Мёд

Надежда Лидваль

Мёд

Инга за два года похудела в снах: вместо полнокровных и сочных ей стали являться измождённые тени, да и то частями. Только соберётся один сон напитаться кровью, сплестись из жил, как Инге уже вставать пора: три часа. Утро. В пять нужно быть в гараже. В шесть – выход на линию.

Поедет по улицам длинный ГолАЗ с гармошкой посередине: сам весь белый, только пузо и бока бурые. Поедет, почёсывая шинами земную шкуру. Подхватит, долгожданный, закутанных пассажиров – лица красные, в глазах вода, – запустит в своё нутро, и они разом забудут свои холодные мысли.

Водитель Игорь сидит по-царски, на дорогу смотрит сверху вниз. Лет пять назад он отбил эту машину у другого водителя. Тот в поединке вырвал у Игоря правый ус, но всё равно проиграл. Автобус Игорь с тогдашним кондуктором отмыли, обжили. В кабине теперь по-домашнему: часы, занавески, ковры, массажная накидка на сиденье, термос.

В салоне пышут печки добрым жаром, там на каждом окне – по две занавески, а между ними перемигиваются снежинки из фольги. С лампочек свисает мишура, щекочет пассажиров по щекам – Инга ещё в ноябре украсила автобус к Новому году. Сама она сидит на месте кондуктора, покрытом шкурой несуществующего зверя. На столике, что Игорь смастерил, стоит хрустальная вазочка с конфетами, рядом с ней – еловые ветки в банке. Из колонок льётся что-то неопределённо-радостное, переливчатое, внушающее хрупкий оптимизм.

Леонид с утра по салону крутится, всё никак места себе не найдёт. Из постоянных пассажиров он самый беспокойный и загадочный. Катается часто, а куда и откуда – ни разу не сказал. Обмолвился только раз, что прикипел к этому маршруту, потому что он идёт по самым дорогим ему местам: «16-я линия», «Больничный городок», «ДК Комсомолец», «По требованию». Заходит что ни день, то на новой остановке и так же внезапно выскакивает, иногда прямо на следующей. Бывает, спохватывается, что ему выходить, когда двери уже закрылись. Он тогда принимается в них колошматить и кричать, и Игорь всегда останавливается и выпускает несчастного от греха подальше.

Больше всего Леонид любит общаться с Ингой. Всегда что-нибудь да скажет. Не может без этого.

– У меня проездной, но я билетик из ваших ручек всё равно бы взял. А вдруг счастливый?

Игорь сказал его бояться. Леонид своими сахарными любезностями извёл предыдущего кондуктора, предшественницу Инги. Та на работу так и не вернулась: иссохла.

На этот раз Леонид суетится больше обычного: уступает место в полупустом автобусе, передаёт деньги и карточки, когда никто не просит, путается под ногами. А Инге хоть бы что. У неё без снов голова порожняя. Руки работают, ноги ходят, а злиться на кого-то – так на это силы нужны и воображение.

Инга сидит, варежку вяжет, а Леонид перед ней всё вертится:

– Сегодня, передавали, снег будет. Я вот специально пораньше к вам заскочил, чтоб не пропустить.

– И зачем? Уж лучше дома посидеть, чем в автобусе трястись.

– А дома что? Одни кошки да старая мать. Там и жизни нет.

– Ну всяко теплее.

– Я ведь, так сказать, разнообразия какого-нибудь ищу. Мне бы мёда поэзии хлебнуть. Глоточка вашего мёда.

– Да какой у нас мёд? Только вот, карамельки.

– Ну на что мне карамельки, сокровище моё? Я к вам стремлюсь, я алкаю. А между нами всё время вот этот бездушный металл, этот поручень. И не обойти мне его, хотя, казалось, только руку протяни.

– Смешной вы.

– А вы смейтесь, если смешно…

Инга, улыбнувшись, встала навстречу двум пассажиркам —женщине в запотевших очках и девочке лет семи, которая сразу заметила конфеты в вазе.

– Угощайтесь, – Инга посторонилась, пропуская ребёнка к конфетам. Вдруг автобус дёрнулся, Инга налетела спиной на Леонида, который по-прежнему гарцевал у её места, ни за что не держась. Леонид зацепился ногой о поручень, потерял равновесие и влетел носом в ту самую хрустальную вазочку.

Конфеты рассыпались. Пролилась кровь.

Инга принялась делать водителю знаки: останови, случилось тут у нас. Нажала кнопку на поручне. Игорь затормозил, открыл двери, сам вышел в салон, но Леонид уже, всхлипывая и роняя красные капли, успел отбежать от автобуса.

***

Снег выпал в полдень. Падал густо, основательно и к вечеру наглухо склеил все дороги.

Люди маялись, прели в шубах. Даже песни новогодние не помогали. За окнами – вязкая тьма, и нет смысла дышать на стекло, чтобы сделать в нём проталину, потому что все окна превратились в чёрные зеркала и увидеть в них можно только себя и свою вечернюю тревогу. Тогда Инга подала снова знак водителю. Музыка затихла, протрещал микрофон, слышно было, как отвинчивается крышка, и жидкость плещется в стенках какого-то сосуда. Игорь вздохнул, покряхтел и начал рассказывать людям про снег.

– Откуда он берётся – никто точно не знает, но предполагают всякое. Одни вам скажут, что снег падает из жалости к земле: лежит, мол, она себе нагая, никто не прикроет – стыдоба. Другие будут вас уверять, что снег падает от скуки – этих вообще слушать не надо: наплетут с три короба да все три с собой унесут. Я вам расскажу, как оно на самом деле. Слушайте. Снег сперва долго, всю весну, лето и осень, собирается на ветвистых рогах Великого Оленя. Копится там до поры до времени, пока шее рогатого совсем невмоготу не станет. Тут он как мотнёт головой – вот тогда и посыплется снег на землю. И пока весь не выйдет, не кончится зима. Олень в этом году долго терпел, а теперь вот тяжесть сбросил – и вон как повалило…

Сказ про Оленя был длинный, тягучий. Инга знала его наизусть, но так, как Игорь, рассказать бы не сумела – и никто бы не сумел. Народ затих. Кто-то уснул даже. Инга пассажиров потихоньку тормошила, кому выходить пора. Сама даже не вздремнула: на такой работе не до этого.

К полуночи всех развезли, автобус прибрали и отправились по домам: Игорь – к семье, захватив пустой термос, Инга – ловить свои голодные сны.

Наутро снег перестал. Автобусы легко покатили по улицам, счастливые своей скоростью, – все, кроме белого ГолАЗа Игоря и Инги. С утра замдиректора по перевозкам вызвала их к себе и положила перед ними такую бумагу:

«Заявление

Модификациями вашего салона я нанёс себе тяжёлую физическую травму и непоправимый моральный вред. Хрустальная ваза с конфетами оказалась не закреплена и при резком торможении разбилась прямо о мой нос, хотя я ничего ей не сделал. Прочие пассажиры не проявили ко мне никакого сочувствия, за что их непременно настигнет вселенская кара. А кондукторша – та вовсе отвергла мои чистые поползновения и вообще бездушная тварь».

– Потеря менее двух зубов и менее одного сантиметра языка не страховой случай, – сказала замдиректора. – Но товарищ явно сумасшедший, поэтому от него чего угодно можно ожидать. Сегодня вас со смены снимаю. С завтрашнего дня вместе вы не работаете. И чтоб к вечеру весь свой цирк на колёсах прибрали. Нечего машину засорять.

Вместо рейса по холодному белому городу Инга возвращала автобусу его заводскую красоту: срывала мишуру, отклеивала снежинки, смывала искусственный снег с окон. Когда часы отвинчивала, показалось, что вроде как Леонид за намыленным окном мелькнул: что-то бурое и сгорбленное юркнуло за боковое зеркало и пропало. А может, просто пена так блеснула. Инга снова окунула тряпку в ведро.

Оставалось только столик разломать, да без Игоря было не справиться: прибит крепко, на века. Придётся ждать. Только Инга села на голое пластмассовое место кондуктора, чтобы отдохнуть, как прибежала диспетчер:

– Слышала? Игорь твой лежит там, встать не может. Подрался из-за автобуса: ключи не хотел отдавать.

Инга подходит к диспетчерской, а у дверей – толпа дышит паром и смятением. Игорь в середине лежит – у него теперь и второго уса не хватает. Он, Ингу увидев, тянет к ней разбитую в кровь руку. Та опускается рядом с ним на колени. Игорь отдаёт ей термос и говорит:

– На вот. Забери. Мёд. Сам варил. Там под сиденьем две бутылки. Пей. Рассказывай теперь ты про Великого Оленя. А я всё.

И замолчал.

Когда скорая уехала, Инга поднялась в кабину водителя, рукой под сиденьем пошуровала – и вытянула оттуда одну глиняную бутылку, а больше ничего не нашла. Откупорила – бутылка выдохнула пряным забродившим мёдом.

Пришли мужики доламывать столик. Пока они возились в салоне, Инга вышла с бутылкой и термосом на снег. «Зима никуда не спешит», – любил говорить Игорь. Люди неповоротливо переваливаются в шубах и пуховиках, шины старательно перемешивают снежную кашу, время замерзает в воздухе и оттаивает только там, где на него дышат паром изо рта. Самое правильное – уснуть на всю зиму, отправиться до оттепели к Великому Оленю под брюхо, а если никак, если тут дом, там работа, то хотя бы послушать сказ, приправленный мёдом поэзии, вдохнуть холодное время – пусть согреется внутри и быстрее побежит.

Но тому, кто рассказывает, тому, кто пьёт мёд, спать никак нельзя. У того не сон, а пепел в голове – бесформенный, сыпучий, лёгкий. Такая плата за мёд. Инга вспомнила свои хворые сны. Хотела зевнуть, но не смогла, подавилась зевком. Представила, как будет вместо Игоря ткать слова. Голос у Инги поставленный: хватит, чтобы зимний сказ проплыл от передней площадки до задней и не истончился, не порвался, не слипся. Так, как Игорь, рассказать она точно не сможет, даже если повторит всё до последнего звука. Но если хлебнуть мёда вот прямо из этой бутылки, наверное, слова сами собой начнут сплетаться в мороженые узоры. Если хлебнуть мёда.

Инга отвинтила крышку термоса, потом вынула пробку из бутылки. Термос взяла в правую руку, бутылку в левую – и вылила весь напиток в снег. В тот же день она уволилась и в автобусах с тех пор каталась только как пассажир, да и то редко.

А вечером где-то на окраине города, где псы воют по-волчьи, на кухне в четыре квадратных метра сидел Леонид с глиняной бутылкой и видел над собой бесконечный космос, а ещё выше – оленя. Зверь покачивал головой, поводя заснеженными рогами.