скачать книгу бесплатно
Грубые руки развязывают меня, ставят на колени, плещут в лицо водой. Я наконец могу смежить веки. Тьма под веками не совсем черная, скорее багровая. Цвета венозной крови.
***
– Вот твоя опочивальня, выродок!
Меня бесцеремонно толкают в спину, я пытаюсь удержаться на ногах, но спотыкаюсь и падаю на теплые живые тела. Это свиньи. Они визжат и шарахаются в стороны. Под ладонями моими сено и сухое свиное дерьмо. Я поднимаюсь и ощупью выбираюсь из свинарника.
– Сюда, княжич, сюда, – манит меня незнакомый голос.
Я иду на голос. Может, повезет, и удастся выбраться за ворота замка. Но надежды тщетные: мне ставят подножку, и я снова падаю. Со всех сторон раздается злобный смех. Сколько их? Я шарю руками по полу, пытаюсь понять, где нахожусь.
– Хватит, попили нашей кровушки!
– И чего боярин Роман решил, что мы за ним смотреть станем? Тьфу!
Плюют, похоже, в меня, но не попадают.
– А ну пшли вон, холопье! Разошлись по работам! – лязгает смутно знакомый голос.
Я силюсь узнать голос, но не могу. Оказывается, без глаз это трудно.
– Кто позволил глумиться над моим будущим зятем?
Вот, значит, кто на выручку пожаловал! Роман Ильинич, собственной поганой персоной. Чего ему быть добрым ко мне, сыну его стараниями убиенного князя?
– Ты! Стоять, пся крев. Умыть его! Одежду дать чистую. И чтобы – ни-ни у меня!
Мне помогают подняться.
– Не благодари, – говорит Роман Ильинич, это уже мне.
Гневные слова готовы сорваться с моих губ, но я закусываю их вместе с губами.
– Я могу приказать им ухаживать за тобой, но любить они тебя не будут, извиняй, – предупреждает будущий тесть, наклонившись к моему уху.
Любви холопов мне не надо. Я молчу.
– Хозяйство вести мой Янек тебе поможет, – продолжает Роман Ильинич.
Меня передергивает, но я по-прежнему молчу.
– Друзей его, шляхтичей, посадим по вескам старостами. За твоими селянами смотреть надо. Старост одарим землей и людишками. Что скажешь?
– Скажу, что услышал, – брезгливо цежу я.
После пережитых унижений злость подступает к горлу.
– За мой счет меня же и пасти будут. Тьфу, курва-мать!
– Ишь, как ты заговорил, отрок, – ухмыляется, не таясь, боярин.
Издевка в его голосе слышится мне так же ясно, как возня поросят за стеной.
– Ну так слушай. Мы все умрем, кто раньше, кто позже, и о себе печься – последнее дело. Забочусь я о внуках своих, детях твоих. Кровь в них наша течь будет, твоя да моя, и удел у них будет крепкий.
Голос Романа Ильинича звучит искренне, но я не лыком шит.
– Ой, путаешь меня, боярин. Разве не Ян по мужеской линии всему наследник?
– Все мы под Богом ходим! Не ведомо, кто первых внуков мне родит, кобель Ян или Зося от тебя! Сколько тех внуков будет? Сколько выживут? Вон у твоего батьки сколько сынов было, все ныл, что домен дробить придется, а чем кончилось? А? Грех на мне, по-твоему? Думаешь, знал я, что король княжичей в заложники возьмет?
Я чувствую колебание воздуха: боярин крестится, дышит тяжело, успокаивается. Трудно ему, бедняге. Эх, был бы у меня меч! На голос бы ударил, не пожалел бы паскуду предательскую.
– Не след тебе, княжич, со мной ссорится, – говорит вдруг Дречилуцкий устало. – Думаешь, отец твой ангел был? С крыльями? Мы соседи теперь, породнимся скоро. Княжеские заговоры, казни, войны усобные да измены – то промеж них всегда было. Ты на меня зла не держи! Я вассальную клятву королю принес и долг свой исполнил, и оправдываться в том не буду. Понял, щенок?
Роман Ильинич сочно сплевывает на пол. Я чувствую его жесткий взгляд, наверняка желваки гоняет.
– Ян по малолетству задирал тебя. Говорил ему, говорил, да что с него взять. Дурак! Но сейчас велю
смирным будет. Ты только его не дразни понапрасну. Горяч больно. Ладно, ступай!
Легко сказать – ступай! Я всматриваюсь бесполезными слепыми глазами. Ни проблеска. Тьма кругом, вечная, непроглядная. Рука холопа трогает меня за рукав, тянет. Я послушно иду, куда ведут.
***
Жизнь слепца полнится один на другой похожими днями, и много таких дней протекло мимо жизни, пока не научился я передвигаться сам, сначала по замку, а после и за пределами его. Но еще больше времени утекло в черный песок будней, пока не стал я сам ходить по лесу и добрался, наконец, до места, ставшего болезненным наваждением и целью, подвигающую меня каждый день отходить все дальше и дальше от хорошо знакомого бабьего бора.
Вот он! Я, дрожа, обхватываю руками холодный ствол грибного царя. Смутная догадка плещется на дне души, но я не верю, все еще не верю. Достаю нож и пытаюсь перерезать ножку альбиноса. Повторяю, как заведенный: «Глаза! Глаза, верни мне глаза! Верни!» Но все напрасно, и лезвие скользит, оставляя неглубокие царапины. Врут старики: и ножка, и шляпка грибного царя выточены из мрамора, чистого, холодного и бесполезного. Привет из прошлого, забытый в лесу неведомыми предками, не может вернуть мои глаза. Древнее чудо оказалось обманкой. Я стою на коленях и плачу посреди потрепанного поздней осенью леса.
Я бреду через лес, шуршу листьями. Даже ноги специально подволакиваю, чтобы шороху было больше. Пахнет ночными заморозками, но не этот запах манит меня. Из-за голых деревьев доносится запах ржавого железа. То появляется, то исчезает. Я иду на ветер! Постукивая посохом по гулким стволам, я бреду вперед. Никто не следует за мной. Впервые после гибели отца я чувствую себя свободным.
Вот это место. Я его помню. Ажурный мостик – из ниоткуда в никуда, и никакой дорожки возле. Краска полностью облезла. Когда я трогаю узоры, мне кажется, что они заржавели настолько, что вот-вот зашуршат, как вязанки сухого папоротника у жилища Савелия. На мостике приятно сидеть, свесив ноги. Там внизу – топь. Адова топь.
Блеклое октябрьское солнце пробует согревать. Подставляю ему лицо. У людей для меня больше нет тепла. Тепло осталось только у солнца, ослепившего меня. Я помню, что болото красиво своей, особой красотой. Вода наверняка покрыта ряской, плотной, ярко-зеленой. Местами из-под воды торчат облепленные темной глазурью сучки. Ничто не нарушает покой Адовой топи. Ни лягушки, ни водомерки не водятся здесь. Топь мертвецки неподвижна. По всему болоту, чем дальше – тем чаще, торчат черные, лишенные листьев стволы деревьев. Величественные, как стражники по краям дороги. Дороги в преисподнюю. Но всего этого я не вижу, могу только угадывать. Не увижу уже никогда, так будет точнее.
Отец и мать заждались меня на том свете. Пойду им навстречу по небесной дорожке, а они руки протянут, встретят. Жаль, руки на себя наложить – грех, разминусь с родителями. Боюсь. Вот бы погибнуть, как хотел, но не смог умереть отец – с мечом в руках.
– Что ты тут делаешь, княжич?
Савелий не здоровается, но я чувствую за спиной его тяжелый сладковатый запах. Не отвечаю, сижу и слушаю, как дядька сипло дышит. Наслушавшись, спрашиваю:
– Как ты сумел выжить, Савелий?
– Болт оказался слишком короткий, перебил ребро и застрял, – быстро отвечает дядька.
Облегчение, с которым он выдает заготовленный ответ, выдает ложь. Только я и так бы не поверил, слишком хорошо рассмотрел высунувшийся из груди Савелия наконечник болта.
– Просто сижу, – меняю я тему.
– Ты знаешь, Юрий, что впереди тебя бездна?
– Знаю, но я не вижу ее.
– Зато она видит тебя.
Мы молчим. Я слышу, как Савелий переминается с ноги на ногу, и жду, что он сядет рядом.
– А что ты видишь, княжич?
Он ногтем срывает с моих глаз повязку. Я задираю голову к небу.
– Мне кажется, что я вижу солнце.
Дядька довольно сопит, а потом вкрадчиво над самым ухом уточняет:
– А что ты видишь впереди?
Я незрячими глазами всматриваюсь туда, где должна быть топь. Так не может быть, но я на самом деле кое-что вижу.
– Я вижу изумрудную дорогу.
Теперь Савелий уже не доволен. Наоборот, судя по прерывистому вздоху, он расстроен.
– Я тоже ее вижу, княжич…
– И ты потому боишься сесть рядом со мной?
– Боюсь, – соглашается дядька, и в его голосе слышится облегчение.
– Расскажи мне сказку, дядька Савелий, – прошу я.
– Какую?
Он обрадовался, что я не прошу садиться со мной рядом.
– О тех, кто построил этот мостик и гриб.
– Я не люблю эту сказку, – отвечает Савелий и снова мрачнеет.
Меня забавляет легкость, с которой я читаю перемены в его настроении.
– Почему?
– Потому что она – быль.
– Пожалуйста… – прошу я еще раз и добавляю в голос немного мольбы.
Что бы не пришлось мне пережить, для Савелия я навсегда останусь мальчиком, воспитанником. Которого можно пожалеть, а можно наказать.
– Ладно, слушай.
Савелий грузно опускается на мостик неподалеку от меня так, что тот жалобно скрипит.
– Давным-давно в этих краях были два огромных озера. Задолго до того, как варяги освоили волок.
– Волок?
– Смерды называют его Королевской дорогой. Помнишь такую? Простой народ любит приукрашивать. Давным-давно варяги волокли здесь свои суда, даже старики не помнят, когда.
– Зачем это варягам?
– Как зачем? Затем же, зачем большинство путей проложено. Для торговли! Смотри. Ловать течет на север. Двина – на запад. Здесь купцы варяжские перетаскивали ладьи из Ловати и Двины в Днепр, чтобы идти
дальше на юг, к грекам. Малых рек да озер здесь хватает, волоки были недлинные. На севере от озер стояли селенья словен ильменских, на юге – кривичей. На берегах озер жили племена еще древнее, чем словене и кривичи, и все были счастливы богатеть чужой торговлей.
Савелий замолкает ненадолго. Я не тороплю его, жду, пока слова улягутся, сложатся в рассказ. Дядька откашливается и продолжает.
– Словене курганы строили, кривичи курганы строили, а озерные люди не строили курганов. Головами у них были не князья, а волхвы, жрецы древних богов. Князья в те времена от простых воинов мало чем отличались. Они созывали дружины, а богатые озерные волхвы нанимали их против разбойников. Люди боялись богов, а волхвы умели говорить с богами. Дождь умели вызывать, замирять волны.
– Волны? Зачем?
– На озерах тех всегда были волны, оттого называли их морем. Иногда волны бывали сильные. Ступаешь по берегу, а волны приходят и заливают твои ноги…
Савелий снова замолкает, а я представляю себе картину. Выходит смешно.
– А потом?
– А потом люди прогневали древних богов, и два больших озера ушли в землю. Осталась топь, без края и без дна. Вот эта.
Савелий шевелится так, что мосток трещит под ним. Жаль ему озер.
– А чем прогневали?
– Изменой. Однажды князь кривичей не ушел со своей дружиной, а решил убить верховного жреца, дабы занять его место. У волхва было капище – гигантский дуб на обрывистом берегу, посеред двух озер. Он очертил то капище волшебным кругом, через который никто не мог пройти. И оттуда проклял князя, и дружину его, и весь народ его на веки вечные древним проклятьем. Дуб рухнул в озеро вместе с волхвом. Исчез под водой жрец, исчез дуб, а потом ушли в землю и сами озера. Осталась только топь и несчастные нищие смерды, лишенные милости богов.
