скачать книгу бесплатно
Потому, когда вовсе невмоготу становится, – ухожу подальше от города, в лесу на поляне у ключа прозрачного, чистого разбиваю палатку, там вольно дышу…
…Я поправил вокруг закипающего котелка притухающие уголья, вынул из рюкзака горшик, чистой полотняной салфеткой обвязанный, когда-то матушкой в котомку вложенный. – Когда? Сколько лет или веков тому? Я давно потерял счёт. Да и как считать, коль то вперёд несёшься, годы и десятилетия пропуская мимо, то на месте стоишь, а вся жизнь протекает, тебя не касаемо. Одно знаю, назад по времени никогда вернуться не смогу: нет такого закона у звёзд – вспять поворачивать.
Развязав тесьму на горловине, я снял с горшика салфетку, захватил из него щепоть трав сухих, духмяных, бросил в котелок, вынул из кармашка рюкзака початую пачку и добавил в кипяток ещё немного и листа чайного и оставил пока настаиваться. Прибрав травы в рюкзак, подбросил в костёр несколько веток, прилёг на расстеленный спальник, руки за голову заложив, засмотрелся в ночное небо.
А и много звёзд не стало видно с тех пор, как я мальчонкой, раскинувшись на рядне, постеленном матушкой середь какой-нибудь поляны, где оставались мы ночлегом, собирая травы да коренья те, что с утренней зарёю сбирать надобно, чтобы сила в них была светлая в полной мере, – вот так засматривался в звёздное небо…
Нет, конечно, не погасли они, как со страхом думал в первые годы, когда стал замечать это. Конечно, нет. Просто много стало света, идущего от самой земли: больше городов, сами города стали крупнее, освещаются ночами почём зря – да и куда деваться: жизнь меняется, меняются потребности и возможности. Больше света и – больше сора, пыли, дыма в небесах: как свету звёздному пробиться. Хоть и кажется порою: ведь раньше и звёзды были крупнее – не могли они так ослабеть, что пропали для глаза человеческого. На то уж сам себе улыбаюсь: были ль крупнее? Иль просто поляны эти среди густых лесов с деревьями высокими играли роль тех самых колодцев, со дна которых и днём звёзды увидеть можно. А ведь и видел… – и днём… Но в ту пору всё было понятно: так и есть, так и должно…
Это нынче не помнится. Потому как История – Память человеческая, помнит и хранит деяния людские, земные, – не до звёзд ей… А я, помнящий это, – вправе ли на неё, Историю, пенять? Я ведь выпал из неё, из течения жизни земной.
Потому и навёрстываю в таких вот ожиданиях, пока проявится, пока учует гончая с колчана очередную стрелочку. А то и сам остановив поиск, включая «спящий режим».
– –
Очень удивлён я был несходством найденной вещицы с натуральным колчаном. Всё в нём было странно, как изготовлен: и форма, и ремешок полупрозрачный из материала неведомого. Теперь-то я могу сравнить его с мягким полупрозрачным пластиком. А тогда?! Вдобавок, не в пример с настоящим колчаном, и вовсе не в прок – был он закрывающимся на хитрые защёлки-замочки.
Спустившись со своей находкой наземь, ещё дрожа от перенапряжения и руками, и ногами, я долго пыхтел, сопел, ломал голову и ногти, пока сообразил, в чём секрет, на деле – для знающего – очень легко открывающихся замочков.
На всякий случай, прежде чем развернуть и положить туда стрелу, я несколько раз, на пробу, закрыл и открыл их. И только после того, с предосторожностями преогромными, стал распутывать нитку суровую на обмотке стрелы. И, едва отвернул один край тряпицы, показался кончик стрелы, отваром густым чаговым ничуть не запятнанный, вдруг раздался от колчана звук этот, звенящий, да ещё огоньки какие-то внутри забегали-заиграли…
И Перун, и Сварог, и Ярила с Даждьбогом и Стрибогом вкупе – все помянуты мною были в мгновенья те необычные и пугающие. Как хватило выдержки – стрелу не выронить, не рвануть через чащу, через болота, поляны-ручьи-овраги не куда глаза даже глядят – куда ноги вынесут!
Удержался. Лишь крепко вцепился в стрелу, глаза зажмурил, зубы, враз задробившие заячьим стукотком, стиснул до скрежета. Переждал, размотал, уложил стрелу – и звон умолк, и огоньки, ещё раз-другой пробежав в глазка?х чуть заметных, угасли…
Застегнул я замочки, колчан в котомку вложил, котомку накрепко завязал. И лишь после этого дал волю себе – и зубами постучать, и поорать на всю глухую округу, птицу и зверя пугая – пережитый страх из себя изгоняя.
А когда угомонился, отдышался и наново к колодцу сходил – и горшик на кипяток наполнить, и баклажку – в путь новый, куда теперь судьба направит; и огонь в костерке из угольков теплящихся, веток сухих добавив, вздул. Остатки подорожников матушкиных, ранее из котомки вынутые, подъел до останней крошечки: вот и прощание с былой жизнью, Лучарушка, не едать тебе боле матушкина хлеба-соли, не ступать тебе на порог родимой избы… А там… как богам угодно будет.
И, дожидаясь кипятка, вынул колчан из котомки, стал и так вертеть, и эдак рассматривать: что же дальше мне делать, решать-разгадывать.
Ну, оказалось, как теперь бы сказал, для младенцев делано. Явно поверх имеющегося узора чем-то вплавлены-вдавлены у некоторых огоньков-кнопочек крохотные изображения собаки охотничьей (как охотнику вещь дарилась). У одной кнопки-огонька – собака спящая, в клубок свернувшись. У другой – в стойке, мол, добычу учуяла, в третьем месте – собака, бегущая по следу. И сейчас светился огонёк у собаки спящей. То есть, понял я, всё спокойно, других стрел нигде нет рядом. А как и где их искать?
Я погладил бегущую собаку, придавил огонёк-кнопочку рядом с нею, и она загорелась светом тихим, зелёным, и собачка бегущая вдруг чуток повернулась в своём вдавлении туда-сюда и замерла, носом направленная совсем в другую сторону, чем до этого было. Я повертел колчан: и к восходу его направил, и к заходу, на полуночь, ан собачка в гнезде своём вертелась не так, всё оставаясь носом направлена на полдневный восход. Снова нажал кнопочку – свет погас, собачка боле не вертелась. Включил – сызнова зелёный огонёк, и гончая быстренько носом всё в ту же сторону повернулась.
Так и понял я, что идти мне теперь – куда гончая указывает, надобно. Как поведал гусляр, по сказаниям древним: кто первую стрелу положит в колчан, тот и узнает, как дальше быть. Вот и я узнал.
И пошёл, куда указывал собачкин нос. А пришлось обходить место топкое, – отвернул далеко, – собачка же и указала, куда после болота повернуть.
Годы и времена
Выходя в Путь, в душе я всё-таки надеялся, что не столь долгим и дальним он окажется. Ведь, если поглядеть: сколь времени минуло с первого выстрела Лукавы, а вот, достала одна из её стрелок проклятых любушку мою. Значит, недалеко, в наших местах обретается. Дом её отчий порушили, но, где-то всё же ютится она.
Тревожили, по правде, слова Сказителя, якобы говоренные Пришлым Охотнику, мол, стрела, хоть на год пути, а цель выцелит… Получается, могло быть так, что выстрелила Лукава сколь лун тому, и только теперь стрела прилетела, достала… Или нет, не так… идти до цели долго, а стрела к ней всё равно долетит, выцелит… Сложно понять эти слова инозвёздные… И вот ещё: отчего целью оказалась Лёнушка, знать не знавшая ни об Охотнике, ни о дочери его? Как такое сталось?
А может… И додумать не успел, а понял: верно оно – не выцеливала Лукава Лёнушку, а судьба сложилась любушке на пути стрелы оказаться. И судьба та в такой узел сплела пути наши… Всё богами предрешено, всё прогадано. Знать, мне и было, по этим решениям, в Путь выйти, Лукаву остановить… И надежду нести в сердце – неведомо где на Пути, незнамо когда, отыскать мою любушку. Встретить сызнова, коснуться волос её льняных, заглянуть в глаза лучистые цвета неба весеннего.
А пока что шёл и шёл. И день, и другой… вот уж какой по счёту закат на небе разгорается, а топи, на пути вставшей, всё конца-края не видать. Да и где же в наших местах мари такие простираются?! Да всё в туманах, да всё страшно-то как: то стужей ледяной от неё веет, и блазнится, будто там, за туманом – и ледок на воде, и похрустывает под пробегающим мелким зверем.
А то дух забивает парны?м болотом, в лицо пышет, гнус-мошка налетает – мочи нет отбиваться. Вот уж благодарность бортнику за совет, как шапку сплести с травяной сетью частою, лицо и шею прикрывающей.
Так и шёл. Ровно, не по дням, а по всем временам годов: то Трескун[1 - Трескун – древнерусское народное название Января.] на Сенозарник[2 - Сенозарник – древнерусское народное название Июля] повернёт, а то, вовсе не в черёд, Листобой[3 - Листобой – древнерусское народное название Октября] к Протальнику[4 - Протальник – древнерусское народное название Марта] переносит. Аль болото зачаровано, али Путь мой таков…
Но вот, как помыслил: уж сколько дён с дичи, в силки словленной, на грибы да ягоды перебиваюсь, хлебца бы… Вот бы, хоть какое поселение человеческое повстречалось – отработал бы краюху.
Помыслил так, костерок обустраивая, – а тут, во славу богов-хранителей, потянуло с другой от топи стороны дымком печным, живым – с запахом и варева. Глянул на небо, прикинул, – до теми дойти успею. Не тати, чай, – тем живиться в такой глуши нечем бы.
Отвернул от топи, на дымок пошёл. Сперва по запаху, опосля – и тропка обозначилась человечья, да не давняя, – хоженая. А там и деревушка открылась малая, избушек сколько-то притулились одна к одной, только грядами огородными и разделены: не то родня, не то артель какая оселилась осторонь больших поселений.
Как ни то, а со стороны болота, как раз у меня на пути, идол Мары с дарами в подножии – знать, промышляют здесь ягодой ли болотной, лозняком ли – кошики плести с корзинами, тот же рогоз на рогожу… – догождают Хозяйке топей.
Чу, и лай собачий разноголосый поднялся. Вот и окрик от избы не крайней:
– Кого несёт на ночь глядючи?
– Добро поживать, хозяин! Примешь путника перехожего на ночлег? – отозвался.
– –
– Ты проходи, проходи, – приглашал хозяин, открыв передо мною низенькую дверь с порогом высоким, так, что, переступая, да чтоб голову уберечь от притолоки, чуть не вдвое мне пришлось склониться – то-то батюшка Домовой потешился невольным уважением путника захожего. Впрочем, сам хозяин покрупнее моего был, протиснулся и вовсе уж с поднатужкой, привычною, однако.
Чадящая, изгорающая в светце лучина, едва рассеивала сумрак вкруг себя, вот-вот грозилась уже упасть в корытце с водой дотлевающим угольком. Хозяин, взявши из печурки, затеплил, зажёгши от неё, две-три, закрепив их в лучиннике, и взору моему предстала вся небогатая обстановка. Невелика избушка, с полом земляным, рублена как бы не наспех – дерево сырое, от тепла печного соком янтарным брёвна сочатся, мох в пазах… ну, мох – он то высохнет, то сызнова отсыреет, – абы ветер в щели не задувал.
Лавки, как и положено, по стенам, стол длинный, на семью большую, и приставные лавки узкие под столешницу сдвинуты. От лежанки печной до противустоящей стены – полати, завескою куцею задёрнуты, и край одеяльца тонкого лоскутного свисает. А с-под полатей, с лавки, уже за длинной завесью, из-под тулупа – хриплое дрожкое дыхание.
– Баушка, – углядел хозяин мой вопрос, – хворает баушка… Все на тот край побёгли, бахаря слушать. Тоже забрёл сёдни. Ну, ровно деревушка наша при широкой дороге стоит: тот с одной стороны, этот с другой…
– Ктой там? – послышалось из-под полатей, оборвав хрипы, голосом низким да густым, что, не упреждён, – ошибся бы, мол, дед там.
– И к нам гость пожаловал, – откликнулся хозяин. – Путник с мари на дымок зашёл.
– С мари? – тёмная рука высунулась, отдёрнула край завески, потом там повозились, из-под тулупа выбрались ноги в толстых вязаных паголенках и поршнях и голова, обмотанная ветхим повойником. Тусклые слепые глаза неживо уставились куда-то за пределы и стен, и леса за стенами, и, казалось, за дальние облака, пухнувшие над лесом там, за марями, за ручьями и реками…
Сын, внук ли старухи кинулся, подушку от изголовья за спину ей переложил, завеску сдвинул на верёвочке подале. А баушка только махнула рукой, густым своим голосом повелела:
– Ты ступай, ступай давай, баньку гостю взгрей, бо сколь дён в пути он…
Я, было, заотнекивался – беспокоить, мол, хозяев: баньку-то истопить не малое время, к ночи ли затеивать. Да мужик махнул рукою запокойливо:
– Да банька-то истоплена и прогрета – бахарю же топили, ещё не выстудилась, – и пояснил мне: – мала деревушка, так мы одну баньку, общую на всех в овражке срубили, бочажок на ручье там запрудили. Так в очередь и топим – то мужики, то бабы с малыми детьми, а то, как вот сёдни, и путнику захожему. – Шагнул к порогу: – А то пойду, подкину в каменку – пусть жар не спадёт. Ты, гость, побудь-ка с баушкой, скажи ей новое, что в пути повидал-проведал.
Он вышел, сызнова с усилием протиснувшись в малую дверку. Я положил котомку на нищую лавку, присел рядом, решил чистые портки с рубахою приготовить, раз уж радость такая выпала после блужданий по болотам – хоть и по краю, а и то хорошо будет попариться да отмыться.
Ждал и расспросов от старушки, тоже, знать, по новому наскучившей в хвори и слепоте своей. Но она не стала спрашивать, напротив. Помахала рукою, мол, сиди-сиди, и заговорила нежданное.
– Значит, с мари пришёл… – пожевала, как в раздумье, губами, покивала себе самой и загудела густым, дыханием хриплым прерываемым, голосом. – Ты, гость, слушай. Слушай и не сбивай. Вот, был же такой кудесник Мал Боровик – как не знахарство, так чудеса какие ведывал. И далеко глядеть умел, на лета вперёд.
Дёрнулся я на это «был», но, не видя, почуяла, остановила всё тем же взмахом ладони: «сиди-сиди». Я заменил в светце лучины, сел, вслушивался сторожко, а голос, густой, так не вяжущийся с недвижными, в дали неведомые глядящими глазами неживыми, вёл далее.
– Давно было, я ещё молодухой была. Пошли мы с бабами по грибы-ягоды, да поблизу бора тропка вела, где Мал от Боровик обретался. Я с тропки тут и отступи: грибков цельную полянку узрела, да все один в один, крепенькие. Туесок отставила, на колени, давай срезать. Глядь-поглядь – дедка стоит рядом, сам как грибок: росточком невелик, борода по колена и шапка на голове чудна?я, широкая. Стоит, посмеивается. Я сперва испугалась, да больно глаза добрые у него были. Притихла. Тут он и говорит слова странные, да велел запомнить на всю жизнь.
Будешь ты доживать, сказал, в краях дальних-предальних. А когда пора тебе, говорил, помирать придёт, – появится, говорил, гость, с мари прийдешный. И так ты ему скажешь, запомни, молодайка, говорил, слово в слово. Вот, слово в слово тебе и говорю, гость с мари: топь та бескрайняя – морок, не верь. Но победить его – надо скрозь пройти. А поможет тебе в том Волк Сирый. Так велел он тебе сказать, гость с мари. И велел сказать, что он, Мал Боровик, тебя на путь проводил, тебя на путь и вывел. Словами этими. Всё, гость с мари, всё я сказала.
И откинулась на подушку за спиной, покосилась по ней, по стене вбок, неловко так на лавку прилегла… Я, не глядя, что за матицу без спросу шагнул, приступил, поднял ноги отяжелевшие на лавку, подушку под голову подсунул, тулуп поправил, да и завеску задёрнул наново: не то в сон, не то в беспамятство впала хворая – только хрипы да сипы сызнова слышались с постели от неё.
Тут и хозяин подоспел, мол, готова банька. Взял я котомку, думая опосля пойти послушать, что там бахарь поведает. Слова баушки странные в душе затаил, да всё понять силился – с чего Мал Боровик в сказе её «был», да ещё «когда молодухою была»…
* * *
– …Поднял Буй Тур Яр котомку свою, принял из рук Сказителя стрелу в чёрных пелёнах и пошёл, поклонившись молча Вечу Вещему: голову склонив – каждому, поясным поклоном вежливым – всем разом, пошёл в сторону ту, где, по сказам, стояла когда-то избушка Охотника, у которой дуб растёт, с колчаном звёздноузорчатым на вершине в ветвях его.…
