скачать книгу бесплатно
пунктир позвонков – из многоточия в многоточие
и в этой нелепости в этой странности
тринадцать ли
восемь
не все одно?
а следом пятнадцать по кругу пятятся
из осени в зиму
из осени в зиму
из осени в зиму
гниет зерно
в усталую почву не в пору кинутое
во впалом меж(ж)реберьи
зашрамлено-зарыблено
темно
на дне дотлевает-мается
внутреннее смятение
поверхностная сумятица
механическое веретено
от тебя не останется
ни отчества ни фамилии
только протяжный звук
с которым истекает надеждой воздушный шарик
и в том кольцевая суть
бесконечное повторение
истлевшим прикосновением
осыпаться и уснуть
заживая
* * *
А давай…
…как будто мы на самом деле столкнулись в стеклянно-белом проходе торгового центра.
(с) Екатерина Макушина
когда во мне застревают слезы
я берусь за чужие стихи
острые неизлечимые
и эти фантомные боли
(не) случившегося (не) с тобой
поднимают из солнечного сплетения
живую воду
через грудную клетку и горло
до воспаленных глаз
сначала сухими позывами
жесткими спазмами
а за первыми каплями
равномерным потоком
становится легче дышится глубже
словно немертвая
главное не слушать
чужие песни
иначе
фантомной болью
можно попросту захлебнуться
* * *
Нет, мне тебя не нужно —
раз и два —
опаздывают верные слова,
жужжат натужно
в надтреснутой коробке
черепной.
Лети-лети с горы, бескрылый мой,
легко и кротко.
Твой уроборос непреодолим:
расплавленное станет ледяным
и снова день – полным —
полынно-полон…
Не мнимым размыканием сквозным,
а данностью, распятой в треугольник.
CARPE DIEM
1.
Бабочка-однодневка
успевает так много:
возникнуть, повзрослеть,
увидеть мир и принять его в себя,
передать эстафету.
Или не успевает,
смотрел ли кто-то ее глазами?
Мой день длится десятилетия,
и я не успеваю.
2.
Отпеваю сны, не умея петь, —
неустанная плакальщица
над гробом памяти,
над горькой заводью
неосмысленного,
несказанного,
выдуманного на треть,
невозможного на две трети.
3.
Спичечный коробок,
сожженный мартовской ночью
за воротами храма,
сдавший излет зодиакального лета
желтому пламени
почти без боя,
в который раз отпускаю
в грязную урну,
но все еще больно.
4.
Рано или поздно
случится жаркое, сенокосное.
Босыми ногами
чуя песок и камушки,
прорасту макушкой в звезды.
Все будет,
и ничего не останется:
ни страха, ни памяти…
Только космос.
* * *
Качнется день, и солнечная завязь
покатится в траву.
Течет, смолится вековечный август.
Ты будешь жить. Я тоже не умру.
Медовое пролито безлимитно
сияние,
сочится в водоем.
Мы будем жить, мы точно не умрем.
Безвременна иллюзия полета
опавшего листка.
А вдалеке
на выжженном пригорке машет кто-то
тростинкою в обугленной руке.
Нет, показалось… просто в загорелой.
Рыжеет поднебесная кайма,
земное тело
бережно согрето.
И ядерная скорчилась зима
над мегатонным летом.
Проза
Андрей Дмитриев
Родился в 1956 году в Ленинграде. Русский, советский писатель, редактор, сценарист.
Лауреат Пушкинской премии Фонда Альфреда Тепфера, премий «Русский Букер» и «Ясная Поляна», большой премии имени Аполлона Григорьева, премий журнала «Знамя», премии Ивана Петровича Белкина, премии Правительства Российской Федерации в области культуры (2013). Финалист премий «Большая книга», «Русский Букер».
Ветер Трои
Маршрут
Полезность географии предполагает в географе также философа – человека, который посвятил себя изучению искусства жить, то есть счастья. Страбон
Немногим позже, когда Тихонин будет объявлен в розыск, те из нас, с кем сочтет нужным говорить полиция двух стран, сильно разойдутся в описании его примет, но все мы, не сговариваясь, отметим, что седина у него – медная. С въедливым недоумением полицейские чины Турции и России будут допытываться, что же имеется в виду, ведь медно-рыжий цвет волос не может означать седину, или же речь идет о ее зеленоватом оттенке, свойственном старой меди? Эта, с позволения сказать, версия нас всех разозлит: зеленоватая седина – это же гадость, треш, уродство, ее даже представить себе тошно, а Тихонин – он собой хорош, и медь его седины хороша. Полицейским останется лишь гадать о цвете его волос, не передаваемом даже цифровыми фотографиями в документах – на них на всех волосы его темны и цвета неопределенного…
Так вскоре и будет; пока же Тихонин, немолодой мужчина с медной, иначе и не скажешь, сединой вот уже третий час сидит нога на ногу в пластиковом кресле перед выходом из таможенного коридора в зал ожидания терминала прилетов нового стамбульского аэропорта. Навстречу ему раз за разом выходят, с громом выкатывая свой багаж, пассажиры римского, московского, бакинского, софийского и белградского прибывших рейсов – самолет из Чикаго, в ожидании которого Тихонин третий час сидит в жестком кресле, упрямо задерживается… Время от времени Тихонин встает, идет к бубличной, пьет кофе. Привычно подчиняясь окрику сотрудника службы безопасности аэропорта, натягивает на нос противовирусную тряпочку; минуту позадыхавшись, столь же привычно сдвигает ее с лица на горло и возвращается в кресло…
Три часа прошло. В зал ожидания вываливается, гремя колесиками багажа, небольшая толпа пассажиров; Тихонин слышит английскую речь и испуганно встает. На нетвердых и, как он думает, затекших ногах идет навстречу толпе и видит в ней Марию.
Трех тревожных часов ожидания ему хватило, чтобы перебрать в воображении все возможные варианты того, как должна выглядеть Мария после сорокалетней разлуки, и выбрать из них самый предпочтительный. Воображение Тихонина не было мечтательным, но и никогда не рисовало страшного: его питал один лишь здравый смысл, и потому Тихонин не был удивлен, увидев Марию именно такой, какой вообразил себе увидеть: коротко подстриженной светлой шатенкой, немного полноватой, но не чуждой спорту, как это принято у американок ее круга; с лицом немного изменившимся, но прекрасным, как и прежде, и узнаваемым благодаря тактичному вмешательству косметолога и, совсем чуть-чуть, пластического хирурга. Разрез глаз, из-за которого в них навсегда застыло испуганное удивление, был прежним, синие зрачки стали заметно шире – благодаря линзам с сильными диоптриями.
– Да, это я, – произносит Мария заготовленные, как отчего-то думает Тихонин, слова. – Тебя тоже узнать трудно. За сорок лет мы просто обязаны были измениться… Что ж, здравствуй, мой Тихоня.
Он медленно касается губами ее упругой не по возрасту щеки, перехватывает ручку чемодана; тронув локоть, молча приглашает следовать за собой и бодро катит чемодан к выходу из терминала – она за ним не поспевает.
– Никогда не была в Турции, – призналась Мария после долгого молчания, когда наскучило глядеть из окон такси на холмы по обеим сторонам трассы, укутанные легким, как пар, густым и теплым дождем.
– Здесь хорошо, – ответил Тихонин, чувствуя тепло ее бедра, но не решаясь опустить ладонь на колено, – но здесь очень строго с масками. Как приедем, советую надеть.
– Я учту.
Таксист обернулся:
– Are you from?
