А ты во мне живёшь…

скачать книгу бесплатно


остались раненые трое

на той – ничейной полосе.

И мы идём назад покуда

ещё не вовсе встал рассвет –

идём,

чтоб принести оттуда ребят, –

которых лучше нет.

Это стихотворение я привела почти целиком – в одной из последних разведок Григ (как называли его боевые друзья) был тяжело ранен. Передо мной копия справки о ранении из ЭВАКОГОСПИТАЛЯ (подлинные документы, награды и прочее мною переданы в Темиртауский городской музей сразу по смерти Григория). Писано чернилами, кое-где размытыми, нечетким докторским почерком: „ 11 декабря 1944 г. Был тяжело ранен с....ные осколочные ранения прав. бедра с повреждением кости, прав. плечо, обл. лев. плечевого сустава, и подбородочная область …??лев стопы первого пальца.“ (Точками означено неразборчивое)

Рассказ Григория об этой последней разведке запомнился в таком виде:

Уже наши войска вошли в Чехословакию, началось освобождение города Кошице, что на границе с Украиной. Разведгруппа, кажется в составе четырех солдат, пробиралась через лес к ближайшему селению для выяснения обстановки (а может и языка посчастливится добыть). Но в какой-то момент, разорвавшаяся в непосредственной близости мина (или бомба?), изрешетив солдат осколками металла, расшвыряла их по лесной полянке. Все были ранены настолько серьёзно, что никто не мог даже двигаться. В довершение кошмара одного паренька подбросило волной прямо в „вилку“ расщепленного взрывом ствола дерева. „Расщеп“ соединился и зажал в адских объятиях солдата. От боли кричал, стонал, умолял окончить его муки… но кто бы смог? В те часы беспомощные раненые, на декабрьской стылой земле, казалось, меньше воспринимали собственные боли – так жутко оказалось быть бессильными свидетелями медленной, адской казни своего собрата. Так, по крайней мере, я воспринимала этот рассказ – ни слова о своих страданиях. Тот солдат через ночь перестал подавать признаки страданий – что-то бормотал, напевал, что-то ему виделось с его скорбной высоты, о чем пытался рассказать товарищам. Сошёл с ума.

Нашли их через два-три дня (не помню). Тело от осколков очистили. А вот с ногой не посчастливилось – началась гангрена. Резали несколько раз, пытаясь как можно больше оставить „живой плоти“. Но остановить заражение удалось только высоко над коленом. Первые, спасающие жизнь, операции проведены были в госпитале в г. Кошице. Где-то под этим городом закопана нога молодого солдата, нога, недошагавшая до Победы, недотанцевавшая, недо… А вот боль в коленке к непогоде, зуд между пальцами несуществующей ноги – постоянно напоминали, что она – эта нога – не забыла хозяина. Может быть за эту верность, много лет спустя, поэт напишет в своей неоконченной поэме „Палата“ отрывок „Раздумья“:

С поговоркою злою

жить навечно

дано,

что ногою одною

он в могиле давно.

.................................

Сосчитать я не властен

тех могил, где лежат

эти страшные части

неубитых солдат.

Весной 45 года был Григорий отправлен с группой выздоравливающих солдат в эвакогоспиталь в г. Сочи. 9-го мая в госпитале был банный день. Помещение для мытья („помойка“, как шутя её звали „клиенты“) было одно, совместное для мужчин и женщин из-за всяко-разных хозяйственных экономий, в том числе и из-за проблем с подачей воды. Просто было разделено на мужскую и женскую половины занавесью из плотной ткани какой-то.

Все моются. Лавки, тазики с горячей водой… Ползут по благодарному телу обмылки, иногда выскальзывающие из руки и вызывающие дружный хохот – „нагнись, подними“ – ах, как любили на подобные темы пошутить выздоравливающие боевые орлы!

И вдруг все замерли: ожил молчавший радиорупор. „Внимание! Внимание!..“

Объявлен конец войны! Полная победа! Фашисты разбиты! Германия капитулировала!“

Куда делась охранная перегородка! – мужчины и женщины – солдаты и санитарочки, обнимались, плакали, смеялись, не сразу вспомнив о своей наготе: такой „малостью“ эту долгожданную святую радость омрачить было невозможно.

Из госпиталя был выписан 25 июля1945 г. Со справкой о том, что является инвалидом ВОВ второй группы. Инвалидская пенсия составляла 40 рублей, но получать её не мог, поскольку почти сразу по возвращении начал работать. Поэтому в получении пенсии было отказано.

В начале семидесятых правительство приняло решение обеспечить инвалидов войны инвалидскими автомашинами «Запорожец». Какое безмерное счастье испытал тогда этот больной человек, вынужденный носить на костылях свое, довольно грузное, тело! Бесплатно могли получить машину инвалиды по определённым категориям. В случае Григориади это было условие, что оставшаяся целой часть ноги не должна быть длиннее, кажется 35 или 37 сантиметров. Словом, его культя укладывалась в это «прокрустово ложе». Был счастлив. Огорчала только необходимость ежегодной комиссии потом. Осознавание дикости этих проверок-измерений (вдруг за год культя до колена выросла – тогда плати за автомашину) было для него ведром дёгтя в бочку мёда: «За Державу обидно» – цитировал он.

Но, всё же, в чем могла, Держава поддерживала: за отопление, телефон и электричество платил только половину. Не помню, в каком году были эти льготы установлены. А счастливым и благодарным он умел быть за любое доброе дело. И радоваться умел по-детски – искренне и шумно.

Возвращение. Агитбригады

В моих архивах была только одна фотография Григория с войны, из госпиталя: человек 8-10 раненых бритоголовых ребят. Мой герой позади всей группы – одна голова видна. Это он так маму не спешил огорчить своей „искалеченностью“. Но мама, получив фотографию и вглядевшись в неё, сказала: у него что-то с руками или ногами, чего-то нет, скорее всего, иначе сидел бы впереди, не в его характере теряться в толпе. Не помню – объяснилось всё в письме или при встрече, но тогда мамина горечь и тревога за будущее утонули в волнах счастливой радости – живой!

Родившийся и выросший в интеллигентной трудолюбивой семье, по возвращении не поддался искушению лечить душу алкоголем, что было обычным явлением в те первые послевоенные месяцы (и годы даже), хотя и не огорчал отказом „подносящих“, жалеющих молодого инвалида, что начинало делаться приятной привычкой. Когда понял это, сумел «затормозить», хотя и продолжал принимать участия в дружеских акциях «по поводу». Поводов в общественно-артистическом пространстве (сцена, концерты, поездки с агитбригадой по краю) было достаточно.

Когда мы познакомились, его мама, Урания Георгиевна, убеждала меня оставить его, потому что, говорила, я не выдержу его характер беспокойный и при опьянении – противный. А Майя (первая жена), мол, не возьмёт его обратно. Для материнского сердца это тяжелое испытание.

Когда выяснилось, что со мной он практически перестал пить, мама ему написала:

«Лида, наверное, колдунья – ты не мог это сделать ни ради меня, ни ради детей – как смог теперь?». Поверяя меня в мамино недоумение, мой Лапа сказал:

«Как-то в застолье я остался трезвым в то время, как мои сотрапезники были крепко «выбиты из седла». Я увидел, какое это безотрадное зрелище! Это осело в памяти и, встретив тебя, я стал бояться потерять тебя, я не хотел, чтоб ты увидела меня, загнанного алкоголем в роль шута.»

Но и до нашей встречи он не был зависим на «пьянь», думаю – просто иногда не ограничивал себя, «переливал через край», что не могло не тревожить близких.

Работал он после войны на разных предприятиях, в различных качествах – учетчиком, пекарем, библиотекарем и, даже, «телефонной барышней», как он обзывал себя.

А неуспокоенность творческой его натуры, желание действия, звали на поиск применения его исключительного таланта – таланта жить. Прожить каждую минуту, насколько мог, ярко. И он нашел дело, которое давало смысл его жизни – это сцена, драмкружок при ДК Крымского Консервкомбината. Сцена, сценки… Там он не только был актером, но и автором шутливых стихов-агиток, очень распространённого в те времена вида критики разгильдяйства-шалопайства на рабочих участках. Кроме высмеивания провинившихся, сочинялись обязательно маленькие «оды» передовикам. Эти его агитстихи были настолько удачны, что „сверху“ было „спущено“ распоряжение: создать на базе драмкружка агитбригаду, которая бы ездила по предприятиям и колхозам. Агитбригада активно заработала. Григорий обрабатывал собранный материал и тут же, на колхозном поле или в красном уголке проводились агитконцерты. Он умел писать не обижая, не оскорбляя „героя“, и часто сами критикуемые подходили со смехом пожать автору руку, похлопать по плечу.

Вот как об этом писал он сам.

„Об ту пору“ я много работал в агитбригаде. Я был её ведущим (на просто концертах я был конферансье, но агитбригада – это совсем другое, это не просто концерт!). Давалось по четыре-пять выступлений за день, а вечером концерт полный. Выступления делались на поле в бригадах, концерт для всего села или хутора – в колхозном клубе или на открытом воздухе.

Перед выступлением я брал у секретаря партийного и бригадира материал как о передовиках, так и о разных бездельниках, лентяях, приспособленцах. Подробно расспрашивал и в темпе писал куплеты (на манер частушек). Куплеты производили совершенно ошарашивающее действие. Были же они, конечно, слабыми (иногда приходилось в течение часа собрать материал, сочинить и начать выступление), порой просто беспомощными, на мой взгляд, но их слушали с каким-то обалдением. Делал это я, а исполнял с другом – Володей Комусиди – был такой у нас балетмейстер.... Куплеты сходу запоминали и потом помнили годами. Аж смешно было, что всё это так воспринималось только потому, что „ты дывысь, усэ, як було – точно, а вже и у лад, и у склад!“. Только тогда я для себя понял, почему в старые времена на людей так магически действовали наговоры-заговоры и прочее – „усэ було у лад и у склад“.

Было несколько случаев, когда происходили просто курьёзы.

Женщина одна взялась в колхозе сторожевать. Так она приведёт собаку, привяжет, а сама уходит домой, по своим делам. Несколько часов всё было безнадзорным. А пёс был такой же лентяй, как она: даже не гавкал, когда кто-то что-то тащил с объекта… Не помню, как это было написано, только смысл был такой: чтоб ворам было пострашней, она, мол, каким-то колдовством превращает себя в собаку, но поскольку сама добрая, на воров гавкать не может, а они всё и растаскивают. Это была бомба! Только пересмеются, мы начинаем дальше петь, а они как взорвутся! – и снова несколько минут. … Потом через год я получил письмо от этой тётки. Она просила приехать и „составить“ другие частушки, „бо я вже давно собаку нэ привязую, а сама соби дэжурю биля складу. А оны мэнэ вже затюкалы и проходу – черт ма“.

Такое случалось не раз.

Слава Крымской агитбригады достигла верхушек Краснодарского края и, когда в 1954 г. в Москве состоялся смотр участников сельской художественной самодеятельности, Григориади был на этот смотр командирован. Вечер встречи с работниками искусства, организованный Министерством культуры РСФСР, состоялся 2 апреля 1954 г. в Большом Кремлевском дворце.

Знакомство

Волею обстоятельств, а точнее капризами романтичности натуры, занесло меня на берег Кубани, в город Армавир. А пока небольшой экскурс в моё прошлое.

Родилась в шахтёрской семье, в прилегающем к Караганде маленьком посёлке с названием Разведочный, где прошло моё детство. Вокруг посёлка солончаковая степь, худенькая пожухлая травка, ни деревца вокруг. А километрах в десяти от посёлка зелёным небольшим островком – озеленительный питомник – выращивались саженцы деревьев для пересадки их потом около учреждений Караганды – шахтёрской столицы – и в его скверах. Начиналось послевоенное возрождение. Из этого питомника мой брат, шестнадцатилетний парнишка, принес и посадил пару тополей, ухаживал за ними, как заботливая мама за ненаглядным первенцем. Воды для полива поблизости не было, братик ставил бочку на какую-то двухколёсную тележку и, впрягшись, привозил воду из того же питомника и поил своих зелёных друзей. А напоённая земля подарила мягкую, ненаглядно-зелёную травку у стены нашего маленького дома (в то время большая редкость в наших краях – обычно худенькая пожухлая или никакой вообще). Просыпаясь, я в первую очередь выбегала поваляться на травке и „поиграть в мечты“, любуясь „правдишными“ деревьями на нашем небольшом огороде.

Для Григория потом мой брат Пётр на всю жизнь останется „идолом“ для поклонения – сам, кипящий страстями, ценил людей неравнодушных, увлеченных. Брат, пока позволяло здоровье, продолжал отдаваться этому своему увлечению – садоводству: делал прививки, скрещивания, опыления и прочие опыты.

Не знаю, может это наше зелёное чудо породило во мне, ещё маленькой, тоску по „правдишным» красотам далёкой неведомой природы. И были мамины воспоминания о детстве – о высоких травах, о цветах, которые она называла жарками, о её Воронежской деревне с названием, которое уже тогда сладко волновало моё сердечко – Журавка! Потом у меня, повзрослевшей, напишутся стихи, посвященные родителям:

Родителей помню в заботах,

В движении, в трудах ежечасных –

Работа, работа, работа,

А отдых короткий, нечастый.

…..

Кудрявые лапы деревьев,

Цветные ковры разнотравья.

В зеленых просторах деревня

С летящим названием – «Журавка»!

Всё это пишу, чтобы как-то объяснить своё стремление увидеть не в кино, на картинах, в рассказах – а, наконец-то, своими глазами «правдишное» – море, горы, реки…

Мне было двадцать, когда я очутилась на берегу воспетой в песнях Кубани, в городе Армавире. Поселилась у гостеприимных, исключительной доброты людей, в семье Золотухиных, сын которых был авиамоделистом. Прожила там около года, работала официанткой в столовой летчиков и техников авиационного училища. Меня настойчиво звали домой – мама тяжело переживала моё отсутствие: мама – то, что свято для всех. Я стала готовиться к возвращению домой, тоскливо сознавая, что Черного моря и гор у его берегов, которые так близко от Армавира, я так и не увижу (денег на билет хватало только домой). А тут команда Армавирских авиамоделистов начала собираться в Сочи на зональные соревнования. Зная о моей несостоявшейся мечте – увидеть море, сын моих хозяев попросил руководителя включить меня в команду, чтобы только довезти до Сочи, а остальное всё на мне самой. Ехали поездом. За разговорами руководитель группы понял, как я „больна“ поэзией, что живу в мире „заоблачных исканий“ („…никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает…“).

И тогда он сказал: „Я познакомлю Вас в Сочи с человеком, которому, я думаю, тоже не хватает такой души, как ваша. Это руководитель авиамоделистов города Крымска, инвалид войны, а главное, поэт.“

Всю оставшуюся дорогу он рассказывал грустное и весёлое об этом „греке“, что было по сути тоже одной из моих „болезней“ – герои Эллады – (наших детей я назову потом именами этих героев: Елена и Ахиллес).

В Сочи нас представили. Я, уже так много знавшая о нём, смотрела на него как на легенду. Он видел перед собой юное существо, окутанное туманом романтики. Пообщаться не пришлось, приближалась ночь, шло распределение команды на ночевку. Григорий Фемистоклович уступил мне свою постель в доме друга, сочинского руководителя моделистов, „хозяина“ соревнований, Анатолия Ивановича Золотоверха. Сам остался ночевать в „моделке“ на диванчике. Утром, игриво улыбаясь и смущая меня любующимся взглядом глаз-маслин, спросил, как мне спалось на его месте и не снился ли он мне. Я благодарила его и извинялась за причиненное мною неудобство – узенький диван в моделке с разбитыми пружинами. Он утешал: такой волшебной ночи он ни разу ещё не прожил.

Попрощавшись со всеми, я ушла на самостоятельную „экскурсию“ – это было так кстати – я одна и со мной „мои“ море, галька, горы, немыслимой красоты и разнообразия деревья, кустарники, почти тропическая невидаль!

Обратный билет на вокзале в Сочи на этот же день купить было невозможно и мне посоветовали доехать электричкой до станции Лазаревская, оттуда без проблем можно уехать. Часа в три дня я была уже на этой станции. Мой поезд в пять, и я ещё пару часов могла впитывать в себя сказку – ступени здания станции заканчивались чуть ли ни у самого моря. А через некоторое время прибыла следующая электричка и из неё высыпала группка ребят с ящиками для моделей самолетов и с ними ОН. В груди моей сердце пророчески вздрогнуло и предательски обмерло – он будет, естественно, расспрашивать, а что я могу рассказать о себе – серая мышка, мечтающая о принце Золушка без волшебных голубей и хрустальных туфелек.

Но он не расспрашивал – ему хватило „рентгеновских лучей“ его проникновенного взгляда, знания людей вообще и женской психологии в частности.

Он и о себе мало говорил. Он говорил о вещах, которых так жаждала моя душа, жившая неясным предчувствием Явления. Я – почти (или вовсе) праздный жбан. Он – рог изобилия, бурлящий поток. Я ощущала себя путником в пустыне, которому удалось, наконец- то, приникнуть к роднику.