скачать книгу бесплатно
Зарницы на горизонте (сборник)
Лирон Хайдарович Хамидуллин
В книгу вошли рассказы, повести, очерки и несколько эссе автора, опубликованные им в разные годы в основном на родном языке. Документальные повести посвящены жизни и деятельности классиков татарской литературы: Дэрдменда, Мирхайдара Файзи, Амирхана Еники, известных музыкантов и композиторов: Файзулы Туишева, Латифа Хамиди и других. Адресована широкому кругу читателей.
Лирон Хамидуллин
Зарницы на горизонте
© Татарское книжное издательство, 2017
© Хамидуллин Л. Х., 2017
* * *
Рассказы, документальные повести
Незабываемым просёлком
1
Игреневая кобылица шажком выводит нас из Иртякова дола. Как и предания наших предков, дорога еле заметна: она заросла мягким буйным столетником и желтоголовником. Следы тележных колёс и конского хода то и дело теряются из виду. Лишь на подъёмах – по глубокой колее замечаешь: когда-то здесь проходила настоящая дорога. Теперь, видать, по ней очень редко ездят. Чуточку вдали, посередине пашни прямой лентой проложен большак. По нему, вздымая пыль, с рёвом иногда проносятся редкие машины.
Шагиахмет-абзый, который возит почту из соседнего села, летом часто заворачивает на эту, всё время петляющую рядом с речкой Иртяком, старую дорогу. Особенно в пору сенокосную…
– Раньше полями дорожили. Это сейчас дороги прокладывают прямиком через пашни. Не своя же пашня, колхозная… – незло сказал он, оборачиваясь в сторону попутчика.
Я его не помнил. Мы давно уехали из родного села отца. С Шагиахмет-абзый я познакомился только на почтовой станции.
А почтальон, издали увидев небольшой островок зелёной травки, то и дело останавливал свою бричку. Соскочив с него, брал в руки старую косу свою и начинал слаженно махать им справа налево. Местами и травки-то немного: на три-четыре размаха косой. Но он их обязательно подбирал, не оставлял.
– Ах, сена-то сколько!.. – то и дело проговаривал он. – Нынешняя молодёжь не помнит, как раньше подстилку да старую солому с крыши скармливали скоту… Тракторами же косят сейчас. Им важнее количество пройденных гектаров, чем количество сена. А у речки же самые сочные травы…
На небе ни облачка. Высоко сияет солнце, своими лучами обнимая всё вокруг. Острые пики этих лучей будто до дна пронизывают омутные озерки речной долины, ослепительными бликами играют на поверхности этих озерков. Будто смущённо или играючи с солнцем в прятки прячут там свои белые личики водяные лилии. Да, всё кругом в глубоком блаженстве. Над землёй стоит неумолчный звон беззаботных кузнечиков и ещё каких-то других еле заметных тварей. То и дело у самой головы лошади парами проносятся быстрые стрижи. На их чириканье кобылица слегка пошевеливает кончиками ушей.
С близлежащей горки вижу: вдали, среди невысоких холмов, сверкнуло родное село Байтиряково со своими побелёнными саманными домиками. Да, издали село казалось намного опрятнее и милее. Точнее, в яркий солнечный день дома казались отсюда только что побелёнными. А может быть, и на самом деле село стало намного опрятнее и ухоженнее, чем было когда-то.
Да, всё хорошо, прекрасно должно быть на родной земле. Годы военных невзгод давно уж остались позади. Только вот последние слова Шагиахмет-абзый напомнили мне о тех далёких днях – суровых днях детства.
2
Наши старики, когда-то выбирая место для села Байтиряково, не прогадали. Эти холмистые места были привольными для скота и имели хорошие пашни. Кругом село сторожат небольшие горы: с запада Актау – целая гряда из ослепительно белого мела и белой глины на подножии. С юга его охраняют склоны крутолобого Зайсана с узкой каймой смешанного из дуба, берёзы и осины леса. Как повествуют легенды стариков, в давние времена на склонах этой горы изредка находили крупицы золота. Такое случалось обычно после кратковременных, но обильных дождей. Потому и назвали гору Зайсаном – «Горой сокровищ». Но в предвоенные годы геологи там никаких сокровищ не обнаружили. А вот меловые залежи Актау рекомендовали использовать. Вскоре в райцентре был открыт промкомбинат по изготовлению товарной продукции из мела. От холодных ветров севера село заслоняют сразу две возвышенности: Комтау – песчаная гряда холмов, и Очлытау, на острой пике которого с давних времён красовался географический знак – треножник. Очлытау был ориентиром, маяком аула Байтиряково.
Только вдоль Иртякова дола – в сторону востока тянулись на километры просторные, далеко обозримые поля: благодатные пашни сельчан. В лощинах и склонах гор тоже росли душистые травы – раздолье для домашнего скота, первые пастбища, открывавшиеся сразу же после схода снега. А лесочек на склонах горы Зайсан – Каршурман, был излюбленным местом детей и взрослых села с ранней весны до поздней осени: с момента появления там первых листочков щавеля до дней собирания высохших сучьев деревьев к зиме. Эти сухие сучья деревьев использовались сельчанами только для поджога набитых в очаги кизяков, скирды кирпичиков которых заготавливались в середине лета, между временем сенокоса и уборки урожая. В лесочке в обилии росло множество съедобных трав и ягод: душистые гусиные лапки, крупнолистовые борщевики с толстыми сочными стеблями со сладкой мякотью, кустики душицы и зверобоя, сочно-красная земляника, чёрная ежевика, красноватая костянка и кустистая дикая вишня. В самом дальнем уголке Каршурмана немножечко росла и малина. Но её было так мало, что доставалась только тем, кто раньше и быстрее добирался до этих неудобных колючих кустов в «Сюбекеевском лесочке». Там же на широкой поляне, как часовые с длинными винтовками, стояли высокие, стройные стволы звонкоголосого курая. Да, эта полоска леса летом подкармливала сельчан, а зимой частично и согревала их. Поэтому эти лесочки охраняли всем селом, не давая рубить растущие там деревья…
Байтиряковцы, хоть и сели когда-то на этой полустепной зоне, на самом южном кончике Уральских гор, за это были вознаграждены обилием сенокосов, выгонов и пашен. Весной и ранним летом скот обеспечивали кормами окрестные горки и холмы да малые перелески в лощинах этих горок. С ранней весны, как только южные склоны Комтау открывались от снега, мы, мальчишки, вели туда своих любимых козочек и ягнят пастись.
Выходит, кормов байтиряковцам вроде бы всегда хватало. Но тогда почему же бывали случаи, когда скоту скармливали «и солому с крыши домов»? Такое случалось в годы различных войн, когда корм заготавливать было некому. Мужчины воевали вдалеке от дома, защищая интересы родины, а женщины вынуждены были пахать и сеять вместо них и ухаживать за семьями…
3
Так случилось и в том году. Уже шёл третий год войны. Все запасы у сельчан иссякли. К весне стало совсем невмоготу. И тогда бригадир решил нам выделить возок ржаной соломы.
– Поезжайте и подберите одонья на дальнем клину, за бывшим хазратовым садом, – сказал он матери. – Зимой мы солому от того скирда не полностью вывезли. Снег-то сейчас осел, солома, наверное, выступила. – И завтра же он обещал выделитъ подводу.
Небольшой клин пашни, находившейся за бывшим садовым участком бывшего сельского муллы, являлся самым дальним полем колхоза. Но всё равно мы обрадовались словам бригадира и с вечера упросили соседа Бадук-абый поехать на его подводе.
Вот он, выполнив основную работу на ферме, подъехал к нам на своём круторогом «коне» и, не доезжая до наших ворот, позвал меня:
– Айда быстрее, джигит! До ночи надо вернуться нам…
Я уже ждал его. Быстренько плюхнулся на подстилку соломы рядом с ним. И для успокоения говорю:
– Какой ясный, солнечный день…
– Не надейся ты, Айдар, на такую погоду весной. Сейчас солнечно, а через часок может и забуранить… Говорят же, что у марта месяца характер – как у капризной барышни…
Когда отъезжали от дома, мать вдогонку крикнула:
– Не перегружайте воз, а то вол как ляжет – не поднимете, замучаетесь…
Вот и деревня осталась позади, прижавшись к подножию Комтау. Шумливые галки, клевавшие осыпь следом за нами, тоже стали потихонечку отставать, будто им не хотелось на ночь глядя пускаться в дальний путь по голой и безмолвной равнине. Кругом белое море снега с обледенелыми гребнями застывших волн. Иногда, при поворотах дороги, над ледяными корками снега поблёскивают отражённые лучи солнца. Чуть вдали от дороги, на меже, слегка колышутся засохшие стебли прошлогодней травы. Кругом тишина. И Бадук-абзый замолк. Лежит себе на охапке пожелтевшей соломы – хотя бы словом обмолвился. Что с ним такое нынче? Он ведь всегда любил с нами, мальчишками, позабавиться, поговорить. А сегодня его как будто подменили: ни шуток, ни забавных рассказов. Всё думает о чём-то своём. А может, задремал? Нет, не дремлет. Время от времени, когда тяжёлая санка на горбинках скользкой дороги катится из стороны в сторону, он поднимает голову и поглядывает, равномерно ли шагает наш вол. А неприхотливая скотина, с утра запряжённая в ярмо, не спеша перебирает ногами по зимней, уже обледеневшей от воздействия весеннего солнца дороге. Приняв привычку бывалых возчиков, время от времени я подгоняю вола словами «цоб, цобе!..». Видимо, эти заученные слова означают по нашему «шагай быстрее!». Доехать бы нам побыстрее и вернуться домой до заката солнца!
Иногда наш вол спотыкается, при этом на коленке у него что-то пощёлкивает, похрустывает. А временами он настороженно водит ушами. И мне становится не по себе, одиноко в этом безмолвии.
А Бадук улёгся бочком на примятой соломе и забылся, ушёл в себя. То ли вспоминает, как беспечным отроком носился по горам и этим полям на своих самодельных дубовых лыжах. Только он, Бадук, шустрый и смелый, мог проложить первую лыжню по самым крутым склонам окрестных гор. Первым прыгнуть в глубокие, омутные озерки, образуемые на крутых поворотах речки Иртяк. Он был не только смелым, но и сильным, мускулистым парнем. За что его и уважал я. Он был мне как старший брат. И умел при необходимости защищать от нападок сверстников. Единственным своим недостатком Бадук считал свой малый рост. Чуть округлённая его фигура действительно была вроде бы ниже фигур своих сверстников. Но по силе и мощи он не уступал им. Об этом знали в Байтирякове все.
А может, он сейчас молча, униженно переживает то, что все его сверстники давно уже в армии, а лишь одного его туда не призвали, указав на недостаточный рост. Его одногодки Абдулькарам, Тухват, Джигангир ещё осенью были призваны в армию. Теперь они пишут письма из неведомых краёв своим родным и девчатам. Хвалятся, что научились хорошо стрелять и скакать на резвых конях. Присылают фотокарточки, где сняты в шинелях, с длинными саблями на боку. Вся деревня сходится на них поглядеть. А девушки только о них и говорят. А Бадук по-прежнему скотник на ферме. Привёз воз соломы, роздал коровам, и день вроде бы прошёл…
Осенью Бадук тоже распевал вместе с дружками песни расставания, тоже ходил по домам родственников и знакомых, чтобы попрощаться, получить благословения. А знаменитые, когда-то его отцом смастеренные лыжи отдал мне. Сказал грустно: «Возьми-ка, браток Айдар, на память. Будешь читать маме мои письма, писать мне, что она продиктует…» Бадука в тот раз вернули из областного центра. Почему его вернули – об этом он старался никому не сообщать. Только раз Хубджамал-эби, его мать, сказала моей матери, что он ростом не подходит для службы в армии. Правда, она была этому очень и очень рада… Потом ещё раз вызывали Бадука в район. И опять вернули домой. Я знаю, что Бадук тогда сильно переживал. Такому сильному человеку признать себя негодным для армии было, конечно, тяжело. Говорят, что он уже сам просился в военкомате, сказал будто бы: «Дорасту, война сама вытянет!» Но его вернули обратно…
Медленно едем меж небольшими холмиками у Иртякова дола. Деревни уж давно не видно, осталась где-то за этими холмиками. И лучи предзакатного солнца скользят сзади почти параллельно плоскости снежного покрова. Почему-то тревожно стало мне. Хочу завязать разговор с Бадуком и говорю ему:
– Крепко наши били немца под Ленинградом… Теперь уж наша армия рванёт вперёд, так ведь, Бадук-абый? Вот бы зима подольше продержалась. – Чувствуя внимание соседа, стараюсь быстрее высказаться. – Шафик-бабай говорит, что зимой наша армия лучше воюет. Продержись такая зима, мы бы их, наверное, до самой границы турнули…
Бадук, сказав «да-а», снова погрузился в свои раздумья. Иногда он негромко выводит мелодии известных песен, видимо, вспоминая летние игры-вечеринки. Но даже шуточно-весёлые или плясовые шустрые мелодии выводятся у него сегодня очень и очень тоскливо.
Будь я бабочкой крылатой,
Будь я бабочкой крылатой,
Повидаться бы слетел…
Повидаться бы слетел…
Кончит один куплетик, начнёт другой, третий. А потом снова и снова: «Повидаться бы слетел…»
И перед моими глазами всплывают лунные летние вечера и небольшой майданчик недалеко от сельского клуба. Я как будто явственно слышу, как на саратовской с колокольчиками гармонике частым перебором играют эту плясовую мелодию. И Бадук-абый, раскинув руки, сизым голубком носится вокруг дочери однорукого Хайрутдин-абзый – Гульдамины. Участник прошлой войны Хайрутдин-абзый имел кучу детей. Из них самой шустрой и озорной была, наверное, Гульдамина. Она и мне очень нравилась.
В Байтирякове почти все знали, что мать Бадыгуллы – Хубджамал очень рада была бы женить сына на ком угодно, если его не возьмут в солдаты. При встречах с Гульдаминой она старалась быть ещё ласковее, чем обычно. Да, большинство сельчан знали о дружеских взаимоотношениях Бадука с Гульдаминой. И диву давались, что в такое трудное и горестное время они так красиво дружат. Наверно, его застенчивое ухаживание ещё и ещё раз напоминало молодым солдаткам их первые встречи с будущими мужьями.
У Бадука было двое братьев. Оба с начала войны оказались на поле брани. Старший вот-вот должен был вернуться с действительной службы. И началась война. Являясь моряком и часто отлучаясь с материка, он и раньше писал редко. А в последнее время от него никаких сообщений не было. А другой брат, Бари, был призван в армию в начале сорок второго года. Писал он регулярно. Сообщал, что легко был ранен, лежал в госпитале. С нового места службы последнее его письмо было направлено в конце января этого года. Как они там? Живы ли ещё?
Да, может быть, сейчас Бадук и о судьбе братьев печалится. Если к весне и его заберут, то старая мать с такими горестями останется совсем одна…
Редеет жемчужный блеск в придорожном снегу. Вот дунул резкий ветер со стороны глади озера у хазратова сада. По белому полю понесло затвердевшие комочки мелкого снежка – снежную крупу. Ворот моей тонкой, как рядно, старой чекмени затвердел, покрылся инеем. Стало зябко, холодно. Я соскочил с саней, решил малость побегать, согреться. Но Бадук сказал:
– Уже подъезжаем. Скоро грузить начнём, согреешься…
Вот мы уже нагрузили воз, потихонечку ползём обратно. Дорога то на бугорок, на холм тянется. То мы скатываемся вниз, в сторону речной уремы. Но тальников отсюда уже не различишь, в вечерних сумерках виднеется только сплошная чёрная их полоса.
– Держи вола за рога, не отпускай! – кричит мне Бадук сзади. – Собьёмся с дороги – домой не доберёмся.
Вол стал чаще приседать на колени. И скользко на дороге, да и устал он. Правда, когда мы загружали воз, он с аппетитом скушал целую охапку соломы. Я тяну вола за рога, а преждевременно повзрослевший Бадыгулла-абый, в недавнем прошлом ещё такой же школьник, как и я, на пригорках изо всех сил толкает воз сзади. Ему тоже теперь не до песен. Устали. К тому же к вечеру подул ветер. А аула всё нет и нет. Если бы даже было недалеко, наверно, всё равно слабый свет свечей в домах не был бы виден нам.
– Аул мы не проедем, браток. Только смотри, чтобы «конь» наш не свернул с дороги. – Этими словами Бадук хочет успокоить меня и себя. Он тоже волнуется, конечно. Знает, что нас ждут там, беспокоятся…
4
Действительно чуяло, оказывается, сердце джигита Бадыгуллы скорое расставание с домом. Как только мы выехали за соломой в дальнее поле, пришла ему повестка из военкомата. С невысохших валенок и мокрого ватника ещё валил пар, уже ранним утром он прибежал за мной.
– Правление лошадь даёт. Собирайся, Айдар, отвезёшь меня на станцию, – сказал он мне.
Я вдруг почувствовал себя взрослым. И мне, шестикласснику, доверяют лошадь, чтобы везти старшего товарища до станции. Значит, доходит и наша очередь заменять старших ребят… И мы скоро будем ответственными во всех делах…
На улице, возле кошёвки Бадука, уже стояли несколько человек. Из мужчин был только Шафигулла-бабай – конюх из конюшни правления колхоза.
– С победой вернись, сынок… Встретишь наших – передай: держимся, ждём их, – сказал он напоследок.
А Хубджамал-эби, опираясь на плечо сына, повторяла почти одни и те же слова:
– Бадыгулла, сынок… а как же я буду?! С кем же я остаюсь?..
Её стараются утешить соседки. Говорят: «Может, он ещё раз вернётся…» А когда воз тронулся, женщины её еле оттащили от саней… Бадук потом долго угрюмо молчал. Я чувствовал, как тяжело было ему в этот раз одному уезжать из села. В другие разы ведь они всегда были со своей компанией – все вместе… А когда вместе – всегда легче переносить всякие невзгоды.
* * *
На этот раз Бадук не вернулся. Правда, сначала он служил недалеко. Письма его приходили с ближайшего лагеря, откуда в летнюю раннюю зарю, говорят, были слышны глухие хлопанья – отголоски стрельбы из крупных пушек. По словам Хайрутдин-абзый, там находился артиллерийский полигон. И до этого лагеря от нас вроде бы не более восьмидесяти километров. В начале лета даже пронёсся слух, будто бы Бадука видели у ворот дома Гульдамины. Будто кто-то слышал, как он на их стороне улицы напевал свою любимую песню: «Будь я бабочкой крылатой». Но скорее всего это было чьей-то выдумкой. Придя в село хотя бы на короткое время, не мог же он обойти дом своей одинокой матери. А Хубджамал-эби о таком случае не рассказывала.
Она часто заходила к нам и делилась своими горестными переживаниями за сыновей. И на улице, бывало, как увидит меня, всё к себе зовёт:
– Идём-ка, сынок, прочти ещё раз письмецо Бадыгуллы. Может, тогда я чего-то недослушала…
Правда, все эти письма уже не раз были прочитаны. Сначала их с подробными объяснениями читала моя мама. Она по пути со школы первой заглядывала на почту, часто раньше девочки-почтальонки приносила домой письма. Но Хубджамал-эби ещё и ещё раз хотелось их слушать. А зайдёшь к ней – никак не отпустит. Различными разговорами постарается, чтобы зашедший к ней человек пробыл в её доме хотя бы какое-то время.
– Что-то меньшой мой приснился мне сегодня. Ласковый такой. И раньше иногда он бывал таким… Угощу-ка тебя перемячем. Уж больно любил мой Бадыгулла картофельные перемячи…
Да, зайдёшь к ней, вот такими разговорами она постарается отвлечь тебя от других дел. А после прочтения старых писем Бадука, иногда она просит ещё остаться у ней ночевать. А ночью сквозь сон слышишь её постоянные бормотания. Лежит ли она у тёплой печки, или чуть свет сидит на молитвенном ковре, она шепчет-нашёптывает: «О Аллах, дай моим сыновьям здоровья и благополучия. Дай здоровья всем моим добрым соседам, воюющим сейчас с врагами нашими…» Но чаще всего она упоминает младшего сыночка: «Бадыгуллам, сынок мой, на кого же ты покинул меня?! Малыми крошечками вы остались у меня без отца. Подрастали вы, а я радовалась, что не одна я, не одна… Где же вы теперь?.. Все вы покинули меня… Горе, горе мне!.. Холодно мне… И вам, наверное, холодно в тонких шинелишках… Холодно мне, будто снегом так и сыплет, сыплет на грудь… Ай Аллам!..» А иногда начинает быстро-быстро что-то бормотать, потом слышится суеверное «Тьфу, тьфу!..» – как будто Хубджамал-эби заговаривает кого-то от пули, от бомб, от нечистой силы…
Насилу выдержала она последнюю военную зиму. Всё время жаловалась, что в груди у неё колет, дышать невмоготу. И зябко было ей и у себя возле печки, и у нас возле горячего самовара. А порадоваться по случаю победы ей было не суждено. Извещение о героической смерти очень любимого ею младшего сына, грудью защитившего своего командира от вражеской пули, так же не застало её. В весеннюю солнечную пору Хубджамал-эби вдруг не стало. Будто стаяла жизнь её, как мягкий апрельский снежок.
Великое, всенародное торжество пришло чуть позже. Помню, в то майское утро сначала неожиданно выпал ярко-белый запоздалый снег. Сакина-апа, дежурившая в эту ночь в сельском совете, чуть свет заметалась от дома к дому, оставляя на снегу следы стёртых галош и одаривая всех радостью:
– Пабида! Пабида! – кричала она в одно окно и сразу же бежала к дому напротив, чтобы успеть сообщить всем эту радость.
Мы тоже выбежали на улицу и, сверкая покрасневшими пятками, мчались к родным и близким.
Только к дому Хубджамал-эби никто уже не подбегал, не кричал ей в окно это волшебное слово «победа». А память Бадука – самодельные дубовые лыжи ещё долго оставались у меня. Даже уезжая после ФЗО насовсем в город, я взял их с собой.
5
Выслушав меня, Шагиахмет-абзый добавляет:
– Да, паря, трудностей вынесено – не пересказать. А ведь мы с твоим отцом вместе на войну уезжали, на его полуторке. На второй же день с начала войны. Помню, ехали как на сабантуй. В кузове машины полно было мужиков. Учитель Хабиб всё время запевал этакие бодрящие, бравые песни. Многие из нас ему подпевали. Кто же думал тогда, что всё так надолго затянется? И Хабиб, и отец твой, и Бадыгулла остались кто где – одни недалеко, у Волги, другие на чужбине… Признаться, Бадыгуллу я смутно помню. Мальчишкой он был, когда мы уезжали воевать… Увидел бы тебя сейчас отец, что подумал бы, а?..
– Когда погиб отец, ему ещё не было и полных тридцати четырёх лет, – говорю собеседнику. А в уме с удивлением замечаю себе: в этом году и мне исполнилось ровно столько же лет. Вот совпадение… Раньше как-то и не думал об этом. Отец мой погиб так давно. Тогда ещё и Бадук был рядом. Почти мальчишкой был…
Мы уже едем по гребню Очлытау. Скоро опять, но уже с близкого расстояния, покажется белосаманное Байтиряково. Сумка Шагиахмет-абзый, полная газет и мирных, радостных писем, лежит на свежем, приятно пахнущем сене. Во-он и первые дома и извилистые улочки села. В ней я жадно ищу приметы моих мальчишеских лет, обшариваю глазами родные места. Ищу сиротливый домик Хубджамал-эби. Живёт ли кто-либо в нём сейчас? Ищу дом Гульдамины за рекой.
– Гульдамина сейчас мать пятерых детей, – замечает Шагиахмет-абзый. – Правда, поздно вышла она замуж, всё не забывалась, видно, сердечная рана. А живут хорошо, слаженно. Муж у ней оказался добрым парнем, хоть и не из нашего села.
Да, Гульдамина теперь, наверное, и не вспоминает свою первую любовь. А может быть, всплывают иногда в её памяти ребяческие нетерпеливые ожидания чего-то важного. И может, бережёт она в душе образ своего семнадцатилетнего Бадука, не ставшего в её жизни Бадыгуллой.
Я тоже не могу себе представить его сорокалетним. Хотя сорок ему исполнилось бы ещё года через три-четыре… Я и сейчас будто вижу, как он лежит на отводе саней, на примятой соломе и тоскливо глядит на снежные дали, грустно, почти шёпотом выводя любимый свой куплетик: «Будь я бабочкой крылатой…»
Да, не довелось ему ни мать оплакивать, ни стать отцом – продолжателем рода своего.
И несмотря ни на что, мне всё же кажется, что Бадук жив, только не рядом с нами, а где-то далеко-далеко. Это, наверное, оттого, что Хубджамал-эби тоже ушла из этого мира давно, и не ждёт, как другие, своего Бадука у крыльца.
…Волоча за собой тучу белёсой пыли, со стороны Актау спускается в аул большое стадо. Время от времени по улицам Байтирякова деловито проезжают автомашины. В долине речки, чуя приближение тёплого вечера, подаёт голос дергач: тарт-тарт, тарт-тай. Как будто спрашивает у меня: «Кайтты?мы?» («Вернулся?») На задах, со стороны огородов, слышен чей-то негромкий голосок: «Придёт весна… придёт любовь…»
Вот Шагиахмет-абзый взмахнул кнутом, не задевая крупа лошади, щёлкнул им. Игреневая кобылица и сама уж хотела поскорее освободиться от хомута и послушно затрусила к мосту через речку Иртяк.
1966
В метельную ночь
1
Для бригадира Крутоярского участка эта зима оказалась несколько неожиданной. Он знал, что для путейцев зимние месяцы – самое неблагоприятное время. Но, похоже, недооценивал, насколько изнурительными, изматывающими душу они могут оказаться для него. Уже сколько недель неустанно завывает ветер, кружат метели. А ведь здесь он оказался по своей воле… Впрочем, что можно было успеть увидеть и узнать за время прохождения двухмесячной практики в годы учёбы?! Тем более, что половина этой практики проходила в самый разгар лета. И, главное, ответственность за всё тогда лежала на других, а практикант Закария работал лишь под их прикрытием. А сейчас восьмикилометровый участок дороги всей своей «тяжестью» давит на его плечи и душу…
Разъезд Крутой Яр, состоящий из четырёх старых бараков-казарм и горстки частных домишек, сейчас стал напоминать Закарие богом забытый островок на краю земли. Действительно, на карте железных дорог, занимающей одну из стен бригадирской комнаты, такого пункта вовсе и не было. Сколько названий городов и станций обозначено на этих пересекающих Уральские горы вдоль и поперёк красных линиях дорог, напоминающих местами паучью западню! Но не значился на этой большой карте их зажатый между скалистыми горами Крутой Яр. Правда, в первые же дни своей работы Закария, тогда ещё не обеспокоенный этой неизвестностью, в одном месте красной паутины – между двумя соседними станциями со знакомыми названиями – поставил точечку фиолетовыми чернилами. Крутой Яр должен был находиться здесь – ровно посередине этого промежутка с ноготок.
Однако сегодня созерцание карты не рассеивает чувство заброшенности и одиночества, постепенно превращавшееся в нечто похожее на недуг.
А ведь совсем недавно он приехал сюда, на эту неизвестную точку, окрылённый стремлением свершать большие дела. Тогда этот неказистый разъезд встретил его приветливо, улыбаясь своими крупными, словно блюдца, цветущими подсолнухами. Даже окружавшие Крутой Яр тёмно-бурые горы не показались тогда такими невзрачными, такими тёмными, громоздкими. Наоборот, окрыляя душу, по-дружески манили к себе. Закария тут же по-детски влюбился в них. Словно спеша на встречу с почётным родственником, уже на второй день после приезда он вскарабкался на самую крутую вершину горы. Вознесясь так высоко, он любил тогда устремлять свой взор в пространство дальних горных гряд…
А теперь почему-то кажется, что эти горы, эти суровые скалы теснят его душу и даже не дают свободно двигаться. Если бы не их плен, он, может быть, давно уже выбрался бы из этой заснеженной ямы, давно бы добрался до бурлящей жизнью большой станции. Перед его глазами возникли видения шумной городской улицы, заполненной элегантно одетыми людьми. Только что за чудо, оказывается, это не улица, а рельсовая дорога с торчащими концами шпал. Уж не пристанционная ли это улица? И почему этот сердитый человек не даёт пройти вперёд, теснит его и толкается? Отчего и его помощник Карамат, считавшийся его правой рукой, посматривает на него так строго, хмурит взгляд и отворачивается? А поезд идёт… нет, едет прямо на Закарию. Надо бы посторониться, успеть отойти в сторону! Вон и улица содрогается, огромный тепловоз, закрыв своим безобразным корпусом всё на свете, стал ухать возле самого его уха. «Пуф-пуф-пуф…» Вот-вот его задавит, а Закария никак не может сдвинуться с места…
2
Убаюканный завыванием ветра, погружённый в бредовый сон, Закария не сразу проснулся под нескончаемую трель телефона. Очнувшись, кинулся к телефонному аппарату, стоящему на рабочем столе в противоположной стороне комнаты. Слышался сотрясающий стены казармы грохот колёс проходящего мимо тяжелогружёного состава. Вот участился стук колёс на стыках рельсов, голова состава, видимо, минуя стрелки разъезда, вышла уже на прямую дорогу. Машинисты – народ такой: как только тепловоз оставит за собой опасный участок, скорее тянутся к рычагу скорости, не думая о состоянии хвостовых вагонов. И тут уж эти вагоны, словно отставшие от матери утки, раскачиваясь и ударяясь обо что попало, начинают проявлять свою прыть. Если один из этих вагонов кувыркнётся под откос, будут винить путейцев.
