По грибы. Рассказы

скачать книгу бесплатно


Выскочив из дома, мы первым делом «заруливали» на соседнее колхозное поле, где рос горох с овсом. Стебли овса служили для гороха подпорками, чтобы тот не полегал. Но по детскому недомыслию в поисках гороховых стручков мы изрядно топтали посевы. Дед, узнав это, сильно ругал нас за потраву.

Набив запазухи молодыми стручками, мы, как саранча, припускались дальше, луща на ходу стручки и отправляя горошины в ненасытный рот. Да и чем только не заполняли мы свои животы постоянно: и ранними летними яблочками с весёлыми полосатыми бочками, и душистыми хрусткими огурцами; общипывали нарядные кусты красной смородины (взрослые не ели такую кислятину, пускали только на варенье); тащили в рот и пробовали стебли диких злаков, сладкие цветки клевера и пахучие головки ромашек, высасывали нектар из длинных висячих хвостиков дикого львиного зева. Очень любили молоденькие и мягкие щавелевые цветоносы – их называли столбунцами – пока бежишь куда-нибудь, целый пучок по дороге нарвёшь, – цветочные метёлки у них отрывали, оставляли одни «палки», с которых полосками снимали грубоватую кожицу и с удовольствием «зубрили»: вкус у них с кислинкой, но не такой грубый, как у листьев щавеля. Примечательно, что я до сих пор помню запах и вкус каждой травки из детства.

Бегая по округе, мы повсюду таскали с собой марлевый сачок на тонкой деревянной палке, которым ловили бабочек и другую летучую живность, складывая добычу в панамки. Однако, поскольку сачок постоянно был в деле, надолго его не хватало.

Когда мы находили каких-то необыкновенных гигантских гусениц (на мелочь-то мы и внимания не обращали!) – прихватывали и их в качестве добычи, чтобы дома положить в стеклянную банку с листьями (в качестве корма) и посмотреть, кто из них вылупится. А гусеницы нам попадались разные: зелёные, серые, коричневые, пёстрые; встречались среди них и гладкие, и волосатые. По спинке волосатых гусениц в несколько рядов шли бугорки, из которых, как из одёжной щётки, торчали пучки жёстких щетинок. Заинтересовавшись, каким образом гусеницам удаётся при ходьбе не путаться в своих бесчисленных ножках, мы выяснили, что их гофрированное туловище прекрасно для этого приспособлено. Волной, сжимая и разжимая нужные участки своего тельца, они поочерёдно переставляют группы своих коротких ножек вперёд и таким манером довольно быстро передвигаются.

Ловили мы и кузнечиков, которые стрекотали в траве на все голоса и прыгали молниеносно и высоко как блохи. Сверчков приносить домой нам не разрешали: говорили, что они обязательно удерут и спрячутся за печку, где будут стрекотать всю зиму.

Бывало, нам попадались и «зелёные кобылки» – большущие кузнечики длиной в пол-ладони. Они имели страшные челюсти, и мы поначалу боялись брать их в руки, но потом приноровились: кидали на неё панамку, прижимали к земле и постепенно, отгибая края, вытаскивали эту страшилу наружу, крепко ухватив за сложенные вместе задние коленчатые ноги и лишая возможности двигаться, – тут-то её и рассмотреть можно было. У кобылки были длинные, торчащие вперёд усики, узкие крылья, прижатые к бокам, и хитиновый панцирь на спинке. Кузнечик ёрзал в руке, сверкал стеклянными глазами и угрожающе двигал челюстями, в которые мы пробовали вставлять травинку, чтобы испытать их «кусательную» силу. Но кузнечик, как мы ни старались, не желал потакать нам и грызть траву – все его усилия были направлены на то, чтобы вырваться из рук мучителей, а потом, стремительно отпрыгнув метра на три, спрятаться в густой траве от греха подальше.

Удовлетворив своё неуёмное любопытство, мы вприпрыжку направлялись вниз под горку, к старому деревенскому пруду, выкопанному в далёкие времена для водопоя скотины. Пруд продолжал исправно выполнять своё назначение, несмотря на то, что изрядно зарос осокой, стрелолистом и другой водяной «хряпой». Располагался он в кочковатой, истоптанной коровами низине, не имел крепких бережков и кишел пиявками, что делало посещение пруда для нас щекочущим нервы приключением. Выбрав подходящее место на бережку, мы вставали на коленки и с замиранием начинали разглядывать кипящую над илистым дном прудовую жизнь. В воде егозило или размеренно передвигалось множество разнокалиберных обитателей: и водяные клопы, и микроскопические ало-красные клещики, и мельтешащие во множестве личинки комаров, и стайки хвостатых головастиков, и медленные прудовые улитки с раковинами-катушками, прилипшие к стеблям. А по поверхности воды наперегонки скользили на своих салазках шустрые водомерки, вызывая у нас восторженную зависть. Над прудом барражировали разнообразные стрекозы, среди которых особенно выделялись небольшие стрекозки с ярко-синими крыльями. Но главными обитателями пруда были лягушки и пиявки. Лягушек мы давно не боялись, даже ловили их руками. В воде они сидели, выставив наружу свои выпуклые глаза-перископы, а при малейшей опасности – с шумом ныряли вглубь и расплывались в разные стороны, руля задними длиннопалыми лапками.

А вот чёрные пиявки – это отдельная история! Мы трепетали от одного их вида, но любопытство перевешивало, и, с напряжением зависнув над водой, подолгу наблюдали за ними. Пиявки волнообразно струились в воде, сжимая и распуская длинные тела, а потом вдруг могли присосаться к какой-нибудь травине и съёжиться в толстую бесформенную кучку. Руку в воду опускать не хотелось, а о купании не могло быть и речи. Насытившись впечатлениями, да и время подходило, мы бежали домой обедать.

***

Лето часто выдавалось жарким, а поблизости от нас не было даже подходящей лужи, чтобы искупаться. Ходили мы за четыре километра, на Волгу, и, конечно же, нечасто – это был почти настоящий поход на целый день. К нам присоединялись и деревенские ребятишки, – в результате собиралась целая толпа. Мама и тётя Катя собирали провизию: пирожки, крутые яйца, свежие огурчики, конфетки, бутылки с молоком; укладывали в сумки полотенца и подстилки; надевали лёгкие сарафаны.

Выбирая самый короткий путь, мы выходили на задворки деревни и напрямую, через ржаное поле, шли к лесу. По лесной дороге, поросшей нетоптаной муравой, добирались до накатанного просёлка, ведущего в село Семёновское.

Село было привольно разбросано над Волгой; в центре его возвышалась старинная белёная церквушка с остроконечной колокольней и погостом за ржавой оградой, заросшей сиренью. На этом погосте, под старыми полузабытыми крестами, лежало не одно поколение наших предков. Церквушка давно не действовала по назначению: в ней хранили зерно, и на дверях висел амбарный замок.

Предвкушая близкую цель, мы припускали вприпрыжку вдоль села, распугивая деревенских кур, отрешённо купающихся в горячей дорожной пыли. От неожиданности куры шумно взлетали из своих пылевых ванн и с истеричным кудахтаньем разбегались в разные стороны, сверкая жёлтыми пятками. Редкие бабушки, сидящие на лавочках у своих домов, тоже, кажется, пугались незнакомой галдящей толпы. А кто-то с любопытством разглядывал нас из распахнутых окошек сквозь пышно цветущую герань и простенькие тюлевые занавески.

Сразу за селом мы окунались в тихую небесную синеву волжских просторов. Белая дорога катилась вниз меж колхозных полей к заливным лугам, к реке. Сняв обувку, мы барабанили босыми пятками по горячей, утрамбованной до каменной крепости, колее.

Буйно цветущее разнотравье пойменного луга гудело пчёлами и шмелями – мёд можно было черпать из воздуха. Преодолев эти перегревшиеся духмяные заросли, мы наконец выходили к реке. Берег был высоким и обрывистым; на его крутом склоне, во множестве глубоких норок, гнездились ласточки-береговушки, которые, не обращая на нас никакого внимания, стремительно сновали туда-сюда, ловя на лету мошкару и таская свою добычу прожорливым птенцам, верещавшим в своих пещерках.

Постояв над обрывом и с удовольствием полюбовавшись величавым течением Волги, мама с тётей Катей начинали располагаться на траве. А мы, дети, найдя проторенные спуски, кубарем скатывались с крутизны на узкий песчаный пляж.

По широкой синей реке, бликуя на солнце, катилась бесконечная череда невысоких волн, мерно шлёпая у размытой кромки берега. В песке валялись вороха отживших своё раковин-жемчужниц, отколотые зеленовато-бурые створки раковин светились изнутри нежным перламутром. Замечательно пахло речной водой, подопревшими, выброшенными на берег, водорослями, мокрой глиной.

Мы с визгом носились по мелкой воде, боясь попервости окунуться целиком. Но уж когда забирались в воду, то купались до лязга зубов! Многие из нас не умели держаться на воде и пользовались для этой цели неизвестно кем и когда придуманным приспособлением – обычной бельевой наволочкой: уцепившись за открытые края мокрой наволочки, надо было размахнуться ею и, захватив внутрь как можно больше воздуха, шлёпнуть открытым зевом по воде, – получался большой квадратный пузырь. Щель наволочки быстро стягивалась под водой в пучок и закручивалась для герметичности. Плыли, зажав пузырь в одной руке, другой – гребли по-собачьи, вовсю молотя по воде ногами, – было очень весело! Мокрый пузырь хорошо держал плывущего на поверхности, но надолго его не хватало, и операцию приходилось часто повторять.

Мама с тёткой, разомлев на солнцепёке, тоже наконец-то решались освежиться. Будучи женщинами не худенькими, они по-тюленьи, кряхтя и сверкая нижним розовым бельём, сползали по сыпучим ступенькам вниз, к воде. Мама плавать не умела и страшно боялась глубины. Зайдя в реку по пояс, – дальше её было не сдвинуть, – она с напряжённым лицом осторожно приседала и, попыхивая, начинала орошать свои подпаленные плечи и спину прохладной водой. А мы как чертенята с визгом прыгали вокруг и хлопали в неё брызгами, – она по-настоящему сердилась и шугала нас! Тётка же была посмелее и, худо-бедно, плавала по-собачьи. В воду она сразу заходила по грудь и, с уханьем окунувшись, ложилась «на курс». Плавала она беззвучно, смешно гребя перед собой руками. Её красная, зажаренная на солнце спина выступала над водой, и мы, озорничая, пытались забраться на неё, чтобы покататься на «плотике». Притопленная тётка отплёвывалась водой и незлобиво отпихивалась от нас.

Накупавшись до посинения, мы, дрожа, вылезали на крутой берег, сильно обвалявшись по дороге в песке. Но на горячем солнце быстро обсыхали, отряхивались и с удовольствием принимались уминать пирожки и хрустеть сочными огурцами.

Солнце начинало клониться к западу, когда после несчитанных заходов в реку мы наконец утомлялись. Уши до глухоты закладывало от попавшей в них воды – приходилось прыгать на одной ножке и трясти головой, чтобы избавиться от неё. Купаться больше не хотелось, да и обгорали мы на солнце до свекольного цвета, несмотря на то, что мама постоянно пыталась прикрыть наши плечи полотенцами.

Домой возвращались только к ужину. Тётка с матерью мазали холодной сметаной наши спины, горящие огнём, но помогало это слабо. Через день «огонь» проходил, а кожа начинала сходить клочьями, и спины неделю чесались и шелушились. И только баня да злая лыковая мочалка помогали избавиться от почесухи.

***

Дед топил баню каждую субботу, и с утра два старших (считай, уже взрослых) внука таскали ему воду из колодца. Колодец находился на соседской усадьбе и был один на всю деревню. Вода в колодце была холодная и замечательно вкусная – я до сих пор помню её вкус!

Рядом с колодцем стоял «журавль» – высокий столб с рогатиной наверху; в этой рогатине, на железной оси, качалась на две стороны толстая жердина. На одном конце жердины был закреплён груз-противовес, а на другом висел вертикальный шест с прицепленным ведром. Ухватившись за шест, опускали ведро в колодец и зачерпывали воду. Наполненное ведро с лёгкостью поднималось кверху за счёт груза на другом конце этих «качелей». С помощью такого «журавля» любая слабосильная девчонка могла вытащить из колодца ведро воды – что я, бывало, с удовольствием и делала – труднее было перебежками дотащить его до дома!

***

Старая банька стояла на задворках, в самом конце огорода, брёвна её поседели и растрескались от солнца и дождей, дранка на крыше встопорщилась. Банька, тем не менее, была вполне исправной, чистенькой, пропахшей дровяным дымком и берёзовыми вениками. Из узкого предбанника вела низкая дверь в темноватую, с небольшим окном, мыльную. В мыльной, слева от входа, стояла печка с вмазанным в неё большим чугунным котлом и каменкой; на раскалённую каменку плескали воду из ковша, когда парились. Справа, под окном, располагалась широкая деревянная лавка для мытья, за много лет отбеленная и отполированная мыльными задами до шёлка. У глухой стены, против входа, был пристроен высокий парной полок. Парился у нас обычно только дед, шёл он в натопленную баню первым, пока она была горячей и сухой, и пока никто ещё не «надрызгал» повсюду воды. За дедом шли старшие внуки, а за ними – дочери. Ну а бабушка жары не любила и мылась после всех – в почти остывшей бане.

Мать сначала по очереди мыла нас с братом: лыковой мочалкой скоблила обгоревшие на солнце и зудящие от сходящей шелухи спины, тщательно промывала головы, стригла ногти и наконец, окатив чистой водой и накрыв простынёй, отправляла в дом. После нашего ухода к ней присоединялась тётка. Усевшись на лавки, они с долгожданным удовольствием опускали уставшие ноги в шайки с горячей водой – парить загрубевшие пятки. Посидев так немного, лениво перебрасываясь словами, они неспешно переходили к мытью. Тщательно тёрли друг другу спины, мыли головы. Мама добавляла в таз с водой ковшик щёлока – настоя печной золы, мыльного и шёлкового на ощупь, – считала, что никакое мыло так хорошо не промывает волосы. Возможно, эта привычка осталась у неё с военных времён, когда мыло было редкостью. Со щёлоком она всегда замачивала и посеревшее постельное бельё.

Когда бабушка самой последней возвращалась из бани, закат уже заливал горячим золотом комнату с клубящим самоваром на столе. В фигурных серебряных боках самовара жарко плавились куски заходящего солнца. Садились ужинать и пить чай, – бабушка сразу начинала с последнего. Сидя рядом с самоваром, – раскрасневшаяся, в чистом белом платочке, – она, не торопясь, с очевидным удовольствием, выпивала подряд несколько чашек свежего чая вприкуску с сахаром, который мельчила специальными щипчиками. Были на столе и варенья – смородиновое и яблочное, простенькие конфетки – карамельки и подушечки, пряники и печенье. Дети, поставив подбородки на стол, хлюпали горячий чай прямо из блюдец: хороших манер особо не придерживались – не званый обед – за столом все свои.