Политический человек. Социальные основания политики

скачать книгу бесплатно


United Nations, A Preliminary Report…, op. cit., pp. 86—100. Приведенные цифры относятся к лицам, поступившим учиться в самый ранний год начального диапазона, в расчете на 1000 человек суммарного населения, для годов в диапазоне от 1946 до 1950. Первый год начального обучения изменяется в разных странах от пяти- до восьмилетнего возраста. В менее развитых странах к этому возрастному диапазону принадлежит больше лиц в расчете на 1000 жителей, чем в более развитых странах, но это смещает представленные значения для менее развитых стран в направлении увеличения процентной доли обучающихся в школах от суммарного населения, хотя на самом деле в этой возрастной группе школы там посещает меньше детей. Таким образом, смещение данных, взятых из этого источника, укрепляет позитивную зависимость между образованием и демократией.

Ibid., pp. 86—100.

UNESCO. World Survey of Education, Paris, 1955. Приведенные цифры относятся к лицам, поступившим для получения более высокого образования, в расчете на 1000 жителей. Годы, к которым относятся эти значения, меняются от 1949 до 1952, и определение более высокого образования меняется в зависимости от страны.

Получено из Международного центра городских исследований (International Urban Research, University of California, Berkeley, California).

Ibid.

Ibid.

Глава 3

Социальный конфликт, легитимность и демократия

Легитимность и эффективность

Стабильность любой демократии зависит не только от экономического развития страны, но также от эффективности и легитимности ее политической системы. Эффективность означает фактическое качество функционирования, иначе говоря степень, в которой данная система удовлетворяет основным функциям правящей власти, как их видит большинство населения и такие мощные группировки внутри него, как крупный бизнес или вооруженные силы. Легитимность – способность указанной системы порождать и поддерживать веру в то, что существующие политические институты являются самыми подходящими и приемлемыми для данного общества. То, до какой степени современные демократические политические системы легитимны, в большой мере зависит от путей решения тех ключевых проблем, которые исторически разделяли данное общество, и от того, в какой степени указанные проблемы решены.

Если эффективность прежде всего инструментальна, то легитимность носит оценочный характер. Те или иные группы и группировки рассматривают политическую систему как легитимную или нелегитимную согласно тому, в какой мере ценности этой системы соответствуют их собственным. Важные сегменты германской армии, государственных гражданских служб, в том числе часть чиновников и аристократических классов, отвергали Веймарскую республику не из-за ее неэффективности, а по той причине, что символические представления и базовые ценности этой республики отрицали их собственные символы и ценности. Легитимность как таковая, если рассматривать ее саму по себе, вполне сочетаема со многими формами политической организации, включая и репрессивные. Феодальные общества перед наступлением индустриализации, несомненно, пользовались среди большинства составляющего их населения базовой лояльностью. Кризисы легитимности – это в первую очередь недавний исторический феномен, ставший следствием роста резких расколов между разными группировками, которые теперь благодаря средствам массовой коммуникации в состоянии организовываться вокруг каких-то ценностей, отличающихся от тех, что ранее считались единственно приемлемыми.

Кризис легитимности – это кризис изменений. Следовательно, его корни надлежит искать в характере изменений, происходящих в современном обществе. Кризисы легитимности случаются в периоды перехода к новой общественной структуре, если (1) статус основных консервативных институтов в ходе периода структурных изменений оказывается под угрозой; (2) все крупные группы в составе общества не имеют доступа к политической системе в переходный период или, по крайней мере, как только они начинают выдвигать политические требования. Если после того как новая общественная и социальная структура установилась, эта новая система в течение периода, достаточно долгого для развития легитимности на новой основе, неспособна удовлетворять ожиданиям основных групп (по соображениям «эффективности»), то может развиться новый кризис.

Токвиль дает наглядное и красочное описание первого общего типа утраты легитимности, имея в виду главным образом те страны, которые переходили от аристократических монархий к демократическим республикам: «…однако в жизни народов иногда наступают периоды, когда древние нравы и обычаи разрушены, вера поколеблена, уважение к прошлому забыто и в то же время просвещение еще не получило распространения, а политические права еще ограниченны и ненадежны…» У граждан тогда «нет ни инстинктивного патриотизма, свойственного монархии, ни рассудочного, присущего республике… они остановились посредине между тем и другим и живут в смуте и беспомощности»[106 - Alexis de Tocqueville, Democracy in America, Vol. I (New York: Alfred A. Knopf, Vintage ed., 1945), pp. 251–252. [А. де Токвиль. Демократия в Америке. М.: Весь Мир, 2000. C. 186–187.]].

Если, однако, в течение этого переходного периода статусу основных консервативных групп и их символам ничто не угрожает, даже невзирая на то, что они потеряли значительную часть своей власти и могущества, то положение демократии представляется намного более надежным и безопасным. И в результате мы имеем довольно-таки абсурдный факт, что десять из двенадцати стабильных европейских и англоязычных демократий представляют собой монархии[107 - Уолтер Липпман, рассуждая о кажущейся более высокой способности европейских конституционных монархий по сравнению с республиками «сохранять порядок вместе со свободой», предполагает, что это может происходить по той причине, что «в республике правящая власть, будучи полностью секуляризовавшейся, теряет значительную часть своего престижа; она остается голой, если кто-нибудь предпочитает такую формулировку, после того, как с нее сорвали все иллюзии, свойственные монаршему величию». См.: Walter Lippman, The Public Philosophy (New York: Mentor Books, 1956), p. 50.]. Великобритания, Швеция, Норвегия, Дания, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Австралия, Канада и Новая Зеландия – все они либо королевства, либо доминионы под властью монарха, в то время как единственные республики, которые удовлетворяют условиям стабильных демократических процедур, – это США и Швейцария плюс Уругвай в Латинской Америке.

Сохранение монархии очевидным образом сберегло для этих стран лояльность их аристократических, традиционалистских и клерикальных секторов населения, которые возмущались возросшей демократизацией и эгалитаризмом. В итоге, великодушно принимая низшие слои общества и воздерживаясь от сопротивления тем ситуациям, которые могли бы сделать необходимой революцию, консервативные круги общества завоевали или сохранили лояльность этих новых «граждан». В странах, где монархия была свергнута революцией и упорядоченная преемственность наследования оказалась нарушенной, силы, примыкавшие некогда к трону, иногда продолжали отказывать республиканским преемникам власти в легитимности вплоть до пятого поколения или даже еще далее.

Единственная конституционная монархия, которая стала фашистской диктатурой, Италия, считалась, как и Французская Республика, нелегитимной с точки зрения основных групп ее общества. Савойская династия[108 - Савойская династия – династия правителей Савойи (графов с XI в. до 1416 г., герцогов в 1416–1720 гг.), королей Сардинского королевства (в 1720–1861 гг.) и королей объединенного королевства Италии (в 1861–1946 гг.). Ее последние представители – Виктор Эммануил II (в 1849–1861 гг., в 1861–1878 гг. – король объединенной Италии), Умберто I (в 1878–1900 гг.), Виктор Эммануил III (с 1900 г. до 9 мая 1946 г.), Умберто II (с 9 мая до 13 июня 1946 г., а с 5 июня 1944 г. до 9 мая 1946 г. – королевский наместник). – Прим. перев.] отвращала от себя католиков, разрушая светскую власть римских пап, а также не рассматривалась как легитимная преемница в старом Королевстве обеих Сицилий. Церковь почти вплоть до Первой мировой войны фактически запрещала католикам участвовать в итальянской политической жизни и в конечном итоге изменила свою позицию только из-за страха перед социалистами. Французские католики в течение того же самого периода придерживались аналогичной установки по отношению к Третьей республике. И итальянской, и французской демократиям пришлось на протяжении значительной части их истории обходиться без лояльной поддержки со стороны важных групп своих обществ, причем как на левом, так и на правом фланге. Таким образом, один из крупных источников легитимности состоит в непрерывности и преемственности важных традиционных интегративных институтов в течение того переходного периода, когда появляются новые социальные институты.

Второй общий тип утраты легитимности связан с путями, которыми различные общества справляются с кризисом «вхождения в политическую жизнь» – с решением вопроса о том, когда новые социальные группы получат доступ к политическому процессу. В XIX столетии этими новыми группами были в первую очередь промышленные рабочие; в XX – колониальные элиты и крестьянское население. Всякий раз, когда новые группы становятся политически активными (например, когда рабочие впервые ищут доступ к экономической и политической власти через экономические организации и избирательное право, когда буржуазия требует доступа к властным структурам и участия в них или же когда колониальные элиты настаивают на контроле над своей собственной системой), сравнительно легкий доступ к легитимным политическим институтам имеет тенденцию способствовать завоеванию лояльности этих новых групп по отношению к системе, и они, в свою очередь, могут позволить старым господствующим слоям поддерживать свой статус. В странах вроде Германии, где в течение длительных периодов препятствовали такому доступу – сначала в нем отказывали буржуазии, а позже рабочим – и где для ограничения доступа использовалась сила, низшие слои оказались отчужденными от системы и стали принимать на вооружение экстремистские идеологии, которые, в свою очередь, не позволяли более прочно утвердившимся и признанным группам принимать политическое движение рабочих в качестве легитимной альтернативы.

Политические системы, которые отрицают всякий доступ новых страт к власти кроме как посредством революции, воспрещают также рост собственной легитимности, достигаемый путем вынесения многовековых надежд и чаяний населения на политическую арену. Группы, которые вынуждены силой пробивать себе путь в политическое пространство, склонны чрезмерно преувеличивать возможности, предоставляемые политическим участием. Вследствие всего этого демократические режимы, родившиеся под таким давлением, не только сталкиваются с трудной коллизией, когда не только группы, лояльные по отношению к ancien regime (старому порядку), расценивают их как нелегитимные, но и те, чьи вековые надежды не сбылись до конца в результате произошедших изменений, также могут отвергать их. Примером этого служит Франция, где правые клерикалы смотрели на республику как на нелегитимное образование, а какие-то секторы низших слоев обнаружили, что их извечные ожидания далеки от удовлетворения. И сегодня многие страны Азии и Африки, недавно ставшие независимыми, оказываются перед лицом многотрудной проблемы: им необходимо завоевать лояльность масс по отношению к таким свежеиспеченным демократическим государствам, которые могут сделать очень немногое для достижения утопических целей, поставленных националистическими движениями в эпоху колониализма и в течение переходного периода борьбы за независимость.

Да и вообще, если в какой-то момент статус крупных консервативных группировок оказывается под угрозой или же если в критические периоды появляющимся новым группировкам станут отказывать в доступе к политической жизни, то даже в ситуации, когда политическая система в разумной степени эффективна, легитимность подобной системы в целом окажется под вопросом. С другой стороны, серьезная потеря эффективности, которая неоднократно повторяется или имеет место в течение длительного периода, подвергнет опасности стабильность даже самой легитимной системы.

Существенным тестом на легитимность является степень выработки определенными странами общепринятой «секулярной политической культуры», главным образом общенациональных ритуалов и праздников[109 - См.: Gabriel Almond, «Comparative Political Systems», Journal of Politics, 18 (1956), pp. 391–409. (Термин «секулярная политическая культура» взят автором в кавычки, поскольку этот термин принадлежит не ему; впервые его ввел в обращение в указанной статье Габриэль Алмонд [1911–2002], видный американский специалист в области теоретической и сравнительной политологии. – Перев.).]. США создали общую для всех своих жителей гомогенную культуру благоговейного преклонения перед отцами-основателями, перед Авраамом Линкольном, Теодором Рузвельтом и их принципами. Такие общепризнанные элементы, к которым взывают все американские политики, присутствуют далеко не во всех демократических обществах. Так, в некоторых европейских странах у левых и правых кругов разный набор символов и разные исторические герои. Самый отчетливый пример такой страны предлагает нам Франция. Здесь битвы с привлечением самых разных символов, которые начались еще в 1789 г., продолжают, как указывает швейцарский историк и публицист Герберт Люти, «по-прежнему вестись, и проблемы по-прежнему остаются открытыми; каждая из этих дат [крупных политических разногласий] до сих пор по-прежнему делит левых и правых, клерикалов и антиклерикалов, прогрессистов и реакционеров во всех их исторически обусловленных констелляциях»[110 - Herbert Luethy, The State of France (London: Seeker and Warburg, 1955), p. 29. [Впервые эта книга была опубликована по-немецки и совсем под другим названием: Frankreichs Uhren Gehen Anders («Французские часы тикают по-другому»), Z?rich: Europa Verlag, 1954. – Перев.].].

Знания по поводу относительной степени легитимности политических институтов той или иной страны имеют ключевое значение для любых попыток проанализировать стабильность этих институтов в условиях, когда страна сталкивается с кризисом эффективности. Зависимость между различными степенями легитимности и эффективности в конкретных политических системах может быть представлена в форме четырехчастной таблички с примерами стран, характеризующихся различными возможными комбинациями:

Общества, которые попадают в ячейку A и у которых, иначе говоря, высокие показатели по шкале как легитимности, так и эффективности, характеризуются стабильными политическими системами – это, например, США, Швеция и Великобритания[111 - Расовая проблема на американском Юге в действительности образует собой единственный принципиальный вызов для легитимности действующей в США системы, и однажды она уже вызвала крах всего существующего в стране общенационального порядка. Указанный конфликт вплоть до настоящего момента ослабляет у многих белых южан их приверженность игре по демократическим правилам. Великобритания имела дело с соизмеримой по сложности проблемой до тех пор, пока католическая Ирландия оставалась частью Соединенного Королевства. Никакое правительство Великобритании, даже самое эффективное, не могло удовлетворить Ирландию. Политическая практика обеих сторон в Северной Ирландии и Ольстере также иллюстрирует проблему режима, который нелегитимен для крупного сегмента своего населения.]. Неэффективные и нелегитимные режимы, попадающие в прямоугольник D, по определению нестабильны и терпят крах, если только они не являются диктатурами, которые поддерживают свое существование силой, как это происходит сегодня с правительствами Венгрии и Восточной Германии.

Опыт политических событий начала 1930-х годов в различных странах иллюстрирует воздействие других сочетаний легитимности и эффективности. В конце 1920-х годов большие и мощные сегменты населения как Германской, так и Австрийской республик не считали правительства своих стран легитимными. Тем не менее оба эти государства оставались в разумной мере эффективными[112 - Превосходный анализ перманентного кризиса межвоенной Австрийской республики, который вытекал из того факта, что свои собственные католики и консерваторы рассматривали ее как нелегитимный режим, см. в: Charles Gulick, Austria from Hapsburg to Hitler (Berkeley: University of California Press, 1948).]. В терминах приведенной выше таблички они попадают в ячейку C. Когда в 1930-х годах эффективность самых разных правительств сильно упала, те общества, которые занимали высокие места на шкале легитимности, остались демократическими, в то время как целый ряд не совсем легитимных стран: Германия, Австрия и Испания – перестали быть свободными, а Франция с трудом избежала подобной судьбы. Иными словами, выражая суть происходивших изменений в терминах вышеуказанной таблички, те страны, которые переместились из ячейки А в B, остались демократическими, в то время как страны, переместившиеся из прямоугольника C в D, потерпели крах. Военное поражение 1940 г. лишний раз подчеркнуло низкое положение французской демократии на шкале легитимности. Она оказалась единственной побежденной демократией, которая предоставила всеобъемлющую поддержку своему квислинговскому[113 - То есть «предательскому, коллаборационисткому» – по имени лидера норвежских фашистов Видкуна Квислинга (1887–1945). В мае 1933 г. он организовал профашистскую партию «Национальное объединение». Содействовал захвату Норвегии фашистской Германией в апреле 1940 г., а 1 февраля 1942 г. его провозгласили министром-президентом марионеточного правительства Норвегии, которое жестоко расправлялось с норвежскими патриотами-антифашистами. После освобождения Норвегии был объявлен предателем, осужден и расстрелян по приговору норвежского суда. Имя Квислинга приобрело нарицательный характер и стало символом коллаборационизма и предательства. – Прим. перев.] режиму[114 - Проблему легитимности во Франции хорошо описала Катрин Манро (Katherine Munro): «Партии правого крыла никогда по-настоящему не забывали о возможности контрреволюции, в то время как партии левого толка возродили в своем марксизме или коммунизме революционную воинственность; каждая из сторон подозревала другую в том, что та использует республику для достижения собственных целей и что она остается лояльной республике лишь настолько, насколько та ее устраивает. Указанное подозрение раз за разом снова угрожало сделать республику неработоспособной, поскольку оно приводило к обструкции как в политической, так и в экономической сфере, а трудности правительства и других властных структур, в свою очередь, подрывали доверие к режиму и его правителям». Эта цитата взята из статьи Charles Micaud, «French Political Parties: Ideological Myths and Social Realities» в сб.: Sigmund Neumann, ed., Modern Political Parties (Chicago: University of Chicago Press, 1956), p. 108.].

Ситуации подобного типа демонстрируют полезность такого анализа. В недолговременной, краткосрочной перспективе высокоэффективная, но нелегитимная система – скажем, типа той, что существует в хорошо управляемой колонии, – менее стабильна, чем режимы, эффективность которых относительно низка, но легитимность находится на высоком уровне. Социальная стабильность такой страны, как Таиланд, несмотря на периодически происходящие там coups d’еtat (государственные перевороты), разительно контрастирует с положением дел в соседних странах, которые ранее были колониями. С другой стороны, длительная эффективность, простирающаяся на несколько поколений, может сама по себе наделить политическую систему легитимностью. В современном мире такая эффективность означает прежде всего постоянное экономическое развитие. Те страны, которые успешнее других приспособились к требованиям индустриальной системы, характеризуются наименьшей степенью внутренних политических напряженностей и либо сохранили свою традиционную легитимность, либо выработали убедительные и мощные новые символы легитимности.

Та социальная и экономическая структура, которую Латинская Америка унаследовала от Пиренейского полуострова, мешала ей следовать лидерскому примеру бывших английских колоний, и латиноамериканские республики не сформировали необходимых символов и ауры легитимности. Выживание новых политических демократий Азии и Африки окажется в большой мере зависящим от их способности на протяжении длительного периода удовлетворять нужды и потребности своего населения, что будет, вероятно, означать их способность справиться с проблемой индустриализации.

Легитимность и конфликт

Всем демократическим системам неизбежно приходится испытывать постоянную угрозу того, что групповые конфликты, которые составляют источник жизненной силы демократии, могут усилиться до такой степени и довести свою страну до такого состояния, когда они грозят дезинтегрировать общество и разрушить его целостность. Вследствие этого любые условия и обстоятельства, которые способствуют смягчению интенсивности межпартийных сражений, принадлежат к числу ключевых факторов, необходимых для демократического правления.

Поскольку наличие умеренно конфликтного состояния представляет собой фактически другой способ определения легитимной демократии, нет ничего удивительного в том, что основные факторы, обусловливающие такое оптимальное состояние, тесно связаны с теми факторами, которые порождают легитимность, рассматриваемую в терминах преемственности символов и статусов. Характер и содержание крупных расколов, воздействующих на политическую стабильность общества, в значительной мере детерминируются историческими факторами, которые воздействовали на то, каким путем были решены – или из-за чего в течение долгого времени оставались нерешенными – важные проблемы, разделявшие это общество.

На современном этапе в западных странах имеют место три крупные проблемы: во-первых, это место церкви и/или различных религий внутри страны; во-вторых, допущение низших слоев, особенно рабочих, к полному политическому и экономическому «гражданству» через посредство всеобщего избирательного права и права на ведение коллективных переговоров и, в-третьих, это никогда не затихающая борьба за распределение и перераспределение национального дохода.

Здесь встает следующий важный вопрос общего характера: рассматривались ли перечисленные проблемы последовательно, одна за другой, когда каждая из них более или менее решается перед тем, как на повестку дня встает очередная, или же эти проблемы накапливались таким образом, чтобы традиционные источники раскола смешивались с более новыми? Поочередное разрешение каждой из напряженностей по отдельности способствует формированию стабильной политической системы; перенесение проблем из одного исторического периода в другой создает такую политическую атмосферу, которая характеризуется скорее горечью и фрустрацией, нежели терпимостью и компромиссами. Ведь люди и партии начинают различаться между собой не просто тем, какими способами они улаживают текущие проблемы, но своими фундаментальными и антагонистическими мировоззрениями. А это означает, что они видят политическую победу своих оппонентов как крупную моральную угрозу и в результате всей системе в целом недостает эффективной ценностной интеграции.

В большинстве протестантских стран борьба за место церкви в обществе велась и завершилась в XVIII–XIX вв. В некоторых из них, например в США, церковь была отделена от государства и согласилась с этим фактом. В других, скажем в Великобритании, Скандинавских странах и Швейцарии, религия все еще продолжает пользоваться поддержкой со стороны государства, но государственные церкви, как и конституционные монархии, перестали быть крупными источниками противоречий. Теперь только католические страны Европы продолжают предоставлять нам примеры коллизий, в которых исторические споры и противоречия между клерикальными и антиклерикальными силами вплоть до сегодняшнего дня по-прежнему политически разделяют людей. В таких странах, как Франция, Италия, Испания и Австрия, быть католиком означает применительно к политической жизни находиться в союзе с правыми или консервативными группами, тогда как антиклерикальность или принадлежность к религиозному меньшинству чаще всего означает союз с левыми силами. В целом ряде таких стран на религиозный вопрос накладывались новые проблемы. Для консервативных католиков борьба против социализма и социалистов стала не просто экономической борьбой или спором вокруг общественных и социальных институтов, но глубоко укорененным конфликтом между Богом и Сатаной[115 - Связь между нестабильностью демократического порядка и католицизмом можно также объяснить некоторыми элементами, неотъемлемо присущими католицизму как религиозной системе. Демократия требует универсалистской системы политических убеждений в том смысле, что она принимает в качестве легитимных самые разные идеологии. И можно предполагать, что религиозная система ценностей, которая носит более универсалистский характер, поскольку в меньшей степени рассматривает саму себя в качестве единственной истинной церкви, будет более совместима с демократией, нежели та, что предполагает, будто она и только она является исключительным носителем истины. Из-за этого последнего убеждения, которого католики придерживаются намного настойчивее и энергичнее, чем большинство других западных христианских конфессий, религиозной системе ценностей становится трудно содействовать легитимизации политической системы, требующей в качестве важной части своей базовой системы ценностей верить в то, что достижению «добра» или «блага» лучше всего способствует конфликт между противостоящими убеждениями. Кингсли Дэвис (Kingsley Davis) утверждал, что государственной Католической церкви присуща тенденция быть непримиримым противником демократии, поскольку «католицизм пытается контролировать столь многие аспекты жизни, столь сильно поощрять неизменность существующего статуса и необходимость полного подчинения авторитету действующей власти, а также оставаться настолько независимым от мирской власти, что это неизбежно приходит в столкновение с либерализмом, индивидуализмом, свободой, мобильностью и суверенностью демократической страны». См.: «Political Ambivalence in Latin America», Journal of Legal and Political Sociology, 1 (1943); перепечатано в работе A. N. Christensen, The Evolution of Latin American Government (New York: Henry Holt, 1951), p. 240.]. В современной Италии для многих секулярных интеллектуалов оппозиционное отношение к церкви легитимизирует их альянс с коммунистами. И до тех пор, пока религиозные связи укрепляют секулярные политические союзы и группировки, шансы на компромисс и демократическую тактику взаимных уступок в религиозном вопросе остаются слабыми.

Проблема «гражданственности» также решалась различными способами. США и Великобритания предоставили рабочим избирательное право в XIX столетии. В таких странах, как Швеция, которая сопротивлялась этому вплоть до первых десятилетий XX в., борьба за гражданственность стала как политическое движение сочетаться с социалистическими взглядами, порождая тем самым революционный социализм. Или, выражая это явление в других терминах, там, где рабочим отказывали как в экономических, так и в политических правах, их борьба за перераспределение дохода и за свой статус накладывалась на революционную идеологию. В тех местах, где экономическая борьба и борьба за статус развивались вне указанного контекста, идеология, с которой они были связаны, имела тенденцию быть градуалистской идеологией постепенных реформ. Например, рабочим в Пруссии вплоть до революции 1918 г. отказывали во всеобщем, свободном и равном избирательном праве и тем самым толкали их к революционному марксизму. В Южной Германии, где полноценные гражданские права были предоставлены всем в конце XIX в., доминировал реформистский, демократический и нереволюционный социализм. Однако общенациональная Социал-демократическая партия продолжала провозглашать революционные догмы. Такие действия способствовали тому, что в руководстве указанной партии получили голос ультралевые круги, а это позволило коммунистам набрать силу после поражения в войне и – что в историческом плане, возможно, оказалось даже важнее – позволило им напугать большие сегменты немецкого среднего класса, которые стали бояться, как бы победа социалистов не покончила со всеми их привилегиями и статусом.

Во Франции рабочие завоевали избирательное право, но вплоть до окончания Второй мировой войны им отказывали в элементарных экономических правах. Большое количество французских предпринимателей и работодателей отказывались признавать французские профессиональные союзы и после каждой победы профсоюзов искали пути к их ослаблению или разрушению. Нестабильность французских профсоюзов и постоянно существовавшая у них потребность в сохранении воинственного духа как средства для выживания сделали рабочих восприимчивыми к призывам экстремистских политических группировок. Доминирование коммунистов во французском рабочем движении можно в значительной мере объяснить порочной тактикой французских деловых кругов и класса предпринимателей.

Эти примеры не объясняют, почему разные страны различаются в том, каким способом они справлялись с основными проявлениями общенациональных расколов. Однако и таких примеров должно хватить, чтобы проиллюстрировать, каким образом предпосылки для стабильного демократического правления соотносятся с основами общественного разнообразия. Там, где несколько разных исторических расколов смешиваются между собой и создают фундамент для идеологизированной политической жизни, демократия будет нестабильной и слабой, поскольку подобная политика по определению не включает в себя понятия толерантности.

Партии с подобными тотальными идеологиями пытаются создать то, что немецко-американский политолог Зигмунд Нойман назвал «интегрированной» средой, в которой жизнь ее членов в максимальной степени замкнута в рамки идеологически привязанных и обусловленных действий. Указанные действия основаны на предположении партии, что важно изолировать своих приверженцев от «фальшивок» и «лжи», выражаемых неверующими. Нойман говорил о необходимости проводить основополагающее аналитическое различие между представительскими (репрезентационными) партиями, которые укрепляют демократию, и интеграционными партиями, которые ослабляют ее[116 - См.: Sigmund Neumann, Die Deutschen Parteien: Wesen und Wandel nach dem Kriege (Berlin: Junker und D?nnhaupt Verlag, 1932), где излагаются различия между интеграционными и представительскими партиями. Нойман проводил дальнейшее различие между партиями «демократической интеграции» (католическими и социал-демократическими) и партиями «тотальной интеграции» (фашистскими и коммунистическими); это сделано в написанной им сравнительно недавно главе «Toward a Comparative Study of Political Parties» в томе, который он сам редактировал: Modern Political Parties, op. cit., pp. 403–405.]. Первые из них олицетворяются большинством партий в англоязычных демократиях и Скандинавии плюс большинством центристских и консервативных партий, кроме религиозных. Эти партии рассматривают в качестве своей функции прежде всего обеспечение голосов в период, непосредственно предшествующий выборам. Интеграционные партии, с другой стороны, озабочены тем, чтобы привести мир в как можно более полное соответствие со своей базовой философией. Они видят себя не конкурентами, участвующими в той игре взаимных уступок и компромиссов, которая характерна для политического давления, а ярыми приверженцами и фанатичными бойцами, участвующими в мощной битве между божественной или исторической правдой, с одной стороны, и фундаментальным заблуждением – с другой. Когда исходят из такой концепции мироустройства, то становится необходимым пресекать любые возможности для воздействия на своих последователей всякого рода противоположных или перекрестных давлений, проистекающих из контактов этих последователей с чужаками, которые ослабят и подорвут их чистую, безгрешную веру.

Двумя основными нетоталитарными группировками, которые придерживались таких процедур, были католики и социалисты. Перед 1939 г. в значительной части Европы именно католики и социалисты пытались усилить внутриконфессиональные или внутриклассовые коммуникации путем создания сети связанных с религией или партией социальных и экономических организаций, внутри которых их последователи могли бы жить своей собственной жизнью. Австрия являет собой, пожалуй, самый лучший пример коллизии, в которой две группы, социалисты-католики и социал-демократы, разошедшиеся между собой по всем трем главным историческим проблемам и осуществляющие большинство своих общественных действий в организациях, связанных либо с партией, либо с церковью, умудрились расколоть страну на два враждебных лагеря[117 - См.: Charles Gulick, op. cit.]. Тоталитарные организации вроде фашистских и коммунистических всеми способами расширяют интеграционистский характер политической жизни до максимально возможного предела, полностью определяя весь мир исключительно в терминах борьбы.

Усилия – даже со стороны демократических партий, – предпринимаемые с целью изолировать свою социальную базу от противоположных и перекрестных давлений, со всей несомненностью подрывают стабильную демократию, которая требует чередований от одних выборов к другим, а также разрешения существующих между партиями проблем в течение длительных периодов времени. Изоляция может усилить лояльность по отношению к конкретной партии или церкви, но она будет вместе с тем мешать партии в привлечении на свою сторону новых групп. Австрийская ситуация иллюстрирует, каким способом избирательный процесс вызывает фрустрацию и сводится на нет, когда преобладающая часть электората ограничена рамками интеграционных партий. Обязательные правила демократической политической жизни предполагают, что перемена взглядов и переход как в партию, так и из партии вполне возможны, допустимы и заслуживают уважения, а партии, которые надеются получить большинство демократическими методами, должны в конечном счете отказаться от своего интеграционистского пыла. По мере того как в разных странах рабочий класс получал полный набор гражданских прав в политической и экономической сферах, европейские социалистические партии ослабляли свои интеграционистские устремления и переставали их акцентировать. Единственные нетоталитарные партии, которые в настоящее время придерживаются такой политики, – это религиозные партии наподобие разнообразных католических партий или кальвинистской антиреволюционной партии из Голландии. Совершенно ясно, что и Католическая, и голландская Кальвинистская церкви не являются «демократическими» в сфере религии. Они настаивают, что существует только одна истина, – точно так же, как в политике поступают коммунисты и фашисты. Католики могут принять предложения о политической демократии, но никогда – о религиозной веротерпимости. И во всех тех случаях, когда политический конфликт между религией и нерелигиозностью рассматривается католиками или другими верующими в одну-единственную истинную церковь как нечто весьма важное, яркое и бросающееся в глаза, всегда существует реальная дилемма для демократического процесса. Многие из политических проблем, которые можно было бы легко уладить с помощью компромиссов, усиливаются из-за наличия религиозной проблемы, и в результате их не удается по-настоящему разрешить.

Везде, где социальная структура функционирует так, чтобы естественным образом изолировать отдельных людей или группы с одинаковым политическим мировоззрением от контактов с теми, кто придерживается других взглядов, эти изолированные лица или группы приобретают склонность поддерживать политических экстремистов. Например, неоднократно отмечалось, что рабочие в так называемых изолированных отраслях промышленности: шахтеры, моряки, рыбаки, лесорубы, стригали и портовые грузчики, которые проживают в общинах, населенных преимущественно людьми той же самой профессии, обычно оказывают едва ли не безграничную поддержку политическим платформам самого левого толка[118 - См. ниже, с. 280–284, 299–300.]. Таким районам их концентрации свойственна тенденция голосовать за коммунистов или социалистов, причем значительным большинством, иногда на грани того, что, по существу, оказывается «однопартийной» системой. Другой иллюстрацией той же самой модели может послужить политическая нетерпимость, проявляемая во времена кризиса группами, базовой опорой которых служат фермы, поскольку фермеры, подобно рабочим в изолированных отраслях промышленности, живут в условиях более гомогенного политического окружения, нежели люди, занятые в большинстве городских профессий[119 - Эта тенденция очевидным образом изменяется применительно к городским сообществам, к типу сельской стратификации и т. д. Для обсуждения роли профессиональной однородности и политической коммуникации среди фермеров см.: S. M. Lipset, Agrarian Socialism (Berkeley: University of California Press, 1950), Chap. 10, «Social Structure and Political Activity». Свидетельства недемократических наклонностей сельского населения приводятся в работе Samuel A. Stouffer, Communism, Conformity, and Civil Liberties (New York: Doubleday & Co., Inc., 1955), pp. 138–139. Национальный институт общественного мнения Японии – см.: National Public Opinion Institute of Japan, Report No. 26, A Survey Concerning the Protection of Civil Liberties (Tokyo, 1951) – сообщает, что фермеры представляли собой такую профессиональную группу, которая, безусловно, в наименьшей степени интересуется гражданскими свободами. Карл Фридрих в своем объяснении сильной позиции национализма и нацизма среди немецких бауэров (фермеров) говорит о факторах, похожих на обсуждавшиеся здесь; в частности, он отмечает, «что сельское население более гомогенно, что в нем присутствует меньшее количество посторонних и иностранцев, что у него намного меньше контактов с зарубежными странами и народами и, наконец, что его мобильность намного более ограничена». См.: Carl J. Friedrich, «The Agricultural Basis of Emotional Nationalism», Public Opinion Quarterly, 1 (1937), pp. 50–51.].

Эти выводы подтверждаются исследованиями индивидуального электорального поведения, которые ясно указывают, что индивиды, находящиеся под перекрестными воздействиями противоположных давлений, – те, кто принадлежит к группам, предрасполагающим их к движению в разных направлениях, или у кого имеются друзья, поддерживающие разные партии, или кто регулярно подвергается пропагандистскому воздействию со стороны разных группировок, – с меньшей вероятностью будут сильно привержены каким-либо определенным политическим силам или активно участвовать в каких-то общественно-политических событиях[120 - Возможно, первое общее утверждение о последствиях воздействия перекрестных давлений на индивидуальное и групповое поведение можно найти в работе, написанной более пятидесяти лет назад Георгом Зиммелем, – см.: Georg Simmel, Con?ict and the Web of Group Af?liations (Glencoe: The Free Press, 1956), pp. 126–195. Она являет собой интересный пример нарушения непрерывности в социальных исследованиях, когда концепция перекрестных давлений реально использовалось Зиммелем, но ее понадобилось вновь независимо открыть при исследованиях разных аспектов голосования. Подробное рассмотрение того, каким образом принадлежность к нескольким разным группам вообще воздействует на политический процесс в целом, см. в: David Truman, The Governmental Process (New York: Alfred A. Knopf, 1951).].

Многочисленные и политически непоследовательные случаи принадлежности к разным группам, лояльности к разным партиям и необходимости реагировать на разнонаправленные стимулы снижают эмоциональность и агрессивность, сопутствующие тому или иному политическому выбору. Например, в современной Германии католик из числа рабочих, которого тянут в двух разных направлениях, будет, скорее всего, голосовать за христианских демократов, но проявит намного больше терпимости и снисходительности к социал-демократам, чем среднестатистический католик из числа представителей среднего класса[121 - См.: Juan Linz, The Social Bases of German Politics (unpublished Ph. D. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1958).]. Там, где человек принадлежит к множеству разнообразных групп, которые все предрасполагают его к одному и тому же политическому выбору, он находится в ситуации изолированного рабочего и с гораздо меньшей вероятностью будет толерантен к другим мнениям и точкам зрения.

Доступные нам свидетельства говорят о том, что шансы на стабильную демократию увеличиваются пропорционально тому, в какой мере группы и отдельные индивиды располагают несколькими комплексными (т. е. учитывающими целый ряд аспектов) политически релевантными принадлежностями. В той степени, в какой на существенную долю населения воздействуют конфликтующие силы, толкающие этих людей в разных направлениях, они заинтересованы в снижении интенсивности политического конфликта[122 - Изложение полезности перекрестного давления в качестве объясняющего понятия см. в: Bernard Berelson, Paul F. Lazarsfeld, and William McPhee, Voting (Chicago: University of Chicago Press, 1954). Кроме того, см. главу 6 данной книги, где предпринимается попытка установить последствия членства в различных группах для электорального поведения, а также дается обзор соответствующей литературы.]. Как подчеркивали Роберт Даль и Толкотт Парсонс, такие группы и индивиды проявляют также интерес к защите прав политических меньшинств[123 - Как выразился Даль, «если большинство индивидов в обществе солидаризируются более чем с одной группой или отождествляют себя с ними, то существует некоторая положительная вероятность того, что любое большинство содержит в своем составе таких лиц, которые для определенных целей отождествляют себя с меньшинством, находящимся под угрозой. Те из членов такого угрожаемого меньшинства, которые всерьез предпочитают собственную альтернативу, сделают свои чувства известными таким членам гипотетического большинства, которые, кроме всего, на некотором психологическом уровне солидаризируются или отождествляют себя с меньшинством. Некоторые из этих сочувствующих перестанут оказывать поддержку той альтернативе, которую исповедует большинство, и в результате это большинство развалится». См.: Robert A. Dahl, A Preface to Democratic Theory (Chicago: University of Chicago Press, 1956), pp. 104–105. Парсонс говорит, что «когда при рассмотрении последствий политических различий заходят слишком далеко, это активизирует проявления такой солидарности между сторонниками двух партий, которая существует на других, неполитических основаниях, так что члены политического большинства начинают защищать тех, кто разделяет другие интересы, не совпадающие с их собственными, и кто в политическом смысле отличается от них». См. его эссе: Parsons, «Voting and the Equilibrium of the American Political System», в сб.: E. Burdick and A. Brodbeck, eds., American Voting Behavior (Glencoe: The Free Press, 1959), p. 93. При недавнем обсуждении указанной проблемы в норвежском контексте подчеркивались «интегративные функции комплексного многоаспектного конфликта… [когда] разделительные линии в конфликте между группами избирателей не совпадают с разделениями между читателями газет разной политической направленности, и это ставит значительную долю электората в ситуацию перекрестного давления. <…> В норвежской политической жизни существует интересный двунаправленный процесс взаимных ограничений: с одной стороны, большинство избирателей социалистической партии регулярно подвергаются воздействию газетных сообщений, исходящих от противостоящих партий; с другой стороны, несоциалистические газеты – именно потому, что они в столь многих случаях доминируют над своим сообществом и обращаются к большому числу разнообразных политически гетерогенных групп, – как выясняется, проявляют большую сдержанность в выражении конфликтных мнений». Stein Rokkan and Per Torsvik, «The Voter, the Reader and the Party Press» (Mimeographed, Oslo: 1959).].

Стабильная демократия требует относительно умеренной напряженности между существующими в ней противоборствующими политическими силами. И политическая умеренность облегчается способностью такой системы решать разделяющие ее ключевые проблемы прежде, чем возникают новые. Если проблемам религии, гражданственности и «коллективных переговоров» между предпринимателями и профсоюзами позволяют накапливаться, они подпитывают и подкрепляют друг друга, а чем больше укрепились и коррелируют между собой источники раскола, тем меньше вероятность политической толерантности. Аналогично чем выше изоляция от гетерогенных политических стимулов, тем в большей мере второстепенные факторы «нагромождаются» и действуют в одном направлении, а также тем больше шансов, что данная группа или индивид рано или поздно придут к экстремистской точке зрения. Эти два вида зависимости, один – на уровне проблем с партийной приверженностью, другой – на уровне поддержки тех или иных партий, связываются между собой тем фактом, что партии, которые отражают накопившиеся нерешенные проблемы, будут и дальше стремиться изолировать своих последователей от конфликтующих стимулов. Наилучшие условия для политического космополитизма опять-таки те, что связаны с экономическим развитием: рост урбанизации и образования, распространение коммуникационных СМИ и возросшее благосостояние. Большинство очевидным образом изолированных профессий: в горнодобывающей промышленности, на лесозаготовках, в сельском хозяйстве – это как раз те занятия, относительная доля которых в общей численности рабочей силы стремительно уменьшается вместе с индустриализацией[124 - Colin Clark, The Conditions of Economic Progress (New York: Macmillan, 1940).].

Таким образом, факторы, участвующие в модернизации или экономическом развитии, связаны с теми, что формируют легитимность и мягкую терпимость. Но следует всегда помнить, что такие корреляции являются всего лишь утверждениями об относительных степенях гармонизированности (конгруэнтности) и что другое условие для политического действия состоит в следующем: подобная корреляция никогда не будет столь четко выраженной, чтобы люди ощущали себя неспособными изменить своими действиями направленность и ход событий. И стало быть, это отсутствие сильной корреляции означает также, что для аналитических целей переменные следует рассматривать по отдельности, даже если они взаимно коррелируют между собой. Например, представленный здесь анализ раскола подсказывает вполне определенные способы, с помощью которых различные электоральные и конституционные решения могут повлиять на шансы демократии. Они обсуждаются в следующем разделе.

Системы правления

Если комплексные многоаспектные основания для раскола делают демократию более жизнеспособной, то из этого следует, что в условиях постоянства всех прочих факторов двухпартийные системы лучше, чем системы многопартийные, что избрание официальных лиц по территориальному принципу предпочтительнее пропорционального представительства и что федерализм превосходит по своим качествам унитарное государство. Конечно же, существовали и продолжают существовать стабильные демократии с многопартийными системами, пропорциональным представительством и унитарным государственным устройством. Фактически я бы утверждал, что такие проявления многовариантности в системах правления намного менее важны, нежели те, что вытекают из основополагающих различий в общественной структуре, обсуждавшихся в предыдущих разделах. Тем не менее они могут внести свой вклад в общую результирующую стабильность или нестабильность.

Аргументация в пользу двухпартийной системы основывается на предположении, что в сложном обществе любые партии в силу необходимости обязательно должны быть широкими коалициями, ни в коем случае не обслуживающими интересы какой-либо одной крупной группировки, и что они не должны быть интеграционными партиями, а должны стремиться завоевать поддержку среди тех групп, которые преимущественно склонны к союзу с противостоящей партией. Например, британская Консервативная или американская Республиканская партии не должны в принципе вызывать антагонизм у рабочих, занятых ручным трудом, так как значительная часть голосов за указанные партии должна поступать именно от последних. Демократическая и Лейбористская партии сталкиваются с аналогичной проблемой перед лицом средних классов. Партии, которые никогда не ориентируются на получение настоящего большинства, действуют совсем иначе и стремятся завоевать максимально возможную электоральную поддержку от некой ограниченной базы, – партия «рабочих» будет акцентировать внимание на интересах рабочего класса, а партия, старающаяся привлечь в первую очередь мелких бизнесменов, станет проделывать то же самое применительно к своей целевой группе. Для таких партий, ориентирующихся на сравнительно небольшие или отколовшиеся группировки в составе общества, выборы, вместо того чтобы становиться удобными случаями для поиска максимально широкой поддержки путем убеждения расходящихся между собой групп в наличии у них общих интересов, становятся совершенно другими событиями, в ходе которых подобные партии лишний раз подчеркивают линии раскола, отделяющие их сторонников от других сегментов общества.

Суждение, что пропорциональное представительство скорее ослабляет, а не укрепляет демократию, опирается на анализ различий между двумя ситуациями: многопартийной и наличием одной главной партии большинства. Если, как утверждалось выше, справедливо предположение, что существование многих партий подчеркивает различия и сокращает возможности для консенсуса, то любая избирательная система, которая увеличивает шансы скорее для большего, а не для меньшего числа партий, идет во вред демократии.

Кроме того, как указывал немецкий социолог Георг Зиммель, система избрания членов парламента, которая должна обеспечивать представление территориальных избирательных округов, а не групп избирателей (чему способствует пропорциональное представительство), понуждает различные группы добиваться достижения своих целей в рамках такой электоральной структуры, которая ориентирована на удовлетворение многих разных интересов и на потребность в компромиссе[125 - Georg Simmel, op. cit., pp. 191–194. Толкотт Парсонс недавно сделал похожее замечание о том, что один из механизмов для предотвращения «постепенно углубляющейся трещины в электорате» состоит в «развитии голосования в обществе с разветвленной структурой солидарности таким способом, чтобы, хотя корреляция и существует, не имелось бы никакого точного соответствия между политической поляризацией и другими основаниями для дифференциации». Talcott Parsons, op. сit., pp. 92–93.].

Федерализм увеличивает возможности для образования еще более многочисленных источников раскола, добавляя к другим факторам, которые расчленяют общественную структуру, еще и региональные интересы и ценности. Главное исключение из этого обобщенного суждения возникает в том случае, когда федерализм делит страну по линиям ее базового раскола, например на различные этнические, религиозные или лингвистические регионы, как это происходит, скажем, в Индии и Канаде. Демократия нуждается в расколе внутри лингвистических или религиозных групп, а не между ними. Но там, где таких разделений не существует, федерализм, как представляется, идет на пользу демократии. Помимо создания еще одного источника многоаспектного раскола федерализм обеспечивает реализацию различных функций, которые, как отметил Токвиль, он разделяет с сильными добровольными ассоциациями, – тут и сопротивление централизации власти, и подготовка новых политических лидеров, и создание средств для предоставления партии, которая потерпела поражение на выборах, какой-то доли в системе в целом, поскольку обе общенациональные партии независимо от исхода очередных выборов обычно продолжают контролировать некоторые блоки в составе системы.

Могу еще раз подчеркнуть, что не рассматриваю ранее перечисленные аспекты политической структуры как существенно необходимые для демократических систем. Если основополагающие общественные и социальные условия облегчают работу демократии, как это, похоже, происходит, скажем, в Швеции, то даже сочетание многопартийности, пропорционального представительства и унитарного государства не приведет к ее серьезному ослаблению. Самое худшее, что может случиться, – такого рода обстоятельства позволят безответственным меньшинствам укрепиться и получить для себя плацдарм в парламенте. С другой стороны, в странах вроде веймарской Германии или Франции, где низкий уровень эффективности и легитимности ослабляет фундаментальные основания демократии, те конституционные факторы, которые поощряют рост многочисленных партий, еще сильнее уменьшают шансы действующей там системы на выживание.

Современные вызовы: коммунизм и национализм

В середине ХХ в. характерная черта всех моделей стабильных западных демократий состоит в том, что они находятся в «постполитической» фазе, – иными словами, между демократическими левыми и правыми силами существует лишь относительно небольшая разница, социалисты становятся умереннее, а консерваторы перестают выступать против государства всеобщего благоденствия. В большой мере указанная ситуация отражает тот факт, что рабочие в этих странах выиграли свою битву за полные гражданские права.

Представители низших слоев являются теперь частью правящих группировок, становясь, так сказать, полноправными членами клуба. Основная политическая проблема индустриальной революции, а именно включение рабочих в легитимное политическое пространство, решена[126 - T. Х. Маршалл проанализировал происходивший в XIX столетии постепенный процесс инкорпорирования рабочего класса в политическое пространство и увидел этот процесс как достижение «элементарного человеческого равенства, связанного с полным членством в обществе и его сообществах, которое никак не противоречит надстройке в виде экономического неравенства». См. его небольшую, но блистательную книгу: T. H. Marshall, Citizenship and Social Class (London: Cambridge University Press, 1950), p. 77. И хотя универсальные гражданские права открывают путь для оспаривания сохраняющихся видов общественного и социального неравенства, наличие этих прав дает также основания для веры в то, что процесс социальных изменений, направленных к достижению равенства, останется в границах такого конфликта, который в демократической системе вполне допустим.]. Сегодня ключевой вопрос внутренней политики – это коллективные переговоры между предпринимателями и профсоюзами о различиях в разделении совокупного продукта, которые ведутся в рамках кейнсианского государства всеобщего благоденствия, а такие вопросы не требуют и не форсируют экстремизма ни от какой из сторон. Однако, даже невзирая на тот факт, что рабочий класс западных демократий инкорпорирован в общество, у этого класса все равно еще имеются авторитарные предрасположенности, которые при определенных условиях проявляются в поддержке экстремистских политических и религиозных движений. Источники таких предрасположенностей рассматриваются далее в главе 4.

В большинстве стран романской и Восточной Европы борьба за интегрирование рабочего класса в политическое пространство не была доведена до конца к тому моменту, когда на сцене появились коммунисты, и факт их появления резко изменил весь характер политической игры. Коммунисты не могли быть абсорбированы в систему тем же путем, каким это произошло с социалистами. В демократическом обществе рабочие-коммунисты, их партии и профсоюзы, пожалуй, не в состоянии получить право доступа к реальной политической власти. Представление коммунистов о себе, а более конкретно – их тесные связи с Советским Союзом понуждают их принять самосбывающееся пророчество, гласящее, что они не сумеют обеспечить достижение своих целей демократическими средствами. Эта повсеместная убежденность препятствует им в получении какого-то позволения на доступ к реальной власти, что, в свою очередь, укрепляет у рабочих-коммунистов ощущение отчужденности от правящей верхушки. Равным образом у более консервативных слоев укрепляется их убежденность в том, что предоставление рабочим или их уполномоченным лицам расширенного набора прав угрожает всему хорошему, чт.е. в этой жизни. Таким образом, присутствие коммунистов не позволяет легко прогнозировать, что экономическое развитие обеспечит стабилизацию демократии в названных европейских странах.

В тех странах Азии и негритянской Африки, которые стали независимыми недавно, положение несколько другое. В Европе рабочие стояли в свое время перед лицом серьезной проблемы завоевания гражданских прав, которых им приходилось добиваться от господствовавших тогда аристократических и деловых кругов. В Азии и Африке долговременное присутствие колониальных правителей идентифицировалось с консервативной идеологией, и более зажиточные классы относятся к колониализму с подобострастием, в то время как левые идеологии, обычно марксистского толка, отождествлялись там с национализмом. В Азии и Африке профсоюзы и партии рабочего класса с самых первых шагов демократической системы были легитимной частью политического процесса. Предположительно такая ситуация могла бы означать стабильную демократию, за исключением того факта, что получение рабочими названных политических прав предшествует на этих материках развитию стабильной экономики с многочисленным средним классом и полноценным индустриальным обществом.

Вся эта система ныне поставлена с ног на голову. В стабильных европейских демократиях левое крыло росло постепенно, в ходе борьбы за больший объем демократии, и оно смогло выразить разные формы недовольства, порожденного на ранних стадиях индустриализации, в то время как правые силы сохраняли поддержку имевшихся в обществе традиционалистских элементов, пока система в конечном счете не пришла к довольно легко достигнутой сбалансированности – с модификациями, наблюдавшимися по обе стороны. В Азии левое крыло оказалось теперь у власти непосредственно в ходе периода демографического взрыва и ранней индустриализации, и ему придется принять на себя ответственность за все последующие невзгоды и бедствия. И точно так же, как это происходит в более бедных областях Европы, коммунисты, которые совершенно безответственным образом нарабатывают себе политический капитал на любом возникающем недовольстве, в настоящее время являются в Азии крупной партией – второй по величине в большинстве тамошних государств.

Учитывая качество существования погрязших в бедности народных масс, низкие уровни образования, классовую структуру в форме удлиненной пирамиды и «преждевременный» триумф демократических левых сил в ситуации, когда до достижения экономической и политической зрелости еще очень далеко, прогноз для политической демократии в Азии и Африке выглядит безрадостным. В странах с наилучшими перспективами: Израиле, Японии, Ливане, Филиппинах и Турции – наблюдается тенденция по одному или нескольким серьезным факторам напоминать Европу: в них высок образовательный уровень (везде, кроме Турции); там имеется существенный и постоянно растущий средний класс; у консервативных групп прочно сохраняется политическая легитимность. Другие азиатские и африканские страны независимо от существующей в них формы политического бытия более привержены определенному темпу своего экономического развития и своей национальной независимости, чем той картине партийной политической жизни и свободных выборов, которую иллюстрирует наша модель демократии. Представляется правдоподобным, что там, где сумеют избежать коммунистической или военной диктатуры, политические события будут следовать тому образцу, который все отчетливее проступает в странах типа Ганы, Гвинеи, Туниса или Мексики, где имеется образованное меньшинство, использующее для осуществления эффективного контроля над обществом различные массовые движения в сочетании с левыми лозунгами и проводящее выборы скорее в качестве красивого жеста на пути к достижению конечных демократических целей и средства для оценки общественного мнения, а не как эффективные инструменты для легитимной смены тех, кто сейчас находится у власти и занимает руководящие посты[127 - Обсуждение появляющихся в Гане политических моделей см. в: David Apter, The Gold Coast in Transition (Princeton: Princeton University Press, 1955). Интересный краткий анализ мексиканской «однопартийной» системы см. в: L. V. Padgett, «Mexico’s One-Party System, a Re-evaluation», American Political Science Review, 51 (1957), pp. 995—1008.]. При наличии сильного давления в пользу быстрой индустриализации и немедленного решения хронических проблем бедности и голода маловероятно, чтобы многие из новых правительств в странах Азии и Африки оказались в состоянии поддерживать открытую партийную систему, где представлены принципиально разные классовые позиции и ценности[128 - Пока эта глава редактировалась и готовилась для публикации, в нескольких бедных и неграмотных странах произошли политические кризисы, которые вновь подчеркивают нестабильность демократического правления в слаборазвитых регионах. Так, 7 октября 1958 г. было мирно свергнуто правительство Пакистана, и новый самоназначенный президент этой страны объявил, что «в существующих ныне условиях демократия западного типа функционировать здесь не может. У нас всего лишь 16-процентная грамотность. В Америке она составляет 98 процентов» (информационный релиз агентства «Ассошиэйтед пресс», 9 октября 1958 г.). Новое правительство начало с того, что распустило парламент и все политические партии. Похожие кризисы произошли почти одновременно в Тунисе, Гане и даже в Бирме, правительство которой под руководством премьер-министра У Ну рассматривалось с момента окончания Второй мировой войны как одно из наиболее стабильных в Юго-Восточной Азии. Да и Гвинея начала политическую жизнь как однопартийное государство. Возможно, открытое появление военных полудиктатур без сколько-нибудь заметного демократического «фронта» может отражать ослабление демократических символов в этих регионах под воздействием советской идеологии, которая приравнивает «демократию» не к конкретным политическим формам и методам, а к быстрому и эффективному осуществлению «воли народа» некой сравнительно образованной элитой.].

Латинская Америка, которая экономически развита столь же слабо, как и Азия, в политическом смысле больше напоминает Европу начала XIX в. Большинство латиноамериканских стран стали независимыми государствами еще перед подъемом индустриализации и ростом марксистских идеологий, в результате чего они так и остаются цитаделями традиционного консерватизма. Сельские территории в них зачастую аполитичны или глубоко традиционны, а движения левого толка пользуются поддержкой в первую очередь со стороны промышленного пролетариата. Латиноамериканские коммунисты, например, выбрали для организации городских рабочих европейский марксистский подход, а вовсе не «путь в Яньань»[129 - Яньань – город в Северо-Западном Китае, в провинции Шэньси, фактически ставший конечной точкой так называемого Великого похода китайских коммунистов; с 1935 по 1948 г. там находился ЦК китайской компартии. В русско- и англоязычной исторической литературе термин «путь в Яньань» (англ. Yenan way) практически не применяется; его заменяет как раз «Великий поход». – Прим. перев.] Mao Цзэдуна, который искал для себя опору в крестьянах[130 - Robert J. Alexander, Communism in Latin America (New Brunswick: Rutgers University Press, 1957).]. Если Латинской Америке позволят развиваться самостоятельно и она сумеет увеличить свою продуктивность, то существуют хорошие шансы на то, что многие из латиноамериканских стран станут продвигаться в европейском направлении. Недавние события на этом континенте, включая свержение целого ряда диктатур, отражают результаты воздействия крепнущего среднего класса, а также возросшего благосостояния и образованности. Сохраняется, однако, большая опасность того, что эти страны могут все же пойти во французском или итальянском направлении, а вовсе не по пути Северной Европы, что коммунисты захватят там лидерство и станут во главе рабочих и что средний класс будет отчуждаться от демократии. После того как политически активный средний класс начинает по-настоящему существовать и действовать, ключевое различие между «левыми» и «правыми» политическими тенденциями становится уже недостаточным в качестве средства дифференциации между сторонниками и противниками демократии. Как показано в главе 5, проведение дальнейших различий между левыми, правыми и центристами, когда у каждой из этих политических сил есть своя характерная идеология и своя социальная база и когда в каждой из этих трех групп существуют свои демократическая и экстремистская тенденции, проясняет проблему «авторитаризма» и его зависимости от текущей стадии экономического развития.

В следующих двух главах продолжается обсуждение условий, необходимых для существования демократического порядка. В них выражено стремление уточнить представленные здесь тезисы и подвергнуть их дальнейшей углубленной проработке путем достаточно подробного изучения тех факторов, которые лежат в основе привлекательности экстремистских движений и авторитарных ценностей для самых разных страт индустриального общества.

Глава 4

Авторитаризм рабочего класса[131 - Ранняя версия данной главы была написана для спонсировавшейся Конгрессом за свободу культуры (Congress for Cultural Freedom) конференции «Будущее свободы», которая проходила в итальянском Милане в сентябре 1955 г.]

Постепенное понимание того, что в современном обществе экстремистские и пропитанные нетерпимостью движения с большей вероятностью будут использовать в качестве своей базы низшие классы, а вовсе не средний класс и уж тем более не высшее сословие, поставило перед трагической дилеммой тех принадлежащих к демократическим левым кругам интеллектуалов, которые когда-то со всей убежденностью считали, что силой, борющейся за свободу, расовое равенство и социальный прогресс, обязательно должен быть пролетариат. Итальянский писатель социалистической ориентации Иньяцио Силоне, утверждал, что «миф об освободительной силе пролетариата растворился наряду с еще одним мифом – о прогрессе. Сравнительно недавние примеры нацистских рабочих союзов, равно как и аналогичных организаций у Салазара и Перона… наконец-то убедили в этом даже тех, кто отказывался признать данный факт уже на основании одного лишь тоталитарного вырождения коммунизма»[132 - «The Choice of Comrades», Encounter, 3 (December 1954), p. 25. Арнольд Рогоу, опубликовавший статью в социалистическом журнала «Dissent» («Инакомыслие»), даже утверждает, что «либеральному и радикальному подходам всегда недоставало широкой общенародной базы, и, по существу, либеральная традиция была традицией ограниченного меньшинства или даже, пожалуй, тех, кто принадлежал к элите». Arnold A. Rogow, «The Revolt Against Social Equality», Dissent, 4 (1957), p. 370.].

Драматические подтверждения указанного соображения были продемонстрированы недавно, когда рабочие южных штатов США поддержали деятельность советов белых граждан[133 - Так назывались в 1950—1960-е гг. общественные объединения белых американцев, которые активно противились расовой интеграции, создавая свои частные школы, бассейны и т. п. – Прим. перев.] и расовую сегрегацию в своей стране, а многие британские рабочие приняли в 1958 г. активное участие в расовых бунтах, разразившихся в Англии. Статья под названием «Короткий разговор с фашистским зверем», появившаяся в левом социалистическом журнале «Нью стейтсмен» (речь в ней шла о перебивающемся случайными заработками восемнадцатилетнем работяге, который принял участие в избиении чернокожих в Лондоне), выразительно и наглядно рисует идеологический синдром, иногда достигающий кульминации в подобном поведении. В этой публикации аналитическому обзору авторитарных элементов, характерных для низшего класса в современном обществе, предпослана в качестве своеобразной прелюдии подробно изложенная точка зрения некоего молодого человека по имени Лен.

«“Да вот же почему я с фашистами, – говорит он. – Они против черномазых. Ведь тот мужик по прозванию Лосось, он же коммунист. Лейбористская партия – она тоже коммунистическая. Как и профсоюзы”. По словам этого парня, его мать и отец целиком и полностью поддерживают Лейбористскую партию. А сам-то он что, против лейбористов и их партии? “Не-е, я – за них. Вы ж сами знаете, они – нашенские. Я и за профсоюзы тоже”. Даже при том, что в них верховодят коммунисты? “На все сто процентов, – отвечает он. – Мне по душе коммунистическая партия. Она – силища, так что мне ихние мужики по душе”. Но как он может быть за коммунистов, когда фашисты ненавидят их?

На это Лен отвечает: “Ладно, знаете ли, вообще-то, я за фашистов не всю дорогу, а только когда они против ниггеров. Но на самом-то деле знаете что? Фашисты – они ведь за богатеев, как и тори. Все они – за чинуш, за разных больших людей, за начальство. А коммунисты – очень они могучие”. Я сказал ему, что в Великобритании коммунистическая партия – совсем маленькая.

“Однако же, – говорит он в ответ, – у них ведь есть Россия, это она стоит за ними”. Его голос полон восхищения. “Россию я обожаю. Знаете, вот где настоящие люди. Они мирные. Они сильные. Когда они говорят, что сделают чего-нибудь, то действительно берут и делают это. Не то что мы. Они заставляют тебя задуматься: ведь у них же есть всякие бомбы, которыми они оттуда могут пульнуть и стереть нас всех отсюдова, с лица земли, одним движением пальца ихнего генерала. Раздолбать нас полностью и окончательно. Честно, они такие, эти русские. Когда они говорят, что сделают чего-нибудь, то действительно берут и делают это. Как в Венгрии. Я пожалел тех челов, ну, венгров. Но разве вы не видели, как русские вошли туда и остановили их? Танками. Не то что мы на Кипре. Наши солдатики получили там кучу пуль в задницу, и что мы стали делать? А вот коммунисты – они за маленького человека”»[134 - Клэнси Сигал (Clancy Sigal) в журнале New Statesman, October 4, 1958, p. 440.].

Такие демонстративные и поразительно наглядные проявления этнических предубеждений рабочего класса и поддержки им тоталитарных политических движений получили подтверждение в нескольких параллельно проводившихся исследованиях самых разных феноменов: общественного мнения, отношения к религии, семейных моделей и структуры личности. Многие из этих исследований говорят о том, что образ жизни низшего класса порождает людей с жестким и нетерпимым подходом к политической жизни.

На первый взгляд может показаться, будто факты политической истории противоречат сказанному. С момента своих первоначальных шагов в XIX столетии рабочие организации и партии выступали как крупная сила в деле распространения политической демократии и в ведении многих прогрессивных битв – политических и экономических. До 1914 г. классическое разделение между ориентированными на рабочий класс левыми партиями и привилегированными в экономическом отношении правыми партиями основывалось отнюдь не только на таких проблемах, как перераспределение дохода, реальный социальный статус и образовательные возможности, оно опиралось также на гражданские свободы и международную политику. Рабочие, если судить по политической линии их партий, часто были становым хребтом борьбы за большую политическую демократию, за религиозную свободу, за права меньшинств и за мир во всем мире, в то время как партии, пользовавшиеся поддержкой консервативного среднего класса и высшего сословия, в значительной части Европы были склонны отдавать предпочтение более экстремистским политическим формам, сопротивляться расширению избирательных прав, горой стоять за институциональную церковь и поддерживать ура-патриотическую внешнюю политику.

События, происходившие после 1914 г., привели к постепенному размыванию этих моделей. В некоторых странах Европы группировки выходцев из рабочего класса оказывались самыми националистически настроенными сегментами населения. В других они находились на переднем крае борьбы против равных прав для любых меньшинств и стремились ограничить иммиграцию или же ввести в странах с открытой иммиграцией жесткие расовые стандарты. Завершение антифашистской эры и развертывание холодной войны показало, что борьба за свободу – это не просто некая разновидность экономической классовой борьбы. Угроза свободе, исходящая от коммунистического движения, оказалась ничуть не меньше той, что когда-то исходила от фашизма и нацизма, причем коммунизм во всех странах, где он силен, пользуется поддержкой главным образом со стороны низших слоев рабочего класса или сельского населения[135 - Источники различий в силе коммунистов в той или иной стране уже обсуждались в главе 2 применительно к уровню и скорости экономического развития.]. Никакая другая партия не была настолько полностью и безоговорочно партией рабочего класса и бедняков, как коммунисты. Что же касается социалистических партий, то и в прошлом, и в настоящее время они получают намного больше поддержки от средних классов, чем коммунисты.

Некоторые социалисты и либералы высказывали мысль, что это ничего не доказывает применительно к вопросу об авторитарных тенденциях в рабочем классе, поскольку коммунистическая партия часто маскируется, выставляя себя как партию, стремящуюся к соблюдению классических западных демократических идеалов свободы, равенства и братства. Эти люди утверждают, что большинство сторонников коммунистических идей, особенно менее образованная их часть, обманываются, думая, будто коммунисты – это просто более воинственные и эффективные социалисты. Я бы, однако, предложил альтернативную гипотезу, а именно что для тех, кто относится к обширной страте людей с низкими доходами, низким профессиональным статусом и низким образованием, – иными словами, для людей, которые в современных индустриальных обществах в значительной мере, хотя и не исключительно принадлежат к рабочему классу, известные нам бескомпромиссные и нетолерантные аспекты коммунистической идеологии вовсе не являются источником напряженности и отнюдь не отталкивают их, а, напротив, привлекают.

Социальная ситуация низших страт, особенно в более бедных странах с низкими уровнями образования, предрасполагает их представителей к тому, чтобы видеть политическую жизнь в чисто черных или белых тонах, т. е. в терминах добра и зла. Следовательно, при прочих равных условиях бедняки должны с большей вероятностью, чем другие страты, отдавать предпочтение экстремистским движениям, которые предлагают простые и быстрые решения любых общественных и социальных проблем, обладая при этом жестким мировоззрением.

Конечно же, «авторитаризм» любой социальной страты или класса в высокой степени относителен и часто модифицируется организационными обязательствами по отношению к демократии, а также индивидуализированными перекрестными давлениями. В любой данной стране низший класс может быть более авторитарен, чем высшие сословия, но на «абсолютной» шкале все классы в этой стране могут быть менее авторитарными, чем любой класс в какой-нибудь другой стране. Скажем, в такой стране, как Великобритания, где у каждой социальной страты нормы терпимости хорошо развиты и широко распространены, даже низший класс может быть в меньшей степени авторитарен и более «умудрен», чем наиболее высокообразованная страта в слаборазвитой стране, где сиюминутные проблемы и кризисы обрушиваются на любой класс и где все группы населения вообще не думают о сколько-нибудь длительной перспективе и могут быть заинтересованы исключительно в скоротечных или даже сиюминутных решениях[136 - См.: Richard Hoggart, The Uses of Literacy (London: Chatto and Windus, 1957), pp. 78–79 и 146–148, где обсуждается, насколько нормы толерантности приемлемы для британского рабочего класса. В работе E. T. Prothro and Levon Melikian, «The California Public Opinion Scale in an Authoritarian Culture», Public Opinion Quarterly, 17 (1953), pp. 353–363 при обследовании 130 студентов Американского университета в Ливане было показано, что они продемонстрировали такую же увязку между авторитаризмом и экономическим радикализмом, какая в Америке обнаруживается среди рабочих. Проведенный в 1951–1952 гг. опрос 1800 взрослых пуэрториканцев, которые были представителями всего сельского населения этой территории (на тот момент она находилась во владении США, а с 1952 г. стала «свободно присоединившимся к США государством» с правами самоуправления. – Перев.), позволил установить, что 84 % респондентов были «в какой-то степени авторитарными» по сравнению с 46 % для сопоставимого чисто американского населения. См.: Henry Wells, «Ideology and Leadership in Puerto Rican Politics», American Political Science Review, 49 (1955), pp. 22–40.].

Приверженность демократическим процедурам и идеалам со стороны тех основных организаций, к которым принадлежат лица с низким статусом, также может влиять на фактическое политическое поведение этих людей, причем даже в большей мере, чем их основополагающие личные ценности, и независимо от того, насколько они авторитарны[137 - Демократы из южных штатов США были самыми непреклонными противниками сенатора Маккарти и его тактики отнюдь не по причине своих глубоких возражений против недемократических методов, а скорее из-за своей организационной приверженности Демократической партии.]. Рабочий класс, который рано (еще до появления коммунистов) выработал в себе лояльность по отношению к политическим и профсоюзным движениям демократической направленности, успешно боровшимся за социальные и экономические права трудящихся, не станет легко менять свои привязанности.

Приверженность отдельных лиц каким-то иным ценностям или институтам (на самом деле это проявления разных видов перекрестного давления) также способна перевесить большинство институциональных предрасположенностей. Например, католически ориентированный французский, итальянский или немецкий рабочий, который при этом настроен весьма антикапиталистически, все равно может тем не менее голосовать в своей Франции, Италии или Германии за какую-то относительно консервативную партию, потому что его преданность католицизму более сильна, чем возмущение и чувство обиды, испытываемые им из-за низкого статуса его класса. Точно так же рабочий, ощущающий сильную склонность к авторитарным идеям, может защищать демократические институты от нападок со стороны фашистов из-за имеющихся у него связей с антифашистскими партиями и профсоюзами, которые действуют в пользу рабочего класса. И наоборот, те, кто не склонен к экстремистской политике, могут поддерживать какую-нибудь экстремистскую партию из-за определенных аспектов ее программы и той специфической политической роли, которую она играет. В США многие люди поддерживали коммунистов в 1936 и 1943 гг. как антифашистскую и интернационалистскую партию.

Таким образом, нет возможности предсказать однозначную склонность тех или иных социальных страт к поддержке либо экстремистских, либо демократических политических партий, исходя из знания их психологических предрасположенностей или на основании их установок, которые выведены из данных какого-либо опроса[138 - Для детального обсуждения ошибочности любых попыток строить предположения относительно того, что политическое поведение является неизбежной функцией политических установок или психологических характеристик, см.: Nathan Glazer and S. M. Lipset, «The Polls on Communism and Conformity», в сб.: Daniel Bell, ed., The New American Right (New York: Criterion Books, 1955), pp. 141–166.]. Однако и практические свидетельства, и теория говорят о том, что низшие страты в относительно большей степени авторитарны, что их (опять-таки при прочих равных условиях) будет сильнее тянуть к экстремистскому движению, нежели к умеренному и демократическому, и что после того, как они в какой-то момент вступили в подобное движение, их не будет отталкивать от него нехватка или отсутствие демократии, в то время как у более образованных или многоопытных сторонников такого рода движения будет наблюдаться склонность покинуть его ряды[139 - Термин «экстремистское» используется применительно к движениям, партиям и идеологиям. Понятие «авторитарный» относится к установкам и предрасположенностям отдельных индивидов (или групп – в тех случаях, когда исследователя интересует статистическое агрегирование индивидуальных установок, а не групповые характеристики как таковые). У термина «авторитарный» имеется слишком много ассоциаций с исследованиями психологических установок, чтобы его можно было с уверенностью и без всякого риска использовать также применительно к типам общественных организаций.].

Демократия и низшие классы

Более бедные страты повсюду придерживаются более либеральных или левых убеждений по экономическим вопросам; они в большей степени одобряют мероприятия, характерные для государства всеобщего благоденствия, в частности установление более высоких размеров заработной платы, а также поддерживают прогрессивный подоходный налог, деятельность профсоюзов и т. д. Но когда речь заходит о либерализме, определяемом в неэкономических терминах, скажем о поддержке гражданских свобод, интернационализма и т. д., корреляция становится абсолютно противоположной. Более зажиточные слои более либеральны, более бедные в большей мере нетерпимы[140 - См. две статьи Дж. Смита: G. H. Smith, «Liberalism and Level of Information», Journal of Educational Psychology, 39 (1948), pp. 65–82; Idem., «The Relation of “Enlightenment” to Liberal-Conservative Opinions», Journal of Social Psychology, 28 (1948), pp. 3—17.].

Данные опросов общественного мнения в целом ряде стран указывают, что низшие классы намного меньше привязаны к демократии как политической системе, чем городской средний и высший классы. В Германии, например, при обследовании, проведенном Институтом ЮНЕСКО в Кёльне в 1953 г., была опрошена систематическая выборка из 3000 немцев, которым задали следующий вопрос: «Думаете ли Вы, что было бы лучше, если бы существовала только одна партия, несколько партий или вообще не было бы никаких партий?» Результаты, проанализированные в соответствии с профессиональным статусом респондентов, говорят о том, что низшие страты рабочего класса и сельского населения с меньшей вероятностью поддержали бы многопартийную систему (этот показатель считается разумным индексом демократических установок в западных и вестернизованных странах), нежели это сделали бы средняя и верхняя страты (см. табл. I).

Сопоставимые результаты были получены и в 1958 г., когда аналогичный вопрос задавался общенациональным или региональным выборкам в Австрии, Японии, Бразилии, Канаде, Мексике, Западной Германии, Нидерландах, Бельгии, Италии и Франции. Хотя пропорция лиц, одобряющих многопартийную систему, изменялась от страны к стране, в рамках каждой страны низшие классы поддерживали ее с меньшей вероятностью[141 - Эти выводы основываются на пока еще не опубликованных данных, хранящихся в архивах и картотеках организации под названием World Poll («Всемирные опросы»); она учреждена фондом International Research Associates («Международные партнеры по исследованиям»), который спонсирует проведение сопоставимых опросов одновременно в целом ряде стран. Вопрос, задававшийся в данном опросе, звучал так: «Предположим, что здесь существовала бы политическая партия, соответствующая Вашей собственной точке зрения, – такая, которую Вы бы рассматривали как более или менее “свою” партию. Хотелось бы Вам, чтобы она была единственной партией в нашей стране, а всякие другие партии, кроме нее, отсутствовали или же Вы будете против такой однопартийной системы?» При этом были обнаружены аналогичные корреляционные зависимости между низким статусом и убежденностью в значимости сильного лидера.].

Таблица I

Ответы различных немецких профессиональных групп по поводу предпочтительной партийной системы, %

(только мужчины)

Вычислено на основании перфокарт, предоставленных автору Институтом ЮНЕСКО в Кёльне.

Опросы, проведенные в Японии, Великобритании и США и спроектированные с целью получить надежные данные об общих реакциях на проблематику гражданских свобод или прав разнообразных меньшинств, дали сходные результаты. При этом выяснилось, что в Японии и рабочие, и сельское население были настроены более авторитарно и проявляли меньшую заинтересованность гражданскими свободами, чем средний и верхний классы[142 - См.: Kotaro Kido and Masataka Sugi, «A Report of Research on Social Strati?cation and Mobility in Tokyo» (III), Japanese Sociological Review, 4 (1954), рр. 74—100; и National Public Opinion Institute of Japan (Национальный институт общественного мнения Японии), Report No. 26, A Survey Concerning the Protection of Civil Liberties (Tokyo, 1951).].

В Англии психолог Ганс Айзенк (Н. J. Eysenck) нашел сопоставимые различия между людьми, которые по своему общему социальному мировоззрению были «практичными трезвыми материалистами», и теми, кто был «идеалистами и оптимистами». У первой группы обнаружилась тенденция проявлять нетолерантность к отклонениям от стандартных моральных или религиозных взглядов, а также придерживаться антинегритянской, антисемитской и ксенофобской точек зрения, в то время как «идеалисты и оптимисты» были снисходительны и терпимы к разнообразным отклонениям, беспристрастны и склонны к интернационализму[143 - См.: H. J. Eysenck, The Psychology of Politics (London: Routledge and Kegan Paul, 1954), р. 127.]. Подводя итог полученных им результатов, основанных на шкале для измерения установок у сторонников различных британских партий, Айзенк сообщил, что «консерваторы, принадлежащие к среднему классу, в большей степени являются идеалистами и оптимистами, нежели консерваторы, принадлежащие к рабочему классу; либералы из среднего класса в большей степени идеалисты и оптимисты, чем либералы из рабочего класса; социалисты из среднего класса в большей степени идеалисты и оптимисты, чем социалисты из рабочего класса; и даже коммунисты из среднего класса являются идеалистами и оптимистами в большей степени, нежели коммунисты из рабочего класса»[144 - Ibid., p. 137; для ознакомления с критическим анализом методологии этого исследования, в котором поднимаются серьезные вопросы по поводу процедур, использованных в указанном исследовании, см.: Richard Christie, «Eysenck’s Treatment of the Personality of Communists», Psychological Bulletin, 53 (1956), pp. 411–430.].

Свидетельства, полученные в результате различных американских исследований, столь же ясны, непротиворечивы и однозначны – низшие страты наименее толерантны[145 - См.: Arnold W. Rose, Studies in Reduction of Prejudice (Chicago: American Council on Race Relations, 1948), где приводится обзор литературы по данному вопросу, опубликованной до 1948 г. Несколько исследований показали ключевую значимость образования и независимо от него – воздействия экономического статуса, причем оба эти фактора играют основную роль для лиц с низким статусом. См.: Daniel J. Levinson and R. Nevitt Sanfоrd, «A Scale for the Measurement of Anti-Semitism», Journal of Psychology, 17 (1944), pp. 339–370 и H. H. Harlan, «Some Factors Affecting Attitudes toward Jews», American Sociological Review, 7 (1942), pp. 816–827, где содержатся данные об установках по отношению к одной из этнических групп. См. также: James G. Martin and Frank R. Westie, «The Tolerant Personality», American Sociological Review, 24 (1959), pp. 521–528. Краткое резюме целого ряда недавних исследований в области расовых отношений в США см. в: Melvin M. Tumin, Segregation and Desegregation (New York: Anti-Diffamation League of B’nai B’rith, 1957). & Co., 1955), p. 139. Значения для работников физического труда и для работающих на фермах были подсчитаны на основании перфокарт, которые любезно предоставил проф. Стоуффер.]. В самом систематическом из них, основанном на общенациональной выборке из почти 5 тыс. американцев, Сэмюэл Стоуффер разделил своих респондентов на три категории: «менее толерантные», «среднетолерантные» и «более толерантные», – используя для этого шкалу, которая базируется на ответах на вопросы о таких гражданских свободах, как право на свободу слова для коммунистов, право на критику религии или на защиту национализации промышленности и т. п. Как демонстрируют данные, представленные в табл. II, толерантность растет одновременно с продвижением вверх по социальной лестнице. Только 30 % тех, кто занимается физическим трудом, принадлежат к категории «более толерантные» в противоположность 66 % для дипломированных специалистов и 51 % для владельцев той или иной собственности, менеджеров и чиновников. В США, как и в Германии или Японии, для фермеров характерна низкая толерантность.

Таблица II

Пропорция респондентов-мужчин, которые применительно к проблематике гражданских свобод принадлежат к числу «более толерантных»

Samuel A. Stouffer, Communism, Conformity and Civil Liberties (New York: Doubleday

Данные, полученные при опросах общественного мнения в тринадцати разных странах и показывающие, что низшие страты меньше привержены демократическим нормам, нежели средние классы, вновь подтверждаются исследованиями ученых, которые были в большей мере ориентированы на психологические аспекты и изучали социальные корреляты «авторитарной личности»[146 - См.: Theodore Adorno, et al., The Authoritarian Personality (New York: Harper & Bros., 1950). Заметим, что это оригинальное исследование дало по данному вопросу менее бесспорные результаты, чем многие из последовавших за ним публикаций. Да и сами авторы указывают (с. 178) на неадекватность своей выборки.]. Многие исследования в этой области, результаты которых были недавно сведены воедино, показывают устойчивую увязку между авторитаризмом и принадлежностью к низшему классу[147 - Richard Christie and Peggy Cook, «A Guide to Published Literature Relating to the Authoritarian Personality», Journal of Psychology, 45 (1958), pp. 171–199.]. По итогам одного из опросов, охватившего 460 лос-анджелесских взрослых, сообщается, что «среди рабочего класса содержится более высокая пропорция сторонников авторитаризма, чем среди представителей как среднего, так и высшего классов» и что среди работающих те лица, которые явным образом идентифицировали себя как принадлежащие к «рабочему классу», а не к «среднему классу», были более авторитарными[148 - W. J. McKinnon and R. Centers, Authoritarianism and Urban Strati?cation, American Journal of Sociology, 61 (1956), p. 618.].

Одно недавнее исследование содержит дальнейшие подтверждения возможности отрицательной корреляции между авторитаризмом и невротическим состоянием у представителей низших классов. Вообще говоря, те, кто отклоняется от стандартов своей группы, с большей вероятностью будут невротическими личностями, чем те, кто им соответствует, так что если мы предполагаем, что среди людей с низким статусом авторитарные черты характера в той или иной мере стандартны, то более либеральные члены указанной группы должны также быть и более невротическими[149 - Слишком большая часть современных психологических знаний в этой области была получена в результате изучения популяций, которые наиболее удобны и доступны для академического исследователя, – университетских студентов. При этом часто забывают, что для этой весьма специфической и особо отобранной группы личностные синдромы и установки могут очень сильно отличаться от тех, что характерны для других сегментов всего населения в целом.]. Как подчеркнули два психолога, Энтони Дэвидс и Чарльз Эриксен, там, где «эталонный стандарт авторитаризма достаточно высок», люди могут быть вполне уравновешенными и вместе с тем авторитарными[150 - См.: Anthony Davids and Charles W. Eriksen, «Some Social and Cultural Factors Determining Relations Between Authoritarianism and Measures of Neuroticism», Journal of Consulting Psychology, 21 (1957), pp. 155–159. В этой статье содержится много ссылок на релевантную литературу.]. И тот факт, что в группах, принадлежащих к низшему классу, подобная ситуация часто имеет место, вполне соответствует гипотезе, что в таких группах авторитарные установки являются «нормальными» и ожидаемыми[151 - Наблюдается повышенная совместимость требований к членству в коммунистической партии и прошлой принадлежности к рабочему классу, как на то указывает открытие Алмонда, установившего, что в его выборке коммунистов какие-то невротические проблемы имелись у вдвое большего числа членов этой партии – выходцев из среднего класса, чем они обнаруживались в группе выходцев из рабочего класса, а это опять намекает на нормальность экстремистских политических взглядов и их конгруэнтность с принадлежностью к рабочему классу. См.: Gabriel Almond, The Appeals of Communism (Princeton: Princeton University Press, 1954), pp. 245–246.].

Экстремистские религии и низшие классы

Многие наблюдатели привлекали внимание к связи между низким социальным статусом и фундаменталистской или хилиастической (милленаристской)[152 - Члены секты хилиастов, или милленариев, верят в грядущее наступление тысячелетнего царства Христа на Земле. – Прим. перев.] религией. Эта связь говорит о том, что экстремистская религия является продуктом тех же самых социальных сил, которыми порождаются авторитарные политические установки. С другой стороны, среди адептов либеральных протестантских церквей всегда преобладали представители среднего класса. В США это создало дилемму для либерального протестантского духовенства, у которого имелась тенденция к либеральности как в своих политических, так и в религиозных взглядах, и, следовательно, зачастую оно хотело распространять свое социальное и религиозное наставление среди низших слоев общества. Но при этом либеральные протестантские священнослужители обнаружили, что эти слои хотят таких пасторов, которые станут возглашать в своих проповедях об адском пламени и спасении души, а не опираться на современное протестантское богословие[153 - См.: Liston Pope, Millhands and Preachers (New Haven: Yale University Press, 1942), pp. 105–116.].

В ранний период социалистического движения Энгельс заметил, что у первоначального христианства и у движения революционных рабочих[154 - Сам Энгельс называет его «современным рабочим движением». – Прим. перев.]имеются «достойные внимания точки соприкосновения», особенно в завлекательных обещаниях о скором приходе «тысячелетнего царства» и в опоре на низшие классы[155 - См.: Friedrich Engels, «On the Early History of Christianity», in K. Marx and F. Engels, On Religion (Moscow: Foreign Languages Publishing House, 1957), pp. 312–320. [Ф. Энгельс. К истории первоначального христианства. М.: Политиздат, 1979.]]. Недавно Элмер Кларк, глубокий исследователь и знаток малых сект в современной Америке, отметил, что такого рода секты, как и в эпоху раннего христианства, «рождаются главным образом среди бедняков, которыми религия пренебрегает». Он пишет, что в период, когда «бунты и мятежи бедняков носили религиозный оттенок, – а до недавних времен почти всегда так оно и происходило, – как раз и появились идеи о тысячелетнем царствии Христа, и… эти представления хорошо видны в большинстве мелких сект, которые следуют евангелистской традиции. Изначальное милленарианство – это, по существу, защитный механизм людей обездоленных и лишенных всякого духовного наследия; и вот в итоге, отчаявшись получить сколько-нибудь существенные милости через социальные процессы, они отвернулись от нынешнего мира, отказавшего им в своих благах, и стали видеть впереди его грядущее уничтожение в некоем космическом катаклизме, который возвеличит их и низвергнет богатых и могущественных»[156 - Elmer T. Clark, The Small Sects in America (New York: Abingdon Press, 1949), pp. 16, 218–219. Согласно Брайану Уилсону (Bryan Wilson), «ощущение беспросветного отсутствия всякой безопасности, статус, который отличается от статуса окружающих, чувство тревоги, культурная заброшенность толкают к мыслям о необходимости полного переустройства мира, что как раз и способны обеспечить секты, хотя бы отчасти. Те, кто не умеет вписаться в окружающую обстановку, могут составлять общины либо профессиональные группы или же просто быть отдельными рассредоточенными людьми, одними из тех, кто оказался в схожем маргинальном положении». См.: «An Analysis of Sect Development», American Sociological Review, 24 (1959), p. 8, а также монографию того же автора Minority Religious Movements in Modern Britain (London: Heinemann, 1960).].

Эрнст Трёльч, видный историк сектантской религии, охарактеризовал психологический посыл фундаменталистских религиозных сект такими словами, которые вполне можно было бы с тем же успехом применить и к носителям экстремистских политических взглядов: «Это именно низшие классы, которые выполняют по-настоящему творческую работу, формируя общины и сообщества на чисто религиозном основании. Они в одиночку, без всякой посторонней помощи объединяют воображение и простоту чувств с привычками нерефлектирующего разума, с примитивной энергией и настоятельным ощущением необходимости действовать. И вот на одном таком фундаменте оказывается возможным создание не ограниченной никакими условиями авторитарной веры в Божественное Откровение, которая характеризуется простотой полнейшей приверженности и непоколебимой уверенностью. Только внутри такого рода братства есть место для тех, у кого существует ощущение духовной потребности и кто не обзавелся привычкой к интеллектуальному рассуждению, которое неизменно расценивает все на свете с относительной точки зрения»[157 - Ernst Troeltsch, The Social Teaching of the Christian Churches (London: George Allen and Unwin, 1930), Vol. 1, p. 44.].

Свидетели Иеговы, численность которых в США измеряется сотнями тысяч, представляют собой превосходный пример быстро растущей секты, которая, «как и в прошлом, продолжает привлекать непривилегированные слои»[158 - См.: Charles S. Braden, These Also Believe. A Study of Modern American Cults and Minority Religious Movement (New York: Macmillan, 1949), p. 384.]. Основная мысль в учении свидетелей Иеговы состоит в том, что Царствие Небесное вот-вот должно наступить: «Конец света и кончина этого мира близки. Армагеддон совсем рядом – это время, когда грешники будут низринуты и на земле воцарится теократия, или правление Господне»[159 - Ibid., p. 370.]. Причем их организация, как и у коммунистов, является «иерархической и в высокой степени авторитарной. В методах управления этой сектой или в формировании политики данного движения как единого целого просматривается лишь минимальное демократическое участие»[160 - Ibid., p. 363. Можно высказать предположение, что, как и в авторитарных политических движениях, нетолерантный характер большинства сект является для их членов, принадлежащих к низшему классу, привлекательной особенностью, а вовсе не источником напряженности. Хотя нет никаких доступных нам систематических свидетельств в пользу такого предположения, оно помогло бы объяснить отсутствие в рамках этих сект какой-либо толерантности к любой фракционности и к бесконечным ересям, когда новые группировки оказываются столь же нетерпимыми, как и старые, поскольку расколы происходят обычно вокруг вопроса о том, чьи именно нетолерантные представления и методы должны возобладать.].

Прямые связи между социальными корнями политического и религиозного экстремизма наблюдались во многих странах. В царской России молодой Троцкий распознал эту взаимозависимость и успешно вербовал первых пролетариев – членов Южнороссийского союза рабочих (революционной марксистской организации конца 1890-х годов[161 - На самом деле Южнорусский союз рабочих возник в Одессе в 1875 г. – Прим. перев.]) из числа приверженцев религиозных сект[162 - См.: Isaac Deutscher, The Prophet Armed, Trotsky, 1879–1921 (London: Oxford University Press, 1954), pp. 30–31. [И. Дойчер. Троцкий. Вооруженный пророк. 1879–1921. М.: Центрполиграф, 2006.]]. Как показывают недавние исследования, в Голландии и Швеции коммунисты сильнее всего в тех районах, которые когда-то были центрами фундаменталистского религиозного стремления к духовному возрождению. В Финляндии коммунизм и возрожденческое христианство зачастую оказываются сильными в одних и тех же областях этой страны. В бедных восточных частях Финляндии коммунисты очень внимательно следили за тем, чтобы не оскорблять религиозные чувства населения. Сообщается, что многие коммунистические собрания фактически начинаются там с пения религиозных гимнов[163 - См.: Sven Rydenfelt, Kommunismen i Sverige. En Samhallsvetenskaplig Studie. (Kund: Gleerupska Universitetsbokhandeln, 1954), pp. 296, 336–337; Wiardi Beckman Institute, Verkiezingen in Nederland (Amsterdam, 1951, mimeographed), pp. 15, 93–94; Jaako Novsiainen, Kommunism Kuopion I?? nisss? (Helsinki: Joensuu, 1956).].

Из этого никак не следует, что религиозные секты, поддерживаемые элементами из низшего класса, обязательно или обычно становятся центрами политического протеста. На самом деле такие секты фактически часто оттягивают на себя то недовольство и фрустрацию, которые иначе потекли бы в каналы политического экстремизма. Главная мысль здесь состоит в том, что ригидный фундаментализм и догматизм привязаны к тем же самым основополагающим характеристикам, установкам и предрасположенностям, которые находят для себя другую отдушину в приверженности экстремистским политическим взглядам и движениям.

В своем превосходном исследовании источников шведского коммунизма Свен Риденфельт (Sven Rydenfelt) проанализировал различия между двумя социально и экономически сопоставимыми северными округами Швеции, Вестерботтеном и Норботтеном (V?sterbotten, Norrbotten), в попытке объяснить относительно малое голосование за коммунистов в первом из них (2 %) и намного большее – во втором (21 %). Либеральная партия, которая в Швеции оказывает религиозному экстремизму намного больше поддержки, нежели любая другая из действующих там партий, была сильна в Вестерботтене (30 %) и слаба в Норботтене (9 %). Так как суммарное голосование за экстремистов было в обоих округах почти идентичным: 30 и 32 %, то Риденфельт пришел к заключению, что общая предрасположенность к радикализму существовала в обоих этих округах, где проживали некоторые из самых бедных, лишенных всяких корней и наиболее социально изолированных групп в Швеции, но что выражение этой коллизии в указанных административных единицах отличалось, принимая в одном округе религиозную форму, а в другом – коммунистическую: «Коммунисты и религиозные радикалы – в последнем случае это секты, принадлежащие к кругу пятидесятников, – как представляется, конкурируют за лояльность одних и тех же групп населения»[164 - См. обширную рецензию Филлипса Дэвисона на упомяную в предыдущей сноске книгу Свена Риденфельта, опубликованную в журнале Public Opinion Quarterly, 18 (1954–1955), pp. 375–388. Приведенная цитата находится там на с. 382.].

Социальная ситуация низших классов