л. О подходах в изучении истории русской крепостной деревни первой половины XIX в. (на примере Черноземного центра) // Идеи академика И. Д. Ковальченко в XXI веке: Материалы IV Научных чтений памяти академика И. Д. Ковальченко. М., 2009. С. 175.]. В связи с этим естественной выглядит и переоценка крепостного права. Не последняя роль здесь принадлежит и пересмотру устоявшихся определений исторической эпохи, от чего в значительной мере зависит и исследовательский взгляд на ее содержание, на отдельные события и персоналии[473 - См.: Гордин Я. А. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре. СПб., 1999. С. 286; Зорин А. Кормя двуглавого орла…; Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой; Рахматулин М. А. Интеллект власти: императрица Екатерина II // ОИ. 2005. № 4. С. 21–29; Уортман Р. С. Властители и судии: Развитие правового сознания в императорской России. М., 2004; Экштут С. А. На службе российскому Левиафану. М., 1998, – и др.]. Во всяком случае, современные русисты внесли серьезное разнообразие в «рисунок силового поля эпохи» [474 - Гордин Я. А. Мистики и охранители. С. 286.]XVIII–XIX веков.

Важной для темы книги представляется предлагаемая историками трактовка социальной и экономической политики Екатерины II и Николая I, ведь именно с ними традиционно ассоциировалось укрепление крепостнической системы. Однако сейчас в первую очередь с этими монархами связывают и начало формирования гражданского общества в России, и постановку, упрочение идеи эмансипации. Анализ стереотипов относительно екатерининской политики достаточно подробно проведен А. Б. Каменским. Полемизируя или соглашаясь с предшественниками и своими современниками, историк дал довольно обоснованное изложение различных сюжетов проблемы, среди которых лишь кратко отмечу важные для данного контекста, поскольку более подробно буду останавливаться на этом в дальнейшем. Во-первых, правление Екатерины II Каменский считает «эпохой внутриполитической стабильности, не означавшей застоя», а императрицу – «одним из самых удачливых русских реформаторов». Ее реформы «носили созидательный, а не разрушительный характер»[475 - Каменский А. Б. Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация. М., 1999. С. 258; Он же. Историография. Грамоты Екатерины II дворянству и городам. Рец. на: Catherine II’s Charters of 1785 to the Nobility and the Towns. Charles Schlacks, Jr., Publisher. Bakersfild (Cal.). 1991, LXXVI + 256 p. // http://dlib.eastview.com/browse/doc/7164791.]. Во-вторых, в оценках «малороссийских дел» историк лаконичен. Относительно позиций «украинской» элиты по крестьянскому вопросу в Законодательной комиссии он придерживается расхожего положения: «…казачья верхушка… стремилась обрести равные права с русскими помещиками». В-третьих, крестьянский вопрос, которому Екатерина II уделяла много внимания, выходит у Каменского за рамки крепостнических отношений. В частности, он пространно обсуждает намерения Екатерины II предоставить жалованную грамоту и государственным крестьянам – «свободным сельским жителям». Солидаризируясь с Д. Гриффитсом и отрицая мнение О. А. Омельченко, согласно которому «установление правового статуса других сословий было подчинено… задаче охранения господствующего положения дворянства», Каменский настаивает на том, что вопрос все же надо рассматривать как стремление создать в России характерное для Нового времени регулярное государство с сословной структурой[476 - Он же. От Петра I до Павла I. С. 442–443.].

Существенной коррекции подверглись и оценки царствования Николая I, на которое предлагается посмотреть как на сложную и противоречивую эпоху, когда было много сделано для народного образования, технического прогресса, науки, журналистики, литературы, созданы различные благотворительные организации, общества, образовательные, научные учреждения[477 - Шишкин В. А. Николаевская эпоха: новые подходы. Несколько вступительных слов // Философский век: Альманах. СПб., 1998. Вып. 6. С. 22; Харитонович М. Ф. Николай I и Императорская Академия наук // Там же. С. 31; Сухова Н. Г. Основание Русского географического общества // Там же. С. 74–82; Шевченко М. М. Император Николай I и ведомство народного просвещения // Там же. С. 100–116; Рахматулин М. А. Император Николай I глазами современников // ОИ. 2004. № 6. С. 74–98; Степанец К. В. Николай I и Ведомство учреждений императрицы Марии // Там же. С. 174–181; Гросул В. Я. Власть и интеллект в Новой истории России // ОИ. 2005. № 4. С. 45; Мамонов А. В. Интеллектуальные задачи и возможности власти в XIX в. // Философский век. Вып. 6. С. 50–51; Ружицкая И. В. Рец. на: М. М. Шевченко. Конец одного Величия. Власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. М.: Три квадрата, 2003 // ОИ. 2006. № 2. С. 156–158; Она же. Е. Ф. Канкрин и крестьянский вопрос в России // Экономическая история: Обозрение. М., 2001. Вып. 6. С. 102–104; Она же. «Просвещенная бюрократия», 1800–1860?е гг. М., 2009; Шевченко М. М. Конец одного Величия: власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. М., 2003.]. Именно Николаю I ставится в заслугу последовательное воспитание в обществе уважения к закону, большая кодификационная работа, налаживание системы подготовки юристов, внедрение юридической специализации в университетах, что способствовало распространению идеи о высоком призвании служения правосудию[478 - Уортман Р. С. Властители и судии. С. 105, 184.]. Различные ракурсы, точки обзора той или иной эпохи в целом не могли не сказаться и на восприятии отдельных явлений, событий, персоналий. Так, взгляд на Россию как на «периферию» миросистемы позволил Б. Ю. Кагарлицкому, демонстрируя возможности «единой историографии России», по-другому оценить и реформаторскую деятельность правительств, и состояние российской экономики в дореформенный период, и причины ликвидации крепостного права, что стало, по его мнению, не результатом внутреннего кризиса «помещичье-плантаторского хозяйства», а следствием давления на него извне[479 - Кагарлицкий Б. Периферийная империя. С. 321.].

В контексте переоценки различных эпох российской истории, переосмысления деятельности того или иного монарха, и самостоятельная проблема реформ в России приобретала для исследователей, еще в разгар перестройки, особое значение[480 - Мироненко С. В. Самодержавие и реформы; Он же. Страницы тайной истории самодержавия; Сафонов М. М. Проблема реформ в правительственной политике России.]. В первую очередь это касается реформ 1860–1870?х годов, перекличка с которыми явно начинает чувствоваться в публикациях конца 1980?х – начала 1990?х. Уже в статье Л. Г. Захаровой 1989 года[481 - Захарова Л. Г. Самодержавие, бюрократия и реформы 60?х годов XIX в. в России // ВИ. 1989. № 10. С. 3–24.] просматриваются параллели с современностью: термины «гласность» и «демократизация» применительно к предреформенным годам становятся здесь одними из ключевых. Но главное – признанный историк реформы на уже хорошо известном материале расставила такие акценты, которые существенно подрывали основы закрепленного в советской историографии образа событий рубежа 1850–1860?х годов. Реформа 1861 года снова становилась «Великой», ставилась под сомнение роль крестьянских движений в ее подготовке и проведении, по-другому определялась «расстановка сил» перед 19 февраля, реформа была переворотом «сверху», и Александру II в ней отводилось почетное первое место[482 - Эйдельман Н. Я. «Революция сверху» в России. М., 1989; Чистяков О. И., Новицкая Т. Е. Реформы Александра II // Реформы Александра II. М., 1998. С. 5.]. Здесь расшатывалось и мнение о продворянском характере реформы: она была тяжелой не только для крестьян, «но в некоторой степени и для дворянства». Единственным «победителем» теперь называлось государство, вышедшее из кризиса обновленным и укрепившимся. Также признавалось, что дворянские депутаты в губернских комитетах, «независимо от позиций» (курсив мой), «одинаково энергично нападали на присвоенную себе государственной властью роль арбитра в делах сословий». Это в данном случае особенно важно, ведь подобные замечания давали возможность посмотреть на «противников» эмансипации под другим углом зрения: не противодействия, а положительного влияния, что вело не только к изменению акцентов, но и к расширению персонологического ряда. Точнее – к включению и так называемых «олигархов», «аристократов-конституционалистов», «реакционеров» в «поколение реформаторов». Правда, такой взгляд на реформу не исключал существования и других оценок[483 - Плимак Е. Г., Нантин И. К. Драма российских реформ и революций. М., 2000. С. 143, 144.].

Более развернуто уже высказанные, да и другие, положения были озвучены Захаровой на международной конференции 1989 года (материалы которой вышли отдельной книгой), а также в иных статьях[484 - Захарова Л. Г. Самодержавие и реформы в России. 1861–1874 (К вопросу о выборе пути развития) // Великие реформы в России. С. 24–43; Она же. Россия на переломе (Самодержавие и реформы 1861–1874 гг.) // История отечества: люди, идеи, решения: В 2 кн. М., 1991. Кн. 1. С. 293–325.], что имело решающее значение для дальнейшего изучения проблемы. На страницах «конференционного» сборника получили трибуну не только российские, но и известные зарубежные ученые – «отцы», «дети», «внуки» американской русистики[485 - Дэвид-Фокс М. Введение: отцы, дети и внуки в американской историографии царской России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. С. 5–47; Миронов Б. Н. Пришел ли постмодернизм в Россию? Заметки об антологии «Американская русистика» // ОИ. 2003. № 3. С. 135–146; Розенберг У. Г. История России конца XIX – начала XX в. в зеркале американской историографии // Россия XIX–XX вв.: Взгляд зарубежных историков. М., 1996. С. 8–28.], английские, австралийские историки – А. Дж. Рибер, Э. Глисон, Э. Кимбэлл, Д. Филд, С. Хок, П. Готрелл, Д. Крисчн, которые хорошо знали не только советскую, но и мировую историографическую традицию, архивные ресурсы обсуждаемой темы. Здесь по-другому прозвучали уже хорошо известные сюжеты, обращалось внимание на темы, обойденные советской исторической наукой, а также почти в каждой статье подводился историографический итог изучения отдельных аспектов. Обобщающий обзор историографии был представлен Э. Глисоном, остановившимся и на основных противоречиях между марксистской и немарксистской, в первую очередь американской, школами в изучении Великих реформ. Устранение противоречий он считал необходимым для формирования «единой историографии России». На это «работали» и проблемно-историографические обзоры достижений зарубежной историографии, многочисленные русскоязычные публикации трудов ученых разных стран по истории российского имперского периода, международные научные форумы[486 - Степанов В. Л. Крестьянская реформа 1861 г. в историографии ФРГ // Россия XIX–XX вв: Взгляд зарубежных историков. С. 138–180; Американская русистика: Вехи историографии последних лет; Предисловие // Российская империя в зарубежной историографии. С. 9–11; Шпопер Д. Польское дворянство и крестьянский вопрос в XIX веке // ВИ. 2008. № 2. С. 106–113.]. Синтез подходов и результаты сотрудничества вскоре начали четко себя обнаруживать, в том числе и через индекс ссылок, хотя «проблема отчуждения и изоляции еще сохраняет свою остроту»[487 - Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М., 2006. С. 30.].

В 2005 году Л. Г. Захарова подвела своеобразный итог изучения реформ как советскими, российскими, так и зарубежными учеными, одновременно представив собственное ви?дение сложных, спорных и недостаточно решенных в историографии проблем[488 - Захарова Л. Г. Великие реформы 1860–1870?х годов: поворотный пункт российской истории // ОИ. 2005. № 4. С. 151–167.]. Подчеркну наиболее важные и принципиальные выводы известного историка, сделанные с широкой опорой на штудии нерусскоязычных специалистов. Во-первых, термин «Великие реформы» признается как наиболее точный. Во-вторых, солидаризируясь с западными историками (Д. Филдом, Т. Эммонсом, Д. Байрау)[489 - Большакова О. В. П. А. Зайончковский и его американские ученики // Там же. 2004. № 4. С. 92–107.], Лариса Георгиевна снова поставила под сомнение в качестве причины ликвидации крепостного права рост крестьянских движений и правомерность концепта «революционная ситуация». Центральному правительству, и прежде всего Александру II, отводится первостепенное значение. В-третьих, автор, сославшись на точку зрения П. Б. Струве, Б. Н. Миронова, обобщение послевоенной историографии вопроса Э. Глисоном, а также на мнение П. Готрелла [490 - Глисон Э. Великие реформы в послевоенной историографии. С. 8–23; Готрелл П. Значение Великих реформ в истории экономики России // Великие реформы в России. С. 106–126.]относительно совпадения реформ с экономическим подъемом в государстве, подчеркнула отсутствие единства в вопросе объективных социально-экономических предпосылок ликвидации крепостного права и призвала не торопиться с окончательными выводами. В-четвертых, Захаровой не был поддержан тезис о проведении реформы в интересах дворянства. На основе новых исследований, в частности С. Хока[491 - Хок С. Банковский кризис, крестьянская реформа и выкупная операция в России. 1857–1861 // Великие реформы в России. С. 90–105.], подвергнуто критике представление о грабительском характере реформы, которое ранее во многом базировалось на ошибочных методиках обработки статистических данных. И последнее: анализируя труды Б. Линкольна, Т. Эммонса и других[492 - Концептуальный тематический и методологический разбор работ ведущих американских русистов, стажеров П. А. Зайончковского, по истории российского XIX века сделан О. В. Большаковой (Большакова О. В. П. А. Зайончковский и его американские ученики).], историк как на важные предпосылки указала также на институциональные реформы Александра I, на накопленный в первой половине XIX века опыт обсуждения крестьянского вопроса и на наличие кадров, людей, готовых взять на себя грандиозный труд по преобразованию России. Итак, опять говорилось о необходимости учитывать «человеческий фактор», поскольку двигателем реформ был «слой прогрессивно мыслящих, интеллигентных людей, объединенных общностью взглядов и задач», который начал складываться «в недрах бюрократического аппарата николаевского царствования в 1830?е и особенно 1840?е гг.».

Нерешенных и недостаточно раскрытых проблем Великих реформ также было названо Захаровой немало. Главное – это акцент на необходимости такого изучения вопроса о предпосылках ликвидации крепостного права, при котором использовались бы данные о макро- и микроуровне социально-экономического развития предреформенных десятилетий, в том числе и в региональном измерении[493 - Захарова Л. Г. Великие реформы 1860–1870?х годов: поворотный пункт российской истории. С. 154.]. Кстати, еще в 1998 году Захарова обращала внимание на важность проблемы «центр и регионы»[494 - Она же. Крестьянская реформа 1861 г. в исторической перспективе (к проблеме: Россия и Запад – выбор пути развития) // Украiна i Росiя в панорамi столiть. Чернiгiв, 1998. С. 175.]. Особое значение приобретает утверждение, что пристального внимания историков потребует «жизнь самих деятелей Великих реформ и реальные обстоятельства, в которых они творили». Причем изучать это нужно, прислушиваясь к терминам, понятиям, которые они употребляли, к их восприятию действительности, чтобы «избежать той прямолинейности в оценках Великих реформ, которая заметна в историографии»[495 - Захарова Л. Г. Великие реформы 1860–1870?х годов: поворотный пункт российской истории. С. 164–165.]. Еще раз это подчеркнуто Захаровой во вступительной части к переизданию ее известной монографии «Самодержавие и отмена крепостного права в России»[496 - Она же. Александр II и отмена крепостного права в России. М., 2011. 720 с.].

К сожалению, историографические рефлексии по поводу Великих реформ мало что непосредственно добавляют к выяснению возможных изменений образа крестьянского вопроса. Это в полной мере касается и реплик, звучавших в ходе различных юбилейных конференций, посвященных 150-летию акта 19 февраля, продемонстрировавших исключительное внимание исследователей к политико-правовой составляющей реформ, к личности Александра II – центральной фигуры «выставочных» докладов[497 - См. обзор конференции: Граник И., Андрианов К. «Нация не может держаться на закрученных гайках». Дмитрий Медведев представил свое ви?дение отмены крепостного права в России // Коммерсант. 2011. 4 марта. № 38 (4579).]. Однако акценты на необходимости обновления проблематики в историографии Крестьянской реформы[498 - Долбилов М. Д. Проекты выкупной операции 1857–1861 гг.: к оценке творчества реформаторской команды // ОИ. 2002. № 2. С. 16.], заметные новации именно в этой области, новый образ реформы, создававшийся в том числе и с помощью компаративистских исследований[499 - Костюшко И. И. Аграрные реформы в Австрии, Пруссии и России в период перехода от феодализма к капитализму (сравнительный очерк). М., 1994; Ахметшина Р. Н. Аграрные реформы в Швеции XVIII–XIX веков и их последствия // Новая и новейшая история. 2005. № 1. С. 80–92; Медушевский А. Н. Проекты аграрных реформ в России XVIII – начала XXI века. М., 2005, – и др.], не могли, я думаю, не сказаться и на такой важной ее составляющей, как крестьянский вопрос. Ведь как раз в контексте анализа реформ, законотворческой деятельности имперской власти к нему чаще всего обращались русисты. Но, поскольку рефлексии по поводу структуры понятия у них практически отсутствуют, именно сюжеты, которым уделялось внимание в историографических обзорах и конкретно-исторических исследованиях, помогли воссозданию образа и структуры крестьянского вопроса.

Одна из немногих последних попыток привлечь к этому внимание специалистов принадлежит И. В. Ружицкой. Подчеркивая отсутствие единства в содержательном наполнении понятия «крестьянский вопрос» при общем достаточно частом его использовании, она солидаризировалась с А. Н. Долгих. Для Ружицкой крестьянский вопрос – это прежде всего правительственная деятельность в области крестьянского законодательства и его реализации, охватывающая несколько направлений, которые рассматриваются как стороны или составляющие крестьянского вопроса: меры по запрету отчуждения крестьян без земли и земли без крестьян, решение проблемы дворовых, вопрос о способах освобождения крестьян, деятельность правительства по ограничению власти помещиков над крепостными, ставшая основной при разработке крестьянского вопроса в царствование Николая I[500 - Ружицкая И. В. Крестьянский вопрос в царствование императора Николая I: к вопросу о последствиях указа 1842 г. об обязанных крестьянах // ОИ. 2008. № 4. С. 24.]. Таким образом, все сводится исключительно к проблеме эмансипации.

Однако рецензия Ружицкой на двухтомник Долгих, названный одной из немногих за последнее время монографических работ по крестьянской проблематике первой половины XIX века, структура рецензируемого текста, сюжеты других работ Аркадия Наумовича и его докторская диссертация все же свидетельствуют о более масштабном подходе к проблеме[501 - Она же. Рец. на: А. Н. Долгих. Крестьянский вопрос во внутренней политике самодержавия в конце XVIII – первой половине XIX в. Липецк: Изд-во Липецкого государственного педагогического университета, 2006. Т. 1. 308 с.; Т. 2. 356 с. // ОИ. 2008. № 2. С. 194–196; Долгих А. Н. Российское самодержавие и крестьянский вопрос: 1796–1825 гг.: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. Самара, 2011 // http://dibase.ru/article/17012011_dolgikhan/4; Он же. Александр I и дворянские проекты решения крестьянского вопроса в России в первой четверти XIX в. // Проблемы отечественной истории: Источники, историография, исследования. Сборник научных статей. СПб.; Киев; Минск, 2008. С. 279–284; Он же. Крестьянский вопрос в Комитете 6 декабря 1826 года // Мир истории. 2002. № 1, 2 и 3 // http://www.historia.ru/source.htm; Он же. Обсуждение в Государственном совете проблемы продажи крестьян без земли в 1820 г. // ВИ. 2008. № 1. С. 112–119; Он же. Законодательство о вольных хлебопашцах и его развитие при Александре I // ОИ. 2008. № 5. С. 51–65; Он же. Виктор Павлович Кочубей // ВИ. 2009. № 2. С. 68–80; Он же. Вопрос об освобождении владельческих крестьян в политике Александра I в 1801–1803 гг. // Вестник Московского государственного областного университета. Серия: История и политические науки. 2009. № 1. С. 40–45; Он же. О программе Павла I по крестьянскому вопросу // Там же. № 3. С. 22–27; Он же. Ходивший на две стороны: Василий Каразин и его карьера // Родина. 2008. № 11. С. 58–60.]. Речь как будто идет в первую очередь о политике российского самодержавия в крестьянском вопросе. Но, соблюдая традицию, заложенную В. И. Семевским, Долгих скрупулезно исследовал (это рецензенткой поддерживается и вменяется ему в заслугу) не только меры правительств Павла I, Александра I, Николая I, но также политику и законодательство в отношении всех категорий крестьян (а не одних лишь помещичьих), помещичьи и государственные повинности крепостного населения. Кроме того, историк ввел в оборот и проанализировал большое количество дворянских проектов эмансипации, что позволило поставить под сомнение существующие в историографии представления по многим аспектам проблемы, в том числе и о нежелании большинства дворян отпускать крепостных на свободу, да еще и с землей. А изданные Долгих сборники источников[502 - Дворянские проекты решения крестьянского вопроса в России конца XVIII – первой четверти XIX в.: Сборник документов / Подгот. мат., вводн. ст. и ред. А. Н. Долгих. Липецк, 2003; Крестьянский вопрос в России (1796–1830): дворянское общество и власть. Сборник документов: В 2 т. / Сост. А. Н. Долгих. Липецк, 2005; Крестьянский вопрос в России в конце XVIII – первой четверти XIX века: власть и общество. Сборник документов: В 4 т. / Сост. А. Н. Долгих. Липецк, 2008.] только подтверждают осознание неразрывного единства крестьянского вопроса, дворянского сообщества, «общества» и власти, притом и с учетом идеологической составляющей, – ведь здесь в первую очередь представлены именно дворянские проекты решения дела. Стоит также обратить внимание на такой вывод изысканий Долгих, как наличие последовательного поворота в политике и законодательстве самодержавия в сторону смягчения крестьянского вопроса и даже в сторону постановки проблемы крестьянской эмансипации с конца XVIII века[503 - Долгих А. Н. Российское самодержавие и крестьянский вопрос: 1796–1825 гг.].

В то же время провозглашаемая российскими историками настоятельная внутренняя потребность обновления в историографии истории России середины XIX века выводила и на такие сюжетные узлы, как «аристократическая оппозиция» Великим реформам, проблема консервативно-бюрократического реформаторства, «дворянской олигархии», политическое самосознание дворянства, его сословная программа аграрных преобразований и другие, тесно связанные с крестьянским вопросом. При этом внимание обращалось и на «прогрессивных» людей, и на «консерваторов», в дебатах с которыми нарабатывались и навыки коллективного решения важных для страны проблем, и конкретное содержание реформы[504 - Долбилов М. Д. Аграрный вопрос. С. 11–15; Он же. Александр II и отмена крепостного права // ВИ. 1998. № 10. С. 32–51; Он же. Аристократы-конституционалисты 1850–1860?х годов и проблема дворянской «олига3рхии» в России // Исторические записки: Научные труды исторического факультета Воронежского государственного университета. Воронеж, 1999. Вып. 4. С. 52–73; Он же. Политическое самосознание дворянства. С. 13–17; Он же. Проекты выкупной операции 1857–1861 гг. С. 15–36; Он же. Сословная программа дворянских «олигархов» в 1850–1860?х годах // ВИ. 2000. № 6. С. 32–52; Он же. Статистический эксперимент реформаторов: коллизии в расчетах высших размеров крестьянских наделов при освобождении // Россия сельская. С. 83–106; Христофоров И. А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам.]. Следовательно, можно говорить о возвращении «крестьянскому вопросу» дворянской составляющей.

И все же об истории социального взаимодействия, в частности, дворян-помещиков и зависимых крестьян российские ученые говорят как о сравнительно «молодой» теме[505 - Важинский В. М. Рец. на: Ю. А. Тихонов. Дворянская усадьба и крестьянский двор в России XVII–XVIII вв.: сосуществование и противостояние. М.; СПб.: Летний сад, 2005. 448 с. // ОИ. 2006. № 2. С. 154–155.]. Одним из тех немногих российских историков, кто еще с 1970?х годов начал ее разрабатывать и обратил внимание на дворянскую усадьбу как на важный элемент экономики и культуры крепостнической эпохи, называют Ю. А. Тихонова, чья монография «Дворянская усадьба и крестьянский двор в России XVII–XVIII вв.: сосуществование и противостояние» считается одной из лучших новейших книг по истории России[506 - Тихонов Ю. А. Дворянская усадьба и крестьянский двор. В 2007 году эта книга была отмечена третьей премией памяти митрополита Московского и Коломенского Макария (Булгакова) в номинации «История России».]. В данном контексте она вызывает интерес не только тем, что в ней помещичье имение рассматривается с точки зрения «взаимозависимости и противоположности, единства и разобщенности усадьбы и крестьянских дворов»[507 - Важинский В. М. Рец. на: Ю. А. Тихонов. Дворянская усадьба и крестьянский двор. С. 154.], но и пространным историографическим обзором. Включенные в него историографические сюжеты-темы фактически отражают представление о возможной аналитической модели исследования дворянско-крестьянского взаимодействия и шире – аграрной истории. Здесь в полемическом тоне проанализированы главным образом наиболее фундаментальные и новейшие труды по истории ключевых моментов аграрного строя России XVII–XVIII веков, дворянской усадьбы, становления крепостного права, его бытования, крепостнических порядков, крестьянской общины, экономического и социального положения, ментальности и психологии крестьянства, модернизации сельского хозяйства, взаимодействия вотчинного и крепостного хозяйств, а также источниковедческие разработки по истории помещичьих архивов, в первую очередь вотчинной документации.

С точки зрения выработки аналитической структуры крестьянского вопроса довольно показательным для современной историографической ситуации и информативным оказалось данное М. Д. Долбиловым одно из последних словарных определений понятия «аграрный вопрос». Другие современные интерпретации этого понятия, интересные сами по себе, я не рассматриваю, поскольку они не помогают решить поставленную в данном случае задачу или требуют слишком широких толкований[508 - Главный редактор «Российской истории» А. Н. Медушевский в статье, посвященной 150-летию Великой реформы, проводя широкие параллели между реформаторской деятельностью Александра I и такой, как, например, современное реформирование России, вспомнив о подходах к определению «аграрного вопроса», выдвинул следующую его интерпретацию: это «осознание обществом легитимности прав на владение землей» (см.: Медушевский А. Н. Великая реформа и модернизация России // Российская история. 2011. № 1. С. 3–27).]. Долбиловым аграрный вопрос трактуется как «комплекс идей, представлений, концепций, программ, связанных с решением таких проблем, как крепостное право, огромный демографический перевес деревни над городом, полярность социально-экономической структуры в деревне, социокультурная отчужденность крестьянства от остальных сословий и власти, экономическая и финансовая несбалансированность аграрного и промышленного развития, господство экстенсивных способов ведения хозяйства, колонизация окраинных территорий Российской империи»[509 - Долбилов М. Д. Аграрный вопрос. С. 11–12.]. Отмечу, что понятия «аграрный вопрос» и «крестьянский вопрос» автор употребляет почти как синонимы. Правда, определенное хронологическое их разграничение («аграрный вопрос» вышел за традиционные рамки «крестьянского вопроса» после 1861 года, термин «аграрный вопрос» впервые получил распространение в конце 1870?х – начале 1880?х годов в либеральной прессе и программных документах революционных народников) ставит это под сомнение. Не объясняя специально, что имеется в виду под «традиционными рамками», Долбилов фактически датировал «крестьянский вопрос» 1760–1860?ми годами, а содержательно – свел к «проблеме крепостного права», гласное обсуждение которой до 1857 года было ограничено.

Вместе с тем напоминание Михаилом Дмитриевичем о существовании еще с конца XVIII века аболиционистской (эмансипаторской) и патерналистской (в терминологии эпохи – связанной с попечительством, попечением) тенденций в «аграрном вопросе», кажется, несколько противоречит невольно определенным «традиционным рамкам», а также утверждению об «ограничении гласности». Ведь, во всяком случае, патерналисты, за которыми признаются существенный вклад в развитие «аграрного вопроса» и функция серьезного конструктивного противовеса эмансипаторскому течению, еще до 1857 года обнародовали свои позиции, причем не только в рукописной, но и в печатной форме. Именно патерналисты, как считает Долбилов, засвидетельствовали формирование у целого ряда предприимчивых и образованных земле- и душевладельцев убеждений о цивилизаторском влиянии помещика на крестьян, о необходимости в связи с этим организации рационального хозяйства. В «программе» этого направления сохранение крепостного права, по мнению историка, было не самоцелью, а лишь необходимым условием проведения мероприятий, направленных на подъем агрокультуры, агрономическое совершенствование, устранение негативных сторон общинного землепользования и даже его постепенное разрушение. Таким образом, можно говорить не только о морально-идейной стороне дела, но даже о доминировании социально-экономической составляющей крестьянского вопроса, особенно на начальных этапах. Важно также, что на примере «Русской правды» П. И. Пестеля Долбилов говорит и об опыте сочетания аболиционистской и патерналистской моделей, о государственном патернализме. Иными словами, «аграрный вопрос» и в дореформенный период не ограничивался только крепостническими отношениями. Как его составляющая воспринимается и «дворянский вопрос», который, по мнению историка, вышел на первый план после реформы 1861 года[510 - Долбилов М. Д. Аграрный вопрос. С. 14.].

Итак, на современном этапе не только увеличивается уровень интенсивности изучения «крестьянского вопроса», но и происходит усложнение его структуры, точнее – возвращение ее к «нормальности» «прижизненного» образа, но на новом уровне. Восстановление в конкретно-исторических исследованиях многослойности крестьянского вопроса (идейная, социальная, экономическая, политико-правовая, морально-этическая, психологическая, педагогическая, персонологические составляющие) фактически дает основания говорить о возможности нового синтеза проблемы, о выходе на уровень «новой аграрной истории». При этом именно та составляющая, которую стоит отнести к интеллектуальной истории, – мысль – является почвой для изучения и других разнообразных аспектов того, что можно назвать «новой интеллектуальной историей», где «крестьянский» вопрос приобретает зримые черты «дворянско-помещичьего». Как это выглядит на конкретно-содержательном и проблемно (предметно-)историографическом уровне, покажут следующие разделы. Здесь же замечу только, что «крестьянский вопрос» в узком смысле, т. е. в его идеологической плоскости, будет включать рефлексии как в рамках аболиционистской, так и в рамках патерналистской модели. Примеров для этого, кроме «Русской правды», можно найти достаточно.

ГЛАВА 3. РЕЦЕПЦИЯ «КРЕСТЬЯНСКОГО ВОПРОСА» В КРУГУ ЛЕВОБЕРЕЖНОГО ДВОРЯНСТВА НА РУБЕЖЕ XVIII–XIX ВЕКОВ

Дворянство, утверждают дворяне, это посредник между монархом и народом.

Да, в той же мере, в какой гончая – посредник между охотником и зайцами.

    Н. Шамфор[511 - [Ларошфуко Ф., Шамфор Н.] Аксиомы остроумия: Сборник. Симферополь, 1998. С. 198–199.]

В украинской историографии возникновение и актуализация «крестьянского вопроса», начиная с А. Ф. Кистяковского, традиционно связываются с наступлением только что сложившейся новой социальной элиты[512 - Понятие «социальная элита», вопреки широкому его применению в отношении украинской истории второй половины XVII – XVIII века, остается несколько нечетким, даже несмотря на попытки В. В. Панашенко не только содержательно определить его, но и представить структуру социальной элиты Гетманщины, проследить ее эволюцию (см.: Панашенко В. В. Соцiальна елiта Гетьманщини (друга половина XVII – XVIII ст.). Киiв, 1995). Хотя историки и говорят о выделении определенного количества семей малороссийской знати еще в первой половине XVIII века, по крайней мере до выборов депутатов от разных слоев в Екатерининскую комиссию по составлению нового Уложения, на Левобережье вопрос шляхетского (дворянского) статуса того или иного лица не выглядел таким уж ясным. События весны 1767 года показали, сколько недоразумений и конфликтов возникало из?за отсутствия, точнее – размытости, критериев принадлежности к шляхте, из?за разных представлений о том, кто же бесспорно должен участвовать в благородных собраниях (см.: Максимович Г. А. Выборы и наказы в Малороссии в Законодательную Комиссию 1767 г. Нежин, 1917. Ч. 1). Разбор дворянства в Левобережной Украине, развернувшийся с начала 1780?х годов, только подтвердил сложность проблемы и разногласия членов комиссий, к тому времени уже действительных дворян (см.: Миллер Д. Очерки из истории и юридического быта старой Малороссии. Превращение козацкой старшины в дворянство). В частности, один из «идеологов» работы комиссий, Г. А. Полетика, руководствуясь собственными представлениями о роли дворянства в государстве, о необходимости значительного количества образованной элиты для эффективного самоуправления автономного края и хорошо понимая особенности социальной ситуации Гетманщины, выступал за допущение к разбору не только различных категорий старшины, но и рядового казачества, а также непосредственно помогал многим семьям доказать права на дворянство, фактически «фабрикуя» документы Малявок, Рухлядок, Варявок, Синиц, Лобков, Лавриков, Шкляревичей и многих других (см.: Литвинова Т. Ф. Можливостi генеалогii у дослiдженнi регiональноi iсторii Украiни // Iсторiя Украiни. Маловiдомi iмена, подii, факти. Киiв, 1999. Вип. 6. С. 229–234). Дело с разбором дворянства, как известно, было окончательно решено только реформой 1861 года. Поэтому в данном случае речь о дворянстве как о социальной элите Левобережья будет идти, начиная лишь с 1780?х годов, ведь именно с этого времени данная социальная группа, получив юридический статус «благородной», стала отвечать всем возможным критериям элитарности. С середины же XIX века в некоторых сферах жизни дворянство уступит другим. Итак, именно до 1780?х годов следует иметь в виду размытость понятия «социальная элита».] на личную свободу посполитых и рядовых казаков, которое «получило свое выражение прежде всего в прикреплении их к земле и ограничении (позднее – отмене) свободных переходов»[513 - Гуржiй О. I. Еволюцiя соцiальноi структури селянства Лiвобережноi та Слобiдськоi Украiни (друга половина XVII – XVIII ст.). Киiв, 1994. С. 53.]. Итак, на первый план выдвигался, по определению В. А. Мякотина, «частный вопрос» в рамках проблемы, изучение которого только и могло приблизить к пониманию «истинных источников образования крепостного права в гетманской Малороссии»[514 - Мякотин В. А. Прикрепление крестьян левобережной Малороссии в XVIII столетии // Русское богатство [далее – РБ]. 1894. № 2. С. 33.]. Специфика этого вопроса была обусловлена особенностями социально-экономической практики Гетманщины, практики, которая вырабатывалась самой жизнью, на разных уровнях, всеми фигурантами поземельных, экономических отношений без исключения. И только переход проблемы на уровень высшей местной власти вывел ее за пределы приватных дел, в плоскость более широкого общественного обсуждения.

Этот момент историки определяли по-разному. В частности, Мякотин относил его к концу 1720?х годов[515 - Там же. С. 42.], но большинство исследователей – к периоду гетманства К. Разумовского[516 - Дорошенко П. Очерк крепостного права в Малороссии. С. 28; Гуржiй О. I. Еволюцiя соцiальноi структури селянства. С. 52–54, – и др.]. Итак, на первый взгляд может показаться, что речь должна идти не о рецепции, а о хронологическом совпадении в постановке крестьянского вопроса на малороссийском и на общероссийском уровнях и, в таком случае, об изменении временны?х границ не только данного раздела, но и работы в целом. Однако для этого следует сначала посмотреть на содержание «крестьянского вопроса» тогда, когда малороссийское общество еще не было втянуто в имперскую систему, когда его элита еще не приобрела очертаний дворянства, более того, когда еще не были в полном объеме оформлены сословные права даже русской знати, закрепленные «Жалованной грамотой», а в Гетманщине сохранялись традиционные привилегии, которыми пользовалась только шляхта и казацкая старшина. Иными словами, необходимо понять, какой вид и в персонологическом, и в коллективном измерениях имел «крестьянский вопрос» на старте «борьбы за закрепощение» и какое место занимал среди неотложных «нужд» левобережного дворянства.

ОТ «МУЖИЦКОГО» К «КРЕСТЬЯНСКОМУ» ВОПРОСУ: СПЕЦИФИКА СОЦИАЛЬНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ ДВОРЯНСТВА ЛЕВОБЕРЕЖНОЙ УКРАИНЫ

В отечественной историографии, как правило, упоминаются три случая, когда элита Малороссии, рассчитывая на ответную реакцию российского правительства, публично высказывалась по поводу волнующих ее проблем. Первый (связанный с так называемым Глуховским съездом 1763 года, речью на нем Г. А. Полетики и «Прошением» шляхетства и старшины к Екатерине II 1764 года) и второй (известный по «наказам» депутатам и по дебатам во время работы Комиссии по составлению нового Уложения 1767–1774 годов) неоднократно рассматривались в исторической литературе[517 - Авсеенко В. Малороссийское шляхетство в 1767 г. Новые материалы для истории XVIII ст. // Русский вестник. 1863. Август. С. 497–524; Ефименко А. Я. Малорусское дворянство и его судьба // Вестник Европы. 1891. № 8. С. 515–569; Когут З. Росiйський централiзм; Литвинова Т. Ф. «Прогресивний консерватизм» – випадкове словосполучення, чи факт украiнськоi суспiльноi думки другоi половини XVIII ст. // Днiпропетровський iсторико-археографiчний збiрник [далее – ДIАЗ]. 1997. Вип. 1. С. 372–384; Максимович Г. А. Выборы и наказы в Малороссии в Законодательную Комиссию 1767 г.; Путро А. И. Левобережная Украина в составе Российского государства; Струкевич О. К. Украiна – Гетьманщина та Росiйська iмперiя протягом 50–80?х рр. XVIII столiття (полiтико-адмiнiстративний аспект проблеми). Киiв, 1996; Шевченко Н. В. Общественно-политическое движение на Украине в 60–70?х гг. XVIII века, – и др.], поскольку еще в XIX веке для этого были созданы определенные источниковые предпосылки[518 - Прошение малороссийского шляхетства и старшины вместе с гетманом, о возстановлении разных старинных прав Малороссии, поданное Екатерине II в 1764 году // КС. 1883. Июнь. С. 317–345; Речь «О поправлении состояния» Малороссии // Там же. 1882. Октябрь. С. 119–125; Наказы малороссийским депутатам 1767 года и акты о выборах в Комиссию сочинения Уложения. Киев, 1890.]. Без сомнения, наиболее широко «сословные нужды и желания» шляхты были очерчены в работе И. В. Теличенко. Однако сам автор, «предоставляя будущим, более искусным и умелым, исследователям заняться изучением народного самосознания», ставил перед собой достаточно скромную цель и ограничивался лишь «сведением и группировкой сословных нужд и желаний малороссов»[519 - Теличенко И. Сословные нужды и желания малороссиян в эпоху Екатерининской комиссии // КС. 1890. Август. С. 161.]. Попутно замечу, что, несмотря на авторскую скромность, труд этот до сих пор остается во многом непревзойденным.

Третий случай приходится на 1801 год и связан с изменениями на российском престоле, составлением вследствие них дворянством Малороссийской губернии коллективного «прошения», известного под названием «Записка господам Депутатам, избранным от Дворян Малороссийской Губернии, для принесения Его Императорскому Величеству, Александру Павловичу, всеподданнейшей благодарности за всемилостивейшее возстановление и утверждение Дворянской Грамоты во всей ея силе, и о нуждах, от всех Поветов изъясненных и в общем собрании к уважению принятых»[520 - Чтения в Обществе истории и древностей российских [далее – ЧОИДР]. 1865. Кн. 1. Ч. V. С. 193–199.], или «Записка 1801 года о нуждах малороссийского дворянства»[521 - КС. 1890. Август. Документы, известия и заметки [далее – Док., изв. и зам.]. С. 310–316.]. Она лишь вскользь упоминается историками, как правило – с достаточно тенденциозными, хотя и полярными, оценками.

Все эти события требуют специального внимания, поскольку выработанные в ходе них документы и озвученные персональные «программы» так или иначе касаются предмета данного исследования. Помимо прочего, они позволяют прояснить проблему преемственности в «идеологии» крестьянского вопроса.

Значение Глуховского съезда (рады) 1763 года в жизни общества Левобережной Украины и единодушие, которое царило на этом довольно многолюдном собрании, неоднократно отмечались в литературе. Именно тогда было наглядно продемонстрировано, что к началу 1760?х годов в Гетманщине сложилась собственная элита, которая не только осознавала необходимость перестройки всех сфер жизни края, но и была способна сформулировать свою общественно-политическую программу, как бы в противовес той, что осенью 1763 года представлялась Екатерине II Г. Н. Тепловым и где звучал тот же мотив реформирования, только с имперских, централизаторских позиций[522 - Василенко М. П. Г. Н. Теплов i його «Записка о непорядках в Малороссии» // Записки Украiнського Наукового Товариства в Киiвi. Киiв, 1911. Кн. 2. С. 17–41.].

Анализ Д. П. Миллером списков присутствующих в Глухове представителей полков и сотен дал ему возможность утверждать, что

участники <…> если не все, то большинство, – были люди интеллигентные. Полковники и полковая старшина пеклись в то время почти исключительно из лиц штудированных; о бунчуковых товарищах, этом в своем роде «знатном» малороссийском дворянстве, уже и говорить нечего, даже сотники – и те были выбраны из числа «надежнейших», то есть таких, которые имели достаточное понятие о силе и важности прав малороссийских. Все эти лица, уже по одному своему служебному положению, должны были иметь солидное знакомство с предметом, бывшим целью собрания (судебная реформа. – Т. Л.). Многие из них, кроме того, хорошо знали историю своей родины[523 - Миллер Д. Очерки из истории и юридического быта старой Малороссии. Суды земские, гродские и подкоморские в XVIII в. // Сборник Харьковского историко-филологического общества. Харьков, 1896. Т. 8. С. 103.].

Широкий круг вопросов, поднятых во время собрания, не оставляет сомнений и в осведомленности этого общества с социально-экономической ситуацией, которая рассматривалась с точки зрения интересов всех социальных групп.

«Программа будущих действий», как считал Миллер, а вслед за ним и другие историки[524 - Миллер Д. Очерки из истории и юридического быта. С. 109; Когут З. Росiйський централiзм. С. 85, – и другие работы.], а также тон собранию были заданы выступлением, известным под названием «Речь „О поправлении состояния“ Малороссии»[525 - Речь «О поправлении состояния» Малороссии. С. 119–125.]. Она была произнесена Григорием Андреевичем Полетикой[526 - Еще Н. П. Василенко, ссылаясь на копию текста данной речи, бывшую в его распоряжении, именно Г. А. Полетику прямо называл ее автором, не соглашаясь с мнением первых публикаторов об авторстве М. В. Скоропадского (см.: Василенко М. П. Як скасовано Литовського статута (з iсторii кодифiкацii захiдно-руського та вкраiнського права) // Василенко М. П. Вибранi твори у трьох томах. Т. 2. С. 314). Но почему-то мнение академика не закрепилось в историографии, и «Речь „О поправлении состояния“ Малороссии» продолжала фигурировать как анонимная. Путем сравнения аутентичных текстов Полетики и указанной речи, а также с помощью целого ряда архивных источников личного происхождения именно этот герой был и мной определен как ее автор (подробнее см.: Литвинова Т. Ф. До питання про iсторичнi погляди та соцiальнi iдеали Григорiя i Василя Полетик // Iсторiя суспiльноi думки Росii та Украiни XVII – початку XX ст. Днiпропетровськ, 1992. С. 54–55). Зенон Когут в украиноязычном варианте своей монографии «Русский централизм» сделал на это указание, не отрицая моих утверждений. В дальнейшем мое убеждение относительно авторства «Речи» только укрепилось. Этот образец ораторского искусства был мной переопубликован под названием «Промова Г. А. Полетики на загальних зборах старшини i чинiв в Глуховi 1763 р.» (см.: Пам’ятки суспiльноi думки Украiни (XVIII – перша половина XIX ст.): Хрестоматiя. Днiпропетровськ, 1995. С. 97–101).], личность которого не требует детального представления[527 - Возняк М. Псевдо-Кониський i псевдо-Полетика («Iсторiя Русiв» у лiтературi i науцi). Львiв; Киiв, 1939; Когут З. Шляхетська демократiя в часи самодержавства: полiтичнi погляди Григорiя Полетики (1723/25–1784) // Когут З. Корiння iдентичностi. С. 102–116; Лазаревский А. М. Отрывок из семейного архива Полетик // КС. 1891. Апрель. С. 97–116; Литвинова Т. Ф. «Прогресивний консерватизм» – випадкове словосполучення. С. 362–372; Она же. Малоросс в российском культурно-историографическом пространстве второй половины XVIII века // ДIАЗ. 2001. Вип. 2. С. 28–64; Вона ж. Папери родини Полетик в архiвосховищах Украiни та Росii // Архiви Украiни. 2006. № 1–6. С. 47–68; Модзалевский В. Малороссийский родословник. Киев, 1914. Т. 4; Омельченко В. Рiд Полетик // Украiнський iсторик. 1967. № 1–2. С. 59–63; Онацький Є. Походження Полетик // Украiна. 1917. Кн. 1–2. С. 84–99; Вiн же. Справа за село Оксютинцi // Там же. 1918. Кн. 1–2. С. 69–79; Вiн же. Сторiнка з iсторii Генерального суду та прокуратури на Украiнi в другiй половинi XVIII в. // Наше минуле. 1913. № 2. С. 86–98; Вiн же. Ще про автора «Iсторii Русiв» // Там же. 1918. № 1. С. 146–148.]. Через несколько лет он фактически оказался лидером депутации от Малороссии в Большом собрании Комиссии по составлению нового Уложения.

«Малорусская интеллигенция» – так называл А. М. Лазаревский присутствующих на Глуховском съезде 1763 года, повторяя за Миллером и определение «украинская интеллигенция»[528 - Лазаревский А. Суды в старой Малороссии (Замечания на монографию Д. П. Миллера – Суды земские, гродские и подкоморские в XVIII веке) // КС. 1898. Июль – август. С. 99.]. Подобное можно было бы сказать, причем не только в связи с отстаиванием автономии, и в отношении депутатов от Левобережья в Комиссии по составлению нового Уложения, независимо от социального представительства. Вообще, думаю, что именно эти два случая «коллективного волеизъявления» позволяют говорить не только о завершении кристаллизации новой шляхетской идентичности, на что обращал внимание Зенон Когут[529 - См.: Когут З. Украiнська елiта у XVIII столiттi та ii iнтеграцiя в росiйське дворянство // Когут З. Корiння iдентичностi. С. 50–51.], но и о сформированности «домодерной» нации в Малороссии. Итак, стоит хотя бы бегло обратиться к материалам, выработанным в 1760?е годы под углом зрения «крестьянского вопроса». Тем более что в научной литературе, несмотря на небольшое количество высказываний по этому поводу, можно встретить довольно разные оценки[530 - В 1861 году, после обнародования Манифеста Александра II о ликвидации крепостного права, журнал «Основа» посвятил ряд публикаций процессу закрепощения крестьян Украины и отношению к нему передовой украинской интеллигенции. В редакторском предисловии по этому поводу отмечалось: «Просвещеннейшие люди Украины всегда (речь шла о второй половине XVIII века. – Т. Л.) отрицали право душевладения и, насколько было возможно, писали и говорили против панских произвола и стеснения личной свободы крестьян». В качестве примера здесь приводилось «Возражение депутата Григория Полетики на Наставление Малороссийской коллегии господину же депутату Дмитрию Наталину». Григорий Андреевич, несмотря на то что «был аристократ старого времени и отнюдь не признавал за крестьянами право на владение землей», выступал против предложений Малороссийской коллегии о введении крепостного права в Гетманщине «в подражание существующему в Великороссии порядку». В итоге, после большой цитаты, иллюстрировавшей истинное отношение Полетики к этому вопросу, отмечалось: «Возражение Григория Полетики, вероятно, было принято во внимание, но ненадолго: через 15 лет, 3 мая 1783 г. последовал указ о закрепощении» (см.: Основа. 1861. Март. С. VI–VIII). В первом номере «Основы» за 1862 год была помещена уже упомянутая работа А. Ф. Кистяковского, датированная автором 30 мая 1861 года. Эпиграфом к ней был взят фрагмент из «Возражения» Г. А. Полетики: «Для малороссийского народа и одно воображение – записанным быть в крепости, по примеру великороссийских крестьян, – ужасно и несносно» (см.: [Кистяковс]кий [А.Ф]. Характеристика русского и польского законодательства о крепостном праве по отношению к Малороссии // Основа. 1862. Январь. № 1. С. 1). Здесь нужно также упомянуть, что впервые «Возражение» было напечатано О. Бодянским (с подачи Г. Милорадовича) в 1858 году. Причем в примечании публикатор рекомендовал это произведение как широко известное в списках (ЧОИДР. 1858. Кн. 3. Смесь. С. 70). Итак, как раз в период наиболее бурных дебатов по крестьянскому вопросу в губернских комитетах и реализации Крестьянской реформы в жизнь Г. А. Полетика в общественном мнении представлялся как автор, писавший с антикрепостнических позиций. Представители народнической историографии также признавали в нем защитника не только шляхетских интересов (см.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. Т. 1. С. 154, 155). В советской же историографии оценка изменилась на противоположную: здесь он уже фигурировал как защитник исключительно дворянских интересов, среди которых закрепощение крестьян стояло на первом месте (см.: Литвиненко М. А. Источники истории Украины XVIII в. Харьков, 1970. С. 53; Довгопол Е. М., Литвиненко М. А., Лях Р. Д. Источниковедение истории Украинской ССР. М., 1986. С. 103–104; Шип Н. А. Русско-украинское культурное сотрудничество в XVIII – первой половине XIX в. Киев, 1988. С. 36, – и др.).].

Среди выделенных Когутом трех основных тем «Глуховской программы» «крестьянского вопроса» нет[531 - Когут З. Украiнська елiта у XVIII столiттi. С. 57–58.]. Он не волновал элиту в это время, как наглядно свидетельствуют таблицы, составленные историком на основе анализа шляхетских наказов депутатам в Екатерининскую комиссию[532 - Вiн же. Росiйський централiзм. С. 124, 126.]. В период работы Большого собрания в 1767–1768 годах, как отмечали исследователи, малороссийская делегация, руководствуясь убеждением об особом статусе своего края, который уже имеет вполне приличные законы, не была слишком активной в обсуждении общих проблем[533 - Там же. С. 152, – и др.], в том числе касательно положения крестьян. В истории украинской общественно-экономической мысли все случаи высказываний по этому поводу зафиксированы, позиции каждого оратора определены. Г. А. Полетика, З. М. Забила, Г. И. Божич, А. И. Кондратьев, В. Боярский и другие отнесены к «реакционерам-крепостникам», А. Маслов, Г. Коробьин, Я. П. Козельский – к представителям «просветительской идеи», А. Алейников – к «последовательным критикам крепостничества»[534 - З iсторii економiчноi думки на Украiнi. С. 7–11; Iсторiя економiчноi думки Украiни. С. 3–52; Фавiцька М. М. Селянське питання на Лiвобережнiй Украiнi в матерiалах Законодавчоi комiсii 1767–1774 рр. // УIЖ. 1969. № 5. С. 82–89, – и др.], хотя он выступал не против института крепостничества, а только против его распространения на Слобожанщине и Гетманщине.

Не вдаваясь в пространные рассуждения о таких оценках, замечу лишь, что анализ взглядов того или иного депутата осуществлялся исследователями без учета, во-первых, региональной специфики (не только в пределах Украины, но и на уровне «Украина – Россия»), а во-вторых, сословности представительства в Законодательной комиссии. Но наиболее важно то, что историки, независимо от собственных методологических подходов, не акцентировали внимание на том, что депутаты от украинских регионов, во всяком случае от Гетманщины, не могли в тот период «освоить» «крестьянский вопрос» в его общероссийском измерении: вопрос этот для «украинских»[535 - В данном контексте взятое в кавычки понятие «украинский» относится к депутатам всех украинских регионов, представленных в Комиссии, – Гетманщины, Южной и Слободской Украины. В последнем случае можно было бы обойтись и без закавычивания, поскольку создание в 1765 году Слободско-Украинской губернии привело к использованию этого названия ее депутатами. Надо также отметить, что в период, о котором идет речь, понятие «украинский» применялось малороссами для обозначения южной части Гетманщины, но не как этноним. Так делал, например, Г. А. Полетика в отношении своих имений на юге Полтавщины. Депутат от шляхты Днепровского пикинерного полка Я. П. Козельский, чьи имения находились в той части Малороссии, которая в 1764 году отошла к только что созданной Новороссийской губернии, тоже называл себя «помещиком в самых местах украинских». Мемуарист первой половины XIX века и черниговский помещик, Ф. М. Искрицкий рассуждая об особенностях, так сказать, само- и перекрестных идентификаций жителей этого края, также отмечал: «Стоит кому-нибудь приехать сюда из Полтавской губернии, будет Украинцем» (см.: Сказание о дедах, составленное артиллерии полковником и кавалером Федором Михайловичем Искрицким / Публ. П. Я. Дорошенко // Труды Черниговской губернской ученой архивной комиссии. 1911. Вып. 8. С. 18–82). Терминологическая нечуткость исследователей привела к чрезмерному обобщению позиций «украинских» депутатов. Да и не только их. (Об особенностях «национальной» идентификации на территории Левобережья во второй половине XVIII века см.: Волошин Ю. Регiональна iдентичнiсть населення Лiвобережноi Гетьманщини другоi половини XVIII ст. (за матерiалами Румянцевського опису Малоросii) // Historia-mentalnosc-tozsamosc. S. 213–223.)] депутатов еще не был полностью «крестьянским», поскольку большинство из них было не очень хорошо знакомо с практикой российского крепостничества, имея дело не с «крепостными крестьянами», а с «мужиками», «посполитыми», «подданными», «людьми». Эти нюансы, за которыми кроется не просто терминологическая проблема, не учитывались при изучении взглядов «украинских» депутатов в Екатерининской комиссии. В связи с этим выскажу одно предположение, прежде чем перейти к рассмотрению позиций «шестидесятников».

Считаю, что одним из показателей «усвоения» малороссийским дворянством «крестьянского вопроса» в общероссийском варианте и, соответственно, роли помещика-душевладельца может быть как раз использование термина «крестьяне»[536 - Замечания о «гибкости» термина «крестьянство», его «неопределенности», «многозначности», запутанности интерпретаций и тому подобном стали в последнее время общим местом в научной литературе (см., например: Герасiмов I. Rusticus nation? // УМ. 2010. № 6 (17). С. 183; Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России, 1861–1914. М., 2006. С. 19, – и др.). В предыдущей главе уже обращалось внимание на обсуждение этой проблемы в недавней русистике. Хотя и с запозданием, но дискуссии по данному поводу успели затронуть и украинскую историографию (см. «Форум» на страницах журнала «Украiна модерна» (2010) на тему «„Неудобный класс“ в модернизационных проектах», в котором приняли участие Андреа Грациози, Юрий Присяжнюк, Даниэль Бовуа, Александр Михайлюк, Сяргей Токць (Сергей Токть), Андрей Заярнюк). Однако, кажется, терминологические трудности в данном случае несколько преувеличены, поскольку, как я убеждена, то, что при социологическом подходе является камнем преткновения для специалистов по Новейшей истории, не такая уж и проблема для историка Нового времени. В этой связи и в контексте данного исследования отмечу касательно «конкретности» понятия, относящегося к так называемому «воображаемому сообществу», что, в отличие от населения, российское законодательство XVI века уже различало понятия «холоп», «крестьянин», «дворовой», «ролейный закуп», «изорник» (Литвинов М. А. История крепостного права в России. М., 1897. С. 62–63). В XVII веке понятие «крестьяне» уже широко использовалось в отношении тяглых земледельцев, как в государственно-, так и в частно-правовой практике. Закон 1646 года личную зависимость «крестьян» превращал в наследственную, «вечную» (отсюда – «вечность крестьянская»). В XVIII веке люди, подвластные своему хозяину, в том числе и «владельческие крестьяне», стали именоваться одним общим термином «крепостные», который ранее применялся преимущественно к холопам. Распространение такого обобщающего понятия связывается исследователями с петровскими реформами, в частности с ревизией 1718–1727 годов (см.: Ключевский В. О. История сословий в России. С. 352, 364; Лаппо-Данилевский А. Очерки истории образования главнейших разрядов крестьянского населения в России. СПб., 1905. С. 79; Татищев В. Н. Краткие экономические до деревни следующие записки // Татищев В. Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 402–415).] в отношении своих подданных. Не претендуя на полноту картины, приведу ряд примеров, которые помогут понять, когда же это произошло. Правда, нужно учитывать и индивидуальные особенности того или иного героя.

В «Правах, по которым судится малороссийский народ» 1743 года, которые хотя и не были введены в действие, но, по признанию историков, отражали особенности судебно-правовой практики в Гетманщине, встречаются «посполитые», «подданные», «люди», а понятие «крестьяне» отсутствует, что хорошо видно из детального перечня предметов в «реестре» разделов, артикулов, статей[537 - Права, за якими судиться малоросiйський народ. 1743 р. Киiв, 1997. С. 492–540 и др.]. И в публичных, и в частных записках, письмах известного в то время знатока права, Г. А. Полетики, это слово также почти не встречается. Чаще он употреблял обозначение «мужики», «люди», иногда – «подданные». Понятие «крепостной» используется, кажется, только в письме от 15 сентября 1777 года[538 - Частная переписка Григория Андреевича Полетики // КС. 1893. Май. С. 211.]. Это не значит, что малороссийские помещики не имели дела с крепостными. Более того, покупка людей была известна еще в первой половине XVIII века, о чем в 1838 году писал А. М. Маркович. «Владельцы» приобретали крепостных людей, преимущественно дворовых, покупая их у великорусских помещиков или из обращенных в христианство малолетних пленных татар, калмыков. «Во время Персидской войны, – заметил он в примечании, – в 1725 году дворяне покупали у Яицких казаков Татарчуков (так называли в Малороссии горские народы) за 7, 13 и 15 рублей»[539 - Маркович А. М. Историческая и статистическая записка о дворянском сословии и дворянских имуществах Черниговской губернии. Чернигов, 1894. С. 32.].

В 1928 году Ольга Грушевская, отметив, что «история крепостничества в Украине имеет достаточно моментов не вполне ясных» и пытаясь прояснить их на основе архивных источников, остановилась на нескольких эпизодах, раскрывающих механизмы попадания крепостных в Гетманщину. Один из них – это путешествия в 30?х годах XVIII века мелких смоленских шляхтичей, которые наезжали сюда за более дешевым хлебом и одновременно привозили своих крепостных для одного из помещиков, несмотря на то что российским правительством было запрещено принимать великорусских крестьян[540 - Нужно отметить, что Смоленщина в указанное время относилась к окраинным областям Российской империи, которые все еще сохраняли остатки традиционных прав и привилегий. Здесь они в первую очередь заключались в сохранении служебных преимуществ местной шляхты. (С ликвидацией в 1764 году особого полка как специфического подразделения смоленская шляхта прекратит свое существование в качестве отдельной военной корпорации.) В экономическом же отношении шляхта края не имела перед другими российскими землевладельцами никаких преимуществ, в том числе и «податных изъятий» (Богословский М. М. Смоленская шляхта в XVIII веке // Журнал Министерства народного просвещения. 1899. Март. С. 34, 39, 61). Итак, в этом плане Смоленщина приравнивалась к великорусским губерниям.] в Малороссии. Сюда же, переходя с места на место в поисках работы и попрошайничая, самовольно прибывали и собственно крепостные «с бедной Смоленщины», надеясь «найти здесь работу и остаться на долгое время у зажиточных хозяев». Именно по отношению к таким, завезенным или пришлым крепостным, как считала исследовательница, «помещики могли себе позволить больше, чем по отношению к коренному украинскому крестьянству Гетманщины»[541 - Грушевська О. З iсторii крiпацтва в XVIII в. на Гетьманщинi // Iсторико-географiчний збiрник. Киiв, 1928. С. 147–152.]. Однако представленные Грушевской материалы, несмотря на замечания о «проторенной» дороге для смоленских шляхтичей, не производят впечатления массовости явления. Разумеется, историк только подняла завесу над проблемой. К сожалению, заложенные шурфы фактически так и остались неразработанными, а вопрос, насколько такая практика приобретения «иностранных» крепостных была распространена, – окончательно не выясненным. И все же в отношении этой категории людей малороссы долго употребляли понятие «крестьянин»[542 - Кстати, малороссийским панством было хорошо усвоено понятие «помещик». Однако еще надо разбираться, какой смысл в него вкладывался.].

Определенные объяснения по поводу терминологии, которым трудно не доверять, мы находим у А. Ф. Шафонского, автора одного из лучших топографических описаний второй половины XVIII века[543 - Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Л., 1971. Ч. 3. С. 159.]. В «Черниговского наместничества топографическом описании», составленном в 1786 году, он сообщал:

Мужики в Малой России до сего назывались посполитые люди. Польское слово посполитый (здесь и далее в цитате курсив Шафонского. – Т. Л.) значит вообще общенародный. <…> Под названием Речи Посполитой Польской разумеется все благородное общество. Человек посполитый значит особенно простолюдина, или простонародного, то есть земледельца, владению какому принадлежащего. Был в Малой России еще род посполитых людей, или мужиков, которые суседи, или подсуседки, назывались. К сему рода жителей принадлежали такие, которые, не имея своей земли и своего двора, по прежнему обыкновению от одного владельца к другому переходили и проживали в его особом дворе, за то некоторые в работе оказывали послушание. Порядочные и достаточные владельцы определяли им пахотныя и другия земли, делая их настоящими земледельцами и хозяевами, привязывали к неподвижной и основательной жизни, и тогда уже они назывались грунтовые мужики[544 - Шафонский А. Черниговского наместничества топографическое описание. Киев, 1851. С. 86. В другом месте те, кто работал на земле, назывались «поселяне, или земледельцы», и делились на две группы: казаков и «посполитых, или мужиков, или крестьян, казне или шляхетству принадлежавших» (С. 37). В текстах Шафонского начала XIX века понятие «крестьяне» используется чаще, причем даже в отношении более ранних периодов отечественной истории. Например, в письме к генерал-аншефу П. Д. Еропкину от 8 июня 1804 года, описывая начало восстания Б. Хмельницкого, Афанасий Филимонович писал, что гетман, «возмутя всех в Малой России крестьян, истребив их владельцов, обратил большую часть крестьян в козаки» (см.: Стороженко Н. В. Из фамильных преданий и архивов // КС. 1891. Июнь. Док., изв. и зам. С. 145).].

В «Словаре малорусской старины», составленном в 1808 году В. Я. Ломиковским на основе изданного в Петербурге в 1803–1806 годах труда Н. М. Яновского «Новый словотолкователь, расположенный в алфавитном порядке», слово «посполитый» означало:

Разночинец, простолюдин, мужик, не дворянин. В Малороссии и бывшей Польше, по древнему онаго слова знаменованию, значит человека общественнаго или принадлежащего к обществу, какого бы он ни был звания, включая дворянство. Впоследствии под именем посполитого разум. токмо селянина, пахаря или третий род от государственных жителей[545 - Словарь малорусской старины, составленный в 1808 г. В. Я. Ломиковским // КС. 1894. Сентябрь. С. 35.].

Следовательно, и здесь «крестьян» нет, хотя позже в текстах Ломиковского, так же как и у Шафонского, они появятся[546 - Отрывок из дневника В. Я. Ломиковского // Там же. 1895. Ноябрь. С. 230–243.].

В письмах 1790 года П. С. Милорадовича к сыну Григорию фигурируют «мужики», «люди», «служитель твой»[547 - «Письма Петра Степановича Милорадовича к сыну Григорию Петровичу и письма к последнему разных лиц» (см. в публикации: Любецкий архив // КС. 1896. Сентябрь. С. 200; Октябрь. С. 213).]. У Ф. О. Туманского упоминаются только «селяне», «поселяне», «земледельцы». А. М. Маркович, описывая особенности общественной жизни Гетманщины середины XVIII века, довольно четко различал: «…поселяне, жившие в помещичьих селениях, имели право переходить с места на место, приобретать свою землю и назывались не крестьянами, а подданными»[548 - Маркович А. М. Малороссийская свадьба. Неоконченная повесть из жизни малорусской старшины половины XVIII века // Там же. 1897. Март. Приложение. С. 12. А. М. Лазаревский, опубликовавший сохраненный отрывок этой повести Марковича, считал, что она имела характер «исторического мемуара» и писалась в 1820?х годах.]. В. В. Тарновский – старший в «Записке о собственных крестьянских землях в Полтавской и Черниговской губерниях» писал: «Малороссийские крестьяне до укрепления за помещиками назывались посполитыми людьми, пользовались правом свободного перехода и приобретали землю в собственность наравне с лицами других сословий»[549 - ЧИМ. Ал. 504/60/4. Л. 33.]. Один из лучших знатоков социально-правовой практики Гетманщины, Н. П. Василенко, сделал близкое терминологическое замечание: «Для посполитых тех местностей, которые были розданы и находились в частном владении старшины, употреблялось часто название подданные (выделено автором цитаты. – Т. Л.)»[550 - Василенко Н. П. Прикрепление крестьян в Малороссии. Т. 1. С. 117.].

Подобное наблюдалось даже в первые десятилетия XIX века. Например, В. Г. Полетика понятия «крестьянин» не употреблял. В его переписке, вотчинных распоряжениях, «Завещании» 1821 года упоминаются «мужики», «люди», когда речь идет о крестьянах, а также «дворовые», «дворовые люди», «слуги», «служители»[551 - ЧИМ. Ал. 502/47/6; 502/47/8; 502/49/24.]. Кстати, то же можно сказать не только о малороссийских помещиках. Один из биографов В. Н. Каразина, этого «первого эмансипатора из украинских помещиков», обратил внимание на отношение к понятию «крестьянин», высказанное в письме к слободско-украинскому губернатору И. И. Бахтину 30 января 1810 года: «Я избегаю имени „крестьянин“, котораго мы по справедливости чуждаться должны, ибо оно есть наследие от татар, некогда тиранов наших: это уничижительная печать, положенная ими на чело наших предков: „христианин“ или „крестьянин“ и „раб“ значило у них (татар. – Примеч. ред.) одно и то же. Нам ли увековечивать этот синоним»[552 - Тихий Н. Василий Назарович Каразин (Его жизнь и общественная деятельность) // КС. 1905. Апрель. С. 1, 3.].

Но, включившись в обсуждение общероссийских проблем, Василий Назарович – наверное, чтобы быть понятым, – наряду с терминами «народ», «поселяне», «люди», «земледельцы», начал упоминать и «крестьян» (например, при обсуждении указа от 23 мая 1816 года об эстляндских крестьянах, где, впрочем, использовал это слово только раз[553 - Мнение одного Украинского помещика (В. Н. Каразина), выраженное после беседы со своими собратьями об указе 23 мая 1816 г. и об Эстляндских постановлениях // Сборник исторических материалов, извлеченных из Архива собственной Его Императорского Величества Канцелярии / Под ред. Н. Дубровина. СПб., 1895. Кн. 7. С. 145.]).

Схожее отношение мы видим и у В. В. Капниста. Довольно пространно он рассуждал на эту тему в письме к А. Н. Голицыну от 4 марта 1817 года[554 - Письмо В. В. Капниста к А. Н. Голицыну (4 марта 1817 г.) // Капнист В. В. Собрание сочинений: В 2 т. М.; Л., 1960. Т. 2. С. 500–501.], где выражал «чистосердечно относящуюся к общественной пользе мысль» и искал поддержки министра народного просвещения. «Звание крестьянина, присвоенное общеполезнейшей части народа», было в глазах Капниста еще более унизительным, чем «раб», и заслуживало лишь того, чтобы его ликвидировать, так как именно с ним связана «память постыдного рабства нашего под игом неверных». Не соглашаясь с теми, кто считал, что дело не в словах, а в позорной сути явления, и подкрепляя свои убеждения упоминанием о последствиях ликвидации Екатериной II наименования «раб», Капнист прибегал к таким лингвистическим аргументам:

Да исчезнет и название крестьянства (здесь и далее выделено автором цитаты. —Т. Л.), постыдное в нынешнем значении его для каждого правоверного и просвещенного россиянина. Оно ввелось во время порабощения отечества нашего татарами. Варвары сии признавали нас рабами своими и название христианин сделалось у них однозначительно с рабом. Так древле имя покоренных гуннами, аварами и другими народами славян, испорченное греческим произношением, составило у готфов и у франков название склава и эсклава, означающее раба. Память владычества татар погибла с шумом, а древнейший памятник господствования их над нами еще и поныне существует!

Вместо этого он предлагал: «Название[м] подданный можно весьма прилично и истинно заменить название крестьянина». (Тут автор письма сделал примечание: «Сколь слово душа в сем случае неприлично, объяснять перед вами было бы еще неприличнее».) Относительно Малороссии отмечалось, что здесь первое понятие

до сих пор общеупотребительно; и хотя с 1782 года, с присвоением крепостного права, введено в ревизских сказках ненавистное название крестьянин, но весьма редко произносится; и только малое число неблагомыслящих владельцев обращают во зло означающую оное личную зависимость подданных[555 - Интересно, что со временем отношение к «ненавистному названию крестьянин» кардинально изменится. Если еще в начале XIX века понятия «мужики», «люди», «поселяне» считались обычными наименованиями сельских тружеников, то позже во всяком случае одно из них – «мужики» – частью дворянства уже будет восприниматься с раздражением. Д. В. Маркович вспоминал, как где-то в 1858–1859 годах их дом посетил родной брат его отца, Афанасий Васильевич Маркович, с женой Марией Александровной (Марко Вовчок) и сыном Богдасем. Услышав то, как будущий автор воспоминаний в разговоре с Богдасем сказал: «Вон мужики едут, они украли лес и везут домой», Афанасий Васильевич довольно бурно отреагировал: «Мужики?! Кто тебя учил? Какие мужики? Такого слова нет, забудь его! Словом „мужик“ люди ругаются. Не мужик, а крестьянин, селянин, земледелец, гречкосей. Помни и никогда не говори „мужики“ – это ругательство, а ругаться грех». С тех пор автор слово «мужик» употреблял исключительно как ругательство (см.: Маркович Д. Заметки и воспоминания об Афанасии Васильевиче Марковиче // КС. 1893. Апрель. С. 53–54).].

Если же учесть терминологические замечания современных российских историков об отсутствии в то время конфликта между понятиями «подданный» и «гражданин»[556 - Недавние исследования российских историков показали, что при введении в 1702 году вместо «холоп» понятия «раб» для самоназвания автора официального обращения к монарху, понятие это не имело какого-либо пренебрежительного значения, фактически было синонимом выражений «подданный», «слуга царя» и автоматически воспроизводимым штампом. Петр I тоже был не слишком обеспокоен содержательной нагрузкой нового делопроизводственного слова. Именно в контексте начала обсуждения крестьянского вопроса во времена Екатерины II понятие «раб» получило вполне конкретное содержание. Поэтому впоследствии указом 1786 года выражение «верноподданный раб» заменялось на «верноподданный» (см.: Каменский А. Б. Подданство, лояльность, патриотизм. С. 22–28; Марасинова Е. Н. Идеологическое воздействие политики самодержавия на сознание элиты российского дворянства второй половины XVIII века. С. 37–39).], такие предложения Капниста можно воспринимать как стремление включить крестьянство в иерархию «гражданского общества», как это последнее понималось в эпоху Просвещения.

И все же «неблагомыслящих владельцев» становилось все больше, и в многочисленных бумагах левобережного дворянства термины «крестьяне», «крепостные» впоследствии практически вытеснили все другие понятия, что косвенно свидетельствует об усвоении новой социальной идентичности дворянина-помещика, который мог включиться в обсуждение именно «крестьянского», а не «посполитского» или «мужицкого» вопроса, как это было в 1760?е годы. Правда, и тогда уже начало проявляться своеобразное «раздвоение», что довольно хорошо видно из материалов Екатерининской комиссии, в частности на примере Я. П. Козельского-депутата[557 - Двух из трех родных братьев Я. П. Козельских в литературе часто путают – философа и депутата шляхетства. Тексты и, соответственно, взгляды одного приписывают другому или объединяют того и другого в одно лицо, хотя эта проблема уже была решена учеными (Папаригопуло С. В. О двух Я. П. Козельских // ВИ. 1954. № 8. С. 109–112). Вместе с тем, несмотря на причастность Козельского-философа к работе Законодательной комиссии, его деятельность не принимается во внимание в данной книге, поскольку не имеет прямого отношения к ее проблемам.]. Хотя его взгляды неоднократно анализировались в разные времена исследователями, мимо их внимания прошел, во-первых, терминологический плюрализм, а во-вторых, то, что депутат, формально представляя Новороссийский край, свои предложения касательно крестьянства, скорее всего, формулировал на основе собственного малороссийского опыта. Причем, как ни странно, понятия, применяемые для обозначения крестьянства, имели ярко выраженный «региональный» уровень и «общий».

Говоря о крае, в котором находились его имения (повторюсь – «в самых местах украинских», т. е. южномалороссийских), и о его «народе», который «из малого какого-либо себе неудовольствия склонен к ежечасному с места на место переходу», Козельский, употреблял понятия «мужики», «подданные». Одновременно депутат выделял «внутренних крестьян»[558 - Пропозицii депутата вiд шляхетства Днiпровського пiкiнерського полку Якова Козельського про законодавчу регламентацiю вiдносин мiж помiщиками та селянами // Джерела з iсторii Пiвденноi Украiни. Т. 6: Степова Украiна у Законодавчiй комiсii 1767 року. Запорiжжя, 2008. С. 232.]. Как известно, он выступал против сохранения любой региональной специфики в империи в целом, поэтому, «помогая главному правительству»[559 - Там же. С. 233.], сознательно или подсознательно, специально не подчеркивая этого, вносил свои предложения, фактически «списанные» с малороссийских реалий[560 - Там же. С. 232–236.]: право собственности для крестьян на движимое имущество (в Гетманщине это не ставилось под сомнение и гораздо позже); отмежевание крестьянам земельных наделов[561 - М. Т. Белявский считал, что Я. П. Козельский – депутат первым в Екатерининской комиссии поставил вопрос о земле (см.: Белявский М. Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е. И. Пугачева. С. 213). Подобное мнение высказала и Исабель де Мадариага: «Козельский был единственным оратором, затронувшим вопрос об индивидуальном крестьянском землевладении» (см.: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. С. 289). Если и так, то все же надо отметить, что в текстах этого депутата речь шла только о необходимости выделения крестьянам земельных участков и о наследственном пользовании ими.] (это также делалось при создании слобод, не говоря уже о «займанщине», которая еще с XVII века была одной из форм приобретения земельной собственности в ходе колонизации Левобережья, во всяком случае его южной части[562 - Например, И. В. Лучицкий писал: «…право заимки определялось фактическим пользованием занятою раньше всех других землею». Показывая роль «заимки», историк приводил такие данные: «В 25 селах одного переяславского староства люстраторы, присланные королем, насчитали в первый же свой приезд (1615—[16]16) более тысячи козачьих дворов и всего 280 „послушных“. А чем далее к югу, тем отношение это становилось более резким. А в с[еле] Ирклееве, напр[имер], на 400 козачьих дворов люстраторы насчитали лишь 60 крестьянских „послушных“ (т. е. владельческих. – Т. Л.)» (Лучицкий И. В. Займанщина и формы заимочного владения в Малороссии // Юридический журнал. 1890. Кн. 3. С. 392, 406). В «Правах, по которым судится малороссийский народ» 1743 года, в четвертом разделе («О вольностях и свободах малороссийских»), артикул 3, пункт 3 («О займах грунтов и угодий»), без уточнения сказано: «Кто бы себе какие грунта и угодия нажил, а оные прежде никакова владельца не имели, или бы кто на пустую землю пришол и тую землю распахивал, либо лес росчищал или занял, також кому бы таковая земля чрез договор и уступку либо по жребию или другим каким-нибудь правильным образом во владение досталася, и оною землею либо лесом владел бы и владеет безспорно, таковыя недвижимыя имения имеют быть того, кто владеет, собственныя, как бы купленныя» (см.: Права, за якими судиться малоросiйський народ. С. 60). М. М. Ковалевский считал, что такая форма собственности, как «заимка», существовала «в Малороссии и на Украине еще во времена Рюриковичей» и продолжала существовать в XVIII веке. Он также заметил, что займанщина, или «аппроприация», была в Малороссии довольно распространенным способом приобретения недвижимой собственности и в конце XVIII века. Российское правительство постоянно признавало особый характер земельной собственности в этом крае (см.: Ковалевский М. Труд как источник права собственности на землю в Малороссии и на Украине. С. 12, 23, 24, 32).]); наследственное пользование землями (традиция, которая не подлежала сомнению у левобережных помещиков даже в середине XIX века[563 - Свободная мобилизация земель в Гетманщине предусматривала не только наследственное пользование, но и владение посполитыми земельными угодьями. Подтверждается это и статьями «Прав, по которым судится малороссийский народ». Даже в первой половине XIX века право на некогда приобретенные грунты признавалось за крепостными крестьянами их владельцами. Вскоре после Крестьянской реформы Павел Бодянский, который был хорошо знаком и с историей, и с современной ему ситуацией, в «Материалах для статистики Полтавской губернии» по этому поводу писал: «Еще прежде их (т. е. посполитых. – Т. Л.) закрепления многие из них за свои услуги получали от владельцев своих земли в собственность или приобретали их покупкою и сохраняли эту собственность не только во время прикрепления их, но даже, в некоторых местностях, до настоящего времени. Так, при введении уставных грамот многие помещики Полтавской губернии признавали собственниками земли тех из своих крестьян, за которыми эта собственность фактически считалась еще при существовании крепостного права» (см.: Бодянский П. Памятная книжка Полтавской губернии за 1865 год. Полтава, 1865. С. 150).]); двухдневная работа на помещика (именно такой размер «обычного послушенства» зафиксирован в универсале Мазепы от 28 ноября 1701 года[564 - Универсал Ивана Мазепы о запрете веркиевскому сотнику требовать от жителей села Смоляж более двух дней в неделю работы на государя // Универсалы гетмана Ивана Мазепы 1687–1709. Киев; Львов, 2002. С. 379–380. Этот универсал в украинской историографии оценивался по-разному. Значительная часть историков квалифицировала его как акт, которым возобновлялось крепостное право в Гетманщине, ликвидированное де-факто войной под предводительством Б. Хмельницкого. А. Оглоблин, напротив, считал, что этот универсал был призван защищать «посполитых от господских злоупотреблений» (см.: Оглоблин О. Гетьман Iван Мазепа та його доба. Нью-Йорк; Киiв; Львiв; Париж; Торонто, 2001. С. 125). Содержание универсала, а также отсутствие других подобных документов, думаю, говорят скорее об эксклюзивности требований веркиевского сотника, который должен остерегаться «немилости» гетмана «под строгим наказанием». Вместе с тем указанная Мазепой норма могла и позже восприниматься как «право издавна утвержденное» и быть основанием именно для такой отработочной ренты. Вплоть до указа Павла I 1797 года «о трехдневной барщине» она сохраняла силу, воспринимаясь в первую очередь не как юридическая норма, а как обычай. Да и после этого царского указа единых норм барщины на Левобережье не было. А. И. Гуржий уделил много внимания эволюции форм эксплуатации крестьян в первой половине XVIII века. Но приведенные им многочисленные примеры практически не показали изменений в нормах «панщины» по сравнению с установленной в мазепинском универсале (Гуржий А. И. Эволюция феодальных отношений на Левобережной Украине. С. 57–69). И. Ф. Павловский, один из лучших знатоков источников по истории края, утверждал, что и в первой половине XIX века «в Малороссии зачастую была в обычае и двухдневная барщина» (Павловский И. Ф. К истории полтавского дворянства. 1802–1902 гг.: В 2 т. Полтава, 1906–1907. Т. 2. С. 16).]).

Итак, включившись в обсуждение проблемы «внутренних крестьян» в общегосударственном масштабе, Козельский вышел за пределы «мужицкого вопроса»[565 - Это можно сказать и о другом активном депутате от дворянства Южной Украины – А. Рашковиче (см.: Пропозицiя депутата вiд дворянства Бахмутського гусарського полку секунд-майора Аврама Рашковича щодо селян, якi переселилися до Росiйськоi iмперii з iнших земель // Джерела з iсторii Пiвденноi Украiни. Т. 6. С. 237–239).]. Депутаты же от шляхты малороссийских полков пока оставались в рамках последнего. И если и выражали «мнения» по поводу «крестьянского вопроса», то преимущественно для того, чтобы, как нежинский шляхетский представитель Гавриил Божич, подчеркнуть в ответ слободскому казацкому депутату Андрею Алейникову, что Гетманщина не Слобожанщина, что надо понимать ее специфику. А относительно крестьян – «у малороссийских помещиков русские крепостные люди своим жребием довольны»[566 - Цит. по: Белявский М. Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е. И. Пугачева. С. 198. Обмен «мнениями» между А. Алейниковым и Г. Божичем, которого поддержали все депутаты Гетманщины, неоднократно был предметом рассмотрения в историографии (см.: Когут З. Росiйський централiзм; Путро А. И. Левобережная Украина в составе Российского государства; Фавiцька М. М. Селянське питання на Лiвобережнiй Украiнi в матерiалах Законодавчоi комiсii 1767–1774 рр. С. 86–88, – и др.).]. Единственное, что из предложений Козельского могло бы волновать шляхтичей-малороссов, – это проблема ограничения крестьянских, точнее мужицких, переходов. Но и ее они в Законодательной комиссии не поднимали, в отличие от, скажем, слободско-украинских депутатов.

Объяснения З. Когута по этому поводу не вполне удовлетворяют: «Отказ украинской делегации, контролируемой украинскими землевладельцами, рассматривать вопрос о дальнейших ограничениях переходов крестьян или введении российского типа крепостного права в Гетманщине свидетельствовал об их опасениях, что любое вмешательство России в дела Гетманщины, даже выгодное для правящей шляхты, может привести к отмене украинской автономии»[567 - Когут З. Росiйський централiзм. С. 158.]. Не удовлетворяют не только потому, что историк как-то неосторожно обошелся и с «украинскими землевладельцами» (ими в то время, кроме шляхты и старшины, были и казаки, и города, представители которых единодушно поддерживали шляхетских депутатов даже там, где этого можно было бы и не делать), и с «правящей шляхтой» (как с формальной точки зрения, так и в реальности власть все еще принадлежала военному «сословию», и, напомню, петиция 1764 года подавалась Екатерине II от имени старшины и шляхты). Вообще, думаю, дело здесь не в «крестьянском вопросе» как таковом. Тем более если учитывать специфическое его понимание и наличие более актуальных социально-экономических проблем у малороссийского общества в целом и у его верхушки в частности, что демонстрируют и составленные Когутом, уже упомянутые таблицы.

Возможно, в отношении некоторых опасений ученый и прав, тем более что определенный опыт у малороссов уже был. Вряд ли, правда, вопрос о мужицких переходах привел к ликвидации должности гетмана и учреждению Малороссийской коллегии. Поэтому все же остается непонятным: почему еще несколько лет назад, во время Глуховского собрания, элита не боялась об этом говорить, а в Законодательной комиссии испугалась?[568 - Как иронично заметил В. О. Ключевский, оценивая атмосферу Большого собрания, депутаты, руководствуясь инструкцией Комиссии, которая требовала выражать мысли смело, «широко пользовались этим правом, не боясь не только власти, но и глупости» (см.: Ключевский В. О. Курс русской истории // Ключевский В. О. Сочинения: В 9 т. Т. 5. С. 87).] Неужели депутаты четко осознавали, что участие в обсуждении в Большом собрании именно вопроса о прикреплении крестьян могло вызвать резкие реакции императрицы? Скорее, их можно было бы ожидать в ответ на коллективную петицию, обращенную к Екатерине II. Ведь «Прошение малороссийских депутатов во время составления Уложения (1768)»[569 - Прошение малороссийских депутатов во время составления Уложения (1768) // Пам’ятки суспiльноi думки Украiни. С. 164–165.] по своему содержанию и тональности было не менее категоричным в отстаивании традиционных прав и привилегий, чем «Прошение» 1764 года. К тому же этот своеобразный наказ Екатерине II, который, кстати, не производит впечатления страха со стороны делегации от Гетманщины, подавался с подписями большинства депутатов, независимо от сословного представительства, а не только от «украинских землевладельцев», «правящей шляхты»[570 - Попутно замечу, что данное обращение к императрице стало результатом неготовности депутатов Гетманщины, так же как и депутатов Лифляндии, Эстляндии и Смоленщины, согласиться с правительственной реакцией на стремление этих провинций к децентрализации. Это можно объяснить как устойчивыми убеждениями в самобытности и обособленности своей родины, так и пониманием того, что в Комиссию они, депутаты, «созваны не только для того, чтоб выслушивать их нужды и недостатки, но и для того, чтоб принять участие в составлении проекта нового уложения», как писал В. И. Сергеевич. Историк Комиссии также отмечал это как характерную черту именно малороссийских «наказов» и «речей» (см.: Сергеевич В. Откуда неудачи Екатерининской законодательной комиссии? // Вестник Европы. 1878. Январь. С. 192). Значительное внимание в «наказах» и со стороны депутатов с Левобережья в Большом собрании к общественным, а не узкогрупповым проблемам исследователи объясняли тем, что «культурный уровень населения <…> в малороссийских губерниях» в это время «был вообще значительно выше» (см.: Бочкарев В. Культурные запросы русского общества начала царствования Екатерины II по материалам Законодательной комиссии 1767 года // Русская старина [далее – РС]. 1915. Апрель. С. 55; Май. С. 322). Поэтому, несмотря на социальные противоречия между шляхтой, казачеством, мещанством, на некоторые различия идейных позиций, депутация от Гетманщины смогла выработать собственную «программу» – в виде «прошения малороссийских депутатов», которое по поручению двадцати «депутатов полков и городов» Екатерине II вручили Г. А. Полетика, Н. Н. Мотонис, В. А. Дунин-Борковский, В. Т. Золотницкий и П. И. Рымша (ИР НБУВ. Ф. VIII. № 1745–1746. Л. 1 – 1 об.). Как и «Прошение» 1764 года, этот документ несет на себе отпечаток сильного влияния Полетики. Сравнение «Прошения» с полетикинскими бумагами периода Законодательной комиссии, особенно с «Возражением», позволяет утверждать, что Григорий Андреевич снова был одним из авторов, а возможно, и единственным оформителем коллективного мнения. Перечисляя «общие нужды», депутаты в первую очередь просили о «сохранении и целости всех прежних прав, привилегий, преимуществ, вольностей, свобод и обыкновений всех обще и каждого особливо чина, а именно: шляхетства, духовенства, мещан, козаков и всего малороссийского народа». Таким образом, Малороссия снова проявила себя не только как совокупность отдельных состояний и групп, но и как особая, автономная часть Российской империи. Эта петиция, а также коллективная поддержка своих депутатов во время дебатов в Комиссии, думаю, опровергают утверждения некоторых историков об отсутствии в малороссийском обществе XVIII века стремления не только к «национальной», но «даже к провинциальной самобытности» (см., например: Авсеенко В. Малороссия в 1767 г. Эпизод из истории XVIII ст. По неизданным источникам. Киев, 1864. С. 55; Латкин В. Л. Законодательные комиссии в России. СПб., 1887. Т. 1. С. 266). Правда, в историографии существовали и другие оценки. В частности, Г. В. Плеханов отмечал оппозиционные настроения малороссийского дворянства в отношении центрального правительства в период Законодательной комиссии (см.: Плеханов Г. В. История русской общественной мысли. М., 1919. Т. 3. С. 192).]. Думаю, вряд ли сейчас можно дать однозначное объяснение взглядам и поступкам депутации от Левобережья. И все же, чтобы попробовать хотя бы сколько-нибудь с этим разобраться, возвращусь к позициям одного из ее лидеров, вдохновителя и составителя «Прошения» 1768 года.

Как уже говорилось, Г. А. Полетика и в современной украинской историографии, несмотря на возвеличивание его автономистских устремлений, фигурирует в первую очередь как идеолог шляхетства и, соответственно, борец за его сословные интересы, среди которых социально-экономические играют не последнюю роль. Сейчас не время опровергать или ставить под сомнение устоявшиеся представления. Оставлю это на будущее. А вот на «крепостнических» позициях стоит остановиться.

Известно, что в разных записках публично-делового характера Г. А. Полетика неоднократно выступал за сохранение прав и вольностей шляхты, казачества, мещанства, духовенства[571 - Среди архивных материалов Г. А. Полетики находится немало обращений с просьбами о «юридической» и организационной помощи, а также благодарностей не только от претендентов на шляхетство, но и от руководителей городов, от запорожского казачества, духовенства, которые видели в нем неравнодушного человека, защитника их прав.]. Очевидно, отсутствие в этом перечне «чинов» крестьянства (поспольства) стало одним из оснований отнести его к числу крепостников. Тем более что в текстах Григория Андреевича можно найти цитаты, которые это проиллюстрируют. Например, в речи «О поправлении состояния» Малороссии на Глуховском съезде, возмущаясь тем, что «мужики наши приобрели самоволия <…> свободно из места на место бродят <…> безвозбранно вписываются в казаки <…> бежат в Польшу, выходят на великороссийские земли, а от сего у нас умаляется земледелие, неисправно плотятся общенародные подати и прочие безчисленные происходят непорядки», он прямо предлагал «просить о запрещении им свободного перехода»[572 - Промова Г. А. Полетики на загальних зборах старшини i чинiв у Глуховi 1763 р. // Пам’ятки суспiльноi думки Украiни. С. 100.]. Подобное прозвучало и в таком документе, как «Прошение малороссийскаго шляхетства и старшины» к Екатерине II в 1764 году, в пункте под названием «О непереходе с места на место и о невписывании в казаки малороссийских мужиков»[573 - Прошение малороссийского шляхетства и старшины вместе с гетманом, о возстановлении разных старинных прав Малороссии, поданное Екатерине II в 1764 году. С. 317–345.].

Несколько позже, понимая, что «как Российские, так еще больше Малороссийские, помещики большую нужду имеют в мужиках и их работах, нежели [в] землях», Г. А. Полетика все же выступил против предложения Малороссийской коллегии[574 - Наставление выборному от Малороссийской Коллегии в Комиссию о сочинении Новаго Уложения, г[осподину] коллежскому советнику и члену той Коллегии, Дмитрию Наталину // ЧОИДР. 1858. Кн. 3. Смесь. С. 5–70. Г. А. Максимович, сравнивая данный документ с «Запиской о усмотренных в Малой России недостатках, о исправлении которых в Малороссийской Коллегии трактовать должно» П. А. Румянцева, пришел к выводу о непосредственном влиянии генерал-губернатора на создание «Наставления», более того – о его участии в этом (см.: Максимович Г. А. Выборы и наказы в Малороссии в Законодательную Комиссию 1767 г. С. 299). В то же время Румянцев в своей деятельности неукоснительно руководствовался «секретным наставлением» Екатерины II, составленным ее статс-секретарем А. В. Олсуфьевым, для которого одним из важных источников информации о Левобережной Украине была известная «Записка» Г. Н. Теплова, после утверждения императрицей секретно хранившаяся в Сенате. Подобные инструкции, как утверждает Т. А. Круглова, вручались в первую очередь руководителям окраинных губерний – Архангелогородской, Новгородской, Смоленской, Малороссийской, Новороссийской, Астраханской – и отражали политику централизации и унификации империи (см.: Круглова Т. А. Экономическая структура городских хозяйств Левобережной Украины в XVIII в. (По материалам Генерального описания 1765–1769 гг.). М., 1989. С. 47, 54). Целый ряд положений «секретной инструкции», и прежде всего о поступлении в государственную казну доходов из Левобережной Украины, о беспорядках в разных учреждениях, о переходах посполитых с места на место, о «ленности» населения «к земледелию и другим полезным трудам», через «Записку» П. А. Румянцева попали в «наказ» Малороссийской коллегии. Поэтому, выступая против его положений как против ненужных, лишних, не соответствующих ни традиции, ни духу народа, Г. А. Полетика, по сути, стал в оппозицию к центральному правительству.] «закрепить» людей. В «Возражении» на «Наставление Малороссийской коллегии господину ж депутату Дмитрию Наталину» он писал: «Легко можно разставить нумеры, но опасно только то, чтоб одни нумеры да остались, а людей не будет. Представляемыя же от Коллегии средства, чтоб уходящих сыскивать всеми мерами, наказывать, посылать на поселение и на каторгу, сколь насильственные суть, столь и бесполезныя; ибо сие народа, близ границ живущего, не удержит. Поймают одного, а десять уйдет»[575 - Возражение депутата Григория Полетики на Наставление Малороссийской коллегии господину ж депутату Дмитрию Наталину // Пам’ятки суспiльноi думки Украiни. С. 129.].

Надо учесть, что это говорилось уже после принятия российским правительством той программы освоения юга империи, которая известна как «Высочайше конфирмованный план о раздаче в Новороссийской губернии казенных земель к их заселению» или так называемый «Мельгуновский штат», «План 1764 года»[576 - Конечно, широкомасштабная колонизация Южной Украины начнется с 1776–1777 годов (см.: Бойко А. В. Запровадження общинного устрою на Пiвднi Украiни останньоi чвертi XVIII столiття // Пiвденна Украiна XVIII–XIX столiття: Записки науково-дослiдноi лабораторii Пiвденноi Украiни ЗДУ. Запорiжжя, 1996. Вип. 1. С. 79). Но Г. А. Полетика, следивший за правительственной деятельностью, особенно если это в той или иной степени затрагивало интересы его родины (в представлениях малороссов того времени она не ограничивалась территорией Гетманщины, а включала и Запорожье), не мог не знать о «Плане 1764 года».]. Этим документом как будто открывались колонизационные шлюзы, что приближало Гетманщину к региону официальной колонизации и непосредственно затрагивало интересы помещиков. И все же в такой ситуации Г. А. Полетика понимал, что «лучше <…> оградить государство благоденствием, а не стражею, то народ и без того в пределах своих останется».

Почему Полетика так резко изменил свою публичную позицию относительно мужицких переходов, сказать трудно. Из прямых высказываний по этому поводу можно вспомнить его возражения на четвертый пункт «Наставления» Малороссийской коллегии, где Григорий Андреевич указывал на негативный опыт подушной переписи 1764 года и особенно Генерального описания Малороссии, начавшегося в 1765 году. Уже вследствие первой из этих переписей – нефискальной, организованной К. Разумовским, – «невероятно в какой страх и уныние пришел… Малороссийский народ и чрезвычайно начал бежать в Польшу и в Татарскую землю и селиться на тамошних землях». Румянцевская же опись предусматривала, как считалось в народе, «…не только переписать души, дворы и хаты, но обмерять земли, лесы и всякия угодия, описать скот, в прудах рыбу и прочее», что только усилило страх и «умножило побеги»[577 - Возражение депутата Григория Полетики на Наставление Малороссийской коллегии господину ж депутату Дмитрию Наталину. С. 115.].

Возможно, на взглядах Г. А. Полетики также сказалось то содержательное и идейное направление, которое получил крестьянский вопрос в начале его публичного обсуждения, что обычно связывают с первым конкурсом, объявленным ВЭО в ответ на вопросы от неизвестного автора. Хотя тот и скрылся за инициалами «ИЕ», историки единодушно признают в нем саму императрицу, которая таким образом и задала тон рассмотрению важной проблемы. Современные российские специалисты считают, что в 60?е годы XVIII века в России даже предложения об освобождении крестьян не выглядели крамолой. Так же на этот предмет смотрела и императрица, не скрывавшая своих либеральных взглядов[578 - Худушина И. Ф. Царь. Бог. Россия. С. 49.]. В 1765 году Екатерину II интересовало: «В чем состоит или состоять должно, для твердого распространения земледельства, имение и наследие хлебопашца?», а в 1766?м – «Может ли крестьянин иметь в собственности землю или движимое имение?»[579 - Орешкин В. В. Вольное экономическое общество в России, 1765–1917: Историко-экономический очерк. М., 1963. С. 50.]. Григорий Андреевич мог не знать содержания вопросов, хотя они уже стали поводом для дискуссии и вызвали довольно резкую реакцию его хорошего знакомого, поэта и драматурга А. П. Сумарокова, о чем писал еще В. И. Семевский[580 - Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. Т. 1. С. 48.]. Но вряд ли петербургскому малороссу была неизвестна формулировка конкурсной задачи ВЭО 1766 года: «Что полезнее для общества, чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое имение простираться должны?», которую взялись решать как российские, так и зарубежные интеллектуалы.

Инспектор над классами Морского кадетского шляхетского корпуса, автор его образовательно-воспитательной программы[581 - Эта программа, по требованию директора корпуса, И. Л. Голенищева-Кутузова, представленная Г. А. Полетикой при вступлении в должность инспектора, сохранилась в Российском государственном архиве Военно-морского флота (Ф. 432. Оп. 1. Д. 10. Л. 10–12). Как отмечал историк этого учебного заведения Ф. Ф. Веселаго, программа, хотя «впоследствии несколько изменялась сообразно большему или меньшему требованию офицеров для флота <…> в главных чертах оставалась та же самая» (см.: Веселаго Ф. Ф. Очерк истории Морского кадетского корпуса. СПб., 1852. С. 138, 160).], руководитель типографии этого заведения, под чьим «смотрением» в ней издавалась разнообразная продукция[582 - См.: Руднев Д. В. Григорий Андреевич Полетика и книжная культура XVIII века // Литературная культура России XVIII века. СПб., 2008. Вып. 2. С. 53–64; Он же. Г. А. Полетика – редактор: к истории переиздания «Книги Марсовой» (1766) // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 9. 2013. Вып. 3. С. 73–81; Он же. Г. А. Полетика и издательская деятельность Морского кадетского корпуса в 1760–1770?е гг. // Вторые Лупповские чтения: Доклады и сообщения. Санкт-Петербург, 12 мая 2005 г. М., 2006. С. 2–72; Он же. Переводческая и книгоиздательская деятельность Г. А. Полетики // Науковi записки: Збiрник праць молодих вчених та аспiрантiв. Киiв, 2009. Кн. 1. Т. 19. С. 341–350.], известный в то время знаток древней церковной и светской истории, советами которого пользовались Г. Ф. Миллер, М. М. Щербатов, А. Л. Шлёцер, собиратель рукописей, старопечатных книг[583 - См.: Литвинова Т. Ф. Малоросс в российском культурно-историографическом пространстве. С. 32.] – Г. А. Полетика находился в центре интеллектуальной жизни Петербурга. И хотя он не был членом ВЭО, а все же не мог не читать его изданий, поскольку знакомился со всей печатной продукцией, появлявшейся в столице и за ее пределами, не только для пополнения собственной библиотеки, но и для отправки друзьям, приятелям – заказчикам из Малороссии. Итак, первые книги «Трудов ВЭО»[584 - «Труды Вольного Экономического Общества» – одно из периодических изданий этой организации, название которого несколько раз менялось. Так, в 1779 году издание было переименовано в «Продолжение Трудов…», каковым оставалось по 1794 год, а с 1795-го – в «Новое продолжение Трудов…». В 1810 году было восстановлено первоначальное название. (См.: Ходнев А. И. Краткий обзор столетней деятельности Императорского Вольного Экономического Общества с 1765 по 1865 год. СПб., 1865. С. 13.) Как уже отмечалось, в тексте и в библиографических ссылках я использую общепринятое в научной литературе название «Труды» и «Труды ВЭО» независимо от времени их издания.] не могли пройти мимо внимания Полетики. Правда, его подход к работе в Законодательной комиссии к тому времени уже выкристаллизовался. Однако и до этого ему могли быть известны позиции как участников конкурса[585 - Хотя сам конкурсный отбор проводился в условиях секретности, но нельзя исключать утечку информации. Среди членов жюри были и знакомые Г. А. Полетики, например Г. Н. Теплов. К тому же уже в апреле 1766 года был определен победитель конкурса, француз Беарде-де-Л’Абей, и ВЭО начало обсуждать возможность публикации его произведения, за которую высказались, несмотря на смелость предложений автора, члены Общества, приближенные к императрице (см.: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. С. 227). Можно предположить также, что Полетика был знаком с идеями и переводческой деятельностью А. Я. Поленова. Хотя конкурсная работа последнего – «О крепостном состоянии крестьян в России» – стала известна исследователям только после дебютной публикации в 1865 году, в период обсуждения ВЭО первой задачи и работы Большого собрания Законодательной комиссии Поленов был штатным переводчиком Академии наук, т. е. состоял в должности, которую ранее занимал Полетика. К тому же Поленов как переводчик был непосредственно связан с «Собранием, старающимся о переводе иностранных книг» (см.: Бак И. С. А. Я. Поленов. С. 182–202; Плавинская Н. Ю. Как переводили Монтескье в России // Европейское Просвещение и цивилизация России. М., 2004. С. 281). Одним из руководителей этого Общества и своеобразным куратором поленовских переводов был В. Г. Орлов, с которым Полетика также поддерживал длительные отношения, что подтверждается их перепиской.], так и неконкурсантов, высказывавшихся по крестьянскому вопросу.

Основания для такого предположения дает участие Г. Ф. Миллера (с которым Григорий Андреевич был довольно близок) в ознакомлении Екатерины II с идеями лифляндского пастора, немца Иоганна Георга Эйзена. Как утверждал английский русист Роджер Бартлетт, Эйзен, который с 1750 года и до самой смерти выступал и боролся на практике за наделение крестьян земельной собственностью и за их освобождение, благодаря официальному историографу получил на личной аудиенции в 1763 году возможность представить свои предложения императрице, а в 1764–1766 годах воплощать их в жизнь в имении графа Г. Г. Орлова в Ропше[586 - В отличие от Р. Бартлетта, некоторые историки считают, что Эйзен в 1765–1766 годах экспериментировал в имении Алексея Орлова, где занимался переводом крестьян на наследственную аренду (см.: Лооне Л. А. Крестьянский вопрос в общественной мысли Прибалтики в конце XVIII – начале XIX в. // Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Сборник 5. С. 214). Исабель де Мадариага утверждает, что Ропша принадлежала Алексею и Григорию Орловым, которые и обратили впервые внимание Екатерины II на лютеранского пастора (см.: Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. С. 223).].

В 1764 году в петербургском немецкоязычном журнале Sammlung russischer Geschichte, издаваемом Г. Ф. Миллером, появилась – по мнению Л. А. Лооне, с ведома Екатерины II[587 - Лооне Л. А. Крестьянский вопрос в общественной мысли Прибалтики. С. 214.] – анонимная статья Эйзена о крепостном праве в Лифляндии[588 - Бартлетт Р. Поселение иностранцев в России при Екатерине II и проекты освобождения крестьян // Европейское Просвещение и цивилизация России. С. 258–259; Лооне Л. А. Крестьянский вопрос в общественной мысли Прибалтики. С. 214–216.], статья, которую считают первой в России открытой критикой крепостного права[589 - Бартлетт Р. Поселение иностранцев в России при Екатерине II и проекты освобождения крестьян. С. 258; Годжи Д. Колонизация и цивилизация: русская модель глазами Дидро // Европейское Просвещение и цивилизация России. С. 227.]. Трудно представить, чтобы Г. А. Полетика, хорошо владевший немецким языком и плотно общавшийся с Миллером, не познакомился с проектами лютеранского пастора, а возможно, и с ним самим. Мог следить Григорий Андреевич и за «мнениями при дворе», и за крестьянскими делами в других регионах империи, например в Лифляндии[590 - В своей статье 1764 года Эйзен выдвигал требование освобождения крестьян в Лифляндии и наделения их землей. Причем пастор советовал не откладывать на будущее, а прибегнуть к этому немедленно, без предварительного просвещения народа (см.: Лооне Л. А. Крестьянский вопрос в общественной мысли Прибалтики. С. 216). Он был противником идеи «приготовления к свободе», которую исповедовали, например, Дидро и победитель первого конкурса ВЭО Беарде-де-Л’Абей, предлагавший отложить ликвидацию крепостного права, поскольку сделать это преждевременно – все равно что спустить медведя с цепи среди людей, предварительно его не приручив (см.: Годжи Д. Колонизация и цивилизация. С. 227). Эйзен же, наоборот, убеждал, что исправить крестьян, находящихся в крепостном состоянии, невозможно. Этот сюжет «про лошадь и телегу» в дальнейших дискуссиях об эмансипации будет занимать одно из важных мест.]. Да и влияние «Наказа» Екатерины II Большому собранию, текста, в котором императрица коснулась «деликатной проблемы крепостного права и неволи»[591 - Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. С. 258. Известная английская исследовательница называет «Наказ», эту инструкцию Екатерины II депутатскому собранию, «одним из самых выдающихся политических трактатов, составленных и обнародованных кем-либо из государей Нового времени». Разбирая не только содержание документа, но и мощную историографическую традицию вокруг него, она также отметила то влияние, которое он имел и на современников, и на их потомков, поскольку издание «Наказа» рекламировалось, продавалось в книжных лавках и широко распространялось (см. 10?й раздел – «Большой приказ» – указанной книги Исабель де Мадариаги. С. 249–268). Историографический миф о секретности «Наказа» был развенчан О. А. Омельченко, который показал, что впервые документ увидел свет в день открытия Законодательной комиссии – 30 июля 1767 года. До 1796 года он издавался семь раз общим тиражом 5 тысяч экземпляров и приобрел широкую популярность не только в России, поскольку был переведен на основные европейские языки (см.: Омельченко О. А. «Законная монархия» Екатерины II. М., 1993. С. 82, 83).], также нельзя исключать, хотя, по мнению Н. И. Павленко, в этом документе позиция императрицы по крепостному праву озвучена довольно глухо и невыразительно и именно крестьянский вопрос разработан намного слабее других[592 - Павленко Н. И. Екатерина Великая. М., 1999. С. 117.].

Следует также отметить, что «Возражение» Полетики, скорее всего, было написано в 1768 году, когда широкая образованная публика уже могла читать произведения победителей конкурса ВЭО, в частности Беарде-де-Л’Абея, Вельнера, Мека, Граслена. По мнению Исабель де Мадариаги, сам факт издания на русском языке работы Беарде-де-Л’Абея в период заседаний Уложенной комиссии позволяет увидеть в этом очерке санкционированное верховной властью обвинение против антигуманной системы крепостного права как таковой[593 - Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. С. 227.]. И проницательный депутат лубенского шляхетства мог это учесть, возражая Малороссийской коллегии.

И все же, какие именно из соображений конкурсантов были Полетике этически, эстетически и идейно близки, достоверно не известно. Возможно, что под влиянием новых столичных веяний у него возник интерес к крестьянской проблеме в ракурсе, обозначенном деятельностью ВЭО[594 - В историографии крестьянского вопроса довольно подробно разбиралась ситуация вокруг первой задачи ВЭО 1766 года. Исследователи анализировали как опубликованные, так и неопубликованные тексты российских и зарубежных победителей конкурса, объясняя, почему одни тексты были обнародованы, а другие нет; разбирались в позициях конкурсантов; представляли круг поднятых проблем и предлагаемые способы их решения (см., например: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. Т. 1. Гл. V, VI; Бак И. С. А. Я. Поленов. С. 182–202; Болебрух А. Г. Крестьянский вопрос в передовой общественной мысли России; Белявский М. Т. Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е. И. Пугачева; Бердышев А. П. Сто пятьдесят лет служения отечеству (из истории Вольного экономического общества). М., 1992. Ч. 1; Орешкин В. В. Вольное экономическое общество в России). Современные русисты также не обходят вниманием эти сюжеты и, основываясь на источниках, введенных в оборот ранее, вносят серьезные уточнения в существующую картину (см., например: Сомов В. А. Два ответа Вольтера на петербургский конкурс о крестьянской собственности // Европейское Просвещение и цивилизация России. С. 150–165, а также другие работы этого автора, тексты Роджера Бартлетта, французского историка Жоржа Дюлака).], и более рельефно проявились противоречия между идеалами и социально-экономической практикой, что и подтолкнуло его занять в Законодательной комиссии именно такую позицию[595 - Противоречивость подходов к крестьянскому вопросу в Большом собрании Законодательной комиссии, по моему мнению, довольно тонко описал А. В. Флоровский, который считал, что «созыв представителей от населения дал случай высказать, с одной стороны, страшно печальное требование: „рабов!“ (курсив автора цитаты. – Т. Л.), с другой – гуманное признание в крепостных человека; с одной стороны, намечалась возможность из крепостного человека сделать раба, с другой – из раба, лишенного обычных человеческих прав, – человека. Ни то ни другое положение не было, впрочем, проведено до конца» (см.: Флоровский А. В. Из истории Екатерининской Законодательной комиссии 1767 г. Вопрос о крепостном праве. Одесса, 1910. С. 225).]. И все же это только предположения.

Однако тексты свидетельствуют, что Григорий Андреевич не рассматривал крестьян как товар. Он был противником крепостного рабства и свое отрицательное отношение к продаже людей неоднократно высказывал в письмах к жене. Но, осознавая себя малороссийским помещиком, ответственным за землю, которой владеет и которая в то же время является одним из богатств общества, он считал необходимым найти формы, способы законодательного урегулирования отношений между землевладельцами и земледельцами. Работа крестьянская – это труд осевшего человека, поэтому в данном вопросе интерес культурного помещика вступал в противоречие с духом, ментальностью казацкой вольницы тех социальных групп, которые имели свою правду и не мыслили в масштабах общей пользы.

Г. А. Полетика чувствовал себя ответственным и за людей, мужиков, сидевших на его земле, которые доверились ему и были вверены его попечению. В полетикинских бумагах нередко встречаются документы, демонстрирующие попытки помочь подданным, отстоять их интересы, особенно в экстремальных ситуациях. Например, после пожара, от которого пострадало его село, Григорий Андреевич в письме к жене от 25 июня 1784 года писал: «Весьма мне печально было уведомление ваше в сгорении Чеховки <…> Вы весьма хорошо сделали, что дали им леса на избы из повалы и уволили от пригонки. Человеколюбие требует в таких случаях с потерею своего людям помогать». И далее хозяин давал помещичье-родительские распоряжения жене и управляющему, дабы уладить дело и предотвратить в дальнейшем подобные несчастья:

1) Чтобы наставить всех, и сгоревших, и несгоревших, мужиков вывозить для сгоревших изб толокою, но без потчивания горелки, а так, как бы за пригон[596 - В данном случае Г. А. Полетика предлагал толоку (некие добровольные общественные работы по призыву) не вознаграждать традиционным угощением водкой, а зачесть как выполнение барщины.]; 2) велеть им дворы непременно строить не по-прежнему, но отступая друг от друга гораздо далее и не менее как 15, а по крайней мере 30 сажен. Избы чтобы были все на улицу выстроены, другое строение внутри, а овины позади огородов, в самом конце. Наилучший по таковому строению образец и чертеж есть в указной Петра Великого книге, который может сыскать Ситников, и потому велите им строиться, и отнюдь, пожалуйте, не дайте им своей (т. е. их собственной. – Примеч. ред.) воли, чтоб по своему обычаю и тесноте строились[597 - Частная переписка Григория Андреевича Полетики // КС. 1893. Октябрь. С. 115. Хотя Полетика и советовал обратиться к «указной Петра Великого книге», его рекомендации по новой застройке Чеховки очень напоминают соответствующие места инструкции П. А. Румянцева 1751 года управляющему, где с целью усиления противопожарной безопасности также запрещалось плотное расположение домов, предписывалось предоставлять лес погорельцам, которые на полгода освобождались от повинностей (см.: Учреждение П. А. Румянцова. С. 12). Очевидно, что Полетика мог руководствоваться здравым смыслом, тогдашней местной традицией и практикой. Но нельзя сбрасывать со счетов и возможность его знакомства с «Учреждением» генерал-губернатора.].

Во время Русско-турецкой войны Полетика, пользуясь хорошим знакомством с П. А. Румянцевым, обратился к нему за помощью в защите своих мужиков от произвола военных. Согласно ордеру фельдмаршала в имения Григория Андреевича в 1771 году была отправлена специальная команда, и он из Глухова письмом благодарил за «милостиво пожалованную в деревню мою залогу»[598 - ЧИМ. Ал. 501/2/46. Л. 107.]. В то же время Полетика считал необходимым преподать «Наставление Ряжского пехотного полку подпрапорщику Огроновичу», руководителю этой команды[599 - Там же. Ал. 502/49/15. Л. 36.]. В соответствии с «Наставлением» предполагалось защищать крестьян[600 - Интересно, что в данном случае, т. е. давая наставление человеку, не знакомому с особенностями социальных отношений в Гетманщине, Полетика употреблял и понятие «крестьяне».] от подразделений, проходивших или проезжавших в места боевых действий, от незаконного отъема фуража, провианта и следить, чтобы брали только определенное указами, «без излишества, за наличные деньги по торговой цене». Огронович также должен был следить, чтобы у полетикинских крестьян не забирали больше, чем у крестьян других помещиков, доносить обо всех фактах вымогательства или «обид» его людям и т. п.

Пока что трудно сказать, свидетельствуют ли эти примеры о формировании «антагонистически-патрональной системы» (Л. В. Милов) в Гетманщине или являются результатом «человеколюбия» отдельно взятой особы. Но нет сомнений, что землевладельцы Левобережья, озабоченные проблемой рабочих рук, уже во второй половине XVIII века, наряду со стремлением получить ренту в любой форме, должны были поддерживать каждое крестьянское хозяйство, прибегать к различным мерам по борьбе с бедностью, к которым Милов относил, например, «прогрессивный» принцип определения повинностей, помещичьи займы крестьянам натурой (зерном, скотом, птицей), организацию хлебных магазинов, помощь погорельцам, запрет разделения крестьянских семей, дворов, контроль за крестьянскими хозяйствами, регулирование брачных отношений и т. п. Конечно, историк соглашался с предшественниками, оценивая эти приемы как «режим грубой и суровой эксплуатации крестьянина» в эпоху крепостничества, но одновременно призывал избегать упрощенного восприятия их как произвола, не допускать односторонности в понимании особенностей социального взаимодействия, которые были одним из компенсаторных механизмов выживания всего общества в целом в условиях традиционного хозяйствования в зоне рискованного земледелия Восточной Европы[601 - Милов Л. В. Великорусский пахарь. С. 421–434.].

И. Я. Каганов на основе анализа полетикинской переписки сделал вывод о «поразительных контрастах» во взглядах этого «просвещенного крепостника». Исследователя удивляло, что «депутат Комиссии, обещавший стремиться к тому, чтобы не было „воздыхающего во отечестве“, считал возможным оторвать детей своих крепостных от родителей и называл „отговорками“ протесты разлучаемых!»[602 - Каганов И. Я. Г. А. Полетика и его книжные интересы // Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. М.; Л., 1966. С. 143.]

В качестве примера историк приводил ставшую довольно расхожей цитату из письма Г. А. Полетики жене, где звучала просьба отобрать способных мальчиков для обучения различным специальностям в Петербурге[603 - Частная переписка Григория Андреевича Полетики // КС. 1893. Март. С. 504–505.]. Кстати, здесь можно было бы привести и другую цитату: посоветовавшись с управляющим, Григорий Андреевич просит «из Николаевских и из Коровинских мужичьих детей, сирот и великосемейных, набрать и отдать в учение нашим мастеровым, ибо мне хочется, чтоб в каждом селе были тоже мастеровые, что и в Юдинове, почему и следует из каждого села взять столько хлопцев, сколько мастеровых»[604 - Частная переписка Григория Андреевича Полетики. Июнь. С. 506.].

Отношение Полетики к своим подданным можно определить как патернализм. И с этой точки зрения «контрасты» представляются не такими уж впечатляющими, поскольку батюшка-помещик только тогда хорош, когда заботится о благе всего хозяйства в целом, благо подданных рассматривается сквозь призму «что такое хорошо, что такое плохо». «Хорошо» – это типичное поверхностно-просветительское. Логика его такова: образование, обучение несет свет, дать образование меньшему ближнему своему – это благо для него и моральный поступок для того, кто дает. Это в конечном счете обоюдовыгодно[605 - Еще во время продолжения образования в гимназии при Академии наук в Петербурге Г. А. Полетика за свой счет учил в этом же заведении немецкому языку и арифметике своего «служителя, малороссиянина Ивана Нагнибеду». Тот был устроен согласно решению академической Канцелярии в нижний немецкий и русско-арифметический классы «для обучения читать и писать по-немецки и по-латински, да началом немецкого языка, также и арифметики», а по окончании этих классов и «в прочие классы переведен будет» (см.: Материалы для истории императорской Академии Наук. СПб., 1895. Т. 8. С. 444, 451). Впоследствии и своему старшему сыну, Василию, Григорий Андреевич ставил в обязанность обучать письму и арифметике слугу, мальчика Гавриила Богатыря (см.: Частная переписка Григория Андреевича Полетики // КС. 1893. Июнь. С. 491).]. Однако, кажется, дело здесь не только в образовании, но и в произволе по отношению к родителям этих детей. Между тем специфика патрональных отношений, связанная в значительной степени с традицией «осаждения слобод», предусматривала и право помещика на поселенцев, которое определялось фактом заботы о них, а не юридическими актами. Поскольку помещик вкладывал средства в хозяйство своих людей, он, таким образом, получал право вмешиваться не только в его организацию, но и в их личную жизнь.

При этом просветители а-ля Полетика могли не учитывать того факта, что образование для людей, стоящих на нижних ступеньках социальной лестницы, в условиях структурированности общества, является путем не только к свету, но и к осознанию своего «рабства», путем к напряжению и конфликтам. Правда, у Григория Андреевича были все основания в какой-то степени надеяться на благотворность такого пути для мужиков и казаков, поскольку в Гетманщине в то время формально не было крепостного права. Дилемма, которая возникла и формировалась в XVIII веке, – путь к прогрессу лежит через совершенствование человека или через совершенствование макроструктур – остается открытой и по сей день. История России конца XVIII – первой половины XIX века, до ликвидации крепостного права включительно, знает много примеров трагической судьбы людей – выходцев из крепостных, которые из?за капризов фортуны получали образование, учились с помощью помещиков или отдельных меценатов искусствам, наукам, что в конечном счете становилось основой для глубокого внутреннего психологического или социального конфликта. Такая судьба постигла и многих выдающихся деятелей культуры и науки.

В то же время, как законник, Г. А. Полетика стремился соблюдать и новые предписания, которые, согласно ревизии 1764 года и введенному «рублевому окладу», должны были осваиваться населением Гетманщины. В частности, с этого времени к традиционным формам ответственности дворянина за своих людей прилагалась и ответственность за уплату государственных налогов приписанными в его селах мужиками, хотя запись в ревизию за помещиком не имела той же юридической силы, что и «крепость». Конечно, это не могло быть усвоено мгновенно. К тому же всегда находились помещики, которые с удовольствием принимали беглых. Вот и начинались судебные разбирательства, длительная переписка, споры. В 1782 году Григорий Андреевич подал в нижний земский суд Погарского уезда очередное «доношение», которое в подробностях раскрывает суть проблемы. Оказывается, не всегда выполнялись судебные предписания, бесполезными были уговоры заседателей суда, лица, принимавшие людей без внимания к «месту прописки», не спешили или вовсе отказывались их возвращать[606 - ЧИМ. Ал. 502/95/8. Л. 1 – 1 об.]. Кстати, А. М. Лазаревский на многих примерах показал, что в Малороссии порядка с крестьянскими переходами не было[607 - Лазаревский А. М. Малороссийские посполитые крестьяне (1648–1783 гг.): Историко-юридический очерк по археографическим источникам. К., 1908. С. 83–85.]. Вот и возникает вопрос: разве панам удалось бы самостоятельно, без указа 1783 года справиться с проблемой? Да и так ли уж неправ в этом случае был А. П. Шликевич?

В определенной степени характер отношений Полетики с подданными, мужиками, раскрывается на основании текста его завещания (от 20 ноября 1784 года), в десятом пункте которого он писал: «Что ж касается до людей наших, бывших вольных, а ныне к нам в ревизию добровольно записавшихся, то об оных прошу и советую жене моей, чтоб она, кто из них пожелает отойти, дала им отпускныя с тем, чтоб они записывались в ревизию, где пожелают, а из нашей выключены были, ибо таковое им от меня обещание дано и грешно будет не додержать им слова»[608 - «Завещание Григория Андреевича Полетики, 1784 г., 20 ноября» (см. в публикации: Частная переписка Григория Андреевича Полетики // КС. 1895. Июль – август. С. 91).].

Законник, юрист в обществе, которому пока были нужны не столько юристы, сколько «стряпчие»[609 - А. С. Лаппо-Данилевский, исследуя ход создания во второй половине XVIII века «Описания внутреннего правления Российской империи» (прототип «Полного собрания законов») и касаясь проблемы правосознания российского общества, показал, насколько малоуспешными к середине 1770?х годов были меры правительства по организации юридического образования при неимении необходимости его получать (в 1765 году на юридическом факультете Московского университета учился только один студент). Поэтому и в Законодательной комиссии 1767–1774 годов «многие еще обнаруживали отсутствие самых элементарных знаний по части русского законодательства и очень мало были знакомы с общими началами права» (Лаппо-Данилевский А. С. Собрание и свод законов Российской империи, составленные в царствование императрицы Екатерины II. СПб., 1897. С. 4–17).], Г. А. Полетика не мог не соблюдать в точности не только новые предписания верховной власти, изменившие характер социальных отношений на Левобережье, но и свои договоренности с крестьянами, базировавшиеся на традиции. И все же, думаю, подход этого неординарного человека к новым общественным реалиям, постепенно оформлявшимся в крае под влиянием ревизии 1782 года и царского указа 3 мая 1783 года, не был исключительным. Подобные «договорные» отношения, вероятно, возникали и между другими помещиками и их мужиками.

Указ 3 мая 1783 года, несмотря на то что в нем о крепостном праве прямо не говорилось, в отечественной исторической науке по вполне понятным причинам оценивался резко отрицательно. Не вдаваясь в историографические подробности, отмечу лишь, что в современной русистике существуют различные, в том числе и более сдержанные, оценки как данного документа, так и социальной политики Екатерины II вообще, довольно подробно, о чем уже говорилось, обобщенные А. Б. Каменским. К тому же в недавних исследованиях ставится под сомнение целый ряд стереотипов, в частности об «узаконенном произволе помещика»[610 - Виленская Э. Г. П. Данилевский и его романы из жизни беглых // Данилевский Г. П. Беглые в Новороссии. Воля (беглые воротились). М., 1956. С. 12.]