скачать книгу бесплатно
Врач собрался было запротестовать, но, заметив странное возбуждение девушки, решил, что в таком состоянии лучше ей не перечить, и вышел вслед за расстроенным Раулем в коридор.
– Я сегодня не узнаю ее, – пробормотал он, обращаясь к Раулю. – Обычно она такая сдержанная и приветливая…
С этими словами он удалился.
Рауль остался один. Коридор был теперь совершенно безлюден. Должно быть, в танцевальном зале уже приступили к торжественной церемонии прощания. Рауль подумал, что, возможно, Кристина тоже отправится туда, и стал ждать в тишине и одиночестве. Он даже отступил в тень, отойдя от двери. И слева, где сердце, снова почувствовал ноющую боль. Об этом он и хотел без промедления поговорить с девушкой. Вдруг дверь уборной открылась, из нее вышла горничная – одна, с какими-то пакетами в руках. Он остановил ее и справился о здоровье хозяйки. Она со смехом ответила, что та чувствует себя хорошо, но не стоит ее беспокоить, потому что хозяйка пожелала остаться одна. Когда девушка ушла, воспаленный мозг Рауля пронзила мысль: Кристина захотела остаться одна из-за него! Разве не он сказал ей, что должен поговорить с ней наедине, и разве не поэтому она отослала остальных? Стараясь не дышать, он приблизился к уборной, приложил ухо к двери и уже собрался постучать. Но рука его тут же опустилась. Он услышал там, внутри, мужской голос, который произнес странно повелительным тоном:
– Ты должна любить меня, Кристина!
Ему ответил исполненный отчаяния голос Кристины, в котором угадывались слезы:
– Как вы можете говорить мне это! Мне, которая поет только для вас!
Рауль бессильно прислонился к стене. Сердце, которого он не чувствовал до этого, гулко заколотилось у него в груди. Ему показалось, что эхо ударов раскатилось по всему коридору, и у него заложило уши. Боже! Если сердце будет биться так громко, его услышат, откроют дверь и с позором прогонят. Ужасное положение для человека с именем Шаньи! Подумать только – подслушивать под дверью! Он обеими руками прикрыл сердце, пытаясь заглушить его. Однако это ведь не собачья пасть, и потом, даже если держать обеими руками пасть истошно лающей собаки, – все равно будет слышно ее рычание.
– Вы, должно быть, утомлены? – продолжал тот же мужской голос.
– Ах! Сегодня я отдала вам всю душу, и теперь я будто мертва.
– Твоя душа прекрасна, дитя мое, – сурово произнес мужчина, – и я благодарю тебя. Ни один король не получал такого подарка! Сегодня ангелы плакали!..
После слов «сегодня ангелы плакали» виконт ничего больше не слышал. Однако он не ушел, а, опасаясь быть застигнутым, бросился в темный угол с отчаянной решимостью дождаться, пока мужчина выйдет из уборной Кристины. Он только что открыл для себя одновременно и любовь и ненависть. Он знал, кого любит, и хотел увидеть того, кого ненавидит. К его величайшему изумлению, дверь вскоре открылась. И Кристина Даэ, одна, вышла в коридор, завернувшись в меха и спрятав лицо под вуалеткой. Девушка закрыла за собой дверь, но Рауль заметил, что она не заперла ее на ключ. Он даже не проследил за ней взглядом, потому что глаза его были прикованы к двери. Когда фигурка девушки скрылась, он на цыпочках подбежал к двери, распахнул ее и тотчас закрыл за собой. Его обступила непроглядная темнота – газовый фонарь был погашен.
– Кто здесь? – спросил юноша звенящим голосом. – Кто здесь прячется?
Ночная тьма и молчание были ему ответом. Рауль слышал только собственное дыхание. Он не отдавал себе отчета в том, насколько нескромность его поведения превосходит все мыслимые правила приличия.
– Кто бы здесь ни был, он не выйдет отсюда! – выкрикнул он еще громче. – Вы трус, если не хотите откликнуться! Но я найду вас!
И он чиркнул спичкой. Маленькое пламя осветило комнату. Она была пуста! Рауль, заперев дверь на ключ, зажег все лампы. Прошел в туалетную комнату, открыл шкафы, ощупал влажными руками все стены. Ничего!
– Ах так! – недоуменно проговорил он. – Значит, я уже схожу с ума?
Минут десять он стоял в пустой артистической, слушая шипенье газа, и хотя он был очень влюблен, ему даже не пришло в голову унести с собой хоть ленту, которая хранила бы для него запах духов любимой. Потом он вышел и побрел прочь, ничего перед собой не видя. Так он шел некоторое время, пока в лицо ему не пахнуло ледяное дыхание. Он оказался около узкой лестницы, по которой спускался кортеж рабочих, тащивших носилки, прикрытые белым покрывалом.
– Где здесь выход? – спросил Рауль.
– Вы же видите! Прямо перед вами, – ответили ему. – Дверь открыта. А теперь пропустите нас.
Он машинально поинтересовался, указывая на носилки:
– А это что такое?
– Жозеф Бюкэ, его нашли повешенным на третьем этаже подвала, между стойкой и декорацией к «Королю Лахора».
И Рауль отступил в сторону, пропуская кортеж.
Глава III,
в которой господа Дебьен и Полиньи впервые сообщают новым директорам Оперы, Арману Моншармену и Фирмену Ришару, истинную и загадочную причину своего ухода из Национальной академии музыки
А в это время проходила церемония торжественного прощания.
Я уже говорил, что этот удивительный праздник давали по случаю своей отставки Дебьен и Полиньи, которым хотелось уйти красиво.
В программе этого трогательного и грустного вечера принимали участие самые известные в Париже лица.
Основные торжества состоялись в танцевальном зале; в самом центре зала стояла прекрасная Сорелли, она держала в руке бокал шампанского и твердила про себя прощальную речь, ожидая появления отставных директоров. Позади нее столпились молодые и не очень молодые балерины из кордебалета, некоторые шепотом обсуждали события прошедшего уже дня, другие украдкой перемигивались с поклонниками, которые шумной толпой окружили буфет, воздвигнутый на наклонной платформе между двумя декорациями Буланже к воинственным танцам с одной стороны, к буколическим – с другой.
Некоторые балерины уже переоделись, но большинство были еще в легких газовых юбочках, и все старательно принимали подобающий случаю вид. Только малышка Жамм, чей счастливый возраст – пятнадцать весен! – помог ей беззаботно забыть и призрака, и смерть Жозефа Бюкэ, не переставала тараторить, щебетать, подпрыгивать и гримасничать, так что, когда в дверях появились Дебьен и Полиньи, недовольная Сорелли тихо, но сурово призвала ее к порядку.
У господ отставных директоров был очень веселый вид, чего где-нибудь в провинции просто бы не поняли, но здесь, в Париже, это считалось признаком хорошего вкуса. Невозможно стать парижанином, не научившись надевать маску беззаботной радости при всех печалях и неприятностях. И «полумаску» безразличия при самой глубокой радости. Если кто-то из ваших друзей попал в беду, не пытайтесь утешать его – он скажет вам, что уже утешен, но если с ним случилось нечто приятное, остерегайтесь поздравлять его, потому что удача кажется ему настолько естественным делом, что он будет очень удивлен, если вы заговорите об этом. В Париже происходит нескончаемый бал-маскарад, и господа Дебьен и Полиньи могли выказать свою грусть где угодно, только не в танцевальном зале Оперы. Они поощрили Сорелли улыбками, и она уже начала свою речь, как вдруг послышалось восклицание глупышки Жамм, которое мигом погасило улыбки директоров, и на их лицах проступило отчаяние и даже страх:
– Призрак Оперы!
Жамм с неописуемым ужасом произнесла эти слова, и ее пальчик указал на одно лицо в толпе черных фраков – такое бледное, мрачное и уродливое, с пустыми глазницами под безбровыми дугами, что оно тут же возымело оглушительный успех.
– Призрак Оперы! Призрак Оперы!
Все, смеясь и толкая друг друга, двинулись к призраку, собираясь угостить его шампанским, но он неожиданно исчез! Он как будто испарился в толпе, и все поиски были напрасны. А тем временем два пожилых господина успокаивали бедняжку Жамм, которая испускала крики, напоминающие кудахтанье павлина.
Сорелли была вне себя от ярости: речь так и не удалось закончить. Тем не менее Дебьен и Полиньи, расцеловав, поблагодарили ее и скрылись так же незаметно и быстро, как тот человек в маске мертвеца. Впрочем, это никого не удивило, потому что директоров ждала та же самая церемония этажом выше в вокальном зале, и в довершение всего им предстоял роскошный прощальный ужин в компании близких друзей, накрытый в просторной приемной директорского кабинета.
Мы последуем за ними туда и познакомимся с новыми директорами – Арманом Моншарменом и Фирменом Ришаром[8 - Прежние директора были едва с ними знакомы, но, войдя, рассыпались в таких искренних изъявлениях дружбы и были, в свою очередь, встречены такими пышными комплиментами, что те из гостей, которые опасались, что вечер пройдет скучно, мгновенно успокоились.]. Здесь царила атмосфера непринужденного веселья, и бывшие директора скоро забыли неприятный инцидент и обрели беззаботное настроение. Ужин почти удался, было множество тостов, в чем особенно преуспел комиссар правительства, до небес превозносивший то славу прошедших лет, то будущие успехи. Передача директорских полномочий состоялась накануне в максимально обыденной обстановке, и оставшиеся вопросы и неясности между старой и новой дирекцией были успешно решены при участии представителя правительства, поэтому на том памятном вечере не было лиц, более сияющих, чем у всех четырех директоров. Отставные директора уже вручили Моншармену и Ришару оба крохотных ключика, которые, как волшебная палочка, открывали все двери Национальной академии музыки. Эти ключики – объект всеобщего любопытства – переходили из рук в руки, когда в конце стола возникло то самое фантастическое бледное лицо с пустыми глазницами, которое обнаружила в толпе малышка Жамм.
Его обладатель сидел как ни в чем не бывало, как и прочие приглашенные, только ничего не пил и не ел.
Сначала на него поглядывали с улыбкой, потом стали отводить глаза – настолько это зрелище пугало и настораживало. Никто не пытался шутить, никто не выкрикивал: «Призрак Оперы».
Он не произнес ни слова, и его соседи по столу не могли бы сказать в точности, когда подсел к ним этот странный субъект, но каждый подумал, что, если бы мертвые садились иногда за стол живых, даже они не имели бы более мрачного облика. Друзья Ришара и Моншармена решили, что этого гостя пригласили Дебьен и Полиньи, тогда как приглашенные бывших директоров подумали, что «мертвец» был из окружения Ришара и Моншармена. Таким образом, ни один нескромный вопрос, ни одно неловкое замечание или шутка не обидели гостя из загробного мира. Некоторые из присутствующих слышали легенду о призраке и рассказ машиниста, о смерти которого они еще не знали, и нашли, что человек, который сидел в конце стола, вполне мог сойти за живое воплощение легендарного образа, созданного неисправимым суеверием служащих Оперы. Однако согласно легенде у призрака носа не было, а молчаливый гость его имел, хотя в своих «Мемуарах» Моншармен утверждает, что нос странного сотрапезника был подозрительно прозрачен. Я добавлю при этом, что тот нос мог быть фальшивым. Наука – и это всем известно – способна делать великолепные накладные носы для тех, кто их лишен от природы или потерял в результате операции.
Весь вопрос в том, действительно ли в ту ночь на банкет директоров без приглашения явился призрак? И можно ли утверждать, что это было лицо самого Призрака Оперы? Кто может сказать это наверняка? Рассказываю я об этом не потому, что намерен заставить читателя поверить в такую невероятную наглость призрака, а потому лишь, что не исключаю такой возможности.
Далее Арман Моншармен пишет следующее: «Вспоминая тот первый вечер, я не могу отделаться от мысли, что признания, которые нам сделали в директорском кабинете Дебьен и Полиньи, и присутствие на ужине загадочного субъекта, которого никто не знал, каким-то образом связаны друг с другом».
Произошло же следующее.
Дебьен и Полиньи, сидевшие в центре стола, еще не заметили человека с мертвой головой, когда тот вдруг заговорил.
– Ученицы балетной школы правы, – сказал он. – Смерть этого бедняги Бюкэ не так просто объяснить, как об этом думают.
– Бюкэ мертв? – вскричали разом бывшие директора, вскакивая с места.
– Да, – спокойно ответил загадочный человек, вернее, тень человека. – Его нашли повешенным сегодня вечером на третьем этаже подземелья, между балками и декорациями к «Королю Лахора».
Оба директора удивленно уставились на говорившего. Их потрясение трудно было объяснить только известием о смерти старшего машиниста. Они обменялись странными взглядами и стали белее скатерти. Наконец Дебьен сделал знак Ришару и Моншармену, Полиньи извинился перед гостями, и все четверо прошли в директорский кабинет. Здесь я снова предоставляю слово господину Моншармену.
«Дебьен и Полиньи волновались все сильнее и сильнее, – пишет он в своих мемуарах, – и нам показалось, что они хотели сказать нам нечто, что их сильно беспокоило. Сначала они спросили, знаком ли нам человек, сидевший в конце стола и сообщивший о смерти Жозефа Бюкэ, и после нашего отрицательного ответа их волнение возросло еще больше. Они взяли у нас ключи, внимательно посмотрели на них, покачивая головами, потом посоветовали нам заказать новые замки для всех помещений, полную безопасность которых мы хотели бы гарантировать. При этом у них был такой забавный заговорщицкий вид, что мы рассмеялись и спросили: неужели в Опере водятся воры? Они отвечали, что в Опере есть кое-что похуже воров – призрак. Мы снова стали смеяться, уверенные, что это – шутка, которой суждено увенчать прощальный ужин. Затем по их просьбе мы прекратили смех и приготовились поддержать шутку. Тогда они с таинственным видом признались, что они никогда не стали бы говорить с нами о призраке, если бы не получили от него самого формального приказа внушить нам, что мы должны быть с ним любезны и должны выполнять все его просьбы и требования. Слишком счастливые от того, что они покидают место, где царит эта страшная тень, от которой они теперь, может быть, избавятся, Дебьен и Полиньи до самого последнего момента не решались рассказать нам о столь невероятных событиях, которые трудно понять нашим скептическим умом, однако смерть Жозефа Бюкэ жестоко напомнила им, что всякий раз, когда призраку в чем-то отказывали, в Опере случалось что-нибудь ужасное, в очередной раз подтверждающее их зависимость от «Него».
В продолжение всей этой речи, произнесенной самым таинственным и приглушенным голосом, я не спускал глаз с Ришара. В бытность свою студентом он имел репутацию шутника, знавшего тысячу и один способ подшучивать над людьми, и был широко известен своими шутками среди консьержек бульвара Сен-Мишель. Я видел, что он с искренним удовольствием принимает блюдо, которым его угощали бывшие директора, хотя приправа к нему была несколько мрачновата, так как таковой была смерть Бюкэ. Он печально покачивал головой, и на его лице постепенно появлялась сочувственная мина человека, который озабочен тем, что в Опере поселился призрак. И мне ничего не оставалось, как покорно следовать его примеру. Однако, несмотря на наши усилия, мы в конце концов не удержались и расхохотались прямо в лицо Дебьену и Полиньи, которые, поразившись столь резкому переходу от самого угнетенного состояния к самой наглой веселости, в свою очередь, сделали вид, будто поверили в то, что мы потеряли от страха рассудок.
Поскольку нам показалось, что шутка слегка затянулась, Ришар спросил полушутя-полусерьезно:
– И чего же хочет этот призрак?
Обиженный Полиньи полез в стол и достал оттуда тетрадь с перечнем директорских обязанностей. Перечень начинался такими словами:
«Дирекция Оперы обязана обеспечивать представлениям Национальной академии музыки блеск и размах, приличествующие главной французской сцене».
И заканчивался статьей 98, гласившей:
«Указанные привилегии могут быть отобраны в том случае, если директор не выполняет нижеследующих условий».
Далее следовал перечень.
Это была аккуратно переписанная черными чернилами копия официального документа. Такая же была и у нас, но в самом конце мы увидели лишний абзац, написанный красными чернилами, неровным изломанным почерком, почерком ребенка, который еще не научился соединять буквы. Этот абзац – продолжение статьи 98 – гласил:
«Если директор более чем на пятнадцать дней задерживает ежемесячное содержание, которое он обязан выплачивать Призраку Оперы и которое до нового распоряжения устанавливается в сумме 20 тысяч франков в месяц или 240 тысяч в год…»
Господин Полиньи дрожащим пальцем ткнул в этот заключительный пункт, который, разумеется, весьма удивил нас.
– И это все? Он больше ничего не хочет? – спросил Ришар со всем хладнокровием, на которое был способен.
– Нет, не все, – коротко ответил Полиньи, перевернул страницу и вслух зачитал: – «Статья 63. Большая литерная ложа справа от первых рядов № 1 зарезервирована на все представления для главы государства.
Вторая ложа № 27 зарезервирована на каждый день для префектов департамента Сены и для префекта полиции.
Ложа бенуара № 20 по понедельникам и первая ложа № 30 по средам предназначены для министра».
И снова, в конце этой статьи, Полиньи молча показал пальцем на добавленную красными чернилами строчку:
«Первая ложа № 5 на все представления передается в распоряжение Призрака Оперы».
После этого мы дружно встали и горячо пожали руки нашим предшественникам, поздравляя их с такой очаровательной шуткой, которая доказывала, что старая добрая французская веселость жива. Ришар даже счел нужным добавить, что теперь он понимает, почему господа Дебьен и Полиньи покидают Национальную академию музыки. Ведь с таким капризным призраком дела вести невозможно.
– Разумеется, – не моргнув глазом ответил Полиньи. – Двести сорок тысяч франков на дороге не валяются. А вы подсчитайте, какие убытки нам принесло резервирование за призраком ложи № 5 на все представления. Не считая того, что мы должны оплачивать абонемент. Это же непостижимо! Разве обязаны мы содержать призраков? Поэтому мы предпочитаем уйти.
– Да, – кивнул Дебьен. – Мы предпочитаем уйти! И мы уходим! – И он поднялся.
– М-да, – заметил Ришар. – Мне кажется, вы в неплохих отношениях с этим призраком. Если бы у меня под боком был такой капризный тип, я бы потребовал арестовать его.
– Но как?! – хором воскликнули они. – Мы же его ни разу не видели!
– А когда он приходит в свою ложу?
– Мы никогда не видели его в ложе.
– Тогда сдавайте ее.
– Сдавать ложу призрака! Попробуйте сами, господа!
На этом разговор был окончен. Мы с Ришаром никогда так не смеялись».
Глава IV
Ложа № 5
Арман Моншармен написал такую толстую книгу воспоминаний о периоде своего директорства, что можно подумать, будто он занимался Оперой только в том смысле, что писал о происходящем в ее стенах. Господин Моншармен не знал ни одной ноты, однако был на «ты» с министром народного образования и изящных искусств, пописывал статейки в бульварные газеты и, кроме того, обладал большим состоянием. Наконец, он был обаятельным человеком, не лишенным здравого смысла, и, решившись встать к рулю управления Оперой, сумел выбрать себе надежного и ловкого коллегу – Фирмена Ришара.
Фирмен Ришар был тонкий музыкант и галантный мужчина. Вот что писали о нем в газете «Театральное ревю»:
«Господину Фирмену Ришару около 50 лет. Это человек высокого роста, плотный, но не располневший. Он обладает представительной осанкой и изысканными манерами. В густых коротко подстриженных волосах и бороде совсем нет седых волос. В выражении лица проглядывает что-то грустное, однако эта грусть смягчается прямым и честным взглядом и обаятельной улыбкой. Господин Фирмен Ришар – очень талантливый музыкант, мастер гармонии, умелый контрапунктист. Мощь и размах – вот главные признаки его сочинений. Он писал камерную музыку, высоко ценимую знатоками, музыку для фортепиано, сонаты и полифонические пьесы, исполненные оригинальности, и составил целый сборник фортепьянных мелодий. Наконец, «Смерть Геркулеса», исполняемая на концертах в консерватории, дышит эпической страстью, заставляющей вспоминать Глюка, одного из любимых учителей Ришара. Он обожает Глюка, но не меньше он любит и Пуччини. Ришар черпает вдохновение везде, где только можно. Восхищаясь Пуччини, он склоняется перед Мейербером, получает удовольствие от Чимарозы, и никто так высоко, как он, не ценит неповторимый гений Вебера. Наконец, в отношении Вагнера господин Ришар готов утверждать, что он понял его первым, а может быть, и единственным во Франции».
Из этой цитаты видно, что, поскольку Фирмен любил почти всю музыку и всех музыкантов, все музыканты были обязаны любить Фирмена Ришара. В заключение добавим, что новый директор был властным человеком и обладал очень дурным характером.
Первые дни пребывания в Опере оба директора радовались, как дети, ощущая себя хозяевами столь большого и прекрасного предприятия, и совершенно забыли странную и непонятную историю с призраком, как вдруг произошло событие, которое показало, что шутка – если это была шутка – далеко не окончена.
В то утро господин Ришар пришел в свой кабинет в одиннадцать часов. Его секретарь Реми показал ему полдюжины писем, которые он не распечатал, поскольку на конвертах была пометка «Личное». Одно из них сразу привлекло внимание Ришара не только потому, что конверт был подписан красными чернилами, но и потому еще, что почерк показался ему знакомым. Действительно, этим спотыкающимся детским почерком был добавлен абзац в тетради обязанностей директоров. Он распечатал конверт и прочитал:
«Уважаемый директор, прошу прощения за то, что побеспокоил Вас в эти драгоценные минуты, когда Вы решаете судьбу лучших артистов Оперы, когда Вы возобновляете прежние контракты и заключаете новые, причем делаете это уверенно и умело, со знанием публики и ее вкусов, с решительностью, которых недоставало вашим предшественникам. Я знаю, как много Вы сделали для Карлотты, Сорелли и маленькой Жамм и для некоторых других, в ком Вы угадали замечательные качества, талант или гений. Вам хорошо известно, кого я имею в виду – не Карлотту, которая поет, как шрапнель, и которой не следовало уходить из кафе «Амбасадор» или «Жакен», не Сорелли, которая пользуется успехом главным образом у извозчиков, не малышку Жамм, танцующую, как корова на лугу. Я веду речь о Кристине Даэ, чья гениальность бесспорна и которую, кстати, Вы ревниво бережете от истинного творчества. В конце концов, Вы вольны распоряжаться в своем учреждении по своему усмотрению. И все-таки я хотел бы воспользоваться тем, что Кристине Даэ еще не указали на дверь, и послушать ее нынче вечером в партии Зибеля, поскольку партия Маргариты после ее недавнего триумфа ей заказана, и в связи с этим прошу Вас не занимать мою ложу ни сегодня, ни в последующие дни. Я не могу закончить письма, не заметив Вам, как неприятно я был поражен тем, что моя ложа была абонирована по Вашему распоряжению.
Впрочем, я не протестовал: прежде всего потому, что я не сторонник скандалов, и во-вторых, потому, что Ваши предшественники, господа Дебьен и Полиньи, которые всегда были любезны со мной, возможно, по рассеянности забыли предупредить Вас о моих маленьких слабостях. Но я только что получил от этих господ ответ на мою просьбу объясниться, и этот ответ убедил меня, что Вы ознакомлены со своими обязанностями, и, следовательно, в Ваших действиях я усматриваю оскорбительную насмешку. Если хотите жить со мной в мире, не следует в самом начале наших отношений отбирать у меня ложу. В заключение разрешите, уважаемый директор, заверить, что я являюсь Вашим преданным и покорным слугой».
Подпись: «П. Оперы».
Письмо сопровождалось небольшой заметкой, вырезанной из газеты «Театральное ревю»:
«П. О., виноваты Р. и М. Мы их предупредили и передали им тетрадь с обязанностями. Искренне ваши!»
Едва Фирмен Ришар успел дочитать эти строки, как открылась дверь кабинета и перед ним предстал Арман Моншармен с письмом в руке, как две капли воды похожим на то, которое получил он. Они переглянулись и расхохотались.
– Итак, шутка продолжается, – сказал Ришар, – но это уже не смешно!
– Что это значит? – удивился Моншармен. – Неужели они думают, что, если они были директорами Оперы, мы навсегда отдадим им ложу?
И первый и второй ни секунды не сомневались в том, что оба послания были делом рук их предшественников.
– Мне не улыбается так долго оставаться объектом для глупых шуток, – заявил Ришар.
– В этом же нет ничего обидного, – заметил Моншармен.
– Кстати, чего они хотят? Ложу на сегодняшний вечер?
И Фирмен Ришар велел секретарю немедленно передать абонент на ложу № 5 Дебьену и Полиньи, если она еще не сдана.
Она была свободна. Дебьен жил на углу улицы Скриба и бульвара Капуцинов, Полиньи – на улице Обер. Кстати, оба письма призрака были отправлены с бульвара Капуцинов; это заметил Моншармен, внимательно рассмотрев конверты. Директора пожали плечами, посетовав на то, что солидные пожилые люди развлекаются, как дети.
– Все-таки они могли быть повежливее, – заметил Моншармен. – Видишь, как они выговаривают нам за Карлотту, Сорелли и малышку Жамм.
