скачать книгу бесплатно
* * *
Сведения о полку сообщались нам весьма разноречивые. Так, к вечеру 22 октября нам сообщили о движении в сторону нас двух полков неприятельской пехоты с артиллерией, а 23-го пополудни это было опровергнуто.
К вечеру 23 октября был получен приказ с рассветом частям дивизии выступить в поход на Кепри-кей, причем в сведениях о противнике указывалось на полное отсутствие такового, за исключением мелких его партий.
С рассветом полки снялись с позиции и двинулись тремя колоннами на Кепри-кей. К сожалению, я не могу припомнить в точности порядок движения колонн. Помнится то, что Кубинский полк шел в средней колонне, держа связь влево с бакинцами. Около 12 часов полк встал на большой привал у одной небольшой деревни, где вновь было сообщено нам, что противника в районе Кепри-кея нет и что малые части его под давлением нашей конной разведки отошли за Кеприкейский мост. После первого часа полк продолжал движение со всеми мерами охранения. Около 3 часов влево от нас послышалась стрельба, вначале ружейная, затем пулеметная и орудийная. Это бакинцы, следующие от нас влево и уступом вперед, ввязались в бой. Огонь увеличивался и, судя по стрельбе, можно было определить, что дело идет не о мелких частях противника.
Полк перестроился в резервный порядок и остановился в лощине. Недалеко от нас влево стоял штаб дивизии, а еще левее его 5-я батарея (подполковника Захаревича), готовая к бою. Минут через двадцать нам стало известно, что все Кеприкейские высоты заняты противником, и вслед за этим из штаба дивизии прибыло приказание полку перейти в наступление на участке 2–2,5 верст. Развернувшись в боевой порядок, полк двинулся вперед. Я, выделив четыре пулемета в боевую линию, с остальными (четырьмя) пулеметами двигался в резерве. Пройдя с версту, полк попал в сферу артиллерийского огня.
Припоминаю первые переживания под шрапнельными разрывами. Снаряды ложились то слишком высоко, то низко, давая большой процент клевков. Меня даже удивило, когда один снаряд, по всей вероятности граната, взорвавшись под колесами двуколки[20 - Двуколка – одноконная двухколесная повозка. Существовали, например, патронная и санитарная двуколки. Подходила для перевозки тяжестей в гористой местности и по топким дорогам.] с патронами, опрокинул ее вместе с лошадью и возницей, не причинив им никакого вреда, кроме легких ушибов. Молчавшие до того люди[21 - Обиходное название солдат.] повеселели, разболтались и даже начали острить.
Но вдруг я услышал за собой оглушительный взрыв. Обернувшись инстинктивно назад, я увидел шагах в 75–100 несколько упавших солдат и бегущих к ним санитаров.
Через несколько секунд опять такой же взрыв, за ним другой – и опять жертвы. Шедший в стороне от меня штабс-капитан Орлов (Тифлисского гренадерского полка, прикомандированного к нам в качестве переводчика) почему-то присел и стал о чем-то кричать. Подбежав к нему, я не мог понять его невнятных слов и, не имея времени, оставил его на попечение санитара. Только впоследствии я узнал, что этот бедный офицер был контужен в голову и лишился рассудка.[22 - По дополнительным сведениям, штабс-капитан Орлов после нескольких месяцев лечения окончательно выздоровел и был отправлен во Францию.]
Подобные капризы артиллерийского огня приходилось наблюдать и в дальнейшем, когда из сотни безобидных разрывов два или три наносили большой урон. Однако бой разгорался, цепи, попав под ружейный огонь, завязали перестрелку. Сильно пересеченная местность препятствовала быстроте движения и нарушала связь. Особенно трудно пришлось пулеметчикам – им было тяжело маневрировать и поспевать с тяжелыми станковыми пулеметами за бегущими цепями. Перевозку на катках, цилиндры и лямки – все пришлось бросить и забыть навсегда. Единственный способ, которым нам пришлось воспользоваться, – это переносной пулемет в расставленном виде. Непрактичность для горной войны устройства материальной части пулеметных команд не замедлила сказаться на боевой практике. С наступлением сумерек огонь прекратился, за исключением левого фланга. Полк остановился шагах в 1500–2000 от противника.
Отдав некоторые распоряжения своему фельдфебелю, я отправился к штабу полка. Командир полка диктовал донесение в штаб дивизии. Он указывал, что ввиду наступивших сумерек, отсутствия какой-либо связи по фронту и в глубину он не решился с места атаковать противника и считал возможным это сделать через несколько часов.
По-видимому, опасаясь за свой левый участок, командир полка приказал мне отправиться на левый фланг полка, где, установив по возможности связь с соседним полком, я должен был применить пулеметы сообразно обстановке. Затем, указав при свете потайного фонаря по карте приблизительное положение фланговой роты (номер роты не помню), пожелал мне это сделать возможно скорее, но с осторожностью – ввиду близости полка. Когда я выступил с командой, было уже совсем темно.
Я двигался без дороги, как говорится, напрямки, и, по моим предположениям, должен был минут за сорок быть на месте. Пройдя, как мне казалось, должное расстояние, я остановился, выслав вперед и в стороны дозоры, чтобы найти искомую роту. Через некоторое время люди вернулись ни с чем. Думая, что слишком свернул в сторону, я переменил свое направление под прямым углом. Однако, пройдя вперед приблизительно с версту, я опять не нашел перед собой никого. У меня возникли предположения, что я нахожусь или в прорыве между своими, или же впереди прорыва непосредственно перед противником.
Кругом темнота, ни огонька, ни выстрела, и только отдаленный огонь на левом фланге бакинцев давал некоторую возможность ориентировки. Не желая подвергнуться неожиданному огню противника, а может быть, и своих, и боясь окончательно переутомить людей и лошадей, я решил остановиться и ждать рассвета.
Трудно мне сейчас передать то убийственное настроение, которое я испытывал в ту ночь, Мне кажется, что таких тяжелых переживаний у меня не было за всю войну. Полная неизвестность, сознание невыполненного приказания – все это меня беспокоило, но в то же время требовалось и какое-то решение.
Выслав дозоры вперед для охраны, я послал в то же время двух верховых в тыл, чтобы найти какую-нибудь дорогу, и тогда по ней рассчитывал хотя приблизительно узнать свое местоположение. Прошел час с лишним томительного ожидания. Наконец послышался конский топот. Прибывшие сообщили, что дорога находится внизу в верстах двух и что по ней прошли два батальона елизаветпольцев куда-то влево, кажется, к бакинцам. Про полк слышали, что он куда-то пошел, но куда именно, они узнать не могли. Тогда я решил спуститься с командой на дорогу, где мог быть скорее в курсе всех событий. Выйдя на дорогу, я вскоре встретил людей своего полка. Насколько мне помнится, они были посланы из штаба полка, или в штаб дивизии, или в соседний полк. От них я узнал, что турки оставили позиции, и наши продвинулись вперед.
С началом рассвета я вновь отправился к указанному мне еще вечером участку, но на пути встретил ординарца с приказанием немедленно следовать в штаб полка. Прибыв в штаб полка около 7 часов, я только там мог узнать суть всей обстановки и о тех переменах, которые произошли за истекшую ночь. Противник, оказавший сопротивление на участке Кубинского полка, в ночь на 25 октября очистил позиции, то же самое проделал он на участке против нашего правого фланга. На участке бакинцев противник до рассвета оказывал упорное сопротивление, и только утром бакинцам при содействии двух батальонов елизаветпольцев удалось их отбросить и занять селение Кепри-кей.
Таким образом, к утру 25 октября все Кеприкейские высоты были в наших руках. Что же касается моих ночных блужданий, то они мне наутро стали совсем ясными. Оказалось, что мое движение к назначенному мне месту было правильным, но, выйдя немного в сторону от левофланговой роты Кубинского полка, я вошел в большой прорыв, создавшийся еще с сумерек между частями. Высланные дозоры не могли установить связи, так как полк продвинулся вперед на 1500–2000 шагов.
* * *
Ночным боем у Кепри-кея не решилась участь всей операции. Это был лишь пролог к событиям, которые не замедлили выразиться. В глубоком маневрировании с обеих сторон и в упорных боях противник, оставив так легко Кеприкейские высоты, сделал это лишь из чисто тактических соображений. В сведениях о нем ясно указывалось о наличии 11-го корпуса в районе Гасан-Калы, и не было сомнений, что эти силы предпримут тот или иной маневр.
С другой стороны, нам, для конечного закрепления за собой взятых высот, необходимо было овладеть так называемыми Падыжванскими высотами (название дано им было по названию развалин бывшего армянского монастыря). Эти высоты находились перед фронтом среднего и правофлангового участков полка приблизительно в 7–8 верстах. Прикрывая собою Гасан-Калу, Падыжванские высоты своим выдвинутым положением к нам ставили наши позиции в невыгодные условия: с них противнику легко было обрушиться на наш центр и на правый фланг для занятия последних. С рассветом на 25 октября были высланы один батальон кубинцев (2-й) и два батальона елизаветпольцев при двух горных орудиях 20-й артиллерийской бригады под общей командой полковника Трескина.
В девятом часу мы услышали сильную стрельбу в направлении Падыжванских высот, что означало переход отряда полковника Трескина в наступление. Около 10 часов было получено донесение, где полковник Трескин сообщал, что он, войдя в соприкосновение с противником, сбил его охранение, но дальше, ввиду превосходства над ним сил, продвинуться не мог. Указывая на недостаточность артиллерии, полковник Трескин просил о немедленной поддержке его. Минут через десять последовало приказание командира полка выступить в распоряжение полковника Трескина 3-му батальону вместе с четырьмя пулеметами, с которыми последовал и я. Подобное же приказание было дано одному из батальонов Кабардинского полка.
В одиннадцатом часу мы двинулись. Пройдя версты четыре, когда мешавший нам туман стал рассеиваться, мы ясно увидели перед собой Падыжванские высоты. У подножия их часто появлялись дымки от разрывов – очевидно, там находились наши. По пути все время попадались партии раненых, от которых ничего определенного нельзя было узнать. Пройдя с полверсты дальше, мы вышли в довольно широкую долину. Посередине ее вился ручеек, и при пересечении его дорогой (тропой) стояла мельница. Тут опять встретилась нам группа людей. Между ними были и раненые, и обозные, и пришедшие за водой. Из их сведений можно было заключить, что отряд находится в тяжелых условиях. Отбив наше наступление, полковник сам перешел в контрудар, и хотя был задержан, но с трудом и с потерями. Пройдя долину, мы стали взбираться на позицию. Уже стали посвистывать пули и хлопать шрапнели. Было около часа дня, когда мы явились к полковнику Трескину. Последний, изложив нам обстановку, указал на невыгодность занимаемой позиции. Он считал необходимым перейти в наступление, рассчитывая этим улучшить положение отряда. Однако решение отложил до рассвета на 26 октября. Это он сделал по многим причинам, и главным образом из-за отсутствия кабардинцев[23 - 80-й пехотный Кабардинский полк вместе с 79-м пехотным Куринским полком входил в состав 2-й бригады 20-й пехотной дивизии 1-го Кавказского армейского корпуса.] (последние подошли позже часа, через полтора после нас).
Часам к четырем я со своими унтер-офицерами поднялся наверх к стрелковой линии (3-й батальон), с целью ознакомления с местностью, и здесь воочию убедился, в какой тяжелой обстановке находился отряд. Цепи левофлангового участка располагались на краю каменистого оврага, на противоположной стороне которого был противник. Последний командовал над нами саженей[24 - Сажень – старорусская единица измерения расстояния, составлявшая 2,1336 м.] на тридцать и, будучи сам невидим, не выпускал из своих глаз ни одного нашего движения. Единственно, что спасало людей, – это большие камни. Они были до некоторой степени укрытием, но в то же время и причиной рикошетных ранений.
Участок елизаветпольцев (средний) был несколько выше, но в общем обладал теми же недостатками. Что же касалось правофлангового участка (кабардинцы), то его мне не пришлось увидеть. Поднявшись на артиллерийский наблюдательный пункт, я увидел часть высот, расположенных впереди линий полка. Они были почти все изрыты окопами и представляли собой несколько оборонительных линий. Но все-таки главным превосходством противника над нами была его большая артиллерия. Он имел в распоряжении несколько батарей против двух наших горных пушек. Ко всем указанным недостаткам нашего положения нужно было приписать выдвинутость отряда вперед, чем, несомненно, мог воспользоваться противник.
Столь невыгодное положение требовало решения или двигаться вперед, или же отойти назад, но только не оставаться в этом заколдованном месте.
К вечеру огонь стих. Были спущены вниз (в овраг) дозоры, и люди стали приводить себя в порядок, готовясь к следующему, может быть, еще более тяжелому дню. Бесспорно, в них замечалась под влиянием всего пережитого усталость, но о слабости духа не могло быть и речи. Наоборот, в них чувствовалась какая-то вера в успех, хотя обстановка не давала на это данных.
– Пушек мало, да и с табачком слабо, – вот были единственные их претензии.
Под прикрытием ночи была произведена перегруппировка, поднесены патроны и пища, убитые вынесены из линии.
Пробовали окопаться, но дело продвигалось слабо, ввиду каменистого грунта. Лопата только стучала, а кирка отскакивала от камня, давая искру.
Около 12 часов ночи я был вызван к полковнику Трескину. Не помню, каковы были сведения о полке, но в сведениях о наших войсках полковник указал на движение двух полков 20-й дивизии (77-й Тенгинский и 78-й Навагинский полки) по Ольтинскому направлению в обход Гасан-Калы и, следовательно, Падыжвана. Для совместных действий полковник приказал с рассвета перейти в наступление. Дав каждому из присутствующих офицеров инструкцию, полковник приказал мне поддержать пулеметным огнем движение цепей.
Еще задолго до рассвета все были на ногах. С одной стороны – готовились к атаке, с другой – опасение, что противник сможет сам предупредить нас.
Лишь только едва стали выявляться контуры местности, как где-то вдали у противника появилось несколько вспышек, а затем услышали мы над головами характерный свист и разрывы. Спустя несколько минут мы были в пасти артиллерийского огня противника.
Спасаясь от смертельного роя шрапнельных пуль и осколков, люди залегали между камнями. Вдруг и с противоположной стороны оврага просвистела одна пуля, за ней другая, затарахтели пулеметы, и все, казалось, вокруг превратилось в сплошной хаос трескотни и гула. Казалось, что каждая частица воздуха была насыщена свинцом, сталью и смертью.
Передо мной кто-то вскочил, вскрикнул и упал без движения. Отстреливавшийся из-за камня стрелок, пораженный в голову, бессильно выпустил винтовку и как бы застыл на месте. Третий полз, беспомощно волоча ногу. Кто-то звал на помощь санитара.
Я огня не открывал, ожидая появления противника. Где-то вправо стрельба наша участилась, приняла нервный характер. Послышались крики, затем через несколько минут они стихли. Ружейный огонь почти прекратился, но шрапнель била с прежней настойчивостью.
Ясно было, что противник предупредил нас в наших намерениях и сам перешел в атаку. Оставаясь против кубинцев без движения,[25 - По всей вероятности, из-за оврага.] он, развив сильный огонь, обрушился всеми силами на наш центр и правый фланг.
Воспользовавшись еще не совсем рассеявшимся туманом, противник на участке елизаветпольцев подошел вплотную, но после штыковой схватки был отброшен на свое исходное положение.
Кубинцы хотя на сей раз ограничились только огнем, но потери их были большие. Как весь день 25 октября, так и утром 26 октября они опять расстреливались противником с командующей над нами высоты. Как бы в отместку за неудачу, противник, казалось, еще сильнее развил огонь артиллерии.
Наши две горные пушки геройски оборонялись. Находясь немного ниже цепей на небольшой площадке у самой пропасти, они беспрестанно подскакивали, выбрасывая снаряды. Но что могли они поделать, когда артиллерия противника превосходила их во много раз.
Чтобы понаблюдать за полем противника, я поднялся на артиллерийский наблюдательный пункт, расположенный также невдалеке от нас. Признаюсь, удовольствие было не из приятных. Очевидно, противник, заметив пункт, все время держал его под огнем.
Ответив на мое приветствие, командир батареи полковник Роде пробормотал:
– Черти всегда найдут – уже третий раз меняю пункт, – и дальше спокойным голосом подавал команды через телефониста.
– Ваше высокоблагородие, нет связи, опять турок порвал, – проговорил телефонист.
– Старая история, беги поправь, да поживей, – сказал подполковник.[26 - Так в тексте. По ходу текста автор иногда называл одно и то же действующее лицо то полковником, то подполковником.] Через несколько минут связь восстановлена, и опять среди гула и треска разрывов то же спокойствие, те же команды.
«Фаталист или железные нервы, – подумал я, – но такие люди нужны войне».
Полковник Трескин, не имея возможности с рассветом осуществить свой план, решил атаковать противника около 10 часов. Заняв места, мы ждали его знака. Я установил пулеметы, применив их для стрельбы через головы своих. Дистанция еще раньше была измерена дальномером. Прислуга замерла у машин в ожидании моей команды.
По цепи пронеслось: «Встать, вперед». Поднявшиеся цепи стремглав бросились вниз, в овраг, я открыл огонь. Старые наводчики и вообще дисциплина команды сделали свое дело. Как бы прижатый к своим окопам пульной струей, противник мог лишь отвечать беспорядочным, и то не совсем частым огнем. Спустя минут десять наши цепи показались на противоположной стороне оврага. Ведя огонь до предела, чтобы не поражать своих, я прекратил его. Первой бросилась в штыки 11-я рота (капитан Замбржицкий[27 - Замбржицкий Михаил Станиславович (1870–?), капитан, в полку с 1891 г. Во время войны, по получении чина подполковника, был переведен в 15-й Кавказский стрелковый полк. Полковник (1916). Кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. (1916).]), а за ней другие.
Противник, не приняв удара, отошел на следующую линию. Подобный успех достигнут был и елизаветпольцами и кабардинцами, но, к сожалению, с большими потерями. Особенно тяжело пришлось кабардинцам, которые наступали по открытой местности под губительным огнем противника.
Я вместе с резервными ротами стал спускаться в овраг. Противник как будто ждал этого. Имея в виду свое око,[28 - Так в тексте.] он стал обстреливать и новую позицию, и овраг фланговым артиллерийским огнем. Роты опять стали нести потери. Уже с новой линии навстречу нам стали подносить раненых. Невольно пришлось обратить внимание на своеобразную особенность действия артиллерийского огня в скалистой местности. Шрапнельные стаканы,[29 - Стакан – стальная оболочка артиллерийского снаряда, имеющая цилиндрическую форму.] ударяясь о скалу, лопались и, рикошетируя, производили какой-то особенный звук, похожий на хохот.
– Сатана смеется, – заметил кто-то не без остроумия.
Но не все на войне так драматично: даже в самые тяжелые минуты, в минуты безусловной опасности люди умели вставлять тот комический элемент, который так свойствен русскому простолюдину.
Помнится, как один стакан, после разрыва снаряда ударившись о скалу, отскочил с большой силой и вновь ударился о большой камень, и таким образом проделав несколько рикошетов и потеряв скорость, как бы обессиленный свалился в нескольких шагах от одного стрелка. Последний пережил, по всей вероятности, немало жутких секунд, прижавшись к земле, но увидев благополучный исход, с отчаянной злобой бросился на стакан, стал его бить чем попало – каблуком, прикладом – и, ругаясь, закончил:
– Чертова сила хотела меня доконать, а сейчас я тебя.
Цепляясь за камни, подталкивая друг друга, мы взобрались на край оврага. Роты (2-й батальон), прибывшие раньше нас, вели перестрелку с противником, удалившимся шагов на 1300–1400.
Моему взору представилась панорама Падыжванских высот, которую я видел часа два-три с артиллерийского наблюдательного пункта, но с меньшим кругозором.
Целая система гор представляла ряд оборонительных линий, отлично укрепленных с той заботливостью и быстротой, как это умеют делать турки.
Всевозможные извилины местности, казавшиеся раньше подступами, ныне, судя по положению окопов, могли браться противником под огонь. Такая позиция могла бы быть взята только после тщательной артиллерийской подготовки и при условии двойного количества (а может быть, и больше) пехоты, чем располагали мы. Другим же способом для овладения Падыжваном мог бы быть глубокий обход с тыла (Гасан-Кала) и демонстрация целого фронта.
Занятая вновь линия в стрелковом отношении была выгоднее прежней. Здесь был и обстрел, и обзор, и противник не смотрел на нас с высоты птичьего полета. Но выиграв в этом смысле, мы в другом становились в еще худшие условия, чем раньше. Если раньше мы находились под косым огнем (кроме фронтального) неприятельской артиллерии, то сейчас поражались мы глубоким фланговым огнем. Потери наши росли с каждым часом. Большинство ротных командиров было выбито из строя, несколько рот осталось вовсе без офицеров, убыль людьми доходила до 40 %. Дальнейшее наше продвижение было бы противно основным понятиям тактики. Продвигаясь вперед, мы подставляли бы фланги и для охвата, и для обхода, пока не были бы окружены. Влезая в клещи противника, мы в то же время попадали в сложную сеть неприятельского огня.
Учитывая столь тяжелое положение отряда, полковник Трескин решил отойти на исходную позицию. Для планомерного отхода он приказал резервным ротам и мне с четырьмя пулеметами отойти первыми, занять позицию и прикрыть отход левого участка по оврагу.
Пройдя овраг «Чертов котел», как прозвали его солдаты, я занял прежнюю позицию. Недалеко от меня стояли две знакомые пушки. Воспользовавшись нашим продвижением, они тоже продвинулись вперед. Одна из них как-то скосилась на сторону и молчала. Вокруг ее лежало несколько убитых из прислуги. Другая яростно отбивалась, как будто хотела отомстить за подругу.
– Когда случилось? – спросил я.
– Да только вы ушли вперед, – ответил кто-то бойко.
– А поручик где? – задал я вопрос.
– Не выживут, наверно, прямо пулей в голову, – услышал я тот же голос.
Дальше не было времени для разговоров. Впереди, где были батальоны, послышалась учащенная с нашей стороны стрельба. Очевидно, противник повел наступление.
Приготовившись к бою, я и люди обратили взоры вперед. На фоне неба ясно вырисовывались людские фигуры. Они, отстреливаясь, начали спускаться. То были наши отходящие роты. Им во что бы то ни стало надо было пройти быстрее «Чертов котел» и выйти к нам.
Но вот после небольшой паузы на их месте показался противник. Вновь посыпались пули и в нас, и по отходившим. Я применил прежний и верный способ стрельбы, то есть огонь через головы своих. Стреляя почти без перерыва из четырех пулеметов, я этим не позволял противнику развить огня. Признаюсь, расход патронов был очень большой (около 12 000), но роты вышли сравнительно благополучно. При отходе отряда был ранен в голову полковник Трескин, его заменил подполковник Коломейцев. Для отряда потеря этого блестящего начальника была тяжела, особенно кубинцам. Его личный пример отваги бодрил людей, а присущая ему осторожность была необходима в этом первом тяжелом бою.
Начинало смеркаться. Артиллерия с обеих сторон замолчала. Казалось, что и мы и противник утомлены до крайности. Цепи вели редкий огонь, а люди нетерпеливо ожидали вечера, чтобы привести себя в порядок, перекусить, а может быть, и отдохнуть.
Воспользовавшись сравнительным затишьем, я спустился к вьюкам. Меня еще полдня беспокоил подвоз патронов, которых после последней стрельбы осталось в обрез. К счастью, они прибыли и в должном количестве. Приказав поднести их и отдав еще кое-какие распоряжения, я направился к подполковнику Коломейцеву.
– Очень кстати, что пришли, – встретил меня подполковник. – В десятой и одиннадцатой ротах ни одного офицера, примите участок этих рот, я считаю его очень важным, ведите наблюдение за левым флангом.
Поднимаясь назад к целям, я услышал учащенную стрельбу сначала ружей, а затем моих пулеметов. Огонь начался у кубинцев, а затем перешел к елизаветпольцам и далее.
Перебегая от камня к камню, я добрался до своих пулеметов. Хотя уже были сумерки, но еще ясно можно было видеть спускающиеся цепи противника в овраг. Часть их расстреливалась нашим огнем, но большей части удалось скрыться в глубине оврага. За первыми цепями противника последовали другие. Чтобы прикрыть накапливание своих в овраге, противник с высоты открыл сильный огонь. Мы были буквально под градом пуль. От сплошной трескотни невозможно было подавать команды. С большим трудом я вызвал к себе подпрапорщиков 10-й и 11-й рот. Указав им на узкий обстрел с наших линий и на те мертвые пространства, которыми хочет воспользоваться противник, я приказал им продвинуть цепи с двумя пулеметами насколько возможно вперед и встретить противника огнем и штыком. Цепи поднялись и пошли, чтобы немного спуститься в овраг. Заметив их, противник перенес по ним весь огонь. Понеся очень большие потери, роты и два пулемета встретили противника на расстоянии 200–300 шагов. Буквально расстреливаемый, противник, не выдержав огня, повернулся и отошел. Не успел я прийти в себя, как с левого фланга прибежал солдат.
– Ваше благородие, под низом у нас колонна, не можем узнать свои или турки, – проговорил он, волнуясь.
Я поспешил туда с двумя пулеметами. Шагах в 500–600, а может быть, и дальше, видна была какая-то масса людей. Из-за густых сумерек тяжело уже было отличить, кто это был, свои или противник. Трудно было определить, в какую сторону шли они: на фланг или в тыл.
Людей взяло сомнение, и поэтому они не стреляли, но сомнение охватило также и меня, и вот по какой причине. Еще днем, не помню, из каких источников, распространился слух, что к нам на поддержку должны прибыть два полка. Естественно, что и люди, и я приняли эту массу (около двух-трех рот) за часть поддержки.
Однако ждать не было времени. Я отправил навстречу дозор с указанием узнать, в чем дело. Люди через минуты две-три вернулись и с волнением сообщили, что идут турки.
Еще через несколько секунд мы ясно услышали их крики, команды, они все ближе и ближе подходили к нам.
Я открыл огонь, если не ошибаюсь, шагов на 300–400. Люди проявили необычайную выдержку, готовые каждую минуту броситься в штыки. Но в последнем не было надобности, огонь сделал свое дело. Точных наблюдений за темнотой вести не представилось возможным, но стрельба пулеметов на 300–400 шагов в продолжение нескольких минут, даже с грубой наводкой, всегда дает ощутительные результаты.
Атака была отбита, противник и в этом направлении скрылся. Бой стих, но надолго ли? Несомненно, противник ночью или к рассвету повторит свою затею со свежими силами, а у нас они были на исходе. Сведения о личном составе 10-й и 11-й рот были печальные. Я потерял к тому же двух своих помощников. Оба подпрапорщика были убиты. Один из них свалился как сноп, пораженный в голову. Другой подбегает ко мне, схватился за грудь и упал, – по всей вероятности, ему пуля попала в сердце. (Подпрапорщик 10-й роты Нечаев, а второго фамилии не помню.)
Пулеметы также не досчитывали унтер-офицеров и часть прислуги.
Часам к восьми вечера я получил от подполковника Коломейцева[30 - Коломейцев Михаил Абрамович (1861–?), подполковник (1912). Вступил в войну в составе Кубинского полка. Полковник (1914). Кавалер Георгиевского оружия (1916).] приказание, что весь отряд должен отойти на Кеприкейские высоты, держа направление на участок Кубинского полка. Мне приказано было охранять левый фланг отступающих батальонов. Часам к девяти позиции у Падыжвана нами были оставлены. Выслав заставу вправо, я начал спускаться в лощину (к мельнице), держа роты и пулеметы в полной готовности.
Я был в полной уверенности, что в лощине окажется противник, так как все его действия перед вечером указывали на его стремление обойти нас. К моему большому удивлению, его не оказалось нигде по пути нашего следования. До настоящего времени мне кажется, что противник или рассчитывал нас утром застать на оставленной позиции, или же он оставил нас в покое по чисто психологической причине, так как турки не любят драться ночью. Наш отход длился почти до 4 часов утра (27 октября).
Такая медлительность произошла ради мер предосторожности, но кроме того с нами было большое количество раненых, которые сильно тормозили движение (многих пришлось нести на руках).
Этим отходом закончился двухдневный бой у Падыжванских высот.
Несмотря на геройское поведение отряда, мы должны были приостановить операцию и отступить, так как задача отряду была поставлена в своей основе неправильно.
При создавшейся обстановке к 25 октября у Кепри-кея одной демонстрацией у Падыжванских высот нельзя было ограничиваться. Надо было действовать всем корпусом, а не ставить в принцип разделение своих сил. Бои у Падыжвана не есть для нас поражение, но отходом мы дали в руки противнику моральный козырь.
* * *
Пройдя с ротами линию окопов участка кубинцев, я остановился у штаба полка. Поделившись с присутствовавшими офицерами впечатлениями о боевых переживаниях, я узнал от них некоторые новости, и притом неутешительные. Ольтинский отряд, шедший в обход Гасан-Калы, потерпел неудачу. В чем заключалась эта неудача, в сведениях не указывалось, но отряд находился на пути отступления.
Сильно утомленный, не спавший около трех ночей, я завернулся в бурку и заснул как убитый. Когда меня разбудили, было около 11 часов. В тумане роты 2-го батальона строились и собирались куда-то идти. Кругом какая-то тишина, и это казалось чем-то странным после двухдневной почти непрерывной канонады.
Поднявшись, я направился к палатке командира полка. Последнего не было, так как он был вызван в штаб дивизии. От адъютанта я узнал, что мне приказано четыре пулемета придать ко 2-му батальону, который через короткий срок выступает на левый фланг полка. Этот батальон должен был сменить роты 4-го батальона, которые, в свою очередь, должны были податься вправо.
Кроме того, относительно общей обстановки адъютант сообщил следующее: Кубинский полк занимал участок около двух верст по фронту (номера высот не помню), имея вправо от себя Кабардинский полк, а влево Дербентский. На левом фланге дивизии были бакинцы, занимавшие позицию включительно до Кеприкейского моста (а также селение Кепри-кей). Елизаветпольский полк, как больше всех пострадавший (два батальона у селения Кепри-кей, а два батальона на Падыжванских высотах), стоял в резерве в полутора (или в двух) верстах за участком дербентцев. Полки окапывались, готовясь к упорной обороне.
Дав указания своему фельдфебелю о снабжении пулеметных взводов, приданных боевым участкам полка, я отправился на позицию с четырьмя пулеметами (3–4 взвода) на участок 2-го батальона. Я нагнал 2-й батальон и последовал в хвосте колонны. Через полчаса мы прибыли на место.
По причине густого тумана я не мог разобраться в местности, стоя на линии окопов, я видел только шагов на сто вперед, какую-то крутизну. Остальное было покрыто мраком неизвестности. К часу дня стало светлее, небо расчистилось. Туман будто сползал вниз и казался под нашими ногами какой-то движущейся морской пучиной. И вот среди этой пучины стали появляться в различных местах черные островки. Они быстро росли, превращаясь в холмы, а затем в горы. Туман еще с большей быстротой стал нестись вниз влево и, подобно театральному занавесу, открыл перед нами перспективу той сцены, где должен был разыграться следующий акт кровавой борьбы.
Впереди перед нами я узнал оставленный нами Падыжван, а дальше от него высоты Гассан-Калы.
Позиция Кубинского полка командовала над местностью, причем она от левого фланга повышалась вправо. Обстрел был до 2000 отличный, но сильно пересеченная местность могла быть хорошим подступом для противника, особенно в сфере артиллерийского огня. Влево от нас, отделяясь оврагом, были дербентцы. Их позиции были значительно ниже наших, и большая часть их хорошо была видна нам. Как казалось, у них было большое оживление, строились окопы, прокапывались дорожки, подносился дерн и т. п. Осмотрев участок 2-го батальона, я установил два пулемета в середине его (между 5-й и 6-й ротами), а два поместил в прорыве (перед оврагом) между нами и дербентцами.
Рытье окопов местами встречало большие трудности, опять-таки из-за каменистости грунта. Пришлось при помощи дерна строить наносные окопы (из дерна складывался бруствер), что, конечно, представляло для противника хорошую цель.
Но вдруг где-то глухо прогремел орудийный выстрел, и через несколько секунд над окопами дербентцев мы увидели разрыв. Затем второй разрыв опять над ними. Люди прекратили работу, попрятались. Через несколько минут над нами такая же история. Также пришлось приостановить работы, отвести людей за противоположный скат, оставив наблюдателей. Наша артиллерия начала отвечать. Судя по стрельбе, противник вел пристрелку. К вечеру все стихло. Ночью мы продолжили работы по рытью окопов сменами, чтобы до утра их закончить, после 10 часов были высланы от каждого батальона разведки, чтобы обнаружить неприятельскую пехоту.
Через час в различных местах впереди послышалась стрельба, которая спустя несколько минут прекратилась. Разведка, вернувшаяся около 12 часов, обнаружила охранение противника в 4–5 верстах от нашей линии на высотах восточнее (в нашу сторону) от Падыжвана. Подобные разведки велись непрерывно целую ночь. Они большей частью доходили до сторожовки[31 - Сторожовка – сторожевая линия постов.] противника, но иногда на пути сталкивались с их разведчиками. Меня удивило, почему каждый раз при отправке новой партии на разведку было столько желающих идти вперед. Даже мои пулеметчики, которые вовсе не должны были ходить, и те стали проситься. Дело объяснилось просто: в удачных случаях в ранцах убитых турок находили люди табак и иногда кое-что съестное. Охота была рискованная, но, очевидно, тоска «по цигарке» брала свое.
Ночью начал падать снег, который не переставал до утра. День 28 октября начался спокойно. Падавший снег не позволял далеко видеть, и артиллерия с обеих сторон принуждена была молчать. Передали по телефону следить внимательно за противником, так как он на участке кабардинцев пытался наступать, но был отбит. Подъехала офицерская кухня, каким-то чудом забравшись на высоты. Ничего в ней, кроме горячего кипятка, не было, но и этому я обрадовался. Приятно было глотнуть горячую жидкость после нескольких дней перерыва.
Часам к десяти снег перестал падать, погода начала проясняться. Я невольно подумал, что противник воспользуется этим. Действительно, влево от нас, по всей вероятности на участке бакинцев, началась канонада. Огонь усиливался, распространялся, и через полчаса мы все были под сильным огнем. С той же энергией отвечала наша артиллерия. Она, несомненно, своей работой облегчала положение пехоты, ведя целый день дуэль с артиллерией противника. За этот день мы пехоты противника не видели. Ясно было, что он огнем артиллерии подготавливал атаку. Судя же по мощности огня, можно было полагать, что против нас действовали солидные силы противника, а именно 11-й их корпус.
