скачать книгу бесплатно
После работы дома меня встречали Рома и Л., и я оживала для мужа. Мы вместе готовили, залпом смотрели сериалы, одну серию за другой, как будто там, в следующей, обязательно в следующей, должны показать, как нам дальше жить. Хотя мы уже перестали пытаться. Я сидела посередине, между ними. Иногда закрывала глаза, а Рома понимал знак и беззвучно убивал таракана. Л. морщился, но молчал и отпивал пиво большими глотками.
Я так больше не могла, не могла, не могла. Но почему-то тоже молчала.
– Я бы пропал без тебя, любимая, – постоянно шептал Рома, пока я чистила купленную, где-то взятую его братом картошку, или терла щеткой зубы, или подмывалась прямо тут, в комнате, в тазу, воссоздавая нечто древнее и забытое царской кровью.
Он прижимался ко мне весь и пытался вобрать запах ноздрями, теплоту тела руками, расшевелить, раздразнить, возбудить, но часто – тщетно; разве мне уже желалось так, по-быстрому, пока не увидит тот, другой.
Разве тут, на десяти квадратных метрах пола, пота, плоти, еще могло кому-то что-то ненасильно захотеться?
* * *
Через несколько лет Рома стал пожарным. Брата повысили, он уже не ездил в дома, а контролировал местный даркстор. Нам стало неоткуда брать эмоции взаймы, нечем разбавить монолитную тоску и горькую, натянутую скуку. Словно все с нами связанное имело приставку дарк.
Мы должны переехать из этой комнаты с тараканьими забегами по ночам.
– Простая жизнь – это хорошо, – учил меня и брата Рома. – Отец не поможет, отец умер. Раз нет возможности пока вернуться, нужно чтить закон и ждать. Жизнь, полная принятия и скромности, возвышает. За все страдания нам будет дано столько же счастья.
А мы молчали. А Рома продолжал:
– Ну что же вы. Разве я неправ, мой брат? Разве мы уже не счастливы, любимая? Мы живы, дышим и едим.
– Я с тобой, – тогда отвечал брат, и мы оба опускали головы и подчинялись.
Терпели – оба – ждали. Пока я снова не заводила: пора жить отдельно. Пора. К тому же с документами дело решилось – то стала первая серьезная победа.
– Значит, пора, – признал не без грусти Рома. – Найдем хорошую двушку, нам одну комнату, другую – брату, он заслужил.
– Может, совсем отдельно? Зачем нам брат, зачем нам кто-то третий, безучастный или, наоборот, слишком близкий, тесный, дробящий нашу мечту.
Но я так и не смогла это сказать. Он бы не вынес.
И мы сменили дупло на две комнаты, для Ромы, его жены и его брата. Потом еще одну. И еще. В четвертой – остановились. Замерли на несколько шершавых, клейких лет.
Автомойка расширялась, обрастала людьми и машинами – с другой стороны здания, я не видела, но знала. Старик – владелец киоска – обновлял ассортимент. Появилась сменщица – затравленные глаза на половину острого лица, черные до колен волосы, поломанные ногти и синяки; я старалась не спрашивать, да и видела ее редко. Так, помогала первое время, подсказывала. Мы сменяли друг друга, работали с утра до поздней ночи по три раза в неделю. Домой я стала ходить пешком, через прозрачный пустырь с гаражами, через сточенный железнодорожный переезд, прямо к последнему препятствию.
Луна быстро, как в перемотке, бликовала, томилась, испытывала, но не надоедала – менялась частенько. Я вбирала, глотала ее и ступала. Несла свой страх через тоннель, переход, в котором горели все лампы, но лучше бы не горели, потому что люминесцентная встреча с собой была даже страшнее. Никто мне ни разу не попался, словно впустив в себя, реальность начинала раздваиваться и растраиваться, образуя множество коридоров вариантов, и для каждого – смертного и нет – он был бы непременно свой.
Рома встречал меня на другой стороне, если еще не уезжал на ночную смену, а если да – а чаще да – присылал своего брата, чтобы тот пел мне песни, развлекал. Но так это не работало, перестало работать.
А я хотела зайти с кем-то из них в тот тоннель и посмотреть, растворится ли человек рядом, отправившись к своим слабостям и страхам, или же я найду его руку; руку того, кто оказался сильнее и остался рядом, несмотря ни на что. Но с тем, не мужем, я делать этого не стала; боялась, вдруг тот, не муж, пройдет испытание, пройдет смело, я знала, смело, и надо будет что-то делать, а я так и не придумала что.
А он, брат, ведь уже намекал, не говорил, но смотрел, и не раз, не раз, догадывался, знал. Он мешал, я чувствовала – тоже знала.
«Не встречай меня больше, спасибо», и брат перестал, затаился, не простил. Я ходила в одиночку, скрывая в кармане эликсир свободы, который горячил внутренности и давал надежду на отдых за закрытой дверью своей комнаты. Тихо, молча, настороже.
И страх шуршал в районе кухни. Лишь брат там, он один.
* * *
Когда начались холода, в киоск потянулся определенный контингент. Греться, намаливать жаркое питье и еду. «Маргиналы, демоны, – плевала Чиилова жена, – и что вы их прикормили, гнид?» Она словно боялась, она прятала там, на автомойке, нечто живое или мертвое, появившееся совсем недавно.
Демонов прикормила сменщица – и ведь пожалей одного, налетят профессиональной стаей, – а потом пропала; нет, не ушла, нет, уйти ей было некуда, просто однажды исчезла, и тогда бомжи достались мне сами по себе, в подарок.
Они рассказывали трагичные, гладко выбритые надрывные истории, лезли своими глазами в глаза и все время лебезили. Но я-то знала – они были готовы убить, разгрызть любому глотку, но не на чужой территории, не там, где кормят, не там, где табу. Не наверху.
Я ходила с оглядкой и поделилась бы страхами, но Рома сказал бы, что наш долг, наш общий, тройственный тапас еще и в том, чтобы помогать нуждающимся. Л. хмыкнул бы и попросил быть осторожней. Но я не говорила. Тогда впервые кое-что поняла. Стала звать на помощь владельца.
– Демоны, – ворчал одноглазый старик, прогоняя пропитых кулаками, – чертовы демоны, ракшасы, вот вам, а не хлебные крошки. Вот вам, а не моя еда, вот вам, а не моя жизнь.
– И вам не жаль их? – спросила тогда я. – Вы же помогали мне и сменщице.
Он сказал, что знает, что делает, потому что «сам, да, сам, кхм, в общем неважно». Он понимает, кому надо помогать, а кого гнать.
– И кому помогать?
– Тому, кто работает, – кивнул он коротко и ушел, волоча нечеловечески длинные, нестариковки сильные руки.
Да. Бомжей он гнал. Злил. Но неместных уличных работяг, уборщиков, строителей с грустными глазами, людей без паспорта, без номера, без наименования, графического обозначения, случайно оказавшихся в этих краях, он пускал посидеть на ящиках у батарей; те очень благодарили, покупали дешевый чай по пакетикам и грели рано постаревшие, истлевшие от ветра и несчастья руки. Руки страдания, которым повезло меньше моих, – они никогда не видели покоя и никогда не видели любви. Руки, которые тоже бежали, царапались, цеплялись, дрожали, умоляли, искали, трудились и снова умоляли.
Выживали.
Взял бы Рома их ладони в свои, завел песнь про аскетичную дхарму. А они бы удивились, а они бы заплакали. Они жили в ней, аскезе, так, недобровольно, почти безвыходно, и не было в этом ничего возвышающего, очищающего. Нет, никак не возвеличить нищету. Нищета пропитывала, день за днем прополаскивала их пустые желудки горячей водой, окрашенной то заваркой, то негустым бульоном, чтобы поддерживать ощущение сытости, чтобы длить страдания их жен, детей, сестер и матерей.
И не было этому ни конца ни края, ни края ни конца.
Они выдавали свое происхождение узнаваемой, характерной тоской по дому, который – я знала – лишь казался домом, на расстоянии выглядел как дом, сентиментально им, домом, притворялся, но, конечно, таковым быть переставал еще в точку разрыва, в сам момент отъезда; на самом деле этот некий «дом» пустел, когда, плача, пустели семьи, чтобы наполниться чем-то новым тем и там, куда потом придут, куда потом доберутся.
Но то понимали немногие. Прошлое сладко держало, уютно – уже случившимся, будоражащим, но безопасным – сжимало, крутилось рядом, подпитывало мысли, соскальзывающие в ностальгию, с пяти сторон задевало больные места, натертые еще раньше, настойкой слив и спирта; бередило души, куда пускали порой лишь самых близких, куда пускали никого.
Прошлое побеждало, оно было сильнее, но что же могли сделать они, простые люди, и мы, простые полубоги, полулюди, полукто? Освободиться, заполниться заново. Снова.
Пока не умерли.
Да. Те, кто не умерли, сочиняли истории о том, как умрут живые, о том, как голосисто станет петь ветер, как птицы возьмутся за руки и полетят под горой, как ты да я уйдем куда глаза глядят, уйдем, и черт со всем, черт, понимаешь?
– А брат? Уйти? – всегда страдал Рома. – Ему сейчас уйти? Брат мог остаться там, дать показания против меня и стать наследником, преемником империи отца. Но он ушел, бежал, терпел, был предан.
– Уйдем, – вторила я, – нет, мы уйдем вдвоем – начнем с начала.
– Что это с тобой? С начала начинают те, кто видит скорый конец. Брат будет с нами.
И я всегда просила отвернуться и не смотреть, как плачу, но он всегда смотрел, хоть и отворачивался.
– Ты мое солнце, любимая, – все так же повторял он.
Но я уже не слушала.
* * *
К этому, предпоследнему, четырнадцатому году ссылки мы жили неплохо, обустраивали дом на троих, всегда на троих, и я уже не томилась, приняла, свыклась, так и не объяснив себе, что хуже – смириться или нет; я перестала ждать, нашла выход в вечности, обратилась к другому богу, другой богине.
Не богине плодородия. Нет.
О ней Рома не спрашивал. И мы молились, ждали, тела плодов нам не давали. Тела засохли, и тела застряли. В глубине разомкнутой души. Словно жил во мне лишь верхний слой, лишь кожа, под которой никого, постучишься, тук-тук, никто и не ответит; лишь гул и стук, и отзвук стука.
Л., брат, видел отметины моей богини, уже давно не пел, ходил на свидания, держал гарем, или, как шутил Рома, два гарема, оно и понятно, продолжал шутить он, ведь брат, мой брат, силач, любимец женщин и гроза морей.
Чиилова жена ворчала на своих новых «мальчиков», раздражалась от перемен и скрывать эти перемены почти перестала. Но и прямо не рассказывала. Мы частенько стояли на улице и перекидывались малозначимыми для близкого знакомства словами, пока эта женщина, не человек, некто под маской женщины, выпивала свою порцию эликсира, а я свою. Делая вдох, она лезла мне в душу, спрашивала, почему я прячусь тут, при всем уме не сделала карьеру, не купила дом, не завела детей, собаку, какого-нибудь глотателя времени, песика-терьера. Она столько раз давала мне советы излечиться, что я потеряла слух.
А потом – осторожность.
Прошли холода, и бомжи перестали появляться в киоске. Мы с Варуни долго ходили вместе, рядом, и вроде я уже могла отказаться от ее защиты, но кто сказал бы, что должна. Мне дышалось свободнее, тише, и я вдыхала раз, два, три, и выдыхала чаще, чем в полвечность. Чище. Ведь выдох как освобождение себя.
В один из дней, на выходе из тоннеля, я заметила человека. Нет, было не опасно, не дергалась рука, карманная варуни, там стоял лишь мальчик. Дергал большую коробку, пытался то ли открыть, то ли сломать ее и достать лежащее внутри. Я подошла поближе.
– Тебе помочь?
Он дернулся, секунда – побежал, секунда – и вернулся. Сунул коробку, я не брала, но он стоял и дрожал, пришлось – и я сцепила квадратные руки.
– Я не могу, – заплакал мальчик, просто мальчик, и больше будто бы никто. – Мне подарили, папа отругал, пошел выбрасывать и дом, и их самих, но я умолял, просил их отпустить, я хотел отпустить, но не могу, давайте вы, давайте вы, давайте.
– Кого отпустить? – Я присела чуть ниже, заглядывая ему в глаза.
– Возьмите себе, возьмите.
– Кто там?
Но мальчик отмахнулся, почти оттолкнул меня, нелепо измял, скомкал мокрое лицо о рукав и понуро пошел прочь; я окликала и окликала, но он не обернулся.
– Муравьи? Знаешь про их бога? – спросил на следующий день одноглазый Кабана.
Я знала лишь про муравьиную ферму, которую мне подбросил друг или враг, в этом мы еще не разобрались. Рома вчера проверил коробку, брезгливо отшатнулся, хоть и старался это скрыть, и стало понятно: даже если и есть муравьиный бог, вот с кем мужу точно не поладить. Брат сел рядом, мы выпустили зверя на волю, из прозрачной колбы пересадили первых основателей-поселенцев в большой, уютный дом. Пересадили и долго наблюдали, без шума слов и скрипов, замерев, смотрели будто на себя самих.
– А там Рома, я и ты.
Старик ждал. Я неопределенно пожала плечами, пусть расскажет, он же хочет рассказать; и тот, раскачиваясь на месте, начал:
– Изначально муравьиный бог, муравьиный служитель был обычным человеком. Никто не знал его первого имени. Любил семью, плодился, говорят, его жена родила шесть или семь детей. Настали сложные времена, дети недоедали, жена голодала, он уже давно забыл, что значит есть. Решился выйти на дорогу и ограбить первых попавшихся путников. Ими оказались странствующие монахи. Брать у нас нечего, сказали они, но совет мы тебе дадим. И застыдили его, указали путь истинный – уйти из мира, взглянуть в свой разум, найти душу. Ушел он из мира – далеко в лес, сел в позу лотоса и просидел так долго, что седина покрыла голову его, а муравьи построили вокруг своего царя огромный муравейник. И встал тогда этот человек – семьянин, разбойник, может быть, поэт – отрекся от своего старого имени, обрел мудрость и смысл в вечности. Остался в лесу, построил хижину. Слава о нем распространилась по свету, пришли последователи.
– А дети и жена? – спросила я. – Что стало с ними? Они же голодали.
Старик недовольно хмыкнул и сделал вид, что не расслышал.
– Еще есть версия, что никаким разбойником он не был, а просто однажды пошел то ли за сном, то ли за видением и забрел в лес. Все большие дороги жизни, все малые тропки бытия всегда вели его к муравьям.
А куда меня?
Дома я сразу подошла к ферме. Муравьи не чувствовали свою бесправность, нежеланность, они мигом адаптировались, трудились, деловито застраивались, как будто по заранее написанной их богом программе. Рома собирался на ночную смену в обитель чужого бога, обитель огня.
– Пишут, что они быстро размножаются. И если не открывать надолго дом, то не разбегутся.
– И дорастут до целого поселка. А ты будешь у них самкой, царицей, богиней, – подхватил Рома, – так что однажды они восстанут, и я обнаружу себя связанным тысячью серебряных нитей.
То была совсем другая история. Рома развеселился, привалился ко мне, пытался приобнять.
– Ради тебя пусть остаются. Ради тебя я должен терпеть. Но если расползутся по квартире, придется решать вопрос.
Я кивала и все смотрела сверху вниз, на поселение. Движение не прерывалось. Муравьи не останавливались. Казалось, они так много работали, что не видели жизни, что им некогда было жить. Но нет, в труде и долге они знали смысл.
Пришел Л., и мы снова весь вечер сидели около нового семейства. Тихонько переговаривались, встречались руками, касались невзначай плечами. Он приближался, хоть и не хотел, старался медленно дышать. Я не отсела. Зачем? С этого места хорошо наблюдать за муравьями.
Где есть трое, думала я, нет места любви, есть лишь томление и ожидание ошибки. Но я не совершу ее, не совершу. О нет.
* * *
А через три дня меня не стало. Утром я приняла амритовое бессмертие, перешла, как обычно сквозь свой тоннель – тоннель, как полукруг границы между трех сторон. И все пропало.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Спасение Яны, пересказанное Ромой и его братом (записанное, а также дополненное лучшим из лучших ванаров), в котором появляются обезьяна-боксер, змея и битва века
Начали поиски вечером. Она не пришла, сказал Л., что-то случилось. А Рома молча сложил свой лук в заплечную сумку, зашнуровал берцы, собрался. Годами боролся с агни-огнем, дарил людям новые жизни, теперь пошел на главный бой. И был готов.
– Сначала на работу, – кивнул он брату.
Кабана, владелец, задержался в киоске, сам принимал поставку, и сейчас раскладывал продукты на витрину.
– Заболела и не позвонила, – проворчал он, догадавшись, кто перед ним, – или напилась, поди, валяется. Подвела. Пусть уматывает. И не пущу, пусть плачет, просит, не прощу.
Но Л. уже поднял его за подмышки. Повел носом воздух. А старик все понял, перестал сопротивляться. Длинные, неестественно длинные руки повисли до колен.
– Ты демон, одноглазый демон. Говори, где она?
– Исправившийся демон, бывший музыкант, – поправил старик. – Так значит – нет ее?
– Утром ушла на работу. И все, телефон недоступен, домой не вернулась.
– Но сюда не дошла. Может, от вас обоих сбежала?
Л. занес руку, но Рома его остановил:
– Нет, исключено.
– Тогда она у ракшасов.
Старик еще больше осунулся, как будто постарел.
– Покажи путь. Мы уйдем и не тронем тебя.
