скачать книгу бесплатно
Ироническое отступление про сладости и прочее съестное
Когда ей было полтора, она не то ползком, не то на нетвердых ножках пробралась на кухню и дотянулась до полочки с помидорами.
Я сама люблю помидоры.
Люблю еще с тех пор, когда пятилетней, в Крыму, вонзала в них зубы – минус два передних – и высасывала теплый от солнца тягучий сок.
И сосала мякоть. И глотала черный хлеб между укусами.
Мне тогда казалось, что ничего вкуснее на свете нет.
Мне иногда и сейчас так кажется, хотя в Израиле – а как я туда попала, вы наконец-то очень скоро узнаете – совсем не те помидоры. И только пару недель назад, впервые за восемнадцать лет, мне попались в местном супермаркете большие, яркие, пахучие, настоящие, как тогда в Крыму, – одноразовое помидорное счастье – но и на том спасибо.
И ей, моей самой младшей (тогда) на целую пару минут (по отношению к самому старшему), они показались вкусными.
И она прокусила и высосала восемнадцать штук.
Размазав по всей одежде, и по босым трогательным лапкам, и даже по круглой голове с коротким еще светлым летучим покровом.
А потом, когда ей было три, она периодически интересовалась, сурово глядя на исчезающие в моем собственном рту кусочки:
– Мама, зачем ты ешь нашу еду?
А еще было дело, и тогда ей, кажется, уже исполнилось четыре: я закупила 85 кг сладостей, чтобы отправить их для какого-то праздника в еврейскую общину Питера, с которой я на первых порах и отсюда поддерживала связь, – уж заказали так заказали – и предусмотрительно спрятала их в кладовку.
Но она все равно проникла туда, и вскрыла все упаковки, и съела по чуть-чуть из каждой. И еще много перекусала и помяла.
А сейчас ей восемнадцать. Но она все равно пожирает львиную долю шоколада из общих запасов.
И да, строит совершенно невероятные торты неземного вкуса.
И еще, пожалуй, пару слов о сладостях. И введу-ка я тут заодно прямо сейчас специальную рубрику для подобных отвлеченных рассуждений и назову ее соответственно.
Педсовет
Я никогда сильно не ограничивала детей в сладостях – естественно, натурального приготовления, а не зубодробительной химии.
И вам не советую.
И вот почему.
Во-первых, дети хорошо улавливают позывные организма и едят именно то, что последнему требуется.
Во-вторых, мозг не живет без глюкозы – одного из важнейших источников энергии живых организмов нашей планеты.
Последнее уже давно доказано – в том числе одним из моих любимейших когнитивных психологов, нобелевским лауреатом Даниэлем Канеманом[1 - Даниэль Канеман – израильско-американский психолог. Один из основоположников поведенческой экономики. Лауреат Нобелевской премии по экономике 2002 года «за применение психологической методики в экономической науке, в особенности при исследовании формирования суждений и принятия решений в условиях неопределенности».].
Один из множества проведенных им экспериментов в этой области особенно показателен.
Две группы студентов-математиков из престижного американского вуза получили одинаковое задание – решить энное количество сложных уравнений.
Выполнять задание предстояло в два захода с небольшим перерывом на чай-кофе.
Подвох же (а он всегда есть при сравнении участвующих в подобных исследованиях двух контрольных групп) заключался в том, что в соседнем с каждым классом кафетерии предлагали одинаковый ассортимент, с одной только разницей: в первом напитки и выпечка были приготовлены с использованием продуктов, содержащих глюкозу, во втором – с сахарозаменителями, ее вообще не содержащими.
И что бы вы думали?
Если до перерыва обе группы показывали похожую динамику: бодрое решение сложных уравнений поначалу и все более вялое к концу, то после чае-кофепития все резко изменилось – насытившие организм глюкозой студенты расщелкали оставшиеся уравнения как семечки, те же, кто получил заменители сахара, попросту завалили задание.
Или вот еще описанный у Канемана интересный опыт с участием глюкозы.
От которой, как это ни удивительно, реально могут зависеть судьбы.
Так, восемь израильских судей, ответственных за условно-досрочное освобождение заключенных, сами того не подозревая, приняли участие в жестком эксперименте.
Каждое рассмотренное ими дело тщательно анализировалось психологами.
И что бы вы думали?
Только первые дела, разобранные судьями сразу после завтрака, получили штамп «одобрено».
Но чем дальше по времени от потребления глюкозосодержащей пищи – а именно глюкозой подкрепляется активная деятельность нашего мозга, наша концентрация, внимательность и способность принимать взвешенные решения – тем меньше шансов оставалось тем, чьи дела еще не дошли до внимания судей.
Которые как честные люди не смели принимать решения, не видя четкой картины.
Которая размывается без… глюкозы.
Потому что мозг не может сосредоточенно трудиться без нужного запаса драгоценного вещества.
А я мозги моих детей очень ценю.
И кто знает, может, именно пироги и сладкие фрукты помогли им стать лучшими учениками в своих классах?
Хотя…
Насчет лучших учеников – я вовсе не считаю, что в детях надо культивировать стремление быть таковыми. Но это – отдельный разговор.
– Мама, ты что – очередную книгу пишешь?
– Да.
– И я пишу!
– О чем же?
– Про миллиардера, который занимает двадцать четвертое место в списке самых богатых людей мира по версии Forbes. А еще он дружит с хакерами, увлекается робототехникой и занимается благотворительностью. Ну, в общем, там много чего будет: от скитания по тюрьмам до спасения мира.
– А почему двадцать четвертое место?
– Потому что он должен занимать высокую позицию.
– Почему тогда не третье?
– Ну ты что? Третье – это же нелогично. А вот двадцать четвертое – самое то!
Глава 2. А где был Бог?
– Мама, я знаю, почему мы родились все разом.
– Почему же?
– Когда в супермаркете залеживается товар, то его распродают по акции. Два по цене одного, три по цене одного, пять по цене одного. Наверное, у бога такой же подход к бизнесу.
А еще я не могла решиться на редукцию, потому что в то самое время, когда врачи поставили меня перед этим чудовищным выбором, я была глубоко религиозна.
И сейчас я расскажу вам, как это меня угораздило.
Наверное, из-за моей семейной истории.
А может быть, из-за моего самого первого воспоминания о себе.
Вот такого.
Я лежу на спине, по всей видимости в коляске, а надо мной безумное буйство ранее неведомых оттенков зеленого.
Судя по тому, что я родилась в середине марта, речь, должно быть, идет о возрасте нескольких месяцев, которые у меня совпали с поздней весной, когда в прохладном Петербурге – тогда он, правда, был еще Ленинградом – начинается пора цветения.
Я, как сейчас, вижу это мелькание зеленых пятен, которые сменяют друг друга по ходу движения моей коляски и по прихоти ветра, не в лад качающего ветки. И вместе с этой картиной, встающей у меня перед глазами, я снова, словно впервые, ощущаю острый приступ непомерного изумления: да что же это, откуда это взялось?
Если бы жив был мой дед-хасид[2 - Хасидизм – широко распространенное народное религиозное движение, возникшее в восточноевропейском иудаизме во второй четверти XVIII в. и существующее поныне. Хасидизм дал начало нескольким сотням общин, во главе каждой из которых стоит ребе, которому, как правило, приписывается особая праведность, мудрость и умение творить чудеса. Сформированные вокруг подобных фигур хасидские дворы называются обычно по местечкам, из которых берут свое начало. Например, Любавичский хасидизм, Бреславский хасидизм, Вижницский хасидизм и т. д.], он бы сказал, что зеленое сотворено на третий день: «И сказал Бог: да произрастит земля зелень: траву семяносную, дерево плодоносное, производящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так. И выпустила земля зелень, траву семяносную, по роду своему, и дерево плодоносное, в котором семя его по роду его. И увидел Бог, что хорошо. И был вечер, и было утро: день третий» (Быт. 1: 11–13).
Но мой дед умер в первую блокадную зиму и не имел ни малейшего шанса изложить мне свою точку зрения.
Зато мне излагала ее бабушка.
Которая каким-то чудом – если, конечно, верить в чудеса, а не в броуновское движение частиц – оказалась моей бабушкой, чуть было не улетев за океан задолго до знакомства с моим дедушкой.
Помимо нее в семье было еще двенадцать детей, и всеми ими сто лет назад овладела охота к перемене мест. Как, впрочем, и другими евреями, уставшими от погромов и устремившими взоры на западную часть глобуса.
Америка!
И миллион усилий для того, чтобы туда попасть.
Но тут обнаружилась обескураживающая деталь – в Америку принимали только ровесников века, то бишь родившихся не раньше чем в 1900 году.
Бабушка, увы, по этому пункту не проходила, ибо была на четыре года старше, чем нужно. Но это ее не остановило.
Пока остальные братья и сестры плыли к западному берегу, бабушка собирала деньги на взятку в паспортный стол, результатом чего явились новые документы, согласно которым она родилась именно что в 1900-м и, стало быть, была подходящей претенденткой на американское гражданство.
Увы, последние пароходы с эмигрантами в Америку отчалили до того, как бабушке повезло с бумажками. А потом дверца захлопнулась с громким стуком, и единственным результатом бабкиных махинаций стал удлинившийся на четыре года необходимый рабочий стаж – на пенсию ее выпустили согласно «новому возрасту», так что кроме возможности дополнительно ударно повкалывать на родное государство она больше ничего хорошего не приобрела.
Кстати, она была одним из первых добровольцев, которые вернулись в Ленинград после Победы, чтобы расчищать завалы от бомбежек, и вместе с моей тогда тринадцатилетней мамой усердно таскала кирпичи за какие-то жалкие копейки, которых хватало лишь на картошку и горстку овса для приготовления вечного блюда дня – овсяного супа.
В любом случае, отправься она вместе со всеми в Филадельфию, меня бы не было и моих детей, соответственно, тоже.
С бабушкой вместе жизнь коротала и ее младшая сестра. Остальные американские родственники мне неведомы.
А по поводу бабушки отмечу лишь две дополнительные детали.
Первая: она с детства пыталась приучить меня к уважению к Богу, что ей категорически не удавалось. Ибо еще пятилетней, сопротивляясь обматыванию шеи шарфом перед выходом в садик, я ей заявляла с позиций диалектического материализма:
– Если твой Бог и существует, то он дурак.
– Почему это?
– Потому что я вот только что назвала его дураком, а он не реагирует.
– Как же он должен отреагировать?
– Ну хотя бы наказать меня, а то получается, что его либо нет, либо он не дорожит своим авторитетом. А стало быть, тем более дурак.
Зато сама бабушка авторитетом очень дорожила. И потому, когда ей показалось, что из-за немощи ума и тела ее авторитет в семье падает, она покончила самоубийством.
Ей было тогда 93.
Ну а к Богу я пришла все равно.
Временно.
Как раз из-за мыслей о смерти.
Но не бабушкиной.
Соседка по парадной, алкоголичка и скандалистка, разводила в квартире кроликов. Их, новорожденных, когда-то довелось увидеть и мне, пытливому ребенку, замершему при виде очередной непостижимой формы жизни. Но тут же я была обескуражена признанием прямолинейной тетки, что очень скоро эти кролики будут умерщвлены недрогнувшей рукой ее собутыльника и мужа.
Таинственная физиономия смерти проглянула в ухмылке соседки, заставив меня всерьез задуматься о том, что почувствует подросший кролик в момент расставания с жизнью и что станет с этим его непонятным мне, но, по всей видимости, неприятным чувством после того, как все свершится.
Это лишь один эпизод, а их было много. Ведь нужно было еще понять, куда все же делся покойный дедушка, каковы мучения умирающих от голода несчастных детей, «жертв развитого капитализма», и, самое главное, как быстро погибнем мы сами от ядерной бомбы, которую непременно вот-вот сбросят на нас американцы, уже не сдерживаемые усопшим заступником мирного человечества Леонидом Ильичом.
Все эти размышления, то чаще, то реже прерывавшие монотонное течение моего взросления, на определенном, октябрятско-пионерском переходном его этапе наконец-то оформились в один большой и выстраданный вопрос.
Звучал он так: если меня когда-то вообще не было, с этим еще можно примириться, но после того, что я уже есть, я мыслю, чувствую, боюсь и надеюсь – после этого перестать быть и все это нажитое духовное добро пустить насмарку? Разве же это не абсурд? Разве это можно допустить? Разве это справедливо и не чудовищно? В конце концов я ведь не какой-то там кролик, который и то, наверное, внутренне протестует при виде нависшего над ним ножа? Так можно ли мне, человеку – а ведь это звучит гордо – согласиться на столь позорный финал?
Все мое существо бунтовало против этого, на первый взгляд неоспоримого факта, и мне уже заранее не хотелось жить, чтобы не копить прекрасные мысли и светлые чувства зря, на смех Кому-то неведомому, который так глупо все устроил. Но даже высказать свое возмущение этому Кому-то я не могла, ведь его, по мнению старших, кроме бабушки, вовсе и не существовало.
Никакого устроителя мирового порядка не было, все же имеющее место образовалось само собой. Так стоило ли препираться с пустотой?
Тогда, будучи десятилетней девочкой, я сама не понимала, что еще долгие годы мне придется искать ответ на этот гвоздем засевший в виске, сродни мигрени, мучительный вопрос.
