скачать книгу бесплатно
И огляделась вокруг: мы с Мемо находились на крыше небольшого, как оказалось, учебного самолёта. И это было, наверно, чудом. На горизонте медленно восходило красное, как кровь, солнце.
Мемо стал медленно спускаться вниз.
– Пошли отсюда!
Я покорно пошла за ним. И только сейчас поняла: Мемо не озабоченный мальчик, не маньяк, как говорили девочки, он просто хотел показать мне нечто особенное, не то, что мы привыкли показывать друг другу за гаражами в нашем дворе. Ни тёплые грудёшки, ни валики колен, ни попы, ни первые волосы на лобках. Мемо показал мне большой аэродром, горизонт и восходящее солнце.
– Милена, дай руку, – произнёс Мемо глухо.
– Зачем? Погадать хочешь? – я знала, что мальчики, ухаживая, берут ладонь девушки и начинают рассказывать небылицы типа: принц на белом коне – это я! И ты моя невеста. И маме твоей нужен зять.
– Нет.
Мемо грубо схватил меня за руку. И толкнул за угол учебного корпуса. Там он сжал моё лицо ладонью и произнёс:
– Никогда больше не раздевайся при посторонних! Никогда, Милена, не снимай свои трусы и не показывай то, что у тебя ниже живота без любви! Я знаю, ты станешь это делать всё равно, ходить за гаражи, трогать, щупать, прикасаться. Ты любопытна донельзя. Ты растёшь, становишься женщиной. И ты будешь добиваться своих целей через постель. Ты такая.
Но я – Мемо, ты при мне ты никогда не разденешься.
– Тогда помри! – выкрикнула я, хотя ладонь Мемо, которой он сжал мои челюсти, мешала мне говорить внятно. – Помри всё, что мне мешает быть мной! Всё, что мешает мне достигать своих целей! Все препятствия! Все! Я их буду сносить со своего пути. И их буду рушить.
И я добавила:
– Помри! Помри!
С этого дня я начала откладывать деньги на похороны. По два рубля со стипендии.
И я начала писать про смерть людей. Про переход в иной мир. Про то, что будет после.
Надо лишь помереть.
Я описывала картины потусторонней жизни моих недругов. Я смаковала их раскаяние. Их последние минуты выглядели, как раскаяние. Лета мне целовал руки. Мемо целовал мои ладони. Их тёплые обветренные губы я ощущала на своём лице.
Лишь пред смертью человек раскаивается. Ибо боится смерти!
Помирай! Помирай всё, что против меня! Я хочу свободы!
Хочу стоять на крыше и, раздевшись, показывать им своё неприкрытое ничем, не укутанное, не завернутое в одежду белое тело справедливости!
Я белая, ты чёрная.
Я хорошая, ты злая.
Я сама придумываю сочинения в техникуме, сама я их пишу, а ты не сама. Ты подглядываешь в учебник, в книгу. В мою книгу. В мои все сочинения. Ты не самостоятельная. Я лишь одна творю и придумываю. Сама рисую. Сама выплетаю. Сама! И ты мне мешаешь. Мне все мешают! Ибо они такие же. Не хуже.
Или всё-таки хуже? На сантиметр! Нет. На метр. На километр. На тысячу звездных лет.
И во мне живёт туатара.
Она бессмертна.
4.
Возьми меня на руки, Господь мой, Брат, Отец мой, Друг!
Покачай, представь, что я – младенец, дочка, такая безгрешная.
Вот и пройден мной Дантовый, мой девятый круг,
никуда не спешу я ни конно, ни авиа, пеше я.
Вот и посажен из-под майонеза в баночку лук,
скоро зацветут мандарины в горшке, что пара за штуку.
Поливаю раз в день – половина цветам, половина луку,
ибо пройден мой Дантовый, мой девятый круг.
Генетически человек мало отличается от банана,
его ДНК сходна с ДНК курицы и червя.
Никакой эволюции. Одна сбоку огромная рана
и умение появляться из материнского чрева.
И умение рождаться из цветов, семечек, плодов.
Возьми их тоже покачай, прижми к груди, дай воздух.
Представляю, сколько тянется к тебе голодных ртов
человечьих, банановых, птичьих, слёзных.
Им бы по капле мёда твоего – липового, горчичного, левкоевого, жёлтого,
медуничного, хвощового, ромашкового, лишь по капле всего,
а Ты им – братство, отцовство, наследство, все самое тяжёлое,
а Ты им – знания, ремёсла, ткачество, мастерство,
а Ты им – женитьбу, детишек, дом, дороги, сватовство.
Ты им – сходство с Тобою и это небо сожжённое.
Они искушаются.
Они хитрят.
Они просят ещё и ещё.
У меня щёк не хватает, чтобы жить по заповеди: подставь левую!
Мне надо их тысячи этих левых, этих подставленных щёк,
чтобы я ни делала, всё плохо делаю.
А Ты, Господи, опять – камень у трёх дорог,
как на показ выставляешь, что картину на выставке.
Хорошо хоть ты курицу, банан ты и червя сберёг,
а ещё лося в лесу от охотничьего, от выстрела.
– Просто не общайся с Миленой! – посоветовал мне один наш общий давнишний друг. Он был стар в самом прямом смысле этого слова. Но я с ним подружилась как-то случайно. Он предложил зарабатывать агит-концертами в Домах отдыха и санаториях. Это был давно испробованный вариант, мы много раз ездили в санаторий «Рассвет», в детский лагерь «Мечта». Тратили время, свои собственные средства, привозили книги на продажу. Результат – копеечный. Люди не понимали, что распались издательства, что писателям деньги никто не платит, что общества «Знание» и общества «Агитбригада» давно нет. А творческие люди выкарабкивается каждый, как может. Мы – не артисты, не водевильщики, не комедианты, не бродячие менестрели. Нас поставили перед фактом – зарабатывай, как можешь. Рви, мечи, бегай за грантами, за медалями, скудными премиями. Одна премия на тысячу человек. Нас поставили в позу соперников.
Видимо, это повлияло на нашу дружбу с Миленой. Не помню, когда началось разобщение. И какая кошка пробежала между нами. И как её звали. Как она мяукала и мурчала. Какая музыка была в ней заложена.
Милена на всех концертах говорила обо мне: «У Этой Леты чистая поэзия!», никакого намёка на то, что я – плохая, безграмотная, жутко невоспитанная, негодная, бездарная. Что у меня на голове – клок вздыбленных рыжих буклей, что губы вульгарно покрашены в морковный цвет. Но вот, что я помню: я как-то сделала ей замечание, чтобы она не рассказывала про её премии. Тем более я спешила домой, у меня болел ребёнок. И я тогда сама тоже жутко захворала. Я попросила очень мягко:
– Не надо про премии. Сколько их. Как их дают. Кому. Все знают, что все премии заранее распределены. Что на вкус и цвет премий нет.
Вообще, я брезговала отчего-то разными подношениями.
Идеалистка!
О!
О!
О!
Милена метнула на меня взгляд, затушевалась, покрутилась у рояля. Села. Спела какую-то водевильную песню: «Никогда не бойся быть одна! Ни друзей, ни мужа – никого…» Музыкальный инструмент жутко искажал звуки, голос у Милены был уже к тому времени изрядно поблёкшим – ни оперный, ни опереточный. Слова песни слабые. О чём это она? Подумала я. Но из вежливости продолжала сидеть в зале. Я знала, что Милена злопамятна. Знала, что начнёт теперь себя накручивать. Но я подумала, что увидимся, я ей объясню свою позицию. Милена поймёт!
Итак, мне уже много лет.
У меня внук!
И вдруг я жутко заболела. Просто земля ушла из-под ног. Что-то странное, как наваждение. Какой-то надлом во мне произошёл. Врачи пожимали плечами: обследования показали, что я здорова.
Вот Милена пишет в соцсетях: « У Этойсветы Токмаковой бизнес идёт в гору. Цветы в садах, картофель на грядках. Деньги текут рекой…» О, если бы ты знала про эти цветы-картофель-реки! Какой это труд!
Выбиралась я из своих болячек медленно. Благодаря легендарному прибору по имени «Куш». О нём я вычитала в одной из книг.
И лечилась, лечилась. Брала волю в кулак. Сидела на семи диетах.
Мне так была нужна она – Милена! Простое человеческое участие.
И вот она антилопа гну! В действии:
………..
Когда я Милене позвонила в очередной раз, голос её был встревожен не на шутку. Наверно, она думала, что я растворюсь как-то сама собой. Перестану маячить на сайтах. Прекращу писать. Я ей казалась мелкой. Ничтожной. Ну, есть Этасвета- Лета и есть. Куда же деваться. Ибо лишь она одна глыба – Милена Клюкович-Бла-бла.
– Ты! – голос Милены дрожал. – Это ты, Этасвета.
– Да. Давай поговорим.
– Конечно!
Но разговор получился какой-то скомканный. Я не понимала, в чём моя вина. В чём я так провинилась. Если были обиды, то такие давнишние, им было не менее двадцати лет. А-то и все тридцать. Про какие-то колготки, забытые в гостинице в Болдино, про какую-то мою неопубликованную статью, про электрички, спешащие, окликающие друг друга. Было понятно: Милена считает себя единственной в своём роде, непревзойдённой. Иных авторитетов кроме её самой нет, и не может быть. Она была упёртой. И ещё: Милена никогда не принимала и не воспринимала критику. Никакую. Она впадала в ступор. Она рыдала. Она по-детски обижалась.
Но мстила по-взрослому.
Я знаю многих женщин, кто вообще не воспринимают критику. И мужчин. Просто никак не воспринимают. Это жуть! Уязвлённое самолюбие доходящее до дебилизма. Если скажешь – то навечно будешь занесённым в чёрный список отверженных.
Тогда я всю вину взяла на себя: стала говорить, да-да, ты права, я никчёмная, мелкая, дрянная, сгибшая, ненужная, лишняя.
Пообещала, что стану заниматься спортом, вязанием, вышиванием, макраме, разведением пчёл, кормлением птиц, заботой о собаках, брошенных хозяевами, волонтёрством, ухаживанием за пожилыми людьми, буду простой служкой собирать воск для свеч, сидеть дома, нянчить внуков, делать ремонт, клеить обои, красить подоконники, путешествовать, попадать в разные истории. Но что никогда, ни одной строчки! Вообще, ни капли! А уж книги писать – так ни за что на свете. Успокойся! Ты одна! Вот тебе трон! Вот шапка-ушанка, то, бишь, корона! Плащ парчовый. Платье шёлковое. Все газеты твои, порталы, эфиры, сцены! Все театральные помосты только для тебя.
Прощевай, Милена Ерёмина-Клюкович-Бла-бла. Прощай твой армянский нос. Твоя рубашка в клетку. Сарафан в горошек. Брюки-клёш. Туфли на босу ногу. Кожанка. Косолапость. Грязные шнурки. Седые волосы на полу-лысой башке. Жилистая сморщенная шея. Голубая жилка на виске. Обидчивость и паранойя. Как тебя назвали в галерее? Арт-директор, мастер-шедевров, педагог по призванию, певец Шаляпин, артист всех малых и народных театров. Да, так оно и есть.
Пой, птичка!
Но я всё-таки, как пьяница сорвалась. Вот бывает так: пообещаешь и не удержишься. И тут понеслось! Да как ты, Лета могла, какие такие эссе? Статьи? В журналах, в энциклопедиях? В газетах! Нет! Не моги! Не смей!
Чуть где-то наметится публикация, Милена туда метнётся, напишет, нажалуется. И публикация – кранты, швах, пляк! Публикация срывается.
Про свой город я молчу. На меня просто запрет. Проезд воспрещён. Но вдруг из Питера отказ неожиданно пришёл. Из…
Милена, успокойся! Да-да, я сорвалась. Мне хотелось ещё одну экстаз-дозу. Последнюю. Но Милена сказала: Помри!
Прекрати, Милена, туатары – не вымрут никогда!
Одна из моих книг называлась «Человека матрица вечная» И звучала она вот так:
Запись на странице в социальных сетях:
…искать пульс. Ищу его на запястье. Ищу его в воздухе. Ищу его везде, где могу: в сквозняке, дожде, снегу, сидя в трамвае, дыша на замёрзшее стекло. Дышу и ищу. Думаю и ищу. Не потому что боюсь, мол, не найду. А потому что пульс человека – это часть матрицы. Часть общего. Никто об этом не знает, лишь я, трогающая эту пульсацию, находя жизнь. Ощущаю везде: на лекции в университете, в пустом, медленно двигающемся автобусе, грузном, ползущем по городу вечернему, из него, как из некого сосуда выплывают рыбками люди в пространство вечера, и теперь автобус проезжает мимо кладбищ, магазинов, торговых центров, рекламных щитов. Я ищу пульс на запястье, сидя на поленнице за сараями, потому что я маленькая тогда была и любила лазить с мальчишками, соперничая, кто быстрее и ловчее. Я всегда побеждала. Я ищу пульс в машине скорой помощи, когда меня везут уже старую, столетнюю старуху, наверно, я тогда разболелась чем-то возрастным, например сердцем. Но сердце – это часть пульса. И я нахожу его тонкую, цыплячью вздрагивающую нить. Я люблю пульс, когда он бьётся, как сумасшедший словно сам по себе в мироздании, в моей шее, в горле. Я нахожу свой пульс в узком коридоре роддома, в своём огромном животе. Я помню, как я сидела в комнате, душной, полной каких-то бабочек, чего-то порхающего между рам, мотыльков, и я думала, что мне надо нажать на запястье, чтобы найти пульс. Свой. Твой. Его. Мой. Я искала пульс, меня обнимали ветками кусты, прижимались ко мне деревья. Мой пульс что-то кричал мне, когда я ехала в долбанный онкологический центр за результатами скрина. А точнее отщипа кусочка ткани из меня, ибо иначе невозможно было понять, что со мной творилось. Я слышала, как бьётся пульс, читая книги. На съёмной квартире, на даче, в комнате у бабушки, где вечно ругались соседки на кухне. Я слушала его удары, листая страницы учебников по филологии, Канта, Якобсона, Маяковского, «Этику», «Капитал», антологию русской поэзии. Тогда все бастовали, жгли Белый дом, дом Советов, толкались на рынке, в Канавино, на Мещере, на Болотной площади и Марсовом поле. Я плакала и хотела от тебя уйти, я прижимала детей, гладила их по голове, а пульс сам по себе вырыдывал свои ритмы. Я просто глядела в глаза детям, прижималась лицом к их лицам и находила на маленьких запястьях их пульсы. Такие же цыплячьи.
Иногда я сама превращалась в один сплошной пульс. Я – пульс. Пульс пульсов. Пульс себя. Пульс, раздающий жизнь, как вай-фай, пульс мыслящий политически, механически, на бытовом уровне, пульс – это активная субстанция. Можно пульсом делать революцию, менять президентов на ещё более президентного, менять правительство. Можно изменить строй, политику, армию, суд. Пульс – это начало. Матрица. Это часть пульсации всеобщей. Ученые ещё не открыли корневую его суть, не проникли в код. Они думают, что такие махонькие удары – это лишь следствие. О, нет, это причина. Объединяя все коды пульса, делая его цикличным, управляемым, можно совершить революцию. Отобрать деньги у богатых и раздать их бедным. Можно двинуть войска, победить терроризм, парализовать работу иных государств, заставить Афганистан не выращивать марихуану, принудить, покорить. Не цифрой. Цифру можно обмануть, умножить или разделить, вычесть или сминусовать. Пульс не сминусуешь. Он любовь. Он политика, философия, история. Он монолог и диалог, он пьеса, он Шекспир. Надо лишь уметь управлять пульсами всех пульсирующих людей. Чтобы они забились в один такт.
И положить государство в ладонь себе. Тот, кто владеет шифром, тот владеет миром.
Я не одна. Мы вдвоём. Я и мой пульс. Я за токарным станком, вытачиваю деталь, нужную для автомобиля. Мне шестнадцать лет. Я прохожу практику в техникуме. И деталь выскакивает у меня из рук, режет мне кожу на запястье там, где пульс. Мой пульс пуст. Конечно, вызовут врача, увезут, зашьют рану. Но они не раскодируют мои удары. Они не найдут код пульсации всего человечества.
