скачать книгу бесплатно
Они говорили еще некоторое время. Наконец Феона встал, и Маврикий явственно услышал, как учитель громко читал разрешительную молитву над телами убитых поляков. Маврикий не поверил своим ушам. Отец Феона отпускал им грехи!
Когда Феона подошел к Маврикию, тот был растерян и подавлен.
– Объясни, что с тобой происходит, сын мой? – спросил монах, глядя в глаза ученика.
Маврикий потупил свой взор и мрачно произнес:
– Десять лет назад такие чубатые в мою деревню пришли и всю вырезали. Баб, детей, стариков. Братишку с сестренками. Всех…
– Да, я помню! – кивнул Феона, с сочувствием глядя на юношу. Но послушнику этого было недостаточно. Голос его клокотал от возмущения и боли.
– А ты, отче, им отпущение даешь? Почему?
Посмотрев на заведенного, как часовая пружина, ученика, Феона понял, что без серьезного разговора никак не обойтись.
– Так уж случилось, что мы с тобой, друг мой Маврикий, служители Господа нашего, а значит, посредники между Богом и грешником. Безусловного отпущения грехов – не бывает! Бог не нарушает созданные Им же Законы! Именно поэтому и посредник не может гарантировать отпущения грехов. Он может дать только надежду и облегчить страдания.
Маврикий упрямо покачал головой.
– Этот человек страдал не за веру, а за совершенные преступления!
– Это правда, – согласился Феона, – но смертный грех убивает бессмертную душу. Если человек умрет, не успев покаяться, то душа его уйдет в ад, и ей уже не будет надежды на спасение. Ты же добрый христианин, Маврикий, ты умеешь прощать! Прости и освободи себя от тяжкого груза прошлого. Тебе сразу станет легче, и придет покой в душу! Со мной такое уже было!
Маврикий стоял и во все глаза смотрел на Феону. Во взгляде его отражались все чувства, разом нахлынувшие на него. Была боль, были сомнения, но главное, там было бесконечное доверие и почти сыновья любовь к своему учителю, без которого послушник не представлял существования в сложном и во многом непонятном ему мире.
Неожиданно его лицо наморщилось, как от пригоршни съеденной клюквы. Из глаз покатились крупные слезы. Маврикий громко всхлипнул и уткнулся головой в плечо Феоны.
– Ну ладно тебе! – смущенно произнес монах, неловко погладив послушника по вздрагивающему от рыданий плечу. – А знаешь, что мы сделаем? – добавил он. – Поедем-ка мы обратно в Устюг! Кичменгский городок подождет, а вот воеводу Стромилова о происшествии известить нам следует. Как считаешь?
Маврикий вытер рукавом нос, мокрый от слез, понимающе кивнул головой и молча пошел отвязывать от сломанной березы застоявшегося монастырского мерина.
Глава шестая
Почти в то же время, когда отец Феона и Маврикий исследовали в лесу место своей страшной находки, в Гледенской обители случилось событие, весьма озадачившее монастырских насельников. Прямо во время службы Девятого часа[20 - Соответствует четвертому, пятому или шестому часам дня по современному исчислению времени.] через открытые настежь Святые врата на площадь у собора Живоначальной Троицы, громыхая колесами по деревянному настилу, стремительно въехала крытая повозка, запряженная парой взмыленных лошадей. Два сторожа из монастырских трудников висели на постромках конской упряжи и вопили в голос:
– Стой, леший, куда вперся в святую обитель? А ну вертай взад!
В ответ возница, приподнявшись на облучке и выпучив глаза, полные паники и смятения, стегал бдительных стражей сыромятным кнутом, люто рыча и завывая:
– Пошли вон, обломы сиволапые! Зашибу!
На шум из собора вышел благочинный монастыря, отец Александр, занявший год назад освободившееся после старца Прокопия место. Осмотревшись, он решительно сбежал со ступеней храма и твердым шагом подошел к гомонящей толпе, к тому времени плотным кольцом окружившей повозку. Большая часть из собравшихся, очевидно, прибыла в обитель вслед за колымагой.
– Почто глотки дерете, православные? – произнес отец Александр резким, как барабанная дробь, голосом. – Здесь вам монастырь, а не городское кружало![21 - Кабак.]
Один из сторожей, находившийся ближе всех к благочинному, вскочил на ноги, отпустил лошадиную упряжь и, оправив задравшуюся однорядку, произнес, заикаясь от возмущения:
– Это все он! – трудник указал кривым заскорузлым пальцем на возницу. – Ему говорят, нельзя на лошади в обитель без благословения, а он все равно ломится!
Между тем человек, на которого указывал сторож, торопливо спрыгнул с облучка и, нарочито замахнувшись на трудника длинной сыромятной плеткой, свободной рукой откинул полог повозки, блеснув дорогими перстнями на пальцах.
Трудник поспешил спрятаться за фыркающими в упряжи лошадьми, а отец Александр невольно отпрянул назад, напуганный столь очевидной враждебностью, проявленной неизвестным, приехавшим в монастырь как простолюдин, на облучке, но одетого с придворной пышностью и богатством.
Незнакомец бросил на землю свой жуткий кнут, в его руках скорее похожий на боевое оружие, нежели простое средство побуждения к послушанию, и, низко склонившись, смиренно попросил у отца благочинного благословения. Озадаченный отец Александр перекрестил низко склоненную перед ним голову и дал поцеловать себя в руку и правое плечо. После чего хмуро спросил:
– Ты чего озоруешь, раб Божий? В святом месте подобное недозволительно доброму христианину!
Незнакомец посмотрел на отца Александра ошалевшими глазами, опять напугавшими монаха и произнес сиплым, словно простуженным голосом:
– Беда у меня, отче! Племянница, девица юная, весь день весела была и вдруг чувств лишилась, и дух из нее словно весь вышел! Не дышит! Лекарь каркает, мол, помрет скоро. Одна надежда на тебя, отче!
– На меня? – закричал пораженный отец Александр, и глаза его округлились от ужаса.
– Слышал я, живет в обители чудотворец, старец Иов. Будто знает он прошлое и видит будущее. А еще говорят, что одной молитвой может исцелить любого! Допусти к нему, отче, во имя Христа!
Отец Александр нахмурился.
– Живет в обители сей праведный инок, это правда! – качнул он головой. – Только скажу тебе, что большую часть историй про него люди сами и сочинили.
– А ты все равно допусти.
Благочинный раздосадованно прикусил нижнюю губу и отрицательно качнул головой.
– Старец Иов уже третий день в затворе наедине с Господом! Он не примет тебя. Лучше иди в храм и помолись о своей племяннице. Хочешь, я помолюсь о ней вместе с тобой?
Проситель раздраженно раздул ноздри и тяжело засопел. Обернувшись назад, он кивнул головой пятерым молодчикам, стоящим отдельно от других посетителей монастыря. Все пятеро без лишних слов засучили рукава своих темно-красных косовороток.
– Это чего это? – спросил вмиг оробевший отец Александр, глядя на их молчаливые, лишенные всяких переживаний лица.
– Я Иван Желябужский, – жестко произнес его собеседник, – московский дворянин, а племянница моя Мария Хлопова, нареченная царем невеста. Вот теперь подумай, монах, что будет, коли она умрет, а ты ничего не сделаешь?
Отец Александр побледнел, сглотнул сухой ком в горле и опасливо посмотрел на Желябужского.
– Идите за мной, – произнес тихо и, обернувшись, медленно пошел в сторону хозяйственного двора.
Иван Желябужский махнул рукой. Пятеро холопов осторожно извлекли из повозки бездыханное тело молодой девушки и осторожно понесли за ушедшим хозяином. Следом из телеги, кряхтя и охая, выбрались, на ходу оправляя одежды, еще две женщины и один мужчина. Та, что моложе, звалась Прасковьей и приходилась Желябужскому женой. Старуха была Ивану матерью, а Марии родной бабкой. Величали ее баба Маня, вдова славного «делателя» города Рыльска, воеводы Андрея Хлопова.
За старухой шел, слегка припадая на левую ногу, лекарь Преториус, одетый в длиннополое иноземное платье черного цвета, напоминающее монашескую рясу. В одной руке он держал свой неразлучный сундучок «скрыню», а другой все время поддерживал чудной для русского глаза берет красного цвета, более всего похожий на перевернутую бадью. Горбун не переставал занудливо причитать, упрекая всех вокруг себя в варварстве и научном невежестве.
– Это есть obscurantis[22 - Мракобесие (лат.).], – бубнил он в спину бабы Мани, с трудом подбирая русские слова. – Это никак не можно быть! Нарушение баланса жизненных соков ведет к пагубным для жизни болезням, а все четыре гуморы в теле госпожи Марии пришли в совершенный беспорядок, который уже невозможно исправить, тем более какому-то невежественному монаху.
– Mors levis donum ultimum est, que fortuna dare potest[23 - Легкая смерть – последний подарок, который может преподнести судьба (лат.).], – добавил лекарь, веско подняв указательный палец высоко над головой.
– Цыц, упырь, – прервала его разглагольствования сердитая баба Маня, которой надоело слушать бесконечные жалобы ученого чухонца. – Ты нашей веры не тронь! Сам только и можешь, что клистир ставить да кровь пускать.
– Это не вера, это obscurantis! – упрямо повторил лекарь непонятное старухе заморское слово, за что тут же получил крепкий подзатыльник, от которого его нелепый красный берет слетел с головы прямо под копыта лошадей из их упряжи.
– Пошел вон, басурманин, – не на шутку рассердилась старуха. – Наша вера – не твое дело! А упорствовать будешь, живо в холодном остроге окажешься.
Обескураженный таким исходом лекарь остался на месте, извлекать из-под возка свой головной убор, а строгая баба Маня заковыляла догонять далеко ушедших вперед родственников и слуг.
Тем временем отец Александр уже стоял в пыльной и пустой подклети старой казенной палаты у одного из крохотных помещений, которое облюбовал для уединения и молитвы старец Иов. Сквозь рассохшуюся дверь из кельи в коридор пробивался тонкий лучик света от тусклой лампадки. Огонек светильника единственный указывал на обитаемость комнаты. Никаких звуков изнутри не доносилось.
Благочинный, смущенно кряхтя, заглянул в большую щель между иссохшими досками двери. Посередине кельи стояла почерневшая от времени сосновая колода, в которой, смиренно сложив руки на груди, лежал старец Иов. Лежал тихо, без движения, закрыв глаза. Даже дыхания не было слышно, и было совершенно непонятно, жив ли он или уже отошла в мир горний со святыми молитвами его чистая душа.
Соблюдая монастырский порядок, отец благочинный скороговоркой прочел Исусову молитву. Ответом ему была тишина. Выждав полагающееся время, он второй раз прочел ее с тем же успехом. Не дождавшись ответа в третий раз, он постучал в дверь.
– Аминь! – хрипло произнес старец, продолжая лежать в гробу. – Какое дело заставило тебя, отец Александр, прервать мою молитву? Или ты забыл, что я в затворе?
– Помню, отец Иов, однако дело государевой важности, и потому прошу тебя покинуть затвор!
– Никакой государь не может помешать монаху молиться. Я не выйду. Ступай с миром. А людям, что за тобой стоят, так и скажи, что отец Иов передал: молитва – полпути к Богу! Пусть молятся и обрящут.
Отец Александр молча посмотрел на спутников и обреченно развел руками. Стоявший за его спиной Иван Желябужский в отчаянии рванул ворот кафтана, точно тот душил его, и упал на колени перед дверью затвора.
– Отче, не погуби! Девица юная, невинная. Умирает. Днем еще щебетала, как птичка божья, а теперь лежит бездыханная. Пошто несправедливость такая? Помоги, отец Иов! Ты же можешь! Не дай злодейству свершиться!
В келье послышался скрип старой колоды, и голос старца произнес:
– Девица? Как звать?
– Мария Хлопова, отец Иов!
Дверь резко распахнулась. Старец осмотрел собравшихся острым пронзительным взглядом и кивнул, указывая на девушку, лежащую на руках слуг:
– Она? Заносите ее в келью. Кладите и убирайтесь вон.
– А куда класть-то?
Слуги растерянно озирались по сторонам в поисках подходящего места. Иов рассердился.
– Тут есть что-то, кроме колоды?
– Нет, отче!
– Ну, значит, в колоду и кладите.
Выпроводив из кельи слуг и родственников девушки, Иов захлопнул перед их носом дверь со словами.
– Утром приходите!
– А что же нам до утра делать? – спросил за всех взволнованный дядя царской невесты.
– В храм идите. Молиться! – проворчал суровый старец. – Добрая молитва со дна моря достанет!
Посчитав ответ исчерпывающим, больше он не произнес ни слова. А донельзя взволнованным и огорченным родственникам ничего не оставалось, как последовать его простому совету.
Глава седьмая
Всю суету и превратности наступившего дня устюжский воевода Петр Стромилов пережил со свойственным ему хладнодушием и стоическим спокойствием. В конце концов, решив, что сделанного им сегодня вполне достаточно, он с чистой совестью отправился в светелку предаться послеобеденному отдыху, которого его чуть было не лишили обстоятельства. День был воскресный, оттого его присутствие на службе не было обязательным. Легко убедив себя этими соображениями, Стромилов, уткнувшись носом в пуховую подушку, уже через мгновение начал выдавать замысловатые трели с причмокиванием, присвистом и громовыми раскатами.
Из состояния сна праведного воеводу вывел гомон в сенях. Из подклети доносился громкий шум и площадная ругань, которая, впрочем, не смогла пробудить в нем непреодолимого любопытства, свойственного обычным людям в подобных обстоятельствах. Стромилов просто перевернулся на другой бок и захрапел пуще прежнего, полагая, что для искреннего проявления «сыновьей» заботы и неравнодушия к родному очагу у него есть полный дом челяди.
Впрочем, выспаться ему на этот раз все равно не дали. Как только шум утих, послышались поспешные шаги по лестнице, и в светелке заскрипели половицы.
– Хозяин, беда пришел! – услышал он голос татарина Касима, служившего у него привратником. – Балшой человек с Москва прискакал. Дерется, однако! Тебя кличет.
Стромилов оторвал голову от подушки и изумленно посмотрел на слугу. Касим стоял в дверном проеме, неловко переступая с ноги на ногу, и прикрывал ладонью левую сторону лица.
– Грабли опусти! – приказал воевода.
Касим послушно опустил руку. Под уже заплывшим левым глазом багровел свежий синяк внушительных размеров.
– Вот это слива! – невольно восхитился Стромилов, поднимаясь с кровати и натягивая халат. – Славно он тебя отделал, басурманин!
– Иблис проклятый! – зашипел Касим, плюясь слюной ярости.
– Ладно, пойдем посмотрим, что за гость незваный в дом явился.
Воевода, неспешно запахивая полы парчового халата, двинулся к лестнице. Касим подобрал лежащую на лавке у входа саблю и протянул хозяину.
– Зачем? – удивился Стромилов.
– У-у, шайтан! Злой шибко! – убежденно заявил татарин, кивая головой.
Стромилов пожал плечами, но саблю все же взял. Вдвоем они спустились вниз. В сенях, оседлав лавку, как коня, сидел простоволосый поджарый мужчина в короткополом походном кафтане. Натренированный глаз воеводы сразу подметил свежий сабельный рубец на боку и дыру от мушкетной пули на правом рукаве дорогой чуги[24 - Чуга – ездовой кафтан.] незнакомца.
– Ты кто таков? – требовательно спросил воевода, выходя на середину сеней. – Чего буянишь в чужом доме? Давно батогов не получал? Прикажу казакам, живо на съезжий двор сведут да взгреют дюжиной горячих…
Незнакомец, словно прицеливаясь, уставился холодным взглядом в переносицу воеводы и тихим змеиным голосом прошелестел:
– Это ты у меня, Стромилов, сейчас в холодную отправишься! Я тебя в пыль сотру. Ты у меня до конца жизни у церкви Христа ради подаяния просить будешь!
– Да кто ты такой? Чего тебе надо? – возмутился воевода, пораженный наглостью незнакомца, смевшего угрожать ему в его собственном доме.
– Я – начальник Земского приказа Степан Проестев и здесь не забавы для, а по государеву делу!
Жесткий и высокомерный тон гостя, казалось, не терпел возражений и полагал полное себе подчинение, но Юрий Яковлевич был тоже не лыком шит. За долгую службу всякого повидал.
– Чем докажешь? – заорал он, свирепо вращая глазами. – У меня таких Проестевых каждый день по пучку, каждую седмицу по поленнице! Бумага у тебя имеется? Без бумаги я – апостол Петр, а вот кто ты, я не знаю?
Проестев неожиданно усмехнулся, скривив тонкие, почти бесцветные губы, и, порывшись за пазухой чуги, вытащил свиток, скрепленный государевой печатью.
– Читай, крапивное семя! – протянул он грамоту воеводе.
Стромилов рывком развернул и внимательно изучил документ. Под пристальным взглядом гостя проверил на свет водяные знаки, и лицо его мгновенно озарилось редкостным радушием и любезным участием.
– Прости, Степан Матвеевич, не признал. Богатым будешь!
