скачать книгу бесплатно
Голые мозги, кафельный прилавок
Андрей Левкин
В новой книге известный прозаик и медиакритик Андрей Левкин – автор романов «Мозгва», «Из Чикаго», «Вена, операционная система» – продолжает исследовать жизнь человека в современном городе, будь то Москва, Каунас, Санкт-Петербург или Манчестер. Совмещая писательскую и философскую оптику, автор подмечает трудноуловимые перемены в привычках и настроениях горожан XXI века. Едва заметные события повседневной жизни – поездка в автобусе, неспешный обед в кафе, наблюдение за незнакомыми людьми – в прозе Левкина становятся поводом для ментальных путешествий, раскрывающих многообразие современного мира. Прихотливая композиция книги, вдохновленная самой разной музыкой (от Баха до Bauhaus), позволяет автору присутствовать сразу в нескольких географических точках, показывая не скованный никакими рамками мир художественного воображения.
Андрей Левкин
Голые мозги, кафельный прилавок
О прозе Андрея Левкина
Андрей Левкин открывает города. Как писатель, он точно знает: сегодня нет литературы без города. Важнейшая часть его литературного эксперимента в том, что он пытается каждый участок незнакомого городского пространства освоить через те знаки коллективного опыта, которые на мгновение делают его самого не гостем или мигрантом, а «местным», почти поселенцем. И каждый такой момент он пытается прожить так, словно именно здесь, в этом месте, началась и закончится вся жизнь.
Таковы его описания нервной ткани любого города, подобной нейронной сети мозга, подключившись к которой, становишься ее частью, ее синапсом. Да и не описания это вовсе, а нечто совсем иное, возможно – поиск формулы трансформации ощущений. Интрига здесь именно в поиске формулы из слов, неожиданной и случайной формулировки, которая важнее метафор и повествований. Итог – сформулированное ощущение. С помощью литературы, конечно, но еще в большей степени с помощью тех пространств, где литература отступает.
Оказываясь в новом городе, осваивая его шагами, транспортом, кофейнями, гостиницами, Левкин всегда обнаруживает то, чего нет в туристических гидах, книгах и на известных видах, растиражированных в каталогах и инстаграмах. Он становится переменной («икс»), частью преобразований, где улица – функция, поезд – тензор, а все, что есть для фиксации изменений, – только литература. С ее помощью не напишешь формулы, но можно достичь точности формулировок.
Книги Левкина не об авторе и его эмоциях, не о событиях и людях, а о пространствах общего опыта, когда дом напротив, свет витрины, запах ночной закусочной, песенка из радиоприемника создают ситуацию, для которой еще не было ни чувств, ни слов. И если удается собрать слова, тогда на месте, где был «икс», сможет оказаться любой. Конечно, такая литература пренебрегает своей поэтической функцией, все еще подкупающей читателя, однако она способна на большее – дать языку шанс стать посредником между ограниченностью человека и безграничностью мира ощущений.
Олег Аронсон
Гентский барашек как дорога Варшава – Вильнюс
6 утра, март, 2016. Автобус из Варшавы в Ригу, точнее, он шел в Вильнюс. Варшава – Каунас – Вильнюс, там у меня пересадка на следующий рейс. Вильнюс для меня лишний, маршрут из Каунаса в Ригу делает петлю: идет через Вильнюс для заполняемости, надо полагать. Салон все равно полупустой, не то что по двое не сидят, есть свободные ряды. Возможно, по дороге кто-то еще зайдет, как я в Варшаве, – автобус-то уже часов восемь едет из Берлина, через Познань вроде бы.
Шесть утра, Варшава-центральная, транзитный транспорт останавливается сбоку от вокзала, и никаких платформ и вывесок. Ясное утро, солнце. Вокруг небоскребы, новые. Сияют, а чуть невдалеке торчит Дом культуры – высотка-сталинка. Вокзал под землей, сверху только его здание.
В шесть утра все отчасти в полусне, происходящее тоже в полусне: солнце, автобусы, какие-то люди. Возле автобуса, в частности, неприметный человек неопределенных, от 40 до 60, лет, одежда без излишеств, аккуратная и даже стильная. Песочного цвета штаны, мелковельветовые, песочного же цвета кроссовки, белая рубашка в крупную тонкую красную клетку, бежевый пуловер, темно-коричневая куртка, менее темно-коричневый шарф. Крупные очки в массивной оправе – стекла чуть выпуклые, сильные. Примерно двухдневная щетина – то ли это у него такой образ, то ли ему просто было не до бритья, но небритость не выглядит дизайнерской.
Он не из богатых: автобус, конечно, не рейсовый между райцентрами, а вполне международный, но вот мне до Риги часов 14 ехать, и этот способ дешевле, чем иные: 30 евро. То есть едут некие средние. Это не новый для меня вариант, а внимание к деталям тут только потому, что спросонья было непросто понять, где на территории вокруг немаленького вокзала отыскать свой рейс.
Неопределенного вида, возраста и занятий человек оказался в салоне сразу позади меня, лицо его тоже неопределенное – я взглянул, когда садился. Может, у него какая-нибудь двойная фамилия давней шляхты, или, наоборот, он вариант пана Ковальского. Или же он Irgendwie Anders – это в том случае, если едет из Берлина. Может быть и возвращающимся литовцем, а там не знаю, какие распространенные фамилии – Янкаускас, Паулаускас? Откуда он едет – тоже непонятно, когда я подошел к остановке, там стояли два одинаковых черных автобуса, но один в Берлин, другой из Берлина. Когда я разбирался с этим, человек стоял возле автобуса, а его вещи были уже внутри, он подошел раньше меня.
Едем, выбираемся из Варшавы, времени впереди много. Что можно было бы из него, этого человека, сочинить? Список вероятностей понятен: небольшой бизнес, ездил к родственникам… Что еще? Сейчас не выходные, середина недели, поэтому вряд ли поездка связана с частной жизнью. Ездят ли по бизнесу на автобусах? Почему нет. Ну можно придумать и криминал, но фактура слишком мягкая. Или же вот выйдет в Каунасе и отправится на шпионскую встречу в холле гостиницы – возле автовокзала, на Витауто есть подходящая: темно-серая, холодная, этажей семь-восемь. Или агенты встретятся ближе к ночи на темной горе в центре или же в «Цеппелине» под ней. Там, возможно, будет громко и шумно, хотя сегодня и среда, для маскировки они станут пить водку, есть цеппелины, а уже потом пойдут на темную гору для совсем тайных слов. Только какие ж агенты, выезжающие из Польши в Литву?..
Но ведь сюжетные истории как-то производятся? А тут вполне пригодный антураж: раннее утро, начало весны, она пока холодная – так, кое-где трава, никаких начинающихся листьев, даже на кустах. Дорога. Сейчас я, конечно, засну – после остановки на автовокзале уже выбрались из Варшавы. Поля-перелески убаюкивают, а этот некто никуда не денется – до Каунаса остановок не будет, а тот часов через семь.
Проснулся: все по-прежнему, разве что вдоль дороги километрами лежат спиленные деревья полосой – расширяют трассу, похоже. Частые дорожные знаки: осторожно, могут выбежать животные. Штуки три уже мимо пролетели. Отдельно стоящие господы, поля, сосновые леса. Заснул снова. В следующий раз проснулся после Ostrow’а Mazoviecka, там автобус ушел с трассы на боковую дорогу, стало немного трясти. Оказалось, вокруг теперь туман, ну и солнца немного сквозь него. В стороны отходят какие-то еще более мелкие дороги, туман становится плотнее.
Снова проснулся. Что ж, если я не могу придумать смысл поездки этого человека, то можно адресоваться к чему-то общему, которое у нас есть, и оно будет сильнее, чем наши различия, – как бы иначе мы оказались в одном автобусе, просто технически. Как искать общее? Скажем, войти внутрь его мозга, выяснить, где там у него школа, что за вид из окна, какие были первые социальные контакты и прочее. Закоулки особо и не будут додуманы, такие позиции там безусловно присутствуют, а сильно уклониться от реальности сложно – мы более-менее из одной местности и не сильно друг от друга отличаемся по виду. Вытащить какой-нибудь относительно вероятный пункт, намотать на него некий экшен, скажем, какой он нормальный представитель Центральной Европы и проч. Эссеистика этакая репортажная: репортер заходит внутрь мозга некоего то ли поляка, то ли литовца, а то и шведа, который почему-то вынужден ехать сначала в Варшаву, а потом в Ригу, чтобы уже оттуда улететь домой. И вот что там, внутри его мозга? Какова его карта, ну и проблема-приключение – для нарратива?
Или чуть иначе: все это у него в мозгу есть, но оно существенно не само по себе, а тем, как и чем соединяется с его сегодняшним. В этом автобусе. Необязательно конкретно, а какая у него механика соединения? Мне, например, все равно, где быть, механизм работает одинаково – что в Варшаве, что в автобусе, что в Авгу2стове, который теперь мимо окон. У них на пятиэтажках обычных пишут название улицы и номер дома. Теперь мимо 46b Kazstanova, буквы и цифры высотой с этаж. Августов хороший. Какой-то Salon fryzjerski между делом, водоемы, аккуратно так. Курорт как будто немного. Теперь далее Сувалки, потом в сторону Мариамполя, это уже Литва – и дальше Каунас.
Что за гимназия или школа, в которой он учился, какой краской были покрашены стены, далеко ли от дома. Ну да, из какого он все же города. Кем работали его родители, как там у них все было, что им СССР, наконец, и постсоветские дела. Что за продуктовая корзина теперь, какие физиологические пристрастия, что делать любит, а что выполняет по привычке. Что за книги читал – это уже помимо его профессии… Кстати, а какой именно? Он явно не клерк. Какие у клерков разъезды в середине недели?
По возрасту мы примерно схожи, лет десять туда-сюда (я старше) в этом случае не так существенны. Привычная музыка, например, та же самая. А появились ли тут, в частности, у него какие-то новости, или мир, что создавался в его голове с конца 80-х и до середины 90-х, сохраняет свое доминирование, постепенно выцветая, поскольку его составляющие одна за другой уходят или забываются? Они могут оставаться некими раритетами, но уже оторвались от общего потока, который когда-то был безусловным по умолчанию и практически не требовал описания. Что описывать, когда все – вот так, а как же еще иначе? Это уже такая рамка, которую нельзя ни расширить, ни изменить: найди хоть дюжину молодых приятелей или собутыльников – у них рамка другая. Да, можно следить за всем новым, но это же так: да, следишь, но не живешь в этом на самом-то деле.
Наш с ним – по возрасту – мир уходит, ну и ничего такого. Кто-нибудь крайний дотащит обрывки этой схемы, смысл которой будет утрачен, пусть даже ее элементы и сохранятся в каком-то виде. Автобус тоже едет часов 15 – вполне осязаемая часть жизни, и что? 9 марта 2016-го вполне приятно проживать свое время внутри него. Тут другое: имеется какое-то понимание этого человека, но оно возникло не из оценки его одежды, манер и выражения лица, а из присутствия чего-то постоянного. Это не только то, что связано с привязкой ко времени, – есть же и стабильные штуки, которые сохраняют свои смысл и фактуру в любых обстоятельствах. Вот взять схемы Галля, о том, как устроен мозг, по сегментам. Один сегмент – «высшие чувства-самооценка-страх», другой – «счет-числа-оценка», а еще «остроумие», «половая любовь» – та в затылке с левой стороны; «половая любовь» почти возле шеи, чуть выше ее – «любовь к дому» и – далее выше – «патриотизм»; в правой половине мозга со стороны затылка – «домашние инстинкты».
Тоже и всяческие классификации, которые добавят аллегории (заяц олицетворит трусость, а пеликан – самопожертвование), еще и внешние контуры соответствующей культуры: кролик будет неплохо олицетворять похоть под музыку Монтеверди. А Джезуальдо, допустим, сову с ее как бы мудростью, хотя тут по факту не совсем сходится. Ну пусть волком, что ли, будет. Классификации как классификации, такая таблица Менделеева особенностей характера, где пространство образования связей уже сомнительно соединено с самим человеком, которого она свела к его параметрам. Ведь какое отношение к нему могут иметь, допустим, нюансы перехода от Джезуальдо к Монтеверди, пусть даже – судя по его виду – он может знать обоих, и даже эти нюансы?
Еще можно рассматривать его мозг как квартиру. Как Галль с его зонами, но конкретнее. Вот тут у него комната родной гимназии, там бегают маленькие дети – и он один из них, в другой комнате он юноша и т. д. Собственно, а зачем вообще вымышлять этого человека, когда можно ехать и глядеть на польские перелески и прочую аскетичную, но хорошую мартовскую природу? Но о каждом же можно сочинить какую-нибудь историю, так почему не покрутить механику сочинений? Тут у него школа с маленькими (то есть реально маленькими – какой размер уместится в голове) детишками и громким звонком, там родители, а вот университет, работа – разложены по секциям и продолжают там существовать каким-то образом – он же все это помнит. Причем даже не по одному отсеку на каждую тему, а по каким-то историям, которые, например, связаны с тем же университетом. Разные слои – несмешивающиеся, практически не взаимодействующие, даже отталкивающие друг друга – распределены по клеткам, как звери в зоопарке.
Он там, внутри своего мозга, как и каждый из нас, так и суетится в каждой отдельной истории, как в отдельном помещении. Да, будто в зоопарке, разве что посетитель там всегда единственный – сам ты, зашедший посмотреть на свои прошлые дела. Или если с кем-нибудь выпьешь, или так просто, ведешь собеседника туда на экскурсию: как-то раз я был там-то или работал там-то, всякое такое. Вполне можно написать даже весьма полезный для общего образования роман, где персонажи и их отношения расписываются по такой схеме. Исторический или любовный. Или типа Пруста. Только все это существует и подергивается одновременно, не объединенное ничем, и ничто из этого не активно в данный момент. Не влияет прямо на действия самого человека. Светящаяся точка его внимания на них не падает. Разве что из какой-нибудь секции до сознания вдруг доберется крик ночного павлина. Сам собой, чуть тревожно напоминая зачем-то о том прошлом, которое содержится в той клетке.
У тебя внутри зоопарк, он более-менее спокойный. Его обитатели (ты сам в разных историях и иные участники) довольны, а кормятся, вероятно, мозгом, у него же есть небольшое электричество. Предыдущая жизнь продолжается там в уменьшенном виде; крохотные человечки ходят в своих загончиках, болтают, глядят друг на друга до сих пор, как тогда, всегда. В жизни почти не участвуют, но ведь и звери обычного зоопарка мало влияют на жизнь. Разве что случайно на кого-то из них попадет вот эта светящаяся точка внимания – с чем-то теперь этот зверь совпал. Лиса, например, кого-то напомнила. К тому же зоопарки обычно находятся в приятных местах, там природа, туда принято водить детей. А когда они внутри мозга – чтобы рассказывать, что и как у тебя было в жизни. Да, очередная часть мира, времени умирает, впадая в детство, – зверушки вот всякие, так это же еще и сблизит напоследок. Звери чистые, вымытые и художественные. Тут же, за окнами автобуса, земли католиков – агнцы, серебряные сердца на пурпурном бархате, золотом по камню какие-то слова на латыни, надежные. Не как вариант красоты для приезжих, а повседневность – ты видишь все это, просто проходя мимо в плохую погоду по своим делам.
Каунас. Тот человек никуда не уходит. Из автобуса вышел, но и только. Никакого движения в сторону города, переминается на остановке – не курит, пьет воду. Тут не автовокзал – просто стоянка возле громадного торгового центра – «Акрополис», кажется, называется. Логично – незачем заворачивать проходящие автобусы на автовокзал, он у них маленький. Но есть навес и указание, куда идти, чтобы купить билеты. Рядом река, на острове напротив – спортивный дворец «Жальгирис». Хмуро, времени еще только полвторого, остановка минут на десять, покурить.
Дальше должна быть красивая дорога вдоль реки, над ней монастырь, пейзажи. Но сейчас поехали каким-то другим путем, или же я проглядел – откуда бы взяться еще одной трассе. Наверное, снова заснул. В Литве солнца нет, тумана тоже, обычный сумрак марта – сырого и холодного. Да, что-то общее как-то действует поверх частных рамок, есть какие-то разделяемые в принципе чувства, пусть и возникшие по различным поводам. Можно и их соотнести с зоопарком, конечно, ну, эти все аллегории. Примерно как в бестиариях – католическая же территория вокруг, и здесь такое соотнесение имеет резон. Только надо аккуратнее. Там «тварей уподобляли образам и понятиям религии и морали, расшифровывая их, как иероглифы» (так в Википедии написано – в автобусе есть вай-фай). Но иероглифы могут быть и составными, не только подобные зверьку на шкафчике детского сада, для опознания пока еще неграмотным владельцем. В бестиариях все было с иллюстрациями: золото, пурпур, ультрамарин – до сих пор не выцвели.
Животные как иероглифы – это удобно: держать их на руке, небольшие и разноцветные. Они не будут мельтешить, не захотят сбежать-скрыться. С достоинством работают иероглифами, нимало не опасаясь за себя, потому что знают: после того как их разглядят и сделают выводы, они, не пострадав, вернутся в свое аллегорическое пространство. Маленький динозавр на ладони – малиновый, а над ним (во время разглядывания) нависает лиловое облако его нынешнего смысла, принимающее переменчивую форму, сиреневую по краям.
Тогда этот механизм должен производить и новые, усложняющиеся чувства. Не заданные, как нормативные черты характера, но изощренные. Он не выпиливает аллегории, а уже соединяет людей и зверей, непрерывно производя истории, непременно художественные. Потому что натура у него такая – производит и производит.
Но как выглядела банка с какао на кухне у человека, который сидит позади, 30 лет назад (когда это ему запомнилось)? Или не какао, а кофе? Как выглядела тогда кухонная полка, стояли ли на ней стандартные банки с надписями «сахар», «соль», «крупа», какого они были цвета? Что за плита была или примус; где и как стирали белье; как нависали над ним – тогда еще ребенком – родители. Впрочем, не так это и важно. В Риге можно увидеть сантехнику еще 80-х, а то и 70-х, ничего особенного – это мало что значит в сущности. Но если в зверинеце все разнесено по комнатам, то должна же там быть и кухня с конкретной полкой. Такой фон подкрашивает чувства и задает длительность, определяя ее ритм, укомплектовывая все подряд вместе. Допустим, привкус растворимого кофе с молоком, сладости примерно того же вкуса (какие-нибудь вафли с шоколадной начинкой или темные пряники). Это располагается где-то, но не отдельными пирожными, а слоями, пластами. Не эстетическими уколами и вспышками, вдруг разворачивающими в памяти нечто сразу, но присутствует постоянно не воспринимаемым в сумме фоном. Или еще и не растворимым кофе, а эрзацем из цикория или желудей. Впрочем, существенно и то, как выглядит его нынешняя сахарница.
Зверушки как иероглифы – это не взаимный обмен стрелочками, точками, шариками разных цветов, содержащих в себе все, но понятное только тем, кто связан этой коммуникацией. Тут общедоступные штуки, интуитивно однозначные. Хотя могут быть и нюансы: а ну как, допустим, Чехов спутал чайку с хохотуном или клушей (они из того же семейства Laridae), пусть даже он и из Таганрога – города на море. Вышла бы пьеса «Хохотун», и вся российская история повернулась бы иначе. И еще эти придуманные существа – единороги и т. п., откуда они брались? То ли их по вдохновению конструировали, то ли с чьих-то слов или же просто предполагали (исходя из возможностей природы), что могло бы быть и этакое, заполняя разрывы между видами, – русалка например? Так или иначе, пополнение личного зоопарка может происходить не только за счет новых эпизодов собственной жизни, вербующих своих зверьков, но и что угодно может произвести принципиально новые виды живности: какой-нибудь зверек мог бы олицетворить собой и категорический императив, ну и прочее такое. Разумеется, это возможно.
Например, Гент. Там, в церкви Св. Бавона – алтарь ван Эйков, в центре его нижнего яруса – престол, а на нем – барашек, то есть агнец, а вокруг скопление людей, стоящих группами. Их лица – те, что можно разглядеть, – не так чтобы симпатичны (разве что одно-другое). Может, так кажется, потому что алтарь теперь в подвале, еще и обнесен стеклом, блики искажают. Но барашек по-прежнему в Генте, а в этом городе в 2014-м случилась такая история: кто-то расставлял в разных местах города голубые точки.
Помечен был весь центр: не только площадь, где соборы, но и улицы, добирались точки даже до вокзала. И это не граффити, они в городе культивируются отдельно, находятся под присмотром: для них выделена целая (узкая, в центре) улица с глухой длинной стеной, на которой их делают, отчего там всегда сильно пахнет ацетоном – организованные граффити. Но город маркировали именно голубыми точками: небольшими – как если перпендикулярно приставить кисть шириной в два-три пальца к стене и провернуть ее на 180 градусов. Цвет – типично городской, таким там много что красят (люки водопровода, например). Хороший голубой, мягкий.
Как все метилось? Вероятно, соотносясь исключительно с желанием сделать это именно в этом месте. Но как таскать с собой краску и кисть, чтобы не испачкаться? Сколько раз за прогулку возникает такое желание? При каждом ли выходе в город? Это один человек, несколько? Но будь их несколько – и весь Гент был бы в горошек. Или же точками маркируется только определенное желание, причем сильное? Как бы то ни было, главное именно в том, что реализуется некое желание: по крайней мере, желание поставить голубую точку в таком-то месте. А город оказывается местом присутствия (и возникновения) этого желания и дополнительно связывается им. Возникает и некоторый зазор неведения: что же это такое? Только хорошие штуки содержат неведение как часть себя.
Если соединить эти точки линиями, то нарисуется какая-то схема, тоже иероглиф и по факту какое-то животное. Можно считать, что в Генте завелся новый зверь, который и метит стены. Возможно, именно барашек так представил себя в 2014-м. Это как созвездия. Звезды соединяли линиями – получались некие фигуры: Козерог, Волк, Овен, Большая Медведица, Гончие Псы. И если правильно соединить эти гентские точки, то барашек и выйдет. Нет, это не утверждение, но так может происходить.
Но кто знает о жизни, например, бабочек или стрекоз все – чтобы всерьез, с пониманием их чувств? Не говоря уже о мелких букашках в траве или о тех, кто живет под дерном. Они появляются, живут себе и исчезают неведомыми. Почему бы и мыслям такого же малого размера не быть мелкими зверьками, рыбами, насекомыми (да тараканами, например). Но в каком облике там будет существовать категорический императив? Это уже точно натяжка и метафора, но только граница размыта: где тут одно, где другое? Что мы знаем о жизни землероек, чтобы не считать это знание аллегорией и метафорой? Что тут может быть известно точно, словами какого языка, соотносящимися с каким веществом, с его понятиями, узлами и действиями, можно сообщить, что происходит в реальности?
Понятия, узлы и действия фактически тоже будут зверями, о них можно говорить как о зверях, рисовать их: все примется взаимонастраиваться. Классификация нарастает, постепенно забирая в себя весь мир – мелкий, копошащийся, перепискивающийся. Само собой, если кто-то вошел в отношения с бесплотными существами вроде всяческих духов, то и они для него обретут облик. В сущности они будут выглядеть как зверушки. И, наоборот, если кто-то впервые увидел муравьеда, чем это для него не сгущение в плоть неведомой духовной сущности или же некой душевной ситуации? Даже ощущение покоя относительно теплым утром в середине марта, нарушаемое лишь мыслью о том, что день будет длинным и тряским, вполне способно материализовать себя в виде кого-то мягкого, но с мелкими зубами, то есть с челюстями, завершающими его мягкий хвост.
Любую классификацию можно нарастить до космоса, расширяя применение метода: творчество такого-то (и кого угодно) есть такой-то зверек, например. Методики и приемы тоже окажутся подобны животным, ими могут являться даже повторяющиеся (да и неповторяющиеся) жесты. Дело сводится к общему механизму: вот престол, на нем барашек, а все вокруг стоят, глядят и ощущают, как стройно и красиво все в этом мире устроено. Ну да, вообще-то они собрались, чтобы его ритуально зарезать, но что с того? В действительности там происходит что-то другое – что-то мягко-голубое и зеленое, а внутри нечто золотое, гибкие переходы с алыми линиями, полусырые гибриды, которые еще превратятся во что-нибудь конкретное.
Кто же знает, что за гибриды живут в мозгу. Они необязательно обрывки всего подряд, у них свои связи. Гибриды могут и должны складываться во внятность – так дорога легко сложит, склеит все подряд, что придет в голову, пока едешь в автобусе, – как скотч или изолента (но не синяя, а серебристая – влагонепроницаемая, она прочнее стянет), зверушки не разбегутся, можно соотносить с ними что угодно. Как история про ежика, вышедшего из леса и спросившего: «Мужик, у тебя изолента есть?» – «Нет», – ответил тот. Ежик ушел и вернулся: «Возьми, мужик, изоленту». И ежик – изолента, и зверушки эти все – тоже, а дорога Варшава – Вильнюс – само собой.
До Вильнюса уже недалеко. За окном мутно, словно начинаются сумерки, но этого не может быть – в Вильнюс должны прибыть в 16, а автобус еще и опережает расписание. Ну мне в Ригу, из Каунаса лучше в Паневежис, но придется в Вильнюс, где почти час ждать рейса на Таллин, в сумме – часа два потерянных. Да, в Риге на вокзале есть заведение с пончиками-донатсами, их в меню вариантов 30: «Пончик дамский», «Клубничная мечта», «Коко-шоко», «Джон-лимон», «Малиновая страсть», «Великолепный банановый», «Фисташковая сила», «Манго-танго», «Голубой ангел», «Дублин», «Вишневая зебра». Явный переизбыток, отчего азарта перепробовать все не возникнет, ведь не запомнишь, какие уже ел, а какие – еще нет. Эта классификация уже ничего не организует, не держит под контролем – ее элементы толпой вышли на свободу. И даже не заметили, что куда-то вышли и теперь свободны от привязок, потому как бы потеряли связь с общим проектом, не осознавая, что были придуманы внутри чего-то цельного. Вышли из зоопарка, точнее, он распространился повсюду, а какой же он в таком случае зоопарк? Разумеется, все составляющие называются как-то, но название не сообщает ничего, то есть ничего не означает. Какой-то единичный оттенок вкуса, вполне равный разовым чувствам или мыслям: вокруг множество каких-то таких же штук, разнящихся на вкус, неисчислимых, вот уж новость.
Значит, со зверями в мозгу так же: они имеют там какой-то вид, но их все больше, очередные ощущения и их склейки производят умопомрачительно непостижимые гибриды, хотя бы в том, что касается их облика. А все они отчетливо отдельные, со своими неведомыми жизнями, возникают после каждого жеста, осознания, контакта, связи. Кто ж их рисует и почему они именно такие, но так и должно быть, ведь и природа производит такое, что хотелось бы узнать имена авторов, а если учесть и глубоководных тварей… Все это производится и производится механизмом, не имеющим отношения к производимому, вовсе не заботящимся о чувствах самих тварей. Вот и к нам механизм не имеет отношения, он просто это зачем-то делает, а мозговая фауна не имеет отношения к человеку. И тем более не имеет, чем точнее он ее увидит. Механизм показывает кино со зверушками. Тучи новых существ выходят на волю, перетекают одно в другое, будто в человеке и нет ничего, кроме этого зоопарка. Он тоже не имеет к тебе отношения, так что пусть они разбегаются куда хотят, новые появятся – один не останешься никогда. Красиво тут все устроено, вот что.
Автовокзал Вильнюса – и эта история закончена. Дальше будет следующий автобус, то есть следующая жизнь, пусть даже рейс той же фирмы и место в нем оказалось ровно таким же. Тот человек куда-то уже ушел. Собственно, конечная. Придет он на рейс в Таллин или нет, неважно. Это другая история.
Зато здесь уже вокруг ходит какой-то зверь не зверь – так, зверушка, и его контуры приблизительно переминаются в воздухе. Барашек, видимо, кто же еще мог сейчас появиться тут. В начинающем постепенно темнеть воздухе, только безо всяких красот: никакого золотого меха, никакого серебряного сердца на пурпуре и сапфировых глаз – здесь не центр Вильнюса, а автовокзал, возле железнодорожного. Беляши в ларьке почему-то дороже, чем на вокзале в Риге, 90 к 60 в евроцентах, а размер примерно тот же. На треть съедобнее, что ли?
Вселенская форма Каунаса
Кафетерий на Мариинской или уже на Чака (где-то по дороге улица меняет название), не доходя до Столбовой, Стабу – если от вокзала. Рига, конечно. Два окна во всю стену. Стойка, столы, стулья. Вечный ассортимент: булочки маковые, «юбилейные», с корицей, творожники (плоские: тесто-творог-изюм, прямоугольные), «ушки», пумперникели, булочки с изюмом, с творогом, с орехами. Бульонный пирожок, ватрушка обычная (ну, круглая), яблочное пирожное, наполеон, кремшнит, плетенка с изюмом (небольшая; белая глазурь сверху – pita maizite), булочка с корицей и какие-то торты, можно куском взять. Сейчас в таких заведениях еще салаты, какое-нибудь второе и суп, подогреют в микроволновке. Выпивка какая-нибудь. Все, чтобы мимоходом, в таких местах не засиживаются.
Утро, почти пусто. Так привычно. И эти плюшки – ничего в них нового, но почему-то ощущение, что это тут сейчас неспроста и даже более навязчиво, чем просто неспроста. Словно повисла теперь здесь некая дополнительная связь. Не в варианте времени, места и тебя, она в этих плюшках – какое-то фактически видение вселенской формы Кришны (
, глава 11).
То, что возник Кришна, – ничего такого, нормально. Если знаешь о таких-сяких делах, то они же для тебя есть, поэтому иногда маячат в быту. Любая история обживается частным образом, как еще. Тут не метафоры-аллегории-символы, а конкретно: если тебе известна какая-то субъектность, то она в тебе существует. И, разумеется, участвует в жизни. Если эти сущности или даже просто субстанции ощутят возможность предъявить себя в местных делах, то они найдут здесь соответствие себе и появятся тут же. Конечно, знать их – это риск: если, например, кто-то прочитал про Шиву, то ему это не развидеть, в нем уже появился свой, хотя бы и небольшой Шива. Но тому же позарез нужна своя Шакти: вот уж человек измается, если этого не осознает, а еще больше – если осозн?ет и примется искать, в ком она тут. Ну а Кришна теперь тут, в кафетерии.
Не метафора, не адаптация: его вселенская форма сегодня во всех этих плюшках. В них этим утром нечто единое, что распределило себя по всем, даже если изделия и отличаются видом, как яблочная или рабарбаровая плюшка от маковой булочки. Яблочная (как вариант – из рабарбара) – это два слоя выпечки из слоеного теста, между которыми начинка из яблок или рабарбара (ревень, что ли, по-русски). Все одно, даже маковая булочка (плоская, закручена спиралью, мак в промежутках между витками) и пумперникель (обычно немягкий, плоский, более-менее тонкий и темный, с орехами и изюмом – сухой пряник, собственно, но иногда бывает потолще и мягким). Как принципиально разными могут быть песочное кольцо, трубочка с кремом, gardums (булочка с творогом и изюмом), булочка с сыром, а также – с вареньем, klingeritis (кренделек) с тмином? Здесь и теперь все это было чем-то одним – и не потому, что их продавали именно тут. В этом месте распространилось некое первоначальное вещество, разве что оформленное немного по-разному. Вселенская форма, что же еще. Сейчас она имеет вот такой вид, никаких аллегорий, некое нечто реально стало тут плотью, вот же она вокруг.
Почему эта тема возникла сейчас? 11-ю главу я знаю лет тридцать пять, кафетерий с его ассортиментом тоже удивить не мог. Что тут могло сдвинуться, чтобы я вдруг обратил внимание на ассортимент и продолжаю теперь его досчитывать: булочки сырная и кофейная (круглая открытая, в середине заварной крем), а также «розовая» (rozmaizite – не по цвету розовая, а как бы закрывается, будто роза лепестками, весьма условно), а еще и пирожки со шпеком, капустой, яйцом и луком (лук и яйцо – внутри вместе). Сладкие: vecriga (типа профитролей, с творогом), эклеры, medus kuka – медовик, корзиночки с чем-то вроде почти жидкого зефира, tejas kuka – чайное пирожное (мягкое, с белой прослойкой крема: он легкий, не масляный, но и не заварной, а поверх глазурь с орехами – как мягкий грильяж). «Дайле» – почти как творожник, но там тесто и сверху, и снизу, а сверху еще и примерно грильяж, как на чайном, но потверже; sklandrausis с морковкой (из ржаной муки, такие открытые, как ватрушки); ну и кексы, а еще бисквитные рулеты с разной начинкой. Возникают, исчезают поедаемые, возникают снова, atkal & again.
Все они привычные, да и ел я, вероятно, каждый из вариантов, кроме разве тортов. Ну, может, это тут теперь у меня просветление, но оно будто щелкнуло. Плюшки зацепились за недавний Каунас, исходный пункт там, а до меня его месседж доехал только сейчас. В Каунасе в центре есть старое кафе, не старинное – 70-х; светло-желтое, дерево. Примерно такое, как это: дешевые, для остановки мимоходом одинаковы. Было воскресенье, все закрыто. Мы ушли (без завтрака) из гостиницы (возле автовокзала) в центр, по дороге никакой еды не попалось. Это место было первым работающим – кофе и плюшки. Тогда и мелькнуло ощущение, которое там не оформилось, но вернулось через месяц, уже дома, Кришной в bekerej’е (Как это по-русски? Не булочная, не кондитерская, не кофейня. Место, где кофе и пирожки-булочки).
Но в Каунасе ощущение было другим, вселенскую форму не предполагало. Потому, что там тоже разные плюшки, но они – другой системы, и видно было не сходство, а различие. Еще там было то, чего нет нигде, кроме Литвы: эти их вертикальные штуковины – то ли печенье, то ли гибрид печенья с бисквитом. Шакотис (?akotis) выглядит как белое, чуть желтоватое мягкое дерево. Он высокий, во все стороны торчат отростки, их длина упорядочена по высоте, как ветки на елке. Собственно, шакотис от ?aka – «ветка». Пекут его нетипично: тесто крутят на вертеле над открытым огнем, а чтобы не расползалось, кладут 30–50 яиц на кило муки, что тоже определяет вкус и фактуру.
Там было недоуловленное ощущение, а теперь кофейня связала всю эту выпечку в Кришну, когда уже совсем весна и солнце. Да, в Каунасе солнце было тоже, когда свернули на улицу, где обнаружилась кофейня, оно било прямо в лицо. Еще в Каунасе есть длинные штуки, похожие на шакотис, но это растение – живое или сухое – называется вильнюсской вербой. К Вербному воскресенью они прямого отношения вроде не имеют – их почти всегда продают. Более-менее длинная палка, больше метра, прочный стебель, который плотно окружается сухой травой, цветами: ярусами, поясами, сверху непременный хохолок. Разноцветные, по ярусам что-нибудь топорщится в стороны – красивая штука. Когда ты не тамошний, то не понимаешь, какой сделан лучше, какой хуже, нравятся все. Все красивые, каждая из них новость. Каунас то есть был без контекста, ничто привычное в себя там не вписывало.
Когда вне контекста, тогда тут же новые зацепки, это хорошо и сразу легко. Каунас выскакивал тут и здесь всегда заново, а это же внятное счастье, когда видишь, как что-то неведомое всякий раз оформляется – шакотисами, вербами, всем прочим, что там вокруг, – будто производится здесь именно сейчас. Там еще много разного, например гора, ночь. Еще есть два фуникулера, один – на эту гору, но его заметишь только на свету, он небольшой: недлинный, проезд стоил лит (это был еще 2014-й), платить внизу. Наверху, чуть в сторону от фуникулера, стоит ровный белый костел, очень большой; высокая, квадратная в сечении башня сияла как палка мела.
Ночью гора темная, тоже из чего-то все того же одного. Темная и сырая, света на ней совсем мало – фонарей и окон, каждая горящая точка отдельно. Она продырявлена огнями – темная корка, кое-где светящаяся изнутри, будто содержит светящееся вещество. Город внизу такой же, огней там больше, но и они разрозненные, не сливаются. Полнолуние сверху – той же системы, а с утра внизу было какое-то время белое, быстро растаяло. Снег пошел еще ночью: потом курили у окна – уже падал, заметало в комнату. Чисто махасамадхи какое-то, если бы оно тоже решило принять тут форму. Все как всюду всегда.
Это как музыкант в переходе, например. Он дудит что проще или то, что у него лучше получается, что привычнее. Но одно и то же всякий раз у него выходит чуть иначе. «Как им ощущается, что все по-разному, хотя одно и то же, он же как-то осознанно играет?» – накануне рассуждала R., когда мы еще только шли на каунасский автобус (просто так поехали, выходные). Да, еще в Каунасе тогда был ветер, на котором можно лежать, на стрелке речек: откидываешься на спину и не падаешь – лежишь на нем. Чайки там пытались взлететь, у одного из берегов их колония, их отбрасывало метров на десять, едва они пытались расправить крылья. То ли в самом деле ничего не могли поделать, то ли развлекались. А потом ветер стих, и ночью пошел снег.
Вот белое вещество проникает повсюду, заполняя тебя и все, что под всей здешней кожей. Оно делает любое время одним и тем же, всякий раз превращаясь во что-то, что тут видно вокруг. Или продукты: а если сделать один большой супермаркет на весь город и чтобы никаких других магазинов? В Каунасе нашелся и такой, напротив – через реку – Дворца спорта, но если бы еще и продукты: сыр, один, просто сыр. Или хлеб. Выбор-то в сущности тут и не нужен (это была другая тема R. по дороге к автобусу), а в единственном месте сразу бы все люди, а если еще и в магазине все в одном варианте, то разницы будут отыскиваться в более интересных делах, чем продукты.
Белое вещество, как такая масса, из которой лепят мелкие игрушки-безделушки. Ее можно отвердеть в духовке, а потом раскрасить, как захотелось сегодня. Теперь понятно, зачем эти кафетерии: ну да, в них же все сделано из одного – мука-тесто. Частный случай белого вещества, одна из его проекций. Только плюшки – это уже умиротворившаяся вселенская форма, они всегда сделаны уже вчера, пусть даже еще теплые – они уже готовые. Но мы-то тут сегодня, значит, мы здесь в каком-то другом виде.
Значит, есть какая-то штука, которая из ничего – или из себя – производит это белое вещество, которое превратится во что угодно: всякий раз заново. Производит, все время выталкивая из себя произведенное, отслаивая, – так Каунас делает свою вселенскую форму всякую секунду, когда мы там. Оболочки, шкурки, как если вода, откидываемая на дуршлаг, становилась бы в нем лапшой, макаронами, вермишелью, – то ли по какому-то плану, то ли как уж выйдет.
Когда это будет привычно, то станут заметнее блики: ночью на латунном шпингалете окна в сад, яблоки оттуда лезут внутрь; на малиновом пакете на полутемной кухне под крышей; вспышка стекляшки в торце темной подворотни – вот так сошлись оптические углы, что она там, в длинной глубине, вспыхнула; на полузасохшей глине после дождя возле железной дороги, еще там много белых и желтых цветов, мелких, ну такие – сразу пучком; на грани лестничной ступеньки, обычной бетонной между четвертым и пятым этажами; на непонятной железке возле кафе Gustavs Adolfs; на расписании автобуса за городом – блик не дает увидеть ближайшее время отправления; на куске жести – ею закрыли дыру в заборе; на разделительной полосе шоссе, несплошной; на белой бумаге, не глянцевой – блик какой-то вытянутый, будто капля; на глазури tejas kuk’и возле чашки кофе.
Их соединение перечислением не значит ничего, и они не совсем блики – просто чуть ярче того, что могло быть произведено местным освещением. Вероятно, избыток той штуки, которая тут делает все. Они не для того тут, чтобы выдать тайну природы вещей, а как-то само собой выскакивают – чуть более яркие, чем это было бы здесь логично.
English holly, common holly
Нельзя же, чтобы предмет письма в точности переходил в само письмо. Тогда объект и субъект перепутаются и испортят все на свете различения. А Манчестер – текст уже и сам по себе – по размеру, составу/фактуре и прочему. Тексты о текстах – ну что это такое и что теперь делать? Вот Манчестер, город. С ним связано ощущение некой недостачи: чего-то тут не хватает – какую-то штуку надо написать, чтобы ее заткнуть. Эта недостача может и не быть связанной с городом, но если ощущение возникло в нем, то он в этом участвует.
Но Манчестер сам – как этот текст. В том же формате, по частям и в сумме устроен ровно так, как то, что сейчас следует написать. Нет разрыва между имеющимся объектом и требуемым субъектом. Мне надо понять штуку, которой не хватает; сначала ее надо найти, но в нем, Манчестере, никакой щели не видно, тут все без зазоров. Вот он здесь, давно составлен и связан – совершенный иероглиф. Остается только лезть именно в это сходство & подобие: в некотором месте ощущается какая-то штука, которую не понимаешь, – надо ее определить и записать. Она предполагает такой-сякой текст, устроенный как-то. Но точно так же – по исходному ощущению – устроено само это место: Манчестер. В чем, собственно, они схожи?
Например, текст можно сделать (не набело) дней за пять. За пять дней можно обжиться и в Манчестере (а больше у меня и нет). Конечно, это нетто-время. Упаковка добавляется до (покупка билетов и проч.) и после (доделывание текста). Здесь «до» и «после» относятся уже к разному – к городу и тексту: вот так они и перепутываются. Какой-то подготовки (смотреть справочники, карту) не было – некогда. Но, разумеется, чуть ли не главный промышленный центр XIX века. Шерсть-хлопок, мануфактуры, каналы для подвоза сырья и вывоза продукции. Промышленная революция, ткацкая столица мира, черно-белая (картинки). Пакгаузы, дымные трубы, мосты, каналы – впрочем, небольшие и узкие. Вот это он тут, Манчестер, и что же – сочинять в нем беллетристику или думать о собственной жизни?
Как устроены улицы, непонятно: откуда идут, куда? От вывесок и видов тоже никакой пользы: ну вывески, виды; лужайки, заборы, перекрестки, прочее. Люди – никогда ранее не виденные – со всех сторон туда-сюда: каждый первый раз появляется в твоей жизни, они производятся Манчестером всякий миг лично для тебя. Люди в затрапезе, только что не секонд-хенд, входят в здания и выходят из них, интерьеры там (заглядываю в окна) роскошные и сияют. Так тут устроена реальность. Вероятно, денег немного, так что же, никому не заходить никуда внутрь или же намеренно уничтожать такие помещения? Центр небольшой, выходит, город размером с Вильнюс, меньше Риги? Но он раскидистый, есть и боковые районы – но где ж таких нет? – а центр небольшой. Миллион в городе явно не рассредоточился бы. Да, нет тут миллиона: «полумиллионный город имеет крупнейшую в регионе 2,2-миллионную агломерацию Большой Манчестер». Примерно Вильнюс (агломерацию не считаем).
Река. Не получалось сориентироваться и на нее. Река всегда дает ось координат, но не тут. Ее не видно, она узкая, а еще в городе каналы, поэтому неясно: то ли река, то ли канал. Уличная сеть тоже косая, автобусы в ней крутятся так, что направление все время сбивается на четверть, а еще и с непривычки, со второго этажа – оттуда другие пропорции, отчего 90 градусов всегда то выпадают, то добавляются. Это еще без районов двухэтажных узких домов, выстроившихся в длинные ряды, – там улицы будто и устроены так, чтобы был лабиринт.
Здания, вывески, парки, лужайки и т. п. пока сами по себе, слабо связаны друг с другом; некие культовые строения, которым и положено торчать отдельно. Некоторые высокие, блестят. Город, тут живут. Стадион «Олд Траффорд» на пустырях возле пруда и тамошний же новенький Сэлфорд не добавят к пониманию ничего. Не сделают этого сетевые магазины и несетевые харчевни на Карри-майл (турецко-пакистанские и т. п.). Ничего не складывается, а так да, город существует, и не очень-то и запутанный, собственно. Какая уж путаница при его размерах. Конец февраля, начало весны. Или конец местной зимы. Чего-то не хватает.
И тут – как и положено при написании текста – происходит просветление: день на третий обнаруживаешь себя в ясном сознании, которое предъявило себя в первом ряду второго этажа синего автобуса фирмы MagicBus (они темно-синие, со всех сторон бородатый пацан в колпаке с волшебной палочкой – как иначе) на конечной, на Пикадилли-гарденс: слева колесо обозрения и проч. Но это не о том, что все стало понятным, а – вот же, как происходит жизнь – ты сейчас именно здесь. Газета Metro, толстая – она тут толстая, валяется где ни попадя – лежит перед ветровым стеклом второго этажа, сообщая: «Why Tilda Swinton feels (almost) 3,000 years old >> p. 27–28», – яично-желтым по серо-бежевому в правом верхнем тизере; свет за окнами примерно такого же цвета – желтого тоже немного есть, потому что иногда выглядывает солнце (здесь быстро, очень быстро меняется погода).
Коль скоро для меня Манчестер и этот текст схожи, то сижу и понимаю (раньше тоже понимал, но теперь осознал окончательно): вот же как происходит жизнь – сейчас ты в этом тексте, на этом месте. Будто шарик в какой-то игре, в пинболе, производит траектории при содействии выступов, стенок и силы тяжести. Затем наступает следующая ясность, уже совсем спокойная – и этот шарик зависает. Висит и формулирует недостачу, которая, возможно, и не дает ему упасть в дальнейшие колебания мыслей и прочего: тут есть отсутствие чего-то, что обычно всегда есть. Не дела, служба и т. п., все это в голове, но нет какой-то, что ли, привычной связности в окрестностях. Потому и не можешь въехать в эту историю, в город. Привык, что города чем-то связываются в целое, это что-то тут же опознается – и вот все устроилось, даже и топографически. А тут этого нет. Ну а поскольку с телом, органами чувств и мыслями все как обычно, то, значит, на свете бывает что-то еще, чего тут нет, или оно здесь другое.
Будто соли не хватает или сахара – если тупо. Но сложнее, нет какой-то связности. Локальная, по дню, есть, конечно. Нет какой-то длинной, привычной. Не поступает некое вещество, или же оно тут тобой не вырабатывается: то, которое соединяет тебя с местностью, что-то между физическим и умственным (где-то примерно там). Нет какой-то связки, сцепления. Тушка тут отдельно, она нормально, все прочее – отдельно (и этому всему тоже неплохо), но между ними нет связи. Нет щели в то пространство, в котором все это как-то связывается. Его самого никогда не видно, но из-за него остальное и ощущается будто вместе. Как-то так.
Примерно как шарики каких-то белых цветов-плодов; белый (когда-то) лист бумаги на земле, отсыревший; пластмассовая машинка, желтая, колеса красные, кабина зеленая; трава тоже может быть – если на ней капли воды сверху. Спичка, то есть длинный дым от сырой спички о коробок – ну какие теперь спички? – это о том, как помнится то, как эта связность может выглядеть. Когда-то впервые, наверное, со спичкой, ее дымом и соотнеслась. Запах коры чего-то лиственного, конечно; дым, чуть прибитый влажностью, утяжеленный, сюда. Белые шарики каких-то растений, цветов-плодов висят над темно-зеленым и черно-коричневым, а некто, smbd все это ощущает: что это за чувство? А то, что всего этого тут нет, – что это за чувство? Выемка, дырка. Она ощущается – хорошо, но дырки обычно зарастают. И еще это ловушка: когда есть желание, чтобы нечто стало быть, то оно и появится, но так: все, что попадет в дыру желания и заполнит ее, и представится его исполнением. Этим, типа, следует утешиться.
То же примерно и тут: как-то не видно смысла города (не вообще, а автору; также не утверждается, что смысл для городов обязателен). Исходная градообразующая цель была (даже каналы прорыли), затем ее не стало, и теперь город (как механизм, наверное) используется по какому-то другому назначению. Но по какому? Оно должно быть, иначе тогда был бы одноразовый город, который уже сложился бы обратно в никуда, а нет же. Например, в футбол здесь играют две команды премьер-лиги, обе козырные, обе со словом «Манчестер» в названии. Зачем им две? Университетов даже пять, но не похоже, что с целью сделать город студенческим, просто так вышло. Существует он – и ничего.
Вообще-то ощущаемое в начале (чего угодно) отсутствие смысла и цели идеально: ты настороже и тут же дернешься, едва там (в тексте или в городе) обнаружится что-либо, что может оказаться им – смыслом или хотя бы целью. Ну да, когда обживешься, тогда смыслы и цели нарастут сами: все слипнется – примешь как факт. Но пока связности нет, на ее месте дырка. Пока она не заросла, может самонастроиться и притянуть к себе смысл – не местный, не бытовой. Манчестер оказался владельцем такой дыры: отсутствия какого-то запаха, линии спектра, отчего здесь не вшиться-прижиться-пришиться к жизни. Это не от его запутанности, к этому-то моменту уже понятно, где река, как идет Оксфорд-роуд, где Портленд и где вокзалы, где какие кварталы и проч., – небольшой же город. Здесь получается ощутить, что есть пространство, в котором все как-то связывается, в котором находится связность. Понятно, связность у них тут своя, но я не знаю, что это, не выставлять же попусту слова «островная психология».
Это ж как водители знают заправки в городе, а пешеходы их и не видят, зачем им, разве что случайных сигарет купить. Нет, так: водитель их знает там, где знает, а в новом городе – не очень. Но они ему нужны, вот он и смотрит по сторонам иначе: для него местность теперь устроена именно так. Какой-то механизм начинает выискивать возможную связку, сканируя окружающее: как тут выглядит песок, как трава. Что это на краснокирпичном гладком заборе за пятно фактически изумрудного мха? Небольшое. Будто маленькое животное. Бесхвостая мышь, практически изумрудная. Связка должна быть, ею может оказаться что угодно. Когда такой поиск включился, что-то уже начинает сшиваться.
Нитка нашла какие-то края, стягивает. Края принимаются греть друг друга, четче ощущается какое-то вещество, теплое, которое хочет быть тут, но пока его нет: искомая штука где-то уже поблизости, рядом уже должна быть лунка, ямка, дыра для шарика: с щелчком, или всхлипом, или звуком «ой!» в нее, предполагая всякие мелкие мышечные движения, не доводящие до действия и даже до жеста. Потом все будет уже потом; то, что до этого, станет неважным.
Желание чувства делается осязаемым, и само уже стало чувством; связь приближается, ей осталось только осесть на что-нибудь: должна появиться такая штука, которая – если ее угадать – откроет пространство, в котором все связи. Если на свете есть волшебные места, то это – одно из них.
Какая-то такая штука должна быть и в Манчестере. Конечно, она нашлась, как бы иначе я дописал. Ею оказался Ilex aquifolium (holly, common holly, English holly, European holly, or occasionally Christmas holly): падуб, вроде по-русски, или остролист. Как можно было бы придумать, что ею окажется именно он?
Растет возле изгородей, то есть там его можно увидеть, проходя мимо. Кустарник, но древовидный: ствол, ветки, только тонкие. Если на свету, то глянцевый, зубчатый, с острыми – чуть ли не до шипов – концами. Листья похожи на вытянутые в длину кленовые, но выступы не такие глубокие, зато резче. Овальные, в общем, листья, может, даже и как дубовые – но изломанные и выгибаются краями во все стороны. Плотные, чуть будто восковые, темно-зеленые, сильно отражают свет, вода на них собирается каплями. Топорщатся, но в сумме все же вдоль веток. Ягоды еще есть – круглые, красные, их не видел, прочитал.
В темноте его почти не видно, только блики на листьях от фонарей, плюс по нему шлепают капли дождя. Они и в темноте как-то минимально отражают уличный свет, так что если еще капли и влага, то получается запутанное устройство: уже и не ветки-листья, а одно целое – мерцает, потому что тут обычно ветер, а Ilex aquifolium чуткий.
Там он не редкость, обиходный. Он и является этой штукой без намерения быть именно ею – как-то на нем здесь сошлось. Конечно, все это было не о Манчестере, а о месте, которое становится почти видимым, когда находишь что-то вот такое. Ilex aquifolium, common holly.
МСК и СПб / СПб и МСК
1. Платформа Яуза, платформа Лось
«Ебрышкиребры», – сказал один другому на тротуаре, они шли мимо. Наверное, один пояснял другому, что будет там, куда он его ведет. В «Шеш-Беш», скорее всего, хотя тут, на Мясницкой от Кривоколенного в сторону Лубянки, полно всякого, хотя бы и «Му-му», но вероятнее все же «Шеш-Беш». Или по Мясницкой направо, там еще какие-то восточно ориентированные точки, их много, а еще и заведения в дворах. Даже странно, если прикинуть: ребрышки как бы одновременно происходили чуть ли не везде от бульваров до Лубянки, только что не высовываясь отовсюду, как на школьных картах по географии графически выпирали значки полезных ископаемых того или иного вида. Золото – почти как инь-ян: кружок наполовину черный, наполовину белый, только без изгибов, а просто пополам по вертикали. Всюду ребрышки, всюду разные, отличаются весом, длиной и шириной, по разной цене в разных интерьерах. Но за семь лет работы во дворе на Кривоколенном я тут бывал только в «Му-му», один раз именно в «Шеш-Беше» (дорого и медленно) и еще в каком-то заведении. А теперь по старой памяти (уже года полтора переехали) шел в сторону столовой, которая была в последовательности домов: «Му-му», «Шоколадница» (раньше было какое-то другое, несетевое, несуразно дорогое), магазин с ножами, аптека, продуктовый. Примерно тут в 70-е была блинная. А рядом, где ножи, кажется, был магазин «Охотник»? Нет, он еще есть сам собой. Место давно знакомое, ничего особенного. Например, вместо здания ВШЭКа, по этой же стороне, но на углу сзади, напротив «Му-му», когда-то была дощатая овощная палатка.
Вот, где аптека и продуктовый, где-то между ними (рядом еще дверь с самодельным сервисом «Эппла», конкретно «Епла» с чем-то еще как бы айтишным), узкий вход в столовую. Пошел я по старой памяти, мало шансов, что она еще работает, – не чтобы просто поесть, а хотел сложить мысли, которые болтались в виде даже и не кусков, а отдельного мусора; там было бы удобно. Разумеется, ровно этих, которые записываются тут. Но вывески что-то не видно. «Епл» – да, вот он. А, вот еще одна дверь – это она. Так и существует без вывески, слово «Столовая» написано на бумаге, которая вставлена сзади стекла в середине двери: треть (по вертикали) – дверь, треть – стекло с плакатом, треть – дверь. Открыто.
Это не столовая типа «Столовая», как сеть в СПб, а как-то так, ну и все. И устроена как столовая: раздача и т. п. Объявлением зазывают еще и проводить банкеты, для чего имелись ресурсы: два зала, в одном, в углу, напротив раздачи, стол с какой-то аппаратурой и динамики, а повсюду экраны. Но это потом, на втором этаже, сначала лестница. Довольно крутая, украшена – именно украшена – художественным светом, очень лиловым, сильным. Интересно, как гости мотаются со своих корпоративов туда-сюда курить – если, конечно, им не включают опцию курить внутри, но вроде нет – прокуренности не ощущается. Впрочем, на ночь все окна раскроют, напрыскают освежителями, а потом кухня перекроет запахами. Так что днем тут все более-менее по отдельности, а ночами иной раз и тусуются, делаясь по факту каким-то коллективным телом – прямо как некое единое вещество в не очень большом пространстве второго этажа. Это правильно, в каких интерьерах устраивать локальное событие – совершенно все равно.
Еда тут как еда, не в ней дело. За спинами раздатчиц Мясницкая. Середина мая, солнце – где-то с той стороны, за Мясницкой, дело к вечеру, и вот в косых лучах сильного света, на большой фаянсовой тарелке три толстых эклера – с шоколадом поверх, жирные, лоснятся, вероятно, плавятся. Красиво. Да, ребрышки – вот же, все теперь почему-то стал помнить – два дня назад приснился сон, где была некая тусовка (я знаю, какая и кто там был, многочисленная), там тоже были эти ребрышки. Собственно, мне хотелось есть, я взял, что попалось, съел кусок на ходу, а потом долго искал, где помыть руки. Целенаправленно искал, нашел: вот как-то сделалось, что оказываешься уже невесть где, а ведешь себя ровно как в обычной жизни. Просто обстоятельства чуть другие, и больше никакой разницы. К чему это? Да ни к чему, просто бывает и так. И это ничуть не более странно, чем то, что существует это место без вывески, странной конфигурации (описаны еще не все странности), еще и дешевое. Но не попал бы туда, и текст бы не собрался, почему-то именно там это надо делать. Раньше времени не было, а теперь появилось, и здешний интерьер представлялся благоприятным: всякие куски принялись сразу же цепляться один за другой, фактически наползая друг на друга, сворачиваясь в некое животное вещество. Уже тут и теперь.
Обстоятельства второго зала тоже хороши. Он да – и под столовку, и для гулянок. В некотором противоречии со словом «столовая», тут примерно как студенческая кантина, но не московская, а кантина себе и кантина. Цвета приятные – слабо-яркие, светло. Оранжевые столбики, цветные квадраты на полу, светло-желтые стены, сиреневые пластиковые стулья с никелированными ножками. И почти даже в сторону роскоши: какое-то во всю стену (ту, что без окон) панно для красоты (крупная графика в виде девиц плюс слабо связанные между собой латинские буквы, а также почему-то вид сверху на кусок Манхэттена и крупная пара нью-йоркских же небоскребов), а по стенам – ряд картинок. Точнее, это фотографии, но уже сколько лет (учитывая, что полтора года я там не был, а все по-прежнему) так: сижу возле окна, и с одной стороны от него в рамке фотография «Утюга» – того милого здания, которое в Нью-Йорке на Madison Square. А с другой – все это время, фактически уже годы – просто рамка, внутри которой типографская надпись, сообщающая размер (Photoframe 30?40 cm. Picture size w/passepartout 20?25 cm). И это не одна такая пустая рамка на стенах, есть еще пара картинок, а остальные штук восемь – все те же паспарту. So it goes, такие дела.
Да, когда-то давно по фотографиям и каким-то описаниям сосчиталось, что, скорее всего, примерно в нынешнем «Му-му» была та кофейня, где впервые встретились Гурджиев и П.Д. Успенский. Или на углу напротив, где теперь «Вышка», а когда-то был овощной киоск. Киоск был типа палаткой, довольно большой, то есть торговали не на улицу, а туда заходили внутрь; синего, кажется, цвета или зеленого. Наверное, все же зеленого – раз уж СССР, раз уж овощи – то зеленый. Или все же голубоватый? Но мы уже тут полтора года не работаем, на «Ботсаду» теперь.
Там, среди промзоны, трассы и железнодорожных путей стоит дом в девять этажей, мы на девятом, туда и лифт не ходит, надо по лестнице идти с восьмого. Громадная желто-розово-краснокирпичная чисто свинья с мильоном офисов и длинными коридорами. Она в принципе ставит хорошую задачу: как быть счастливым в этом доме, то есть как там настричь себе хотя бы локальных ништяков. Народу много, толкутся в курилке, говорят о логистике, недвижимости и своем частном. Этакое местное коллективное тело – коллективное в сумме, несмотря на то что дробное по фирмам. Например, там много туалетов вдоль коридоров. Но они, кроме одного, все производственно-частные, в них ходят со своими ключами. Этот выход «Ботсада» – не тот, что в сторону ВДНХ, никакого круглого вестибюля среди клумб, а вход в переход, в 10 метрах от железнодорожных путей. В сторону ул. Снежной, где уже другая жизнь, пусть даже основной вестибюль неподалеку, если перейти пути и шагать мимо каких-то дощатых заборов. С «Ботсада» сейчас и приехал. Да, там поставили возле метро на остановке автобусов – как и по всему городу – табло с информацией о времени маршрутов: через сколько минут какой подойдет. Сейчас шел, маршруты светятся точками и подряд два с пунктами назначения: «Платформа Яуза» и – под ним – «Платформа Лось». Мелкими лампочками по черному фону-экрану.
Должно же существовать стихотворение с таким рефреном. Написал об этом в «Фейсбук». Конечно, его еще быть не могло, поскольку на это сочетание могло навести только само табло. «Платформа Лось» ранее уже была замечена, но «Яузы» еще не было ни разу. И логично, что не было: рядом с остановкой висел щит, сообщавший, что выход из метро в сторону ВДНХ закрыт; так что некоторые автобусные маршруты перевели сюда, к северному выходу. Так они и встали рядом – платформа Яуза, платформа Лось. Только теперь и ненадолго. Сейчас и должно появиться стихотворение.
В столовой было солнечно и пусто, единственный посетитель сидел поодаль, лет тридцати, какой-то манагер в белой рубашке с бейджиком или пропуском на алой ленте. Вроде неформатно для него, ну так это одна из причин, по которой ему могло приглянуться это место: сбои теперь тут разные, экономические. Телевизоры, плазменные панели торчали под потолком, штуки три-четыре. Обычно крутили советские фильмы. Когда я туда ходил чаще, еще из редакции, были «Джентльмены удачи», «Служебный роман». «Кавказская пленница», Штирлиц. «Белое солнце пустыни» – раза три. Еще тот, где «смуглянка-молдаванка», «В бой идут одни старики» вроде, раза два. Возможно, это должно было отвечать примерной клиентуре. Да и кому ж непонятно, что каноны всегда укажут, как прилепиться к коллективному телу и стать им. Это ведь уместно для общепита. Звукоряд транслировался довольно громко.
Но в этот раз кино не было, я вошел и брал еду под «Сиреневый туман над нами проплывает», затем – неожиданно – возникла «Шерришеррилэйди», но затем уже логичнее: «Плот, мой плот», «Трава у дома». Это оказался – посмотрел на плазму – какой-то сборный концерт с логотипом «Авторадио». Потом, впрочем, появилась иностранка и запела что-то по-английски, но эту попсу я уже не знал. Тело себе ело, а когда еда закончилась, я ушел и не знаю, что там заиграло дальше. Да, еще до этого мне стали отвечать на тему «Платформа Яуза / Платформа Лось». Примеры (не стану указывать авторства): «Пиздую в электричке / ни хуя не спалось». Ну естественный вариант. А также: «Все так мечталось / Но не сбылось!», «Я сделал паузу… И понеслось!», «Тут не проскочишь на авось», «Платформа Яуза / Платформа Лось, как здесь дышалось нам и как еблось». «Все наше это, – Ядрена Рось!» Типа скриншот реальности, логично. Но все же, почему тянет на рифму-кальку, типа «она мечтала – и не сбылось»? Может же быть и так, например: «Там, где с землею обгорелой / Слился, как дым, небесный свод, / Там в беззаботности веселой / Платформа Яуза / Платформа Лось»?
Обычно, то есть не майским вечером (май для Москвы максимально райский), а в обычную погоду посреди дня около условного обеденного времени там иначе. Народу больше, какие-то зимние или поздне-осенние, ранне-весенние тяжесть и длительность, телевизоры эти с этими фильмами, раздача, жужжит вентилятор, командированные (а это они, кто же еще?) расположились островками с явным соблюдением старшинства. «Я зашел к ней, мы договорились!» – кто-то сбоку по телефону, штаны мешковатые, пиджак серый, галстук с почему-то толстым узлом, ну или так теперь принято. По вешалкам и на стульях шапки и пальто с воротниками – мех какой-то, они не бедные явно, им тут просто почему-то удобнее. Откуда-то узнали про столовую, но куда они приехали? Тут рядом Лубянка, ВШЭК, но явно же не туда. Для тех другие места, в эту даже студенты не ходят. И обычно это люди с планшетами и ноутбуками, не то чтобы приезжие провинциалы-недотепы. Может, потому, что тут без официантов и можно сидеть, никто не погонит? Отсутствие, что ли, столичного напряга. Такие они и сякие, явно командированные, но кейсы, которые привлекли их сюда, в Москву, не просчитываются, прислушивайся сколько угодно (да они и говорят громко). А кто они? Что может быть предметом их речи? Каким языком можно таких внятно описать? Ну не «Войной же и миром» или «Анной Карениной», в варианте «Алексей Андреевич вздрогнул и загнул руки, чтобы трещать ими», хотя это и весьма близко. Да, чем там кормят? Столовское: суп гороховый, борщ, котлеты, гречка, макароны, картофельное пюре. Выпечка, эклеры вот те же. Пиво разливное, водка – иногда к вечеру ее нет, уже успевают выпить. Винегрет, оливье.
И тут, вот в этот момент (18 мая 2015-го) А. Сучилин сообщил в соцсеть следующее: «есть такой жанр – макеты. в музыке это сыгранные мидями и паршивыми звуками указивки для музыкантов – что играть. но иногда они, макеты, очень смешно сами по себе звучат. типа группы „резидентс“. я вот сделал макетку для выступления в акции памяти Ивана Соколовского. опубликовать? чтоб потом сравнивали и говорили: а какое, собственно, оно имеет отношение?» Я написал ему: «похоже, ты сделал мне текст – как раз пытался ощутить формат. а еще какие детали, скажи? макета имеется в виду». Andrey Suchilin: «ну детали простые – что кто играет. только без вариациев. и кто размечает смены текста и как. приходит и говорит: ту-ру-ру, новая часть». Andrew Levkin: «То есть типа этакий мехмат типа с отмашкой „Ну и так далее, понятно…“ – имеет место?» Andrey Suchilin: «канешна. ладово-тональный высший математик».
Значит, такая штука в природе есть, и она работает. Хорошо. Когда-то я хотел сделать текст как сборник лупов (loops), но не сошлось. Теперь попробую макетку. Вроде тема не новая, с кусками по условному сценарию люди работали (да хоть Курехин), но тут как-то иначе. А что до подробностей об А. Сучилине – это гуглить. Тут же не про таких, как он, а про коллективное тело – если это еще было непонятно.
Возвращаясь на шаг: что же они перетирают, эти командированные в столовой? Уже и съели все, а сидят – кто-то в одиночку, другие по двое-трое, шапки отложены, в костюмах и галстуках (привычных для них, вовсе не парадных), что-то обсуждают. Откуда они сюда пришли и с кем ведут дела? Понятно, что эти дела где-то в окрестностях. Но министерств здесь особо нет, есть расширяющаяся во все стороны через новострой Вышка, Высшая школа экономики, но у них фактура не та. В сторону Вышки уже вообще все иначе, со всякими как бы западными вывесками и общим уклоном в варианте магазинчика «Презервативная» в начале Кривоколенного, напротив «Шеш-Беша» – художественно оформленная лавка, там конкретно презервативы продают. Раньше там и машина была припаркована, разноцветная, с шариками и той же надписью. Теперь ее не было, вывеска и лавка остались, в витрине порхают кондомы с крылышками. Рядом дом, где Пушкин читал Веневитинову «Бориса Годунова», отреставрированный в сторону новодела; возле металлических ворот какого-то вечного служебного метростроя. Что до клиентуры «Презервативной», то тут тоже есть недопонимание: чего они так ведутся на вторичные детали? Ну средство же, а не цель, в общем-то. Но, возможно, для них они и могут быть сутью, вероятна и такая рецепция, предположительно – с большой долей символизма. Откуда мне знать, из каких соображений и с какой целью они производят физические транзакции. И что для них первично – желание или сами презервативы? Собственно, если бы это про желание, так тут вокруг аптек полно, то есть что-то тут заведомо выше быта, а также отчетливая ритуальность.
