скачать книгу бесплатно
В общем, одним дождливым вечером обе дамы принуждены, таки, были разделить со мною трапезу. Охлажденное Темпранильо не помогло: Галка несла большей частью какую-то вымученную ахинею, задавала гостье странные, несвязанные друг с другом вопросы, Карина отвечала невпопад, как студентка, решившая во что бы то ни стало провалить экзамен – при этом краснела, опускала глаза, теребила что-то у себя в тарелке – короче, нервничала совершенно неподобающим образом. Я, как мог, старался выровнять ситуацию – что-то рассказывал все время, старался рассмешить, произносил тосты – но это было как мертвому компрессы: два одинаковых полюса у магнита обречены отталкиваться – хоть бы и не имели явным образом между собой противоречий.
Примерно в том же духе все шло и дальше – каждый раз побуждая меня вспоминать двоюродную тетку по материнской линии, которая ютилась когда-то в однокомнатной квартире где-то на Гражданке, но при этом держала двух кошек. Там, значит, было так: одна из кошек обитала в комнате, вторая – на кухне. Коридор же был общим пространством и обе зверюги перемещались по нему вполне расслаблено. Но, так как кормила их тетка все же на кухне, то комнатная кошка, приходя к своему корытцу… в общем, точь-в-точь моя Карина в присутствии дочери… даже не знаю, как детальнее описать…
Ну и ладно. Не пошло так не пошло. Хотя и досадно, что уж скрывать. Я, во всяком случае, не счел это серьезно усложняющим жизнь обстоятельством – не знаю, правда, как на тот же счет решила Карина…
Пожалуй, ощутимо задетым я почувствовал себя лишь однажды, когда Галка, оказавшись со мной наедине, вдруг поведала исполненным искреннего удивления голосом:
– Знаешь, папка, похоже, эта твоя Карина… она, короче, того… все-таки, ипанутая какая-то… вот…
Я, само собой, встрепенулся, не сумев скрыть замешательства.
– Нет, ну правда! Захожу в комнату, где она… и вижу… стоит возле стола, высыпала все из сумочки и протирает каждую вещь спиртом… я по запаху определила… не одеколоном даже, а именно спиртом, медицинским спиртом!.. С собою носит… Ключи, пудреницу, косметичку, кошелек… я специально стояла, смотрела – она даже ухом не повела: знай себе, протирает это свое барахло и в сумочку обратно складывает аккуратно. Знаешь, вот как ребенок все равно со своими игрушками!..
Произносила все это она таким вкрадчивым, сбивающимся на шепот тембром – сама ну точь-в-точь ребенок, сообщающий другому ребенку о сделанном украдкой удивительном наблюдении из жизни взрослых… В общем, все это меня взбесило, конечно.
– Знаешь, дорогой мой котик… я ведь едва ли нуждаюсь… в твоем руководстве… при выборе себе подруг… вот, лет через сорок, да, когда я стану писаться в памперсы… тогда, конечно же, ты сможешь и должна… контролировать мои сомнительные контакты… чтоб не остаться без наследства…
Галка покраснела.
– Я не хотела ничего сказать… прости… но она действительно странная… вот согласись…
– Так с самого начала и надо было… формулировать… «мне кажется, что Карина несколько странновата»… тогда бы я тебе и слова не сказал… (Помаленьку беру себя в руки) да и вообще – какое тебе дело, чем именно протирает она свои пожитки?.. она же не претендует при этом на твой парфюм…
Вместо ответа Галка лезет ко мне обниматься.
– Ну прости, прости, папка… я не хотела тебя обидеть… если тебе она нравится – ну и здорово… лишь бы тебе было… хорошо…
Потом она уходит, а я остаюсь в изрядном недоумении – однако вовсе не Каринины повадки тому причина. И даже не отношения с дочерью. Мне ведь и впрямь не понятно, что именно связывает меня с этой чужой, не слишком счастливой женщиной – почему она приходит ко мне, а я жду всякий раз ее прихода? Почему мне одиноко без нее, хотя и с ней одиноко тоже – не более и не менее, но как-то иначе, что ли, другим, не наскучившим сортом. Или жизнь – это и есть простое чередование разноцветных одиночеств, сходящее на нет лишь в финальном одиночестве могилы?
За протиранием содержимого сумочки сам я застал Карину несколько дней спустя: все было так, как и описывала моя ябеда. Запах спирта будто в медкабинете, разложенные на кровати вещицы – и полное погружение в это рутинное, медленное, бессмысленное занятие. Казалось, ничто не способно отвлечь ее: ни вскипевший чайник, ни падение метеорита по соседству.
Некоторое время я просто стоял и смотрел, затем все же решился нарушить питаемую алкогольным фимиамом идиллию.
– Скажи… а вот зачем ты все это?..
Карина молча закрыла сумочку, не спеша обернулась ко мне и, словно бы смерив взглядом, произнесла:
– Так надо… делаю, значит, так надо…
В голосе ее проступили нотки какой-то защитной назидательности. И даже легкий вызов, если хорошенько вслушаться.
– Так надо, вот и все.
– Но зачем же?.. Я ведь не думаю спорить, мне просто охота понять… но, конечно, если ты против…
Карина усмехнулась:
– Зачем вообще протирают вещи, а?.. Чтобы чистыми были, наверное… Чего тут непонятного?
– Но ведь… в сумке и так чисто… разве нет?..
В ответ она несколько раз кивнула с театральной нарочитостью – точь-в-точь настольный китайский болванчик.
– Конечно, чисто!.. А угадай, почему?.. А потому, что я протираю там все раз в неделю… регулярно… а иначе… было бы как везде… как везде в твоем доме – где уже впору ручки дверные дезинфицировать… всюду грязь…
Кажется, она вошла в раж – и я уже знал, что надолго в этом ее не хватит. Длительный скандал – штука серьезная, требующая затрат, и девушке со столь коротким дыханием он просто не по плечу.
– ОК. Ты считаешь, что у меня грязно?.. что же ты никогда не пытаешься… здесь прибрать… к примеру… изменить что-то…
– Я не пытаюсь… да… но я и не должна этого делать… с чего бы… пусть твоя Зарима все тут чистит, ты ей деньги платишь…
– Так она и чистит… меня это вполне устраивает....
– А меня нет!.. Для меня все это – грязь!.. Пойми!.. Это – твой дом, а не мой, и не мне тут устанавливать порядки…
– Но ты ведь даже никогда… не говорила мне… что тебе…
– А смысл?.. какой смысл говорить тебе что-то?.. при существующем положении вещей… ты все равно не слышишь… ведь это твой дом… а не мой… у меня дома нет… и не было никогда… вот мой дом!
Она взяла с кровати сумочку и, держа обеими руками, протянула в мою сторону.
– Вот мой дом, другого нет! Смотри!
Щелкнув замочком, распахнула передо мной темные сумкины внутренности.
Я лишь пожал плечами.
– Ну ладно, как знаешь… Кстати, существуют специальные чистящие салфетки вообще-то… недорогие… с приятным запахом… они тоже дезинфицируют, не хуже, чем спирт…
И, не дождавшись ответа, вышел из комнаты.
Вечер и весь следующий день Карина усердно виляла хвостом – как видно, стараясь загладить эту вспышку – даже пыль протерла во всех комнатах по собственному почину: облачилась в линялое трико, нашла где-то пластиковое ведерко, банку чистящего средства, (не только наличие, но и само существование которого оказалось для меня сюрпризом) и, изодрав на тряпки отслужившую свой век простыню, часа полтора сновала по квартире с обреченным лицом. Но пыль вытерла на славу. И даже дверные ручки из фальшивой бронзы отдраила до присущего им изначально глуховатого блеска.
7.
Под откос все покатилось, наверное, к концу января. Как это и бывает обычно в ситуациях подобного рода, осознание происходящего возникло будто бы само собой, без внешнего толчка, но, однако, с ощутимым запаздыванием – когда точка невозврата уже маячила позади, в недосягаемой дымке. Говорю об этом без тени стеснения – поскольку убежден, что сходным образом такое случается у всех. Или почти у всех.
Ну как подобное описать? Наверное, в виде неких песочных часов – гладкой спайки герметичных стеклянных рюмок, в которых пересыпается – из одной в другую, сквозь узкое горлышко коммуникации – бессчетный песок повседневных разговоров.
Достаточно вообразить, что в одной из рюмок нечто стоящее: новая информация, слова поддержки, какие-то трогательные душевные движения, сладко сжимающие сердце. Тогда как во второй – лишь мусор агрессивных эмоций: взаимные упреки, кружево жалоб на жизнь, повторяющихся и поблекших. То, что хочется вычеркнуть поскорее из воображаемого дневника.
Как говорил один прораб на земляных работах: суть дела – не в объемах, а в их соотношении. Когда второе – лишь приправа к первому, ты вполне способен с этим мириться. Когда же все наоборот – проблески сочувствия и живого интереса проступают во времени словно нечаянная радость – неизбежен этот момент печального удивления. «Как же так! Ведь еще совсем недавно все было иначе!..» Да, было иначе, это правда, но песок знай себе сыпался из рюмки А в рюмку Б… Сыпался и менял тем самым соотношение… Исподволь и неуклонно. Медленно и деловито…
Потом ты ловишь себя на желании сократить общение, как только можно. Становится стыдно – но лишь в самый первый момент, поскольку тут же на смену стыду приходит жалость – жалость к себе, разумеется, к кому же еще?
Все же, ты продолжаешь на что-то надеяться – при том, что песок все сыплется и сыплется, не переставая. «Но как же так! – говоришь ты себе, – ведь было же хорошо, а значит все вполне возможно по новой… стоит лишь набраться терпения, дожидаясь!» Однако это – самообман, и сохранивший трезвость край твоего ума знает в полной мере, что это – самообман и, не надеясь превозмочь общемозговую истерику, лишь молчит безропотно, выжидая. Черед его придет потом, несколько позже, когда обессиленное ложной надеждой сознание окончательно срастется со случившимся, осядет, словно остывший омлет, и, смирившись, породит уже новый спрос: сперва на доводы покоя, а вслед за этим – мало-помалу – даже и на новое какое-нибудь дерзновение, способное, чем черт ни шутит, заполнить эту сосущую пустоту. Или хотя бы ее заглушить.
Разумеется – здесь надо отдать справедливость – случается и по-другому тоже. Бывают резкие разрывы, когда сказанное слово вдруг блеснет лезвием бритвы, разом отделяя всевозможное до от любого после. И даже неважно, что стало причиной – я сейчас говорю лишь о форме перехода и только…
Да, бывает иначе, но не в тот раз, не в тот март, когда я, разомкнув однажды утром глаза, почувствовал, прежде иных ощущений наступившего дня, именно это – словно бы впечатавшиеся камнерезным гекзаметром слова: «С Кариной все. Она больше не появится, не появится – да и не надо. Ничего здесь не жди, иди себе дальше, ты – свободен. Свободен, свободен, свободен, совсем свободен!» И вот этот нарождающийся привкус свободы – исполненный, как водится, нервным и горьковатым покалыванием всплывающих на поверхность газовых пузырьков беспокойства – стал мне путеводной нитью в те странные месяцы.
8. Маета весны.
Теперь бы надо рассказать про ту весну, но я ей-богу теряюсь. Не знаю даже, как объяснить… все же сейчас попробую… короче, вот в детстве, помнится, нашел я как-то моток красивой медной трансформаторной проволоки – изрядное сокровище для тогдашнего тинэйджера-естествоиспытателя. Ну, нашел и нашел – как все равно крыловская ворона свой сыр – нашел, и вот, взгромоздясь на диван, принялся его распутывать – чтоб, значит, перевести проволоку уже на свои собственные, правильные катушки, пригодные для дальнейших экспериментов. Задача вовсе не была простой, однако, – поскольку из этой медной мочалки торчал не один, а штук шесть проволочных концов. Друг от друга они ничем не отличались, и, принявшись распутывать один из них, ты упускал другие, ровно в той же степени заслуживающие внимания. При этом ты знал, что лишь один из них или, максимум, два – действительно достойны усилий, так как позволят тебе размотать клубок до основания. Прочие же – лишь создают видимость, поскольку относятся к коротким, бессмысленным отрезкам, никак не оправдывающим время, потраченное на просовывания неповоротливого медного червяка в бессчетные петли и узлы… Разумеется, я как-то справился тогда со всем этим – но вот то недоумение запомнилось тоже. Как некая модель жизненных перипетий, что ли.
В общем, было так. Дня через три после ухода Карины, проснувшись, на добрый час упреждая будильник, я ощутил себя в гнетущем состоянии дискомфорта. Что ж, не впервой, как говорится – и мозг, включившись в работу, исправно принялся перебирать привычный шаблон. Что-то болит? Нет. Предстоит неприятная встреча? Тоже вроде нет. Что же тогда? Ах, да – потерька. Что-то, еще совсем недавно бывшее частью твоего мира, теперь в нем отсутствует. Но ведь и это не годится в причины, не так ли? Было, да прошло, все уже позади… Откуда же тогда этот мандраж, это дурацкое сердцебиение, словно при первой влюбленности, но с обратным знаком? Выходит, что-то пугает тебя не на шутку, а прежде не пугало или же просто не замечалось, заслоненное другими событиями и впечатлениями. Так что же именно?
Я поднялся, накинул халат, по-стариковски шаркая, поплелся в ванную – хотел было принять душ, но почему-то передумал. Добро хоть зубы почистил, перед тем как идти завтракать… В общем, налил я себе кофе и стал сосать его без закуски, горькую думу думаючи. Ёкарный бабай, что ж тебе так паршиво-то, Игорь? Что ж ты не рад свалившейся на тебя свободе, заслуженной и необременительной? Что ж ты не скачешь весело, словно молодой барашек, выпущенный на весенний луг после месяцев заточения в тесной овчарне? Не того ты хотел, говоришь? Тогда – чего же?
А, правда, – чего? С работой и деньгами… но тут все тип-топ как будто – грех Бога гневить, как говорят старушки, торгующие чахлыми цветочками у кладбищенских ворот. Не далее, как давеча созванивался с очередным клиентом – добродетельный Аденоид в этот раз постарался, сосватав вполне себе жирненького. Завтра поеду знакомиться, кивать головой, обсуждать размеры аванса и порядок его выплаты.
Да… но тут как раз стоит пояснить про Аденоида, почему такое имя забавное. Это кликуха, само собой. По-настоящему-то фамилия у него – Алипов, Костя Алипов, друг моего детства, живший в одной из пятиэтажек, на Орбели, и одноклассник по сто пятой английской школе, из которой он, впрочем, свалил куда-то после восьмого, чтобы двадцать лет спустя вынырнуть вновь на поверхность житейского моря, обзаведшись пивным животом и став большим человеком в мире консалтинга. Первое мне, понятно, до фонаря, а вот вторым обстоятельством я нет-нет да и пользуюсь… к собственной выгоде… Что? Кликуха откуда? Оттуда же… В сущности, обычный такой зигзаг детской ассоциативности: Алипов – Полипов – Аденоид, чего там. Хотя взрослых порой и удивляло…
Так вот, значит, этот Аденоид… но видите, я все время пытаюсь перескочить куда-то – а вы меня и не останавливаете почему-то… словно бы околдованные, не знаю… вот не надо, не надо так, стоит быть внимательнее, право!..
Стало быть, к черту сейчас Аденоида – вернемся в то милое утро. Кофе допит, а в голове по-прежнему – чистый паштет. Такой паштет от карликноса, нерукотворный. Одно хорошо – еще недавно искрившая во всю мощь батарейка волнения выдохлась, растратив заряд, и лишь шипит теперь еле-слышно.
Ну ладно, к чему мы пришли-то в итоге? А ни к чему не пришли: по-прежнему тошно и не понять – почему тошно. Но вот тошно же, факт!
В прежние времена я при сходных настроениях вынимал себя на люди – и чем поспешнее, тем оно лучше складывалось. Встраивался в чью-то чужую игру, пропитывался не своими заботами и всяческим мусором фальшивых смыслов – и как-то все отступало… Особенно, если выпадет примазаться к удаче – тоже чужой, понятно, но, как всякая удача, по природе своей заразительной: и вот уже кажется, что впереди – уйма всякого светлого и манящего. Новые дивные дивы, как писал стихотворец Бродский.
В общем, ничего не оставалось, как, сделав рожу пряником, напрашиваться на общение (боже, как ненавижу я это слово!) с кем-либо, кто готов для оного снизойти великодушно.
Но это – потом, сейчас же – утро рабочего дня, когда гостей не ждут и в гости не напрашиваются. Да и не звонят без нужды… Я отложил в сторону телефон, адресную книгу которого уже было начал ковырять, и, швырнув пустую чашку в раковину, потащился обратно в спальню. Все же надо принять душ, чего там – бегущая по телу вода… нет ничего приятнее, чтобы убить время…
Три следующих недели были прожиты мною словно бы в нескольких параллельных пространствах. Одним из них было – пространство работы. Вело оно себя, в общем, так, как подобает ему себя вести: в целом, предсказуемо и достаточно смирно. Я даже слегка увлекся – как это нередко со мной случается при попадании в новый, чужой корпоративный ад, где мельтешат в центрифуге каждодневных страстей всякие интересные человечки.
В прочее же время я парил над реальностью, аки тать нощной: дважды отчаянно надирался в баре давно вышедшей из моды текилой – не до рвоты, конечно, но с гарантированным завтрашним омерзением. Причем, один раз едва не словил в бубен – когда пытался что-то абстрактное объяснить случайной барышне. Ее кавалер (это я уже задним числом осознал) принялся было наматывать на кулак салфетку, но вдруг сообразил (вот умничка какая!), что для успокоения столь явно перебравшего мужика достаточно лишь взять его за плечи и вежливо усадить на стул – и в этом месте мне следовало бы восхититься нынешним смягчением нравов против лет моей молодости – но вот недосуг отчего-то…
Значит, обошлось без фонаря под глазом – да и вообще без сильных потрясений (опричь упомянутых выше). Даже, в общем-то, странно, коли вдуматься.
Впрочем, жажда нечаянного общения никуда не девалась во все это время. Не раз я принимался терзать телефонную книгу, порой набирал какие-то номера и даже пробовал заводить разговоры со знакомцами средней отдаленности – из тех, о ком не слышишь годами, но при этом можешь позвонить и без особо страшного повода. Все, однако, было тщетно – завязавшиеся разговоры либо угасали вскоре сами собой, не породив последствий, либо напротив – обретали тягостную, мучительную колею, которую я и сам вожделел покинуть при первой возможности. Когда подобное происходит дважды или трижды – вы едва замечаете собственную досаду. Когда пять раз – испытываете неприятное удивление. Если же все повторяется вновь и вновь – поневоле вселяется убеждение в собственной ущербности, этакое чувство изгоя, и вот уже на пороге стоит родная его сестра – агрессивная злость.
Короче, за все время мне лишь раз удалось выговориться – ведь именно этого я жаждал, не правда ли? – выговориться, разумеется, в женское ухо, не в мужское же! Выговориться, получив то, что хотел, но не то, что ожидал получить. Но обо всем по порядку…
Значит, была еще такая Ксения, вот. Познакомились где-то за год до того, не помню точно. Или, может, за полтора… Мишка Майзлес приехал из своей Америки на побывку – и собирал в каком-то кабаке всех разом, чтоб время не тратить. Вот там она и оказалась, причем, как выяснилось, с Мишкой до того не была знакома вовсе – кто-то из баб привел ее с собой зачем-то, не знаю. Что? Ну в общем, да, – та же схема, что и потом с Кариной: уходили оттуда вместе, по пути разговорились, все такое. Затем дружно решили, что не допили, и потащились ко мне догоняться. Дома добавили, конечно, но не так чтобы сильно, больше для форсу. Вроде как собиралась остаться, но в какой-то момент вдруг ясно дала понять, что хочет домой и попросила проводить – благо жила недалеко, в начале Карбышева. Ну, что ж, проводить так проводить. По дороге узнал детали биографии: работает в кукольном театре, художником что ли, или костюмером. Хотя, какие еще костюмеры в кукольном театре? Ладно. Сама из Кустаная или вроде того, но в Питере уже давно, вышла сюда замуж, сыну восемнадцать. Стало быть, замужем, во как! Короче, ловить тут нечего – перевернем страницу и двинемся дальше…
Вроде бы все так, ловить нечего – но одна вещь меня при этом взаправду задела: то, как эта женщина слушала мои побасенки. Наверняка, вам знакомо подобное: собеседник изображает вроде бы напряженное внимание, – тогда как на самом деле слушает вовсе не вас… вернее, вас, но не ваши слова, отнюдь… а их музыку, как бы или что… ну, то есть, человек думает о вас что-то свое в это время, какие-то фантазии, я не знаю, предположения – думает и ждет, когда вы как-то их подтвердите. Или, может, опровергнете. Словами или даже просто интонацией. Но виду не показывает, нет, демонстрируя собранность – дескать, да, я здесь, здесь, не думайте плохого, вовсю вот участвую в беседе! И даже реплики вставляет иногда, не то чтобы совсем невпопад…
На том бы все и кончилось. Но меня та встреча все же несколько озадачила – именно что вот этим отсутствием внятного финала. Как бы неправильной заключительной нотой, не попавшей в тональность. То есть, выходит, меня не отвергли, но и не поощрили к дальнейшему. Внимательно выслушали, но ничего не ответили… Дней пять потом я мучился, в самом деле не зная, как поступить – и в итоге решил, что никак поступать не стану – оставив, однако, за собой право следующего выстрела, коли представится на то подходящий случай.
И вот случай вроде бы представился – не без труда отыскав в телефоне нужный номер – там все у меня записаны, преимущественно, по фамилиям, каковую я у Ксении едва припомнил, точнее, сперва вычислил, исключая заведомо неподходящие варианты, а уже потом нащупал в себе некий отзвук шального воспоминания – так вот, отыскав и набрав его, я услышал в ответ слегка удивленный, но все же настроенный на продолжение коммуникации голос. Во всяком случае, меня узнали, и сам факт утреннего звонка после годовой паузы не был сочтен заведомо невежливым. Уже неплохо.
Не помню, что я наплел в дебюте, но в общем договорились встретиться в тот же день. На Петроградке, после ее работы. Где именно? Да все равно. Могу к метро подойти. Я в три освобождаюсь, у нас утренник. Да, хорошо, у метро. Или рядом. Там дальше такой памятник в сквере. Это Попов. Что? Ну, Попов, памятник Попову. Тот, который радио. А! Ну хорошо, давай там. У памятника этому радио. Так когда точно? Ну в три пятнадцать, годится? Ну я, может, опоздаю минут на десять, но да, хорошо.
Надо сказать, что Ксения оказалась хозяйкой своего слова. Пришла, как договаривались, практически вовремя – в три сорок восемь. Гнусное получасье я провел, утаптывая лужи в ногах полумифического соперника Маркони и завидуя его бронзовой всепогодной невозмутимости: ужо ему, чудотворцу!..
Все-таки странная это штука – начало апреля в наших широтах. Сезон всеобщей и полной неприкаянности, приходящий всякий раз на смену самому русскому из времен года – ранней весне, когда лишь только принимается таять снег, но состав воздуха уже изменился необратимо и всем понятно, что тяжелая, опостылевшая зима позади, а стало быть, дальше станет только лучше. Станет лучше и будет, будет настоящая весна, а за ней – неизбежное лето, когда жить легко и можно, наконец, осуществить задуманное, сделать важные дела, а вместе с тем и отдохнуть. Но это все – потом, потом, не сейчас, слава богу, когда счетчик еще не запущен и нет нужды что-то срочно предпринимать, спешить куда-то, но можно вместо этого предаваться мечтаниям столь же свободным, сколь свободно тело в по-летнему легкой, не сковывающей движения одежде.
Но такое – в марте, или даже в конце февраля. К апрелю же все переменяется – и талая грязь, проникая куда только можно, оттесняет глубоко на задний план и необязывающие намерения, и давешние мечты, от которых ты, стыдно сказать, порядком уже и устал. Воистину, наступает межсезонье – выходя на улицу, всякий раз убеждаешься, что оделся не по погоде, путь от двери до машины достаточен, чтобы испачкать ботинки, а саму машину лучше и не мыть без особого повода – дабы не выделяться на дороге столь разительно…
Но вернемся к нашему горю – то бишь, к подножию медного педестранца, чей безразличный взор, брошенный через проспект, силится различить где-то там, в скрытом серой штриховкой кустарника далеке, столь же бронзового Тараса Шевченку. («Русский есть русский, хохол есть хохол – и вместе им не сойтись».)
И вот, едва воображаемые часы на воображаемой башне встали в чуть опрокинутый вправо шпагат, девушка Ксения вторглась в поле моего зрения, обгоняя прохожих по пути от метро и по-подростковому торопливо лавируя между лужами. Все же она старалась прийти вовремя. Старалась как могла.
С Ксенией мы были ровесниками, однако она, по всему, сохранилась лучше – что и справедливо, и в той же степени закономерно, ибо я-то за собой не слежу никак, тогда как она (год назад) занималась дважды в неделю волейболом, ходила в бассейн и еще куда-то там – и вся эта суета, чтоб только радовать мужа. Радовать мужа девичьей талией и стройными ногами – которые он за двадцать лет совместной жизни наверняка и замечать-то разучился. Зато, небось, мечтает о том, что ему не дано: о сиськах иного, чем у жены, фасона, о широкой, вальяжной заднице, или еще о чем-то, столь же интимном и дурацком – мечтает долго и бесплодно, до спазмов в промежности (если, конечно, не наладился ходить налево)…
Но здесь я был вынужден прервать эти душеспасительные размышления – Ксения наконец меня заметила и свернула с тротуара на хлипкую парковую дорожку. Через полминуты мы уже здоровались.
Уработалась? Ну, так, как бы да. Ничего не делала на самом деле. Просто надо сидеть, пока спектакль. Чай пила одна, поговорить даже не с кем, все заняты. Но все равно устаешь почему-то. Даже от такого безделья.
Она наконец-то перевела дух.
А у тебя как? Да так… Ничего, в общем. Пустой день. Как понять, пустой день? Ну, пустой и все. В смысле свободен полностью, ни дел, ни встреч. Совсем пустой. Везучка! Что? Везучка, говорю. Выспался, это уже немало. Ну выспался, да. Пойдем, что ли? Ага. А куда? А не знаю, пойдем отсюда. Или ты хочешь здесь стоять? Не, не хочу. Пойдем, хорошо…
Стараясь поскорее проскочить эти садово-парковые топи, мы выбрались к Карповке, едва не попали под весело выскочивший из-за поворота трамвай и вот уже стоим, облокотясь на ограждение, глядим вниз.
Льда уже нет, но вода зелена и непрозрачна, как танковая броня. К закованным в гранит берегам пристала в изобилии накопившаяся за зиму грязь: мятые пластиковые бутылки, куски чего-то еще, не вполне различимого, какая-то мутная застывшая пена…
– Люблю здесь стоять…
Ксения не спеша закуривает тонкую сигаретку.
– Когда Витька был маленьким… (Стряхивает пепел.) Летом специально приезжали сюда на сороковом… в Ботанический сад… потом стояли вот так где-нибудь и кормили уточек хлебом… их тут всегда было до черта…
Начинаем искать уточек. Толпившиеся всю зиму вокруг какой-нибудь незамерзающей полыньи канализационного выпуска, они теперь рассеялись куда-то по свободной воде. Все же нам удается обнаружить одну, сиротливо нарезавшую круги возле Петропавловского моста, а затем еще одну, выплывшую не пойми откуда, совсем рядом с нами, можно сказать – из-под ног.
– А здесь вообще глубоко?
Я пожимаю плечами:
– Думаю, нет. Летом даже водоросли видны. И рыбы.
– Рыбы?..
– Ну, да. Рыбы какие-то. Тут есть рыбы. Шныряют среди этого говна. Кто-то их ловит даже на удочку – котов травить…
– Бедные коты!..
– Угу. Вроде как – самая грязная речка в Питере… где-то писали, кажется… сливается все, что не попадя… бани там разные…
Ксения кивает понимающе.
– Да. Но все равно – красиво, правда ведь? Опять же, вода, она всегда завораживает. Набережная вон как изгибается эротично… где еще такое?..
Теперь охотно киваю и я.
– Будь я постарше на несколько лет… родился бы как раз где-то в этих краях… родители жили здесь в коммуналке, пока кооператив не изловчились сделать… мать когда-то рассказывала… на Большом, вроде… или, может, на Левашовском… точно уже не помню…
