скачать книгу бесплатно
Дела Азовцовых устроились. Петрушу благодетели определили в пансион; на воспитание Викторинушки они же ассигновали по триста рублей в год, и на житье самой матроски с крестницей покойника назначили по шестисот. Азовцовы, заручившись такой благодатью, однако не поехали назад, а решились оставаться в Москве. Они знали, что «благодетели» – от природы народ рассеянный, ветреный, забывчивый и требующий понуждения. Юлия Азовцова растолковала матери, что Викторинушка уж велика, чтобы ее отдавать в пансион; что можно найти просто какого-нибудь недорогого учителя далеко дешевле, чем за триста рублей, и учить ее дома.
– Таким образом, – говорила она, – вы сделаете экономию, и благодетели наши будут покойны, что деньги употребляются на то самое, на что они даны.
При этих соображениях вспомнили о брате Леокадии Долинской, с которой Юлия была знакома по губернской жизни. Нестора Игнатьевича отыскали; наговорили ему много милого о сестре, которая только с полгода вышла замуж; рассказали ему свое горе с Викторинушкой, которая так запоздала своим образованием, и просили посоветовать им хорошего наставника. Вечно готовый на всякую у слугу, Долинский тотчас же предложил в безвозмездные наставники Викторине самого себя. Матроска, было, начала жеманиться, но Юлия быстро встала, подошла к Долинскому, с одушевлением сжала в своих руках его руку и с глазами, полными слез, торопливо вышла из комнаты. Она казалась очень растроганной. Матроску это даже чуть было не сбило с такту.
– Так, моя милейшая, нельзя-с держать себя, – говорила она, проводив Долинского, Юлочке. – Здесь не губерния, и особенно с этим человеком… Мы знакомы с его сестрой, так должны держать себя с ним совсем на другой ноге.
– Не беспокойтесь, пожалуйста, знаю я, на какой ноге себя с кем держать, – отвечала Юлия.
Долинский начал заниматься с Викторинушкой и понемногу становился близким в семействе Азовцовых. Юлия находила его очень удобным для своих планов и всячески старалась разгадать, как следует за него браться вернее.
– Кажется, на поэзию прихрамливает! – заподозрила она его довольно скоро, разумея под словом «поэзия» именно то самое, что разумеют под этим словом практические люди, признающие только то, во что можно пальцем ткнуть. Заподозрила Юлия этот порок за Долинским и стала за ним приглядывать. Сидит Долинский у Азовцовых молча перед топящеюся печкою, Юла тихо взойдет неслышными шагами, тихо сядет и сидит молча, не давая ему даже чувствовать своего присутствия. Долинский встанет и извиняется. Это повторилось два-три раза.
– Пожалуйста, не извиняйтесь; я очень люблю сидеть вдвоем и молча.
Долинский конфузился. Он вообще был очень застенчив с женщинами и робел пред ними.
– Этак я не одна, и между тем никому не мешаю, – мечтательно досказала Юла. – Вы знаете, я ничего так не боюсь в жизни, как быть кому-нибудь помехою.
– Этого, однако, я думаю, очень нетрудно достигнуть, – отвечал Долинский.
– Да, нетрудно, как вы говорите, но и не всегда: часто поневоле должен во что-нибудь вмешиваться и чему-нибудь мешать.
– Вы, пожалуйста, не подумайте, что эти слова имеют какой-нибудь особый смысл! Я, право, так глупо это сказала.
Юлочка улыбнулась.
– Нет, я… ничего не думаю, – отвечал Долинский.
– То-то, уж хоть бы нам не мешали, а то где нам, грешным! – замечала с тою же снисходительной улыбкой Юлия.
В таких невинных беседах Юлия тихо и незаметно шла к сближению с Долинским, заявляясь ему особенно со стороны смиренства и благопокорности. Долинский, кроме матери и тетки да сестры, не знал женщин. Юлочка была первая сторонняя женщина, обратившая на него свое внимание. Юлии и это обстоятельство было известно, и его она тоже приняла к сведению и надлежащему соображению. Тонкостей особенных, значит, было не надо, и они могли оказать более вреда, чем пользы. Нужен был один ловкий подвод, а затем смелые вариации поэффектнее, и дело должно удасться.
Не прошло двух месяцев со дня их первого знакомства, как Долинский стал находить удовольствие сидеть и молчать вдвоем с Юлией; еще долее они стали незаметно высказывать друг другу свои молчаливые размышления и находить в них стройную гармонию. Долинский, например, вспоминал о своей благословенной Украйне, о старом Днепре, о наклонившихся крестах Аскольдовой могилы[27 - Аскольдова могила. – Место захоронения киевского князя Аскольда, убитого, согласно летописному свидетельству, новгородским князем Олегом в 882 г. в урочище Угорском. В 1810 г. по проекту архитектора А.И. Миленского над его могилой было возведено надгробие.], о набережной часовне Выдубецкого монастыря и музыкальном гуле лаврских колоколов. Юлочка тоже и себе начинала упражняться в поэзии: она вздумала о кисельных берегах своей мелкопоместной Тускари и гнилоберегой Неручи, о ракитках, под которыми в полдневный жар отдыхают идущие в отпуск отечественные воины; о кукушке, кукующей в губернаторском саду, и белом купидоне, плачущем на могиле откупщика Сыропятова, и о прочих сим подобных поэтических прелестях. Если истинная любовь к природе рисовала в душе Долинского впечатления более глубокие, если его поэтическая тоска о незабвенной украинской природе была настолько сильнее деланной тоски Юлии, насколько грандиозные и поражающие своим величием картины его края сильнее тщедушных, неизменных, черноземно-вязких картин, по которым проводила молочные воды в кисельных берегах подшпоренная фантазия его собеседницы, то зато в этих кисельных берегах было так много топких мест, что Долинский не замечал, как ловко тускарские пауки затягивали его со стороны великодушия, сострадания и их непонятных высоких стремлений. Юлочка зорко следила за своей жертвой и наконец, после одной беседы о любви и о Тускари, решила, что ей пора и на приступ. Вскоре после такого решения, в один несчастливейший для Долинского вечер, он застал Юлию в самых неутешных, горьких слезах. Как он ее ни расспрашивал с самым теплейшим участием – она ни за что не хотела сказать ему этих горьких слез. Так это дело и прошло, и кануло, и забылось, а через месяц в доме Азовцовых появилась пожилая благородная девушка Аксинья Тимофеевна, и тут вдруг с речей этой злополучной Аксиньи Тимофеевны оказалось, что Юлия давно благодетельствовала этой девушке втайне от матери и что горькие слезы, которые месяц тому назад у нее заметил Долинский, были пролиты ею, Юлией, от оскорблений, сделанных матерью за то, что она, Юлия, движимая чувством сострадания, чтобы выручить эту самую Аксинью Тимофеевну, отдала ей заложить свой единственный меховой салоп, справленный ей благодетелями. Выстрел попал в цель. С этих пор Долинский стал серьезно задумываться о Юлочке и измышлять различные средства, как бы ему вырвать столь достойную девушку из столь тяжелого положения.
Выпущенная по красному зверю Аксинья Тимофеевна шла верхним чутьем и работала как нельзя лучше; заложенная шуба тоже служила Юлии не хуже, как Кречинскому его бычок, и тепло прогревала бесхитростное сердце Долинского. Юлия Азовцова, обозрев поле сражения и сообразив силу своей тактики и орудий с шаткой позицией атакованного неприятеля, совершенно успокоились. Теперь она не сомневалась, что, как по нотам, разыграет всю свою хитро скомпонованную пьесу.
«Нашла дурака», – думала матроска и молчала, выжидая, что из всего этого отродится.
– Этот агнец кроткий в стаде козьем, – шептала Долинскому Аксинья Тимофеевна, указывая при всяком удобном случае на печальную Юлию. – И нет достойной души, которая освободила бы этого ангела, – говорила она в другой раз. – Подлые все нынче люди стали, интересаны[28 - Интересан (интересант) – своекорыстный человек.].
Пятого декабря (многими замечено, что это день особенных несчастий) вечерком Долинский завернул к Азовцовым. Матроски и Викторинушки не было дома, они пошли ко всенощной, одна Юлия ходила по зале, прихотливо освещенной красным огнем разгоревшихся в печи дров.
– Что вы это… хандрите, кажется? – спросил ее, садясь против печки, Долинский.
– Нет, Нестор Игнатьевич… некогда мне хандрить; у меня настоящего горя…
Юлочка прервала речь проглоченною слезою.
– Что с вами такое? – спросил Долинский.
Юлия села на диван и закрыла платком лицо. Плечи и грудь ее подергивались, и было слышно, как она силится удержать рыдания.
– Да что с вами? Что у вас за горе такое? – добивался Долинский.
Раздались рыдания менее сдержанные.
– Не подать ли вам воды?
– Д… д… да… й… те, – судорожно захлебываясь, произнесла Юлочка.
Долинский пошел в другую комнату и вернулся со свечою и стаканом воды.
– Погасите, пожалуйста, свечу, не могу смотреть, – простонала Юлия, не отнимая платка.
Долинский дунул, и картина осталась опять при одном красном, фантастическом полусвете.
– А, а, ах! – вырвалось из груди Юлии, когда она отпила полстакана и откинулась с закрытыми глазами на спинку дивана.
– Вы успокойтесь, – проронил Долинский.
– Могила меня одна успокоит, Нестор Игнатьич.
– Зачем все представлять себе в таком печальном свете?
Юлия плакала тихо.
– Полжизни, кажется, дала бы, – говорила она тихо и не спеша, – чтоб только хоть год один, хоть полгода… чтоб только уйти отсюда, хоть в омут какой-нибудь
– Ну, что же, подождите, мы поищем вам места. О чем же так плакать?
– Никуда меня, Нестор Игнатьич, не пустят: нечего об этом говорить, – произнесла, сделав горькую гримасу, Юлия и, хлебнув глоток воды, опять откинулась на спинку дивана.
– Отчего же не пустят?
Юлия истерически засмеялась и опять поспешно проглотила воды.
– От любви… от нежной любви… к… к… арендной статье, – произнесла она, прерывая свои слова порывами к истерическому смеху, и, выговорив последнее слово, захохотала.
Долинский сорвался с места и бросился к дверям в столовую.
– Ос… остань… останьтесь! – торопливо процедила, заикаясь, Юлия. – Это так… нич… ничего. Позвольте мне еще воды.
Долинский принес из столовой другой стакан; Юлия выпила его залпом и приняла свое положение.
Минут десять длилась пауза. Долинский тихо ходил по комнате, Юлия лежала.
– Боже мой! Боже мой! – шептала она. – Хоть бы…
– Чего вам так хочется? – спросил, остановившись перед ней, Долинский.
– Хоть бы булочник какой женился на мне, – закончила Юлия.
– Какие вы нынче странности, Юлия Петровна, говорите!
– Что ж тут, Нестор Игнатьич, странного? Я очень хорошо знаю, что на мне ни один порядочный человек не может жениться, а другого выхода мне нет… решительно нет! – отвечала Юлия с сильным напряжением в голосе.
– Отчего же нет? И отчего, наконец, порядочный человек на вас не женится?
– Отчего? Гм! Оттого, Нестор Игнатьич, что я нищая. Мало – нищая, я побирашка, христорадница, лгунья; понимаете – лгунья, презренная, гадкая лгунья. Вы знаете, в чем прошла моя жизнь? В лганье, в нищебродстве, в вымаливаньи. Вы не сумеете так поцеловать своей невесты, как я могу перецеловать руки всех откупщиков… пусть только дают хоть по… пяти целковых.
– О Господи! Что это вы на себя за небылицы возводите, – говорил, сильно смущаясь, Долинский.
– Что это вас так удивляет! Это мой честный труд; меня этому только учили; меня этому теперь учат. Ведь я же дочь! Жизнью обязана; помилуйте!
Вышла опять пауза. Долинский молча ходил, что-то соображая и обдумывая.
– Теперь пилить меня замужеством! – начала как бы сама с собою полушепотом Юлия. – Ну, скажите, ну, за кого я пойду? Ну, я пойду! Ну, давайте этого дурака: пусть хоть сейчас женится.
– Опять!
– Да что же такое! Я говорю правду.
– Хороший и умный человек, – начала Юлочка, – когда узнает нас, за сто верст обежит. Ведь мы ложь, мы, Нестор Игнатьич, самая воплощенная ложь! – говорила она, трепеща и приподнимаясь с дивана. – Ведь у нас в доме все лжет, на каждом шагу лжет. Мать моя лжет, я лгу, Викторина лжет, все лжет… мебель лжет. Вон, видите это кресло, ведь оно также лжет, Нестор Игнатьич! Вы, может быть, думаете, шелки или бархаты там какие закрыты этим чехлом, а выйдет, что дерюга. О, боже мой, да я решительно не знаю, право… Я даже удивляюсь, неужто мы вам еще не гадки?
Долинский постоял с секунду и, ничего не ответив, снова заходил по комнате. Юлинька встала, вышла и через несколько минут возвратилась со свечой и книгой.
– Темно совсем; я думаю, скоро должны прийти ото всенощной, – проговорила она и стала листать книжку, с очевидным желанием скрыть от матери и сестры свою горячую сцену и придать картине самый спокойный характер.
Она перевернула несколько листков и с болезненным усилием даже рассмеялась.
– Послушайте, Нестор Игнатьич, ведь это забавно:
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает;
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
– Нет, это не забавно, – отвечал Долинский, остановившись перед Юлинькой.
– Вам жаль меня?
– Мне прискорбна ваша доля.
– Дайте же мне вашу руку, – попросила Юлинька, и на глазах ее замигали настоящие, искренние, художественные слезы.
Долинский подал свою руку.
– И мне жаль вас, Нестор Игнатьич. Человеку с вашим сердцем плохо жить на этом гадком свете.
Юлочка быстро выпустила его руку и тихо заплакала.
– Я и не желаю жить очень хорошо.
– Да, вы святой человек! Я никогда не забуду, сколько вы мне сделали добра.
– Ничего ровно.
– Не говорите мне этого, Нестор Игнатьич. Зачем это говорить! Узнавши вас, я только и поняла все… все хорошее и дурное, свет и тени, вашу чистоту, и… все собственное ничтожество…
– Полноте, Бога ради!
– И полюбила вас… не как друга, не как брата, а… – Долинский совершенно смутился. Юлинька быстро схватила его снова за руку, еще сильнее сжала ее в своих руках и со слезами в голосе договорила: – А как моего нравственного спасителя и теперь еще, может быть, в последний раз, ищу у вас, Нестор Игнатьич, спасения.
Юлинька встала, близко придвинулась к Долинскому и сказала:
– Нестор Игнатьич, спасите меня!
– Что вы хотите сказать этим? Что я могу для вас сделать?
– Нестор Игнатьич!.. Но вы ведь не рассердитесь, какая бы ни была моя просьба?
Долинский сделал головою знак согласия.
– Мы можем платить за уроки Викторины; вы не верьте, что мы так бедны… а вы… не ходите к нам; оставьте нас. Я вас униженно, усердно прошу об этом.
– Извольте, извольте, но зачем это нужно и какой предлог я придумаю?
– Какой хотите.
– И для чего?
– Для моего спасения, для моего счастия. Для моего счастия, – повторила она и засмеялась сквозь слезы.
– Не понимаю! – произнес, пожав плечами, Долинский.
– И не нужно, – сказала Юлия.
– Я вас стесняю?
– Да, Нестор Игнатьич, вы создаете мне новые муки. Ваше присутствие увеличивает мою борьбу – ту борьбу, которой не должно быть вовсе. Я должна идти, как ведет меня моя судьба, не раздумывая и не оглядываясь.
– Что это за загадки у вас сегодня?
– Загадки! От нищенки благодетели долг требуют.
– Ну-с!
