banner banner banner
Тайна желтой комнаты
Тайна желтой комнаты
Оценить:
Рейтинг: 5

Полная версия:

Тайна желтой комнаты

скачать книгу бесплатно

Некоторое время мы молчали, потом он снова заговорил:

– Какая удача, что мы встретились с судебным следователем и его секретарем… Ну что я вам говорил насчет револьвера?

Сунув руки в карманы, он шел опустив голову и тихонько насвистывал. Потом я услышал, как он прошептал:

– Бедная женщина!..

– Вы жалеете мадемуазель Станжерсон?

– Да, это необычайно благородная женщина и достойная всяческого сожаления!.. У нее сильный, очень сильный характер… Так мне кажется… Так мне кажется…

– Стало быть, вы знакомы с мадемуазель Станжерсон?

– Нет, вовсе не знаком… Я видел ее один только раз.

– Почему же вы говорите, что у нее сильный характер?

– Потому что она сумела противостоять убийце и храбро защищалась, а главное… Главное, из-за пули в потолке.

Я смотрел на Рультабия, мысленно задаваясь вопросом: уж не считает ли он меня за совершенного идиота? А может, он сам сошел с ума? Однако я прекрасно видел, что молодой человек был серьезен, как никогда, и вовсе не собирался смеяться, а мысль, светившаяся в его маленьких круглых глазах, полностью успокоила меня относительно состояния его рассудка. И потом, я уже успел немного привыкнуть к его несвязным речам… несвязным для меня, считавшего их бессмысленными и непонятными лишь до той минуты, пока он не открывал мне ход своих мыслей, произнеся всего несколько коротких и внятных фраз. Тогда все внезапно прояснялось: слова, сказанные им прежде и казавшиеся мне лишенными всякого смысла, обретали вдруг поразительную ясность и логику, так что я и сам уже не мог взять в толк, почему не понимал этого раньше.

Глава IV. На лоне дикой природы

Замок Гландье является одним из самых старинных замков исторического края, который именуется Иль-де-Франс, где сохранилось еще столько прославленных памятников эпохи феодализма. Построенный в лесной глуши во времена Филиппа Красивого, он открывается взору в нескольких сотнях метров от дороги, ведущей из деревни, которая носит имя святой Женевьевы Лесов, в Монлери. Скопление разрозненных строений венчает главная башня замка – донжон. Если какой-нибудь посетитель, преодолев шаткие ступени этой древней башни, выходит на маленькую площадку, где в XVII веке Жорж-Филибер де Секиньи, властитель Гландье, Мэзон-Нёв и других земель, повелел соорудить в отвратительном стиле рококо маленькую башенку, именуемую ныне «фонарь», он замечает горделиво возвышающуюся над полями и долами в трех лье оттуда крепостную башню Монлери. По прошествии стольких веков донжон и крепостная башня все еще смотрят друг на друга поверх зеленеющих лесов и сухого древостоя, словно рассказывая друг другу самые древние легенды французской истории. Говорят, будто донжон Гландье охраняет святую тень героической и доброй заступницы Парижа, пред которой отступил Аттила[4 - Аттила (?–453) – предводитель гуннов, который возглавил опустошительные походы в Римскую империю, Галлию, Северную Италию.]. Там, в старинном рву, окружающем замок, покоится вечным сном святая Женевьева. Летом влюбленные, рассеянно бросив в траву корзинку с завтраком, приходят помечтать или обменяться клятвами пред могилой святой, благоговейно украшенной незабудками. Неподалеку от этой могилы есть колодец, как говорят, с чудодейственной водой. На этом месте исполненные благодарности матери воздвигли статую святой Женевьевы и развесили у ее ног маленькие башмачки или шапочки детей, спасенных священной влагой.

И вот здесь-то, в довольно диких местах, которые целиком, казалось бы, должны принадлежать прошлому, решили поселиться профессор Станжерсон и его дочь, дабы созидать науку будущего. Им сразу же понравилась уединенность лесной глуши, где за их трудами и надеждами могли следить только древние камни да столетние дубы. Гландье, в прошлом Гландьерум, назывался так потому, что в этих местах испокон веков собирали огромное количество желудей, а желудь по-французски и есть гланд. Земля эта, ныне печально известная, из-за небрежности или нерадивости своих хозяев приобрела вид дикой, первобытной природы, и лишь таящиеся в ее дебрях замковые строения хранили следы странных преобразований. Каждый век оставлял на них свой отпечаток: какой-нибудь обломок зодчества, связанный с неким ужасным событием или кровавой историей, так что сам по себе этот замок, где надеялась найти прибежище наука, казалось, заранее был обречен стать ареной для разыгравшейся теперь мистерии ужаса и смерти.

После всего вышеизложенного я не могу не высказать одного соображения. А именно: если я задержался немного на этом печальном описании Гландье, то вовсе не потому, что нашел подходящий случай воссоздать необходимую атмосферу для драматических событий, которые будут происходить на глазах читателя. По правде говоря, первейшей моей заботой во всем этом деле будет стремление сохранять предельную простоту. Я вовсе не претендую на авторство. Когда говорится «автор», всегда в какой-то мере подразумевается «романист», а тайна Желтой комнаты, слава богу, сама по себе исполнена реального трагического ужаса и вполне может обойтись без всяких литературных прикрас. Я всего лишь достоверный рассказчик и желаю остаться именно таковым. Я должен рассказать о событии и располагаю это событие в надлежащем обрамлении, вот и все. Вы вправе знать, где все это происходило.

Итак, вернемся к господину Станжерсону. Когда он купил поместье, лет за пятнадцать до описываемых драматических событий, в Гландье уже давно никто не жил. Другой старинный замок в окрестностях, построенный Жаном де Бельмоном в XIV веке, тоже был всеми покинут, так что край этот был, можно сказать, почти необитаем. Несколько домишек на краю дороги, ведущей в Корбе, маленькая харчевня под названием «Донжон», дававшая проезжим приют на короткое время, – вот примерно и все, что напоминало о цивилизации в этой заброшенной местности, которую никак не ожидаешь встретить в нескольких лье от столицы. Однако именно эта полная заброшенность и побудила господина Станжерсона и его дочь сделать окончательный выбор. Господин Станжерсон был уже к тому времени знаменит, он только что вернулся из Америки, где его исследования наделали много шуму. Книга, которую он опубликовал в Филадельфии, относительно распада материи под воздействием электромагнитного поля вызвала протест всего ученого мира. Господин Станжерсон был француз, но с американскими корнями. Важные наследственные дела в течение нескольких лет удерживали его в Соединенных Штатах. Но и там он продолжал начатую во Франции работу, потом, получив большое наследство, вернулся обратно во Францию, чтобы ее завершить. Случилось это после того, как ему удалось выиграть дело в суде, а возможно, просто прийти к удачному соглашению. Богатство пришлось весьма кстати. Господину Станжерсону, который при желании мог бы зарабатывать миллионы, использовав или позволив использовать два-три из своих открытий в области химии для создания новой технологии окраски, всегда претило извлекать выгоду из того чудесного дара изобретательства, которым наделила его природа; он вовсе не считал свой талант личной собственностью. Из филантропических побуждений он отдавал его людям, и все, что порождал его талант, шло на пользу общества. Поэтому он не скрывал своей радости, получив неожиданно огромное состояние, которое должно было позволить ему до последней минуты жизни отдаваться страстному служению чистой науке. Однако профессор, похоже, радовался этому еще и по другой причине. В тот момент, когда профессор вернулся из Америки и купил Гландье, его дочери, мадемуазель Станжерсон, было двадцать лет. Трудно себе представить, до чего она была красива, унаследовав от матери, которая умерла, дав ей жизнь, изящество парижанки, а от деда с отцовской стороны, Уильяма Станжерсона, все богатства молодой американской крови. Будучи гражданином Филадельфии, тот вынужден был принять французское подданство, выполняя волю семьи своей будущей жены, француженки, той самой, что должна была стать матерью знаменитого Станжерсона. Вот вам и объяснение, почему профессор Станжерсон считался французом.

Обворожительная двадцатилетняя блондинка с голубыми глазами, молочного цвета лицом, цветущая, завидного здоровья, Матильда Станжерсон была одной из самых красивых девушек на выданье и Старого и Нового Света. Несмотря на неизбежную горечь грядущей разлуки, отец просто обязан был позаботиться о ее замужестве, так что приданое пришлось весьма кстати. Тем не менее он по-прежнему скрывался со своей дочерью в Гландье, хотя друзья его ожидали, что он будет вывозить мадемуазель Матильду в свет. Некоторые даже специально приезжали к нему, чтобы выразить свое удивление. На вопросы, которые ему задавали, профессор неизменно отвечал: «Такова воля моей дочери. А я ни в чем не могу ей отказать. Она сама выбрала Гландье». Когда же об этом спрашивали молодую девушку, та спокойно возражала: «А где бы нам еще лучше работалось, чем в этом уединении?» Ибо мадемуазель Матильда Станжерсон уже тогда помогала отцу в его трудах, однако кто бы мог подумать, что ее страсть к науке дойдет до того, что она на протяжении пятнадцати лет будет упорно отклонять все возможные партии. При всей замкнутости своей жизни отец с дочерью вынуждены были иногда посещать официальные приемы и в определенное время года бывать у двух-трех друзей, и всякий раз слава профессора и красота Матильды неизменно производили сенсацию. Поначалу крайняя холодность молодой девушки нисколько не обескураживала вздыхателей, однако через несколько лет они, видно, устали. Лишь один с трогательным упорством продолжал настаивать, снискав себе прозвище «вечный жених», прозвище, с которым он грустно смирился. Это был господин Робер Дарзак. Между тем мадемуазель Станжерсон была уже немолода, и, не испытав потребности выйти замуж до тридцати пяти лет, она, казалось, вряд ли могла решиться на этот шаг теперь. Однако для господина Робера Дарзака такое соображение не имело, по-видимому, ни малейшего значения, так как он продолжал свои ухаживания, если можно назвать ухаживанием ласковую и нежную заботу, которой он неустанно окружал тридцатипятилетнюю женщину, оставшуюся в девицах и заявившую, что никогда не выйдет замуж.

И вдруг, за несколько недель до событий, которые нас занимают, в Париже разнесся слух, которому вначале никто не придал значения – настолько это казалось невероятным: мадемуазель Станжерсон соглашалась наконец воздать должное неугасимой пылкости господина Робера Дарзака! И только после того, как стало известно, что сам господин Робер Дарзак не спешит опровергать эти разговоры о предстоящей свадьбе, все сошлись на том, что каким бы невероятным ни казался этот слух, в нем, возможно, есть доля истины. В конце концов в один прекрасный день господин Станжерсон после окончания заседания в Академии наук заявил во всеуслышание, что свадьба его дочери с господином Робером Дарзаком будет отпразднована в узком кругу в замке Гландье сразу же после того, как они с дочерью закончат доклад, в котором будет подведен итог их работ над распадом материи, то есть, иными словами, над обращением материи в эфир. Новобрачные должны были поселиться в Гландье, и зять собирался внести свой вклад в дело, которому отец с дочерью посвятили всю жизнь.

Не успел еще мир науки опомниться от этой новости, как стало известно о покушении на мадемуазель Станжерсон, совершенном при исключительных и даже, можно сказать, фантастических обстоятельствах, о которых мы уже рассказывали и которые наш визит в замок должен был более или менее прояснить.

Я без всяких колебаний решил сообщить читателю все эти подробности о прошлом, которые стали мне известны в результате моих деловых отношений с Робером Дарзаком, дабы, переступая порог Желтой комнаты, читатель был осведомлен обо всем не хуже, чем я сам.

Глава V. В которой Жозеф Рультабий обращается к господину Роберу Дарзаку со словами, производящими определенный эффект

Уже несколько минут мы с Рультабием шли вдоль стены, окаймлявшей обширные владения господина Станжерсона, и уже увидели калитку, когда внимание наше привлек человек, который, склонившись над землей, настолько, казалось, был чем-то поглощен, что даже не заметил нашего появления. Он то наклонялся низко, чуть ли не ложась на землю, то выпрямлялся, внимательно разглядывая стену, затем, взглянув на свою ладонь, в которой что-то держал, начинал широко шагать и даже пускался бегом, потом снова смотрел на правую ладонь. Рультабий жестом остановил меня:

– Тсс!.. Фредерик Ларсан за работой!.. Не будем ему мешать.

Жозеф Рультабий буквально преклонялся перед знаменитым полицейским. Лично мне не доводилось видеть Фредерика Ларсана, но я много слышал о нем.

Дело о золотых слитках в Монетном дворе, которое он распутал, тогда как все уже были готовы отступиться, и арест взломщиков сейфов в банке «Креди универсель» – эти деяния прославили его имя. В ту пору – ведь Жозеф Рультабий не успел еще представить неоспоримых доказательств своего блестящего таланта – Ларсан слыл человеком, способным распутать нити самых таинственных и непонятных преступлений. Его слава гремела на весь мир, и нередко полиция Лондона или Берлина или даже Америки призывала его на помощь, ибо национальные инспекторы и сыщики, исчерпав свои возможности, признавали себя побежденными. Поэтому нечего удивляться тому, что, как только возникла тайна Желтой комнаты, начальник полиции сразу же вспомнил о своем неоценимом подчиненном и телеграфировал в Лондон, куда Фредерик Ларсан был направлен по делу о похищении ценных бумаг, чтобы тот немедленно возвращался. Фредерик, которого в полиции называли великим Фредом, надо думать, поспешил вернуться, по опыту зная, что, раз решили его побеспокоить, значит, нуждаются в его услугах, и потому в то утро мы с Рультабием застали его уже за работой. Вскоре мы поняли, в чем она состояла.

Итак, озабоченно поглядывая на часы, которые он сжимал в правой ладони, Фредерик Ларсан подсчитывал минуты. Потом он вернулся назад, снова проделал тот же путь и остановился у входа в парк, еще раз посмотрев на часы, затем положил их в карман, обескураженно пожал плечами, толкнул калитку, вошел в парк, запер калитку на ключ, поднял голову и только тогда заметил нас сквозь решетку. Рультабий бросился к нему, я – следом за ним. Ларсан ждал нас.

– Господин Фред… – начал Рультабий, снимая шляпу и всем своим видом выражая глубочайшее почтение – почтение более чем искреннее, ибо юный репортер не уставал восторгаться прославленным полицейским. – Не могли бы вы сказать нам, в замке ли в настоящий момент господин Робер Дарзак? Перед вами один из его друзей из парижской адвокатуры, он хотел бы поговорить с ним.

– Не могу вам сказать, господин Рультабий, – ответил Фред, пожав ему руку, так как несколько раз уже имел случай встречаться с моим другом во время самых сложных расследований. – Я его не видел.

– Наверное, сторож знает, – заметил Рультабий, указывая на кирпичный домик, дверь и окна которого были закрыты, хотя, судя по всему, именно там должны были обретаться верные стражи поместья.

– Сторож с женой ничего не смогут вам сказать.

– Почему же это?

– Потому что полчаса назад их арестовали!

– Арестовали! – воскликнул Рультабий. – Так, значит, они преступники?

Фредерик Ларсан пожал плечами.

– Когда не можешь арестовать убийцу, – с видом высокомерной иронии заявил он, – всегда можно позволить себе роскошь обнаружить сообщников!

– Это вы велели арестовать их, господин Фред?

– Ну нет! Что за глупости! Я их не арестовывал, во-первых, потому, что почти уверен в их непричастности к делу, а во-вторых…

– А во-вторых? – с беспокойством переспросил Рультабий.

– Во-вторых, потому… Да так, ничего, – оборвал сам себя Ларсан, тряхнув головой.

– Потому что сообщников нет и быть не может! – шепнул Рультабий.

Фредерик Ларсан резко остановился, с интересом взглянув на репортера.

– Вот как! Стало быть, у вас есть свой взгляд на это дело… А между тем, молодой человек, вы ведь ничего не видели… вы даже не смогли еще проникнуть сюда…

– Я проникну.

– Сомневаюсь… Приказ строгий.

– Я проникну, если вы поможете мне увидеться с господином Робером Дарзаком… Сделайте это для меня… Мы ведь старые друзья… Господин Фред… прошу вас… Вспомните, какую великолепную статью я написал о вас в связи с золотыми слитками. Скажите только одно словечко господину Роберу Дарзаку, ну пожалуйста!

В этот момент выражение лица Рультабия было просто комично. На нем было написано такое непреодолимое желание переступить этот порог, за которым скрывалась непостижимая тайна, оно так красноречиво молило, причем не только губами и глазами, но каждой своей черточкой, что я не в силах был удержаться от смеха. Фредерик Ларсан, точно так же, как я, не мог оставаться серьезным.

Тем не менее, стоя по ту сторону ограды, Фредерик Ларсан преспокойно положил ключ к себе в карман. Я разглядывал его.

Это был человек лет пятидесяти. Голова его была красива: волосы с проседью, матовый цвет лица, четко очерченный профиль, лоб выпуклый, подбородок и щеки тщательно выбриты, над верхней, тонкого рисунка губой усов не было; небольшие глаза смотрели вам прямо в лицо, их испытующий взгляд вызывал удивление и тревогу. Роста он был среднего, довольно стройный, выглядел элегантно и внушал симпатию. Ничего общего с вульгарным полицейским. Это был великий артист своего дела, причем сразу чувствовалось, что он это знает и имеет высокое мнение о своей особе. Во время разговора в тоне его ощущался некоторый скептицизм и разочарованность. Столь странная профессия заставила его, верно, повидать немало преступлений и всякого рода мерзости, поэтому оставалось только удивляться, как это у него не «задубели чувства», по забавному определению Рультабия.

Ларсан повернул голову на шум экипажа, подъехавшего сзади. Мы узнали кабриолет, который увез со станции Эпине судебного следователя и его секретаря.

– Пожалуйста! – молвил Фредерик Ларсан. – Вы хотели поговорить с господином Робером Дарзаком – он перед вами!

Кабриолет был уже у ворот, и Робер Дарзак попросил Фредерика Ларсана открыть их ему, так как он очень спешит и у него едва хватит времени вернуться в Эпине, чтобы поспеть на ближайший парижский поезд, и тут он узнал меня. Пока Ларсан открывал ворота, господин Дарзак успел спросить, что привело меня в Гландье в такой трагический момент. Только тогда я заметил страшную бледность и выражение бесконечного страдания на его лице.

– Мадемуазель Станжерсон лучше? – сразу же спросил я.

– Да, – ответил он. – Может быть, ее удастся спасти. Надо во что бы то ни стало спасти ее.

Он не добавил: «Иначе я умру», но эти не произнесенные слова, казалось, застыли на его дрожащих, бескровных губах.

Тут вмешался Рультабий:

– Сударь, вы очень спешите. А мне необходимо поговорить с вами. Я должен сказать вам кое-что очень важное.

Фредерик Ларсан прервал его.

– Я могу вас оставить? – спросил он Робера Дарзака. – У вас есть ключ? Или, если хотите, возьмите этот.

– Да, благодарю вас, у меня есть ключ. Я сам закрою ворота.

Ларсан поспешно удалился по направлению к замку, внушительная громада которого виднелась в нескольких сотнях метров.

Нахмурив брови, Робер Дарзак всячески выказывал свое нетерпение. Я представил ему Рультабия, назвав его лучшим своим другом, но как только господин Дарзак узнал, что этот молодой человек – журналист, он, взглянув на меня с горьким упреком, извинился, сказал, что спешит, что ему надо быть в Эпине не позже чем через двадцать минут, махнул на прощанье рукой и хлестнул лошадь. Но Рультабий, к величайшему моему изумлению, уже схватил поводья, резким движением остановил экипаж и произнес совершенно бессмысленную, на мой взгляд, фразу:

– Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает.

Едва слова эти слетели с губ Рультабия, как я увидел, что Робер Дарзак пошатнулся; и без того бледный, он побледнел еще больше. С ужасом взглянув на молодого человека, он в полном смятении чувств тотчас же выскочил из экипажа.

– Пойдемте! – прошептал он. – Пойдемте! – Затем вдруг повторил с какой-то непонятной яростью: – Пойдемте же, сударь! Пойдемте!

И он проделал путь, ведущий к замку, не вымолвив больше ни слова. Рультабий следовал за ним, ведя за собой лошадь. Я что-то сказал господину Дарзаку, но он не ответил мне. Тогда я вопросительно взглянул на Рультабия, но и тот как будто не видел меня.

Глава VI. В глуши Дубравы

Мы прибыли в замок. Старинная башня – донжон – соединялась с той частью здания, которая полностью была реконструирована при Людовике XIV, и была другим, современным строением в стиле Виолле-ле-Дюка[5 - Виолле-ле-Дюк Эжен (1814–1879) – французский архитектор, историк и теоретик архитектуры. Реставратор готических соборов и замков.]. Там-то и находился главный вход. Никогда еще не видывал я ничего более оригинального и, может быть, ничего более уродливого. Это было довольно странное нагромождение самых разных и, я бы даже сказал, диковинных архитектурных стилей. Словом, выглядело все это чудовищно и в то же время очаровательно. Подойдя поближе, мы увидели двух жандармов, прогуливавшихся перед маленькой дверью, ведущей на первый этаж донжона. Вскоре мы узнали, что здесь-то, на первом этаже, где некогда находилась тюрьма и куда теперь сваливали ненужные вещи, и были заперты сторож и его жена – господин и госпожа Бернье.

Господин Робер Дарзак пригласил нас войти в современную часть замка, куда вела широкая дверь, защищенная от непогоды специально сделанным навесом. Препоручив лошадь и кабриолет заботам прислуги, Рультабий не спускал глаз с господина Дарзака; проследив за его взглядом, я заметил, что внимание его приковано исключительно к рукам профессора Сорбонны, затянутым в перчатки. Как только мы очутились в маленькой гостиной, где стояла старинная мебель, господин Дарзак повернулся к Рультабию и неожиданно сказал ему:

– Говорите! Чего вам надо?

Репортер ответил столь же неожиданными словами:

– Пожать вашу руку!

Дарзак отступил в изумлении:

– Что это значит?

Разумеется, он так же, как и я, сразу догадался, о чем идет речь: мой друг подозревал его в этом гнусном покушении. Ему наверняка вспомнились следы окровавленной руки на стенах Желтой комнаты… Я со страхом глядел на этого человека. Обычно у него всегда было такое высокомерное выражение лица, и он никогда не отводил глаз, а тут я заметил, что он как-то странно вздрогнул. Затем, растерянно поглядев на меня, он протянул Рультабию правую руку:

– Вы являетесь другом господина Сенклера, оказавшего мне неоценимую услугу в правом деле, и я не вижу причин, сударь, почему бы не подать вам руки…

Рультабий не взял протянутой руки. С неслыханной дерзостью он произнес:

– Сударь, я несколько лет жил в России, откуда вывез обычай никогда и никому не пожимать руки в перчатке.

Мне показалось, что профессор Сорбонны вот-вот даст волю сотрясавшему его гневу, но он, к моему изумлению, сдержался и, сняв перчатки, протянул свои руки. На них не было ни единой царапины.

– Вы удовлетворены?

– Нет! – ответил Рультабий. – Мой дорогой друг, – обратился он ко мне, – я вынужден просить вас оставить нас на минутку одних.

Я поклонился и вышел, пораженный тем, что мне довелось увидеть и услышать, и никак не мог понять, почему господин Робер Дарзак не выставил за дверь моего дерзкого, моего бесцеремонного, моего глупого друга… Ибо в эту минуту я был зол на Рультабия за его подозрительность, повлекшую эту неслыханную сцену с перчатками…

Минут двадцать я прогуливался перед замком, пытаясь связать воедино различные события этого утра, но мне это никак не удавалось. Какие мысли одолевали Рультабия? Возможно ли, чтобы господин Робер Дарзак был в его глазах убийцей? Как могло ему прийти в голову, что этот человек, который через несколько дней собирался жениться на мадемуазель Станжерсон, проник в Желтую комнату, чтобы убить свою невесту? К тому же никто до сих пор не высказал версии, каким образом убийце удалось выйти из Желтой комнаты. Следовательно, до тех пор, пока эта тайна, казавшаяся мне необъяснимой, не будет разгадана, никто, по моему мнению, не имел права никого подозревать. И потом, что это за дикая фраза, до сих пор звучавшая у меня в ушах, – «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает»? Мне не терпелось остаться наедине с Рультабием, чтобы спросить его об этом.

В этот самый момент юный репортер вышел из замка вместе с господином Робером Дарзаком. Вещь поразительная, но я с первого взгляда понял, что они стали лучшими друзьями.

– Мы направляемся в Желтую комнату, – сказал мне Рультабий. – Идемте с нами. И вот что, дорогой друг, я собираюсь задержать вас на целый день. Пообедаем вместе где-нибудь поблизости.

– Приглашаю вас отобедать со мной, господа…

– Нет, благодарю вас, – ответил молодой человек. – Мы пообедаем в харчевне «Донжон».

– Там очень скверно кормят. Вряд ли вы найдете что-нибудь приличное.

– Вы полагаете? А я как раз надеюсь найти там кое-что, – возразил Рультабий. – После обеда мы снова примемся за работу, я напишу статью, а вы, дорогой друг, будьте так любезны, отвезите ее в редакцию.

– А вы? Разве вы не собираетесь вернуться вместе со мной?

– Нет, я останусь ночевать здесь.

Я взглянул на Рультабия. Он говорил вполне серьезно, и господин Робер Дарзак, казалось, нисколько не был удивлен таким заявлением.

В эту минуту мы проходили мимо донжона, и до нас донеслись жалобные стоны. Рультабий спросил:

– Почему арестовали этих людей?

– Отчасти по моей вине, – сказал господин Дарзак. – Вчера я обратил внимание судебного следователя на удивительный факт: сторож и его жена, услышав выстрелы из револьвера, успели одеться и преодолеть довольно большое расстояние, отделяющее их сторожку от флигеля; на все это им понадобилось минуты две, да-да, прошло не больше двух минут с того момента, когда раздались выстрелы, до того, как они встретились с папашей Жаком.

– Это, конечно, странно, – согласился Рультабий. – А как они были одеты?

– Это-то и поразило меня… Они были одеты, так сказать, полностью, тепло и обстоятельно… Не наспех. Правда, на жене были сабо, но у сторожа даже башмаки были зашнурованы. А они утверждают, что легли спать, как обычно, в девять часов. Сегодня утром судебный следователь привез из Парижа револьвер такого же точно калибра, как и револьвер, из которого стреляли во время покушения (он не хочет трогать тот револьвер, говорит, это вещественное доказательство), и велел своему секретарю выстрелить два раза из привезенного револьвера в Желтой комнате при закрытом окне и закрытой двери. Мы в это время были вместе с ним в сторожке и ничего не слышали… Оттуда ничего нельзя услышать. Сторож и его жена солгали, в этом нет сомнений… Они были наготове и уже находились на улице, неподалеку от флигеля, – видно, чего-то ждали. Разумеется, их самих никто не обвиняет в покушении, но не исключено, что они были сообщниками… Господин де Марке тотчас приказал арестовать их.

– Если бы они были сообщниками, – возразил Рультабий, – они явились бы в растрепанном виде или, вернее, совсем не явились бы. Когда человек бросается в объятия правосудию, да еще с такими доказательствами своего соучастия в преступлении, это значит, что он никакой не сообщник. Я вообще не верю в сообщников в этом деле.

– Тогда почему они вышли из дома в полночь? Пусть скажут!..

– У них наверняка есть причина скрывать это. Весь вопрос в том, какая… Даже если они не сообщники, это может иметь какое-то значение. В такую ночь все имеет значение, все важно…

Мы прошли по старому мостику, перекинутому через ров, и вошли в ту часть парка, которая носит название Дубрава. Там стояли столетние дубы. Дыхание осени уже коснулось их пожелтевших, скрюченных листьев, а высокие, почерневшие ветви, извивавшиеся, словно змеи, напоминали ужасными космами гнездилища гигантских, свившихся клубком рептилий, подобных тем, которые античный скульптор скрутил над головой своей Медузы. Здесь мадемуазель Станжерсон жила летом, находя это место веселым, сейчас же оно выглядело довольно унылым и мрачным. Земля была черной, вязкой от недавних дождей и от слипшихся палых листьев; стволы деревьев тоже почернели, и даже само небо у нас над головой, казалось, оделось в траур, скрывшись за тяжелыми, низко нависшими тучами. И в этом уединенном месте, таком мрачном и унылом, мы вдруг увидели белые стены флигеля. Это было странное строение без единого окна, – во всяком случае, таким оно предстало нашему взору с той стороны, откуда мы пришли. Только маленькая дверца указывала на то, что в дом можно проникнуть. Можно было подумать, что это гробница, просторный мавзолей в глуши заброшенного леса… Только подойдя ближе, мы поняли, почему этот дом так расположен. Это здание получало весь необходимый ему свет с юга, то есть с полей, простиравшихся по другую сторону поместья. Маленькая дверь выходила в парк, так что господин Станжерсон и его дочь нашли здесь, видимо, идеальную тюрьму для себя, дававшую им возможность полностью сосредоточиться на своей работе и мечтах.