banner banner banner
Рыбак
Рыбак
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Рыбак

скачать книгу бесплатно

Рыбак
Джон Лэнган

Мастера ужасов
Голландский ручей – прекрасное место для рыбалки, живописный лесной уголок вдали от бесконечной суеты современной цивилизации. С ним связаны причудливые легенды о таинственном Рыбаке и о чудовищах, которых он ловил. Когда сюда приезжают Эйб и Дэн, два вдовца, потерявшие все самое дорогое в жизни, эти слухи кажутся им лишь очередной байкой, но постепенно рассказ о страшных событиях, которые случились в городе поблизости около века назад, о Рыбаке, монстрах и мертвецах вовлекают героев в историю мрачнее любого омута. Друзья еще не знают, что местные воды гораздо глубже, чем кажутся, и ведут в пространства, неподвластные человеку; что древние тайны не умерли до сих пор; что ад всегда рядом, а тем, кто отчаялся, вскоре выпадет шанс встретиться со всем, что они потеряли. Вот только цена за эту встречу будет непомерной.

Джон Лэнган

Рыбак

John Langan

THE FISHERMAN

This edition is published by arrangement with Curtis Brown Ltd. and Synopsis Literary Agency

© John Langan, 2016.

© Григорий Шокин, перевод, 2018

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

В оформлении обложки использована иллюстрация Михаила Емельянова

***

Лауреат премии Брэма Стокера

«Рыбак» – это необычайно плотный роман, под завязку забитый идеями и образами. Странная, ужасающая и невероятная история с непредсказуемым сюжетом и явно выраженным ритмом.

The New York Times

«Рыбак» – это превосходная работа, мало похожая на все, что было до нее. Головоломная и мрачная история о любви, потере, дружбе и бесконечном ужасе, которая послужит прекрасным дополнением на полке любителя как космического лавкрафтовского ужаса, так и традиционного хоррора.

This Is Horror

Обманчивый, устрашающий и трогательный, «Рыбак» – это настоящий современный эпический хоррор. И книга, обязательная для прочтения.

Пол Тремблэ

***

Посвящается Фионе

Может быть, своей бескрайностью она предрекает нам бездушные пустоты и пространства вселенной и наносит нам удар в спину мыслью об уничтожении, которая родится в нас, когда глядим мы в белые глубины Млечного Пути?

…Если представить себе все это, то мир раскинется перед нами прокаженным паралитиком; и подобно упрямым путешественникам по Лапландии, которые отказываются надеть цветные очки, жалкий безбожник ослепнет при виде величественного белого покрова, затянувшего все вокруг него. Воплощением всего этого был кит-альбинос. Уместно ли тут дивиться вызванной им жгучей ненависти?

    Герман Мелвилл. Моби Дик[1 - Пер. с англ. Инны Бернштейн.]

Часть первая

Мужчины без женщин

1

Как рыбалка спасла мне жизнь

Не надо звать меня Абрахам. Просто Эйб. Хоть имя Абрахам и было мне дано моей матушкой, я его никогда не любил. Оно звучит столь высокомерно, столь по-библейски, столь… патриархально – кажется, именно это слово мне нужно. Если и есть в мире такая роль, какую я не играю и играть не хочу, – так это роль патриарха, этакого былинного главы семьи. Было время, когда я хотел завести хотя бы одного ребенка, но ныне даже вид детей повергает меня в дрожь.

Несколько лет назад (точную дату не назову) я начал рыбачить. Теперь я уже рыбак со стажем – и, как можете догадаться, знаю пару-тройку историй с этой нивы. Такие уж мы, водопахари, верно? Сами не свои баечку стравить. Некоторые мои байки – из жизни; иные – из уст иных. Солидная их доля рассчитана на то, чтобы позабавить слушателя, заставить его улыбнуться, а то и хохотнуть разок-другой – и это, поверьте мне, не пустяки: порой немного веселья может вытянуть вас из омута плохих дней. Есть и такие истории, что я величаю странными. Их я знаю немного, но те, что есть у меня в запасе, заставят вас в недоумении поскрести затылок, а то и мурашки по загривку пустят… что тоже, по-своему, в удовольствие.

А еще есть у меня такая история, что без всяких оговорок кошмарна. Такая, что рассказывать ее не тянет. Произошла она десять лет назад, в первую субботу июня. К концу того дня я лишился хорошего друга, большей части собственного здравомыслия… да что уж там, с жизнью едва-едва не распрощался. Был на волосок от того, чтобы потерять даже больше, чем все вышеперечисленное. Я тогда завязал с рыбалкой на доброе десятилетие. И, хоть сейчас и вернулся к ней потихоньку, никакими силами вы меня не затащите в горы Катскилл, к Голландскому ручью, – в то место, что народная молва нарекла Der Platz das Fischer[2 - «Обиталище (место) Рыбака» (нем.) – Здесь и далее примечания переводчика.].

Ручей вы можете сыскать на своей карте, коли проявите толику дотошности. Следуйте к восточной оконечности водохранилища Ашокан, вверх по Вудстоку, а потом – назад, вдоль южной береговой линии. Скорее всего, найдете не сразу, но теперь-то видите ту жиденькую голубую ниточку, что тянется от водохранилища до Гудзона, на север от Уилтвика? Вот там-то все произошло, ну а что именно – мне до сих пор в толк не взять. Могу поведать лишь о том, что видел и слышал сам. Знаю, что воды Голландского ручья глубоки – залегают куда как глубже, чем возможно, глубже, чем следует; и не очень-то мне и хочется думать о том, чем они полнятся. Шел я тогда по лесу в обход ручья, к тому месту, что вы не найдете на своей карте – ни на одной из тех, что продаются на бензозаправках или в магазинах товаров для рыбалки, его нет. Я стоял на берегу океана, чьи волны были цветом подобны чернилам, коими я вывожу эти слова. Я смотрел, как женщина с кожей столь бледной, словно лунный свет, разевает свой рот – открывает все шире, шире и шире, обнажая ряды острых зубов, что сделали бы честь акульим. Я держал старый нож прямо перед собой в безумно дрожащей руке, пока трое беженцев из ночного кошмара все ближе подступали ко мне. Я… да, вообще-то, я тороплю события, забегаю вперед собственному рассказу. Придется поведать вам еще кое о чем. Например, о Дэне Дрешере – старом бедном Дэне, что отправился со мной в горы в то утро. Пересказать вам историю Говарда, которая ныне имеет для меня куда больше смысла, чем имела тогда, когда я впервые услышал ее в закусочной Германа. Научить вас рыбалке, в конце концов. Всему свое время. Плохо сложенных историй я не приемлю. Истории лучше идти своим путем – ее нельзя взять и поставить, как туристическую палатку. История должна литься – как река, как песня… даже если в ней, как в этой, так много беспроглядной тьмы.

Вам, наверное, интересно, почему я так за нее трясусь. Некоторые вещи настолько плохи, что, просто находясь рядом с ними, вы портитесь, в вашей душе остается пятно зла – как голый участок в лесу, на котором ничто уж не произрастет. Возможно ли подобное зло сокрыть в истории? Знаете… маленькие жизненные невзгоды, может, и можно превратить в безобидные анекдоты, рассказанные на вечеринках, но тот случай у ручья – с ним всё по-другому. Он не превратится в анекдот никогда. Он будет нести свою мрачную печать дальше.

Но есть еще кое-что. Есть байка, что мы с Дэном слышали в закусочной Германа. С тех пор как Говард рассказал, что случилось с Лотти Шмидт и ее семьей около девяноста лет назад, я до сих пор не могу выкинуть эту историю из памяти. Сказать, что она мне в мозг въелась, – не сказать ровным счетом ничего. Я могу вспомнить рассказ слово в слово: точно так же, как мог вспомнить Говард, которому обо всем, в свою очередь, рассказал один церковник. Без сомнения, одной из причин живости моей памяти является то, что история Говарда, кажется, объясняет многое из того, что случилось с Дэном и мной позже, в тот же день. Байка о строительстве водохранилища и о том, что покоится на его дне, беспокойно блуждает по лабиринтам моей памяти. Даже если бы мы прислушались к совету Говарда и не пошли на ручей в тот проклятый день, даже если бы мы развернулись и дали бы стрекача, как, определенно, следовало сделать, услышанное все равно клеймило бы наше дальнейшее бытие. Может ли простая история стать наваждением для слушателя, овладеть им? Порой я думаю, что рассказ о событиях той июньской субботы – лишь повод для того старого случая еще разок напомнить о себе миру.

Опять же, однако, я забегаю вперед. Всему свое время – и Лотти Шмидт, и ее папаше Райнеру, и человеку, которого он называл Der Fischer. Так что давайте-ка вернемся к истокам, и я поведаю вам о величайшей страсти моей жизни – таковой я ее полагал в то время: о страсти к рыбалке.

Рыбачить я научился не в детстве, как многие. Отец брал меня с собой раз-другой, но беда была в том, что он и сам не шибко хорошо управлялся с удочкой, так что предпочитал обучать меня тому, что у него самого выходило хорошо: бейсболу и игре на гитаре. Прошло где-то двадцать пять или даже тридцать лет после нашей с ним последней рыбалки, когда я проснулся однажды ночью и понял, что хочу пойти и закинуть удочку – желание в той же степени сильное, что и жажда, порожденная изнуряющей июльской жарой. С чего вдруг мне потребовалось порыбачить? Да если б я только знал. Конечно, положеньице мое было не из легких: я похоронил жену, с которой мы не прожили вместе и двух лет, жил скучной жизнью, о которой снимают дурацкие сериалы с закадровым смехом, заслушивал до дыр пластинки с кантри. А еще я много пил, и так как отец не научил меня обращаться с бутылкой как следует, ничего хорошего из этого не выходило: сначала полбутылки шотландского виски, потом полбутылки вина, потом судорожные объятия с унитазом. Моя работа тоже медленно, но верно шла коту под хвост: я был системным аналитиком «IBM» в Покепси и всяко заслуживал увольнения, но мне повезло с начальством – меня отправили в длительный отпуск по болезни. В ту пору айбиэмовцы еще держались достойно – утвердили три месяца отгула с полной оплатой; скажи кому сейчас, не поверят. Почти весь первый месяц я потратил, ловя что-то на дне бесчисленных бутылок. Я ел, когда вспоминал о том, что так надо – то есть довольно-таки редко; основу моего рациона составляли бутерброды с арахисовым маслом и джемом, перемежаемые жареной картошкой. Второй месяц во многом походил на первый, если не считать визитов моего брата и родителей покойной жены, ни один из которых не прошел в должной степени хорошо, чтобы вспоминать в подробностях. Все мы страдали. Мэри была особенной, не похожей на других. Боль от ее утраты била по нам с той же силой, как боль от коренного зуба, грубо вырванного плоскогубцами: рана открытая и чрезвычайно болезненная, и мы постоянно тормошили ее разными воспоминаниями – просто не могли сказать себе «хватит».

На исходе третьего месяца я проводил дни на диване, у телевизора, вливая в себя все, что попадалось под руку. Как видите, я ничему не научился.

В шкафу в спальне у меня были припрятаны коробки из-под обуви, забитые нашими совместными фотографиями, которые я так и не удосужился расставить по альбомам. Когда алкоголь в моей крови побивал определенную отметку, я доставал их и погружался в летопись нашего с Мэри брака. Вот – та пора, когда мы только-только встретились: начало лета, она стала работать у нас сразу после колледжа, и так получилось, что нам с ней перепал один проект на двоих. Поначалу мы лишь обменивались пустыми любезностями, сталкиваясь в проходе. В сентябре того года на вечеринке в честь Дня труда у Тима Стоффеля мы вдруг очутились за одним картежным столом, что в изобилии были разбросаны по лужайке. Мэри приехала с Дженни Барнетт, но Дженни куда-то смылась со Стивом Коллинзом, и из всех остальных посетителей вечеринки лучше всего Мэри знала меня. Она всегда отрицала сей факт, но я вполне уверен – спрашивая у меня, как дела, она просто убивала время, до того как ее тарелка опустеет и можно будет со спокойной совестью пойти домой. Вы, наверное, думаете, что тот разговор навсегда остался в моей памяти. Но черт меня раздери, если сейчас я могу вспомнить что-то, кроме своего восхищения, что она, оказывается, тоже фанатка Хэнка Уильямса-старшего[3 - Хэнк Уильямс-старший (1923–1953) – американский бард, композитор музыки в стиле кантри.]. Честно говоря, я был слишком отвлечен ее слегка избыточной наготой: на ней были только верх от бикини, обрезанные шорты и теннисные туфли. Ну да, типичный мужлан, знаю. Мы сидели, болтали, пока Тим не объявил, что пора бы и по домам. Назад мы возвращались не вместе, но эта встреча оставила след в моей душе – всё вокруг будто стало менее ярким, когда наши с Мэри пути разошлись.

Тем не менее часок-другой приятной беседы ничего тебе не гарантируют, правда? И, возможно, ко мне так бы и не попала эта фотокарточка, которую щелкнула Дженни: Мэри, с волосами, собранными в хвост, глаза и бо?льшая часть лица скрыты линзами темных очков, бело-желтые бретельки бикини выделяются на фоне сильного летнего загара. По возрасту нас с Мэри разделяли солидные пятнадцать лет – разница достаточная, чтобы задуматься над тем, что я чувствую и чего желаю. Хотел бы я сказать, что моя нерешительность была связана с нежеланием тревожить женщину, достаточно молодую, чтобы годиться мне в племянницы (если не в дочери), но все-таки главная причина крылась в том, что я не хотел, чтобы на меня смотрели как на дурака. Нет дурня хуже, чем дурень в летах, говаривал мой отец, и хоть я и не чувствовал себя стариком, сидя рядом с Мэри, в ее кавалеры меня вряд ли с ходу кто-то бы записал.

Вот еще одно фото, весну спустя: мы с Мэри стоим по колено в бурном потоке – ну, мне вода была по колено, а ей, скорее, по ягодицы. Одна из ее подруг пригласила нас провести день в горах, где у ее брата была «сторожка выходного дня» – звучит не очень, но на деле все оказалось вполне себе мило. Располагалась пресловутая сторожка на полпути вверх по высокому холму, у гравийной дороги, на которой скорость лучше сильно сбавить, если нет желания изорвать шины в клочья. Снаружи местечко напоминало утлый амбар, построенный скорее высоким, нежели протяженным; внутреннее же убранство щеголяло новехонькой древесной отделкой, кухонной утварью из нержавейки, настоящим каменным камином и высокими потолками. По-видимому, домишко принадлежал какому-нибудь адвокату из Манхэттена, который почему-то сбыл его по дешевке брату подруги Мэри, скромному труженику почты, сразу как построил. Мы прибыли в обеденное время и провели там один из самых приятных дней в моей жизни.

Подругу Мэри звали, как мне кажется, Карен. Они выросли в одном дворе. Поднявшись по гравийной дороге где-то на милю, мы наткнулись на широкую поляну, на дальнем краю которой береговой линией деревьев маячил извив ручья. День выдался знойным, воздух едва ли не кипел, и тень деревьев в сочетании с изумительной прохладой воды, само собой, завлекла нас. Связав кроссовки шнурками и забросив их на шею, мы стали осторожно шагать по уступам – русло реки было скалистым. Карен шла, подняв обе руки, будто вот-вот упадет. Мы с Мэри шли почти вплотную, подстраховывая друг друга. Не могу вспомнить, о чем мы тогда говорили. На ум приходят образы бегущей воды и тех маленьких паучков, что бегают по ее поверхности, – как их там, водомерки? Вроде бы да. Они соскальзывали вниз по течению целыми десятками – их крохотные лапки управлялись куда лучше моих неуклюжих ножищ. Между скал вихляла крупная форель и ловила водомерок: «плоп!» – и только растекающаяся рябь колец указывала на то место, где только что был миниатюрный чудо-пловец. Не думаю, что мы сделали больше ста ярдов вниз по течению, когда нам на глаза попалась небольшая плотина. Вода, что текла через нее, была идеально прозрачной и не могла скрыть почтенный возраст сооружения, но что интереснее всего – на берегах по обе стороны от плотины не наблюдалось ничего такого, что объяснило бы, почему и зачем ее возвели именно в этом месте. Тут мы решили развернуться и пойти обратно к брату Карен, который готовил обед, но перед этим Карен сделала снимок: мы с Мэри стоим посреди бегущей воды. Ее волосы на фотографии распущены, на ней – мешковатая футболка, крашеная вручную; этот диковатый предмет гардероба одолжил ей я, и Мэри смеялась так, будто ничего в жизни смешнее не видела. («А Мерл Хаггард[4 - Мерл Рональд Хаггард (1937–2016) – американский певец, композитор и легенда жанра кантри.] тоже в таких гонял?», спросила она, пока я с пылом объяснял, что кроме кантри я и «Грэйтфул Дэд» слушал.) В руке у нее – зеленая банка «Хайнекена»; пьющей Мэри не была, выпивала немного для того, чтобы держаться раскрепощенно. Фото разделено как бы на два фронта: светлый правый, где солнце освещает ручей, и темный левый, с непроглядной лесной чащей.

Между этой фотографией и той, что была до нее, – один из лучших годов. Покопавшись в ящике чуть более обстоятельно, я мог бы найти больше карточек, запечатлевших главные его дни – начиная рождественским ужином с семьей Мэри и заканчивая хэллоуинской вечеринкой, что была третьим нашим свиданием и на которой мы были обряжены в костюмы кантри-икон Кенни Роджерса и Долли Партон. Не знаю, все ли истории любви в основе своей одинаковы. Иногда мне кажется, что, если не вдаваться в частности, все пары проходят примерно через те же события. А иногда – что дьявол таки в деталях. Так или иначе, все это пришло к предсказуемому итогу. Мы влюбились друг в друга – и вскоре после того, как была сделана вторая фотография, я встал перед Мэри на колено и спросил у нее, выйдет ли она за меня замуж.

Полтора года до следующего ключевого фото. За это время мрак, что наполнял собою прорехи меж деревьев на том, втором, снимке, обволок нас и поглотил с той же легкостью, с какой форель лопала водомерок. Через неделю после нашего возвращения из медового месяца на Бермудских островах у Мэри в левой груди нашли уплотнение. Уже на этапе диагностики стало ясно, что все чертовски плохо: рак успел укорениться и уже наложил клешню на ее лимфатические узлы; он сопротивлялся облучению и химиотерапии с упорством какого-нибудь монстра-мутанта из второсортного фильма ужасов. Не уверен, когда точно мы узнали, что Мэри не выживет, когда мы это приняли. Каким-то образом – мне трудно найти нужные слова – она смирилась; не знаю, как правильнее описать ее состояние – как покой или как покорность? Она не выглядела безнадежной больной, смеялась даже чаще, чем прежде, расслаблялась как могла. Я даже решил, что ее отказ сникнуть перед лицом болезни означает, что ее организм потихоньку берет верх над поселившимся в нем чудовищем. Я даже поделился с ней этой идеей одним субботним днем. Я довез ее до Гудзона, до небольшого парка, который ей нравился, в нескольких милях к югу от Уилтвика. Мы набрели на него в один из наших первых совместных выходных, когда отправились на прогулку, дабы хоть как-то разнообразить досуг. В этот день с реки налетал бриз, она замерзла, потому мы вернулись в машину и стали наблюдать за водой. Я спросил у Мэри, не чувствует ли она выздоровление – неужто мой голос взаправду звучал так отчаянно, как я боялся? Она не ответила – вместо этого взяла мою правую руку в свою левую, поднесла ладонь к губам и легонько поцеловала. Тогда я убедил себя, что ее ответу помешал избыток чувств – наивный, наивный дурак.

Третья фотография – примерно из той поры: Мэри, подавшись вперед, к кухонному столу, смотрит вверх. Я тогда навис над ней с камерой и попросил улыбнуться. Улыбка вышла усталая – за ней стояли полтора года борьбы, измор сроком в восемнадцать месяцев. Ее голова была обернута платком, темно-синим в белую крапинку. Ей советовали носить парик, но она отказывалась. Кожа туго обтянула ее лицо и руки, как если бы Мэри постарела быстрее положенного. Наверное, примерно так она бы выглядела, доживи до тридцатой годовщины нашего брака. За ее спиной утреннее солнце заползало на подоконник над раковиной, устилая его золотом.

Две недели спустя ее не стало. В последние два дня твердь буквально ушла у нас из-под ног; времени на то, чтобы отвезти ее в больницу, на койку в палату, где она и отошла, едва ли хватило. Что последовало за этим: бесконечные звонки знакомым, посещение похоронного бюро, поминки, похороны, прием гостей в доме. Все это походило на какую-то странную игру, в которую меня вовлекли, забыв известить о правилах. Хоть и не мне судить, думаю, я продержался достойно и все сделал правильно. И когда все было закончено, когда дверь за последним гостем закрылась, остались только я и винный шкаф, заполненный стараниями посетивших последнюю церемонию. Шкаф с рядами бутылок и коробками из-под обуви, в которых оказалось куда больше снимков, чем я ожидал.

Моя жена ушла, а я остался работать над тем, чтобы поскорее уйти следом за ней. В душе моей воцарились февральские холода. И вот однажды утром, открыв глаза, я понял, что хочу порыбачить. Хочу, чтобы вы поняли, насколько мысль эта была могущественна, – лежал я очень долго, ожидая, что она исчезнет, но в моей голове она сияла подобно ослепительной неоновой вывеске, и я решил, что лучше будет ей уступить. Почему бы, черт возьми, нет? Я сыскал относительно чистые рубашку и брюки, выловил ключи от машины со дна унитаза (даже не спрашивайте, как они туда попали) и отправился на поиски рыболовных снастей.

Как вы уже догадались, я с трудом осознавал, что творю. От своего дома у подножия Френчмэн-Маунтин я поехал в город, в «Тысячу мелочей», – мне казалось, что уж в магазине хозяйственных принадлежностей мне точно улыбнется удача на снасти. Рад бы обвинить во всем выпивку, но нет, причиной всему была простая глупость. К счастью для меня, продавец оказался вежливым малым и не послал меня ловить бабочек в глуши, а указал на проход через главную улицу к магазину Кэлдора (так он назывался в те времена). Менее чем за двадцать долларов (я не помню, сколько потратил точно – хочется сказать, что двенадцать с половиной, но так ли это на самом деле?) я обзавелся удочкой с катушкой и мотком лески, чемоданчиком для переноски и сетью. Когда я сказал, что планирую провести за рыбалкой весь день, девушка-продавец настояла на том, чтобы я взял еще и шляпу.

– Мой отец рыбак, и старший брат тоже, – сказала она. – Я росла с ними бок о бок и тоже кое-что в рыбалке смыслю. Так вот поверьте – если и есть такая штука, без которой вы не сможете обойтись в этом деле, то это определенно хорошая шляпа.

Ее слова прозвучали убедительно. Купленный в тот день головной убор с символикой «Янки» я протаскал довольно долго – до одного памятного случая на Голландском ручье.

Еще она сказала мне, что неплохо бы повидать секретаря городского совета и купить лицензию, успокоения души ради; ну и посоветовала местечко на обочине Спрингвэйл-Роуд. Туда, на берег реки Сварткил, ее семья ходила рыбачить чаще всего. Я поблагодарил ее за всё и пошел следовать указаниям. Спрингвэйл – узкая дорога, что идет параллельно Тридцать второму шоссе, основному северо-южному маршруту как на въезд, так и на выезд из города. Первой своей частью дорога обнимает западный берег реки Сварткил – от нее берег всего в пятидесяти ярдах; и окаймляют реку клены и березы, нависшие прямо над водой. Нахваленное девушкой-продавщицей местечко располагалось на крутом пригорке – через дорогу там была конная ферма, а на другой стороне реки прекрасно просматривалось городское поле для гольфа. Два часа я просидел там в грязных брюках, мятой белой рубахе и бейсболке, размахивая удочкой на манер дикарской дубины и являя собой, надо полагать, то еще зрелище. Схватив первую попавшуюся на глаза приманку, очень правдоподобную, с тремя острыми крючьями, я забросил ее, но ничего не подцепил. С ней я упорно провозился недели две – наловив за все это время благодаря слепой удаче кучку хилых окуней, – пока какой-то седобородый старик, что пристроился поудить неподалеку, не сунул мне под нос пластиковый стаканчик, полный жирных дождевых червей.

– Ты накопай таких же, сынок, – пробухтел он. – От них-то пользы всяко больше.

Да, я мало-помалу втягивался. Пусть тот первый заход и был бесплодным, даже без намека на клев, пусть я и просидел пять часов, бездумно провожая взглядом ленивое течение, сносящее приманку куда-то прочь, пусть я и запутывал леску в ветвях растущих на пригорке деревьев добрую дюжину раз, пусть и потянул шею, пока эту самую леску выпутывал, я все равно вернулся на следующий день. И на следующий после следующего – тоже. И так далее.

К участку у Спрингвэйл-Роуд я подъезжал пораньше и уходил попозже. За рыбалкой день проходил незаметно. Когда свет дня окончательно мерк, я собирал свое снаряжение и ехал, но не домой, а в город, на перекус в паб «Уголок Пита». Там я быстро снискал репутацию постоянного клиента – официантки выучили и мое имя, и мои предпочтения, наловчившись приносить мое пиво («Хайнекен» в высоком стакане) даже раньше, чем я озвучивал заказ. И даже тогда, когда пошли рабочие дни, я обнаружил, что все еще могу выкроить пару часов на рыбалку в конце дня, если мне хватает ума заранее закинуть удочку в багажник машины. Примерно в то же время, как я уже упомянул, я переключился с приманки на червя, и под моей рукой удочка вдруг стала исполнять симфонии. В реке Сварткил, как я узнал, рыбы полно – окунь обычный, окунь солнечный, малоротый окунь, язь, сом и даже судак (этот монстр сломал мне удочку, прежде чем я успел выволочь его на берег). Так как я ничего не знал о чистке и приготовлении рыбы, я выпускал всякого речного жителя, что попадался мне на крючок, но это не имело значения.

Понимаю, все это очень смахивает на какую-то вдохновляющую журнальную статейку (заголовок: «Как рыбалка спасла мне жизнь»), но не тут-то было. Еще долго после того первого дня на реке, особенно когда осенний сезон рыбалки подошел к концу, я проводил ночи, наливаясь виски. Дом пребывал в беспорядке, и самой толковой едой для меня остались ежедневные перехваты в «Уголке Пита». Сидя на диване или лежа в постели с памятью о Мэри, я чувствовал себя совершенно разбитым – каждый новый день не уставал напоминать мне о том, что время потихоньку все сильнее и сильнее разделяет нас; рыбалка – не панацея.

Сидя у реки, я не чувствовал себя лучше, но мне хотя бы не становилось хуже. Там меня посещали чувства, успевшие позабыться с той поры, как объявили страшный диагноз Мэри: радость от чистой воды и свиста лески, кратковременное удовлетворение от славного улова… но в основном – спокойствие, почти умиротворение от созерцания горных пейзажей западного Нью-Джерси и вод, не устающих убегать прочь от моего пригорка куда-то к Гудзону. В те часы на Сварткиле я словно обретал второе дыхание – трудно сказать, что было бы со мной, если бы у меня и эту отраду отняли. Может, я бы и выжил. Но рыбалка позволяла мне не напиваться вдрызг на ночь, так как после посиделок у Пита час наставал поздний, и к тому времени, как машина моя сворачивала на подъездную дорожку к дому, я чувствовал себя слишком утомленным для возлияний. И, хоть покои мои и сохранили беспорядок, я выяснил, что если хоть чуть-чуть разбирать его, то некоторые нужные вещи – например ботинки – найти становится гораздо легче, то есть на рыбалку можно собраться быстрее. А еще я стал готовить себе бутерброды с салями, сыром и майонезом – еда не ахти какая, но все получше, чем питовы пиво и чипсы (которые, впрочем, тоже никуда из моей жизни не пропали).

Словом, хоть рыбалка и не была панацеей, в целом, думаю, она спасла мне жизнь. По секрету: в течение долгого времени я всерьез полагал, что к ней меня подтолкнуло нечто свыше, если понимаете, о чем я. Только так я мог объяснить себе, как занятие, ни капельки не цеплявшее меня раньше, стало вдруг таким насущным. Поначалу я грешил на случай – мол, наверное, будучи под хмелем, посмотрел какую-нибудь программу о рыбалке, на следующее утро, как водится, забыл, а потом воспоминание само всплыло в нужный час. Однако чем больше времени проходило, тем меньше такое объяснение устраивало меня. Все выходило как-то уж слишком хорошо, подозрительно хорошо – занятие столь прочно легло на душу, что на исходе зимы второго года я изнывал от желания найти хоть что-нибудь, что заполнило бы на время то занимаемое рыбалкой свято место. Не скажу, что пробовал себя в уйме изведанных человечеством хобби. Спорт не вдохновлял меня, я был горазд пофехтовать, не более того, – все прочие его виды оставляли меня равнодушным. До возвращения на пригорок у Спрингвэйл, в шляпе и с удочкой в руках, я чувствовал себя лишенным чего-то очень важного. Общаясь с коллегами по работе, я узнал, что так случается далеко не со всеми увлеченными людьми: не все черпают из своих интересов, пусть даже и сильных, столь много умиротворения и забвения. Поверить в то, что на рыбалку я наткнулся случайно, было труднее, чем в то, что некто, знающий меня достаточно хорошо, чтобы понять, что такой досуг подойдет мне на все сто, привел меня к ней.

Конечно же, я имею в виду Мэри. Через несколько месяцев после ее смерти ничего из того, о чем люди болтают на дневных ток-шоу, я не испытывал. Я не видел ее, не слышал ее голоса, не ощущал фантомных прикосновений. Она была в моих снах, но и только; я ее не чувствовал. Однако был один интересный случай: ее сестра осталась у меня погостить на день и утверждала, что слышит голос Мэри, поющий песенку из ее детства, за кухонным окном. Когда она выбежала на улицу, двор, само собой, был пуст. Вообще, без видений о Мэри и призрачных чувств я вполне обходился – видит Бог, она настрадалась тут порядочно и заслужила покой, грех на такое жаловаться. В вопросах религии я был не особо подкован – меня крестили и воцерковляли как католика, но мои родители фанатичными верующими не были. В любом случае убеждать меня в чем-то стало делом зряшным после определенного возраста, но они и не пытались. Они остановились в определенной точке, я остановился в определенной точке – всё. Я никогда не задумывался о Господе, рае или о чем-то таком. Мы с Мэри обручились в церкви, но только потому, что это было важно для нее. По той же причине я убедился, что ей отслужат похоронную мессу с ее любимым священником у алтаря. Когда она умирала, когда ее не стало, много людей, от близких родственников до едва знакомых сослуживцев, говорили со мной о религии, о вере. Они твердили, что мне это нужно, что вероучение поможет мне. Может, так оно и было… но меня просто не клонило в эту сторону, если вы понимаете, о чем я.

Однажды вечером мой двоюродный брат Джон, священник-иезуит, заехал ко мне с намерением провести ритуал инициации новообращенного… или как там он называется, его проводят, когда вы возвращаетесь в церковь. Я помню, как он говорил о смерти, спрашивая, не больно ли мне думать о том, что все заканчивается просто ничем, полным исчезновением нас из мира; разве не страшно мне твердить себе, что Мэри умерла – и все закончилось, что она ушла и я никогда больше ее не увижу? Я сказал Джону все как есть – что меня это не беспокоит. Она долго болела (по факту, весь наш брак), упорно боролась, и кем, в конце концов, был я, чтобы оспаривать ее право на покой? По правде говоря, идея отдохновения от всяких условностей мира мне нравилась. Она казалась намного приятнее и благотворнее понятий о Рае Божьем, где тебе суждено порхать в благоуханных рощах подобно какому-нибудь колибри-переростку.

На втором году рыбалки я стал мало-помалу задумываться. Слова двоюродного братца Джона запали мне в голову, а священники-иезуиты, в конце концов, люди умные, так ведь? Пищу для размышлений он мне подбросил еще ту. Все чаще я спрашивал себя, не могла ли Мэри не столько уйти из этого мира, сколько углубиться в него? Будучи погребенной в земле, не стала ли она частью этой земли, воды в земле, всего живого, что есть в земле? Может, в каком-то смысле она даже частично возвратилась ко мне.

С течением времени я усовершенствовал свое снаряжение – перешел от катушечной удочки к спортивному спиннингу (мультипликаторные катушки так и остались для меня чем-то непостижимым), а также освоил приманки. Я искал другие реки, другие ручьи, чтобы ловить в них рыбу. Хоть от Гудзона меня и отделяли двадцать минут езды на машине, я ни разу к нему не выбрался. С одной стороны, рыбы, хорошей и разной, там больше – вместо приевшихся окуньков я мог ловить зубаток, форель и судака. С другой стороны, ре?ки мне нравились больше своей компактностью, а Гудзон был чертовски велик. Рыбачить можно и в стоячей воде. Согласен, приятно порой скоротать пару часов в лодке, на плаву, но мне гораздо важней оставить за собой возможность встать и размять ноги тогда, когда заблагорассудится.

Словом, стал я мало-помалу открывать мир горных озер Катскилла. Вообще, местность свою я знавал плоховато. Отец мой был родом из Спрингфилда – в его семействе намешалось порядочно разных кентуккийских кровей, а мама и вовсе приехала из Шотландии, из местечка под названием Сент-Эндрю, где поля для гольфа не экзотика, а часть привычного быта. Ей было на тот момент восемнадцать. С отцом они познакомились в Квинсе, а потом оба переехали в Покепси – там он нашел работу управляющим банка, и они поженились. Ни один из них не знал много о здешних краях, и особо к их пристальному изучению они и не стремились. Кроме того давнего дня, когда мы с Мэри гостили у брата ее подруги, я ни разу не был в горах. Свернув на запад по Двадцать восьмому шоссе из Уилтвика в одно прекрасное субботнее утро, я, по сути, отправился в неизведанные края.

С самого начала мне там очень понравилось. Я не знаю, бывали ли вы когда-нибудь в Катскиллских горах. Если смотреть на них со стоянки у магазинчика Кэлдора (того, что потом стал магазинчиком Эймса, а еще позже – универмагом «Стоп-энд-Стоп»), то они всегда лично мне казались этаким стадом гигантских животных, пасущихся на горизонте. Вблизи же, когда едешь среди них в свете раннего утра, что пробивается над закругленными высями, горы кажутся невероятно настоящими, даже более реальными, чем что бы то ни было. Вид этих каменных нагромождений с повязанным на манер шарфа редколесьем захватывает дух. Удержать глаза на дороге невозможно – пусть вы и рискуете столкнуться с каким-нибудь таким же туристом выходного дня, вы все равно будете смотреть во все глаза на ближайший пик, с одной, заросшей стороны, предстающий перед вами огромным кустом, а с другой – невообразимым каменным великаном. Петляя по ответвлениям дорог, вы то и дело проезжаете луга и старые дома – местечки уединенные, тишина там царит такая, что заслушаешься.

Именно о тишине я чаще всего и думал в тех местах. Рыбача далеко на западе, в городке под названием Оненота, и еще дальше на севере, в Катскиллских горах, вытаскивая рыбу из горных потоков, что протекают между этими городами и Уилтвиком, стоя в лучах субботнего утреннего солнца и наблюдая за водой, низвергающейся маленькими водопадами в скромные заводи, забрасывая блесну о трех крюках и выжидая, когда задумчивые тени мельтешащих рыб соберутся и решат, клевать или не клевать, я внимал этому всеобщему волшебному затишью. Я все еще мог слышать, как смеется вода, как птицы перекрикиваются о чем-то друг с другом, порой даже улавливал далекий рокот машин, но за всем этим проступал еще один звук, тихий, но господствующий над всеми ними. Словно попав в другое измерение, я вслушивался в него… и мне почти казалось, что я слышу Мэри. Она ничего не говорила, не издавала ни шороха, но я все равно ее слышал. Я не мог сказать, была ли она в таком состоянии счастлива или грустна, потому что движущиеся тени форелей быстро возвращали меня в привычный мир, и я остервенело сматывал леску, ожидая, когда начнется борьба за добычу, и в предвкушении напрягая руки. Может быть, в другой ситуации и в другой обстановке я бы чувствовал себя по-другому – мурашки по всему телу, сухость во рту и все такое прочее. Однако, сражаясь с очередной форелью, заглотившей наживку, я ничего не мог поделать с этим царством тишины – лишь признать его, как и тот факт, что Мэри пребывала где-то в нем, за гранью. Позже, укладывая улов на бережок и закусывая победу шоколадной плиткой, я думал о том, что же на самом деле творится в сердце этой безбрежной тишины.

Но даже тогда я не испытывал особого страха. Мир всегда казался мне довольно-таки большим местом, в котором так много всего, что не под силу изведать в одиночку, даже потратив всю жизнь. Я-то хотя бы это понимал. Когда Мэри умерла, я не верил в то, что после нее что-то останется… и, возможно, я ошибался. Черт возьми, да я бы с радостью признал ошибку – кто бы на моем месте поступил иначе? Ее тихое присутствие на рыбалке не казалось мне чем-то угрожающим – с чего бы вдруг? В этой жизни у нас все было хорошо, и, может статься, она скучала по мне точно так же, как я скучал по ней, и хотела посмотреть, как у меня дела. Я не стал бы утверждать наверняка, что чувствовал ее там, рядом со мной, на всех тех реках и ручьях. Не могу сказать, что она всегда присутствовала, когда я сидел в определенном месте или в определенный день. Но чаще всего это случалось в горах. Она была со мной, когда я пробирался по Эсопус-Крик – вернее, по его быстротечному витку, название которого я пообещал себе узнать позже, да так и не узнал. Она была со мной однажды днем, когда я вернулся на насиженное местечко в Спрингвэйле и застал каких-то двух старушек-удильщиц на раскладных стульчиках. Не могу сказать, что она преследовала меня – уж слишком много в этом словце регулярности, коей в моем случае не было и в помине. Но порой, по случаю, Мэри меня посещала.

2

Ступени на лестнице утраты

Знаете, а ведь обо всём этом я могу твердить до конца дня – и этого, и завтрашнего в придачу. Уж простите – когда вспоминаю, чем рыбалка для меня была, почти забываю о том, чем она в итоге стала, потому и не тороплюсь идти вперед. Хорошее это дело – смотреть на те деньки, когда я не проводил бо?льшую часть времени у реки, гадая о том, что из всего сокрытого в толще ее вод может вот-вот восстать из глубин по мою душу. Тогда-то я еще не задавался такими вопросами, да и разум мой не был полон пугающих образов, что могли выступить в роли ответов. Стая огромных головастиков, каждый – с одним-единственным глазом, рыба с огромным, как драконье крыло, плавником, с торчащими наружу клыками, бледный пловец с перепонками меж пальцев рук и ног и лицом, чьи черты колеблются всякий раз, когда вглядываешься в них… Все это и многое другое услужливо всплывало из омутов памяти, заставляя ладони покрываться испариной, а сердце – безумно прыгать в груди. Но сейчас важнее всего то, что вы понимаете, какое место занимала рыбалка в моей жизни. Используя это знание, мне проще объяснить, почему я стал заручаться компанией Дэна Дрешера.

Я знал его по работе: его место – в двух дверях от кулера с водой. Высокий парень: это было первое, что я подумал, когда он пришел ко мне, и, полагаю, моя реакция была типичной. Дэн был шести футов семи дюймов ростом, худой как палочник. Его шевелюра – столь же приметная, сколь рост: волосы ярко-рыжие, будто бы никогда не знавшие расчески; не уверен даже, бывал ли этот парень хоть раз в парикмахерской. Лицо его было настолько острым, что на ум сразу шла резьба по граниту: острый лоб, большой острый нос, круглый, но при том все-таки острый подбородок. Он много улыбался, и глаза его всегда лучились добротой, что сглаживало всю эту повальную остроту его черт, но, если судить по внешности, казалось, его облик просто создан для проявления ярости.

Поначалу мы с Дэном общались мало, пусть и на дружеских тонах. Ничего необычного – я был на добрых два десятка лет старше его, вдовец не первой молодости, чьими любимыми темами для разговора были рыбалка и бейсбол. Он же был еще юн – свежеиспеченный выпускник Массачусетского технологического института, любитель дорогих костюмов, его женой и двумя сынишками-близнецами восхищались все. Со смерти Мэри минуло достаточно много времени, дабы семейные фотографии в рамочках, выставленные Дэном на свой стол, не повергали меня в панику. В последние несколько лет у меня были какие-то бледные намеки на отношения, но всерьез дело не пошло – я был не готов. За несколько месяцев до того, как мы поженились – как раз тогда, когда мы планировали торжественный прием, – Мэри повернулась ко мне и сказала: «Абрахам Сэмюэлсон, ты самый романтичный человек из всех, кого я знаю». Я не помню, каким был мой ответ – скорее всего, я обратил все в шутку. Возможно, она была права, возможно, во мне было больше романтики, чем я думал. Как бы то ни было, я был один, а у Дэна была его семья, и в то время это казалось непреодолимым разрывом между нами.

Затем, в один ненастный день (память мне подсказывает, что то был вторник), Дэн не пришел на работу. Само по себе это было не так уж важно, если не принимать во внимание тот факт, что Дэн не позвонил и не предупредил об этом. Вот это уж, это-то всех и удивило – Дэн заслужил репутацию особо добросовестного работника. Приходил он не позднее восьми двадцати, на десять минут раньше всех остальных, в обеденное время отлучался не более чем на пятнадцать минут (это в те дни, когда не перекусывал наспех прямо за работой), отбывал домой тоже позже всех – уходя толпой в четыре тридцать, мы махали ему на прощание, зная, что он проторчит за столом еще хотя бы полчаса. Он был предан своему делу – притом достаточно талантлив, талантлив настолько, что преданность эта ценилась. Я предполагал, что у него были свои взгляды на раннее и быстрое продвижение по службе – подобное рвение, учитывая двоих детей, я вполне мог оценить. Обо всем этом я рассказываю единственно для того, чтобы объяснить, почему в тот день, когда Дэн не пришел, все мы ощутили легкую тревогу.

Как мы узнали на следующий день, у нас были все основания для беспокойства. Кто-то прочитал новость за утренним кофе, на первой странице «Покепси ньюс», кто-то узнал из уст Фрэнка Блока. Фрэнк был членом добровольной пожарной бригады, и его отсутствие в тот день никто почему-то не связал с Дэном. Одним словом, произошло несчастье.

Дэн поднимался рано, как и близняшки. Порой его жена Софи оставалась в кровати подольше, но в тот день по какой-то причине они встали все вместе. Время было раннее, немногим позже шести утра, и Дэн предложил всей семье заскочить в город и перекусить где-нибудь, перед тем как он отправится на работу. Идея пришлась супругам по душе, так что они усадили детишек в специальные креслица и выехали на машине. У Дэна не получилось пристегнуть ремень безопасности, и Софи обратила на это внимание, но он лишь отмахнулся – мол, дорога недолгая, ничего страшного с ним не случится.

– На твой собственный страх и риск, – строго сказала тогда Софи.

Дрешеры жили у Южной Моррис-Роуд. Эта дорога пересекает Шоссе 299, главную трассу, примерно в трех милях к востоку от города. Шоссе 299 – скоростная трасса… По крайней мере была таковой все то время, что я прожил по эту сторону Гудзона. В месте пересечения с Моррис-Роуд, конечно, надобно было быть светофору, а не паре стоп-сигналов – хотя, может статься, особого значения это не имело. Может статься, парень, управлявший большим белым восемнадцатиколесником, все равно не успел бы затормозить, гоня на своих семидесяти километрах в час. Дэн сказал, что видел, как грузовик надвигался справа – при повороте налево на 299, – но даже не успел понять, что тот движется настолько быстро. И, представьте себе, этот Большой Белый Кит врезался в его «субару» на полном ходу – поразил подобно молнии. Дэна катапультировало на дорогу через лобовое стекло – только благодаря этому он, как оказалось, и выжил. Высекая мириады искр и разбрасывая зазубренные осколки металла, расплющенные друг об друга грузовик и легковушка прокатились еще несколько метров вперед, и еще до того, как их движение прекратилось, «субару» превратился в шар из пламени. Буквально секунду спустя рванули топливные баки грузовика. Когда первый полицейский автомобиль прибыл на место, было уже слишком поздно. Я полагаю, что было слишком поздно уже тогда, когда нога Дэна вжала акселератор и машина вылетела на дорогу. Может быть, слишком поздно стало в тот момент, когда недалекий тип за рулем восемнадцатиколесника глянул на наручные часы, понял, что не успевает с утренней доставкой по расписанию и, решив сэкономить время и увеличить скорость, дал по газам. Огонь забрал его жизнь – хотел бы я сказать, что мне было его хоть чуть-чуть жалко, да, увы, не могу. Софи и близнецы тоже погибли. Два дня спустя коронер сказал Дэну, что, по всей вероятности, его жена и дети были убиты одним лишь столкновением и не сильно-то и мучились, когда пламя накинулось на них, если мучились вообще. Наверное, он думал, что таким образом хоть как-то утешит его.

Дэн был достаточно вежлив с тем коронером, но, думаю, причиной тому была пелена шока, в которой он все еще пребывал, когда коп подобрал его, спотыкающегося поминутно, на обочине дороги. Лицо Дэна алело от крови, как и толстовка, которую он надел с утра. Сначала офицер даже не был уверен в том, кто этот высокий парень. Когда он подвел Дэна к одной из машин скорой помощи, прибывших быстро, но уже все равно бесполезных, то предположил, что Дэн – всего лишь свидетель, застигнутый аварией, ранняя пташка-бегун, схлопотавший удар какой-нибудь отлетевшей в результате столкновения железкой. Ему потребовалось некоторое время, чтобы разобраться и понять, что мужчина перед ним – водитель автомобиля, превратившегося в кучу смятого полыхающего металла. Смекнув, коп попытался допросить Дэна, но внятного рассказа о случившемся от него, само собой, не добился. В конце концов один из прибывших на место парамедиков сказал копу, что Дэн, скорее всего, в тяжелейшем шоке – а в таком состоянии человеку прямая дорога в больницу.

Пожар на дороге не унимался почти час, потребовалось три пожарных расчета, чтобы совладать с ним. Едущие из города и в город машины то и дело вставали, водители глазели на место аварии, и так вплоть до самого разгара дня. Две недели спустя на том перекрестке установили светофор; перемена стоимостью ровно в четыре человеческие жизни. Такие вот в наши дни расценки. Дрешерам он был уже ни к чему – разве что как памятник.

Прошло целых шесть недель, прежде чем Дэн снова явился перед нами. Поминки для Софи и близнецов прошли в городской методистской церкви – скромные, только для самых близких родственников. К тому времени как я пришел на работу в одно утро понедельника и прошмыгнул мимо стола Дэна, память о его трагедии изрядно поблекла – стыдно признать. Хотел бы я сказать, что виной тому завал в делах или какие-то разительные перемены в моей собственной жизни, не важно, к лучшему или к худшему, вот только правдой тому не быть. Долгое время хранить у сердца трагедии, что не касаются тебя лично, трудно – такую истину я усвоил после смерти Мэри. В краткосрочной перспективе люди вполне способны проявить к вам сострадание, но пройдет пара недель – и с вами будут обращаться точно так же, как и раньше, безо всяких скидок на происшедшее.

Дэн вернулся на работу со шрамом, оставшимся после удара о рассыпающееся лобовое стекло. Так к его выдающемуся росту и рыжей шевелюре добавилась третья отличительная черта. Начинаясь от линии роста волос (их Дэн стал отпускать подлиннее), шрам сбегал вниз по правой стороне лица, огибал правый глаз, стрелой вонзался в угол рта и оттуда переходил на шею, исчезая где-то за краем воротника рубашки. Все старались не глазеть на него в открытую, но выходило плохо, сами понимаете. Как будто по этой линии проходила какая-то застежка, на которой все лицо Дэна и держалось. Мне шрам напоминал о тех временах, когда отец брал меня с собой на прогулки по территории колледжа Пенроуза, когда я был мелким пацаненком, такое частенько бывало. В обязательном порядке отец останавливался всякий раз у пораженного молнией дерева и указывал мне на него. Оно было не из тех, которым разряд обламывал пару-тройку веток – то был настоящий живой громоотвод, он притягивал удары к своей кроне и пропускал ток по всей длине ствола, до самых корней. Случалось это, по-видимому, столь часто, что след от молнии намертво отпечатался в коре, прочертив извилистую линию, по которой отец всякий раз проводил пальцем, говоря:

– Знаешь, древние греки хоронили убитых молнией людей отдельно от всех остальных. Они были уверены, что опыт такой смерти своего рода священен… Вот только не могли определиться, хорошо это или плохо.

– Как что-то священное может быть плохим? – спрашивал я, но единственным ответом мне всегда служила легкая дрожь, пробегавшая по его шее, когда он касался пальцами той борозды, по которой некогда стекала река белого электрического огня.

Все мы делали все возможное, чтобы Дэн освоился на работе; тем не менее прошел не один месяц, прежде чем мне пришла в голову мысль пригласить его на рыбалку вместе со мной. Вы, наверное, думаете, что я одним из первых заговорил с ним, но это не так. До поры до времени я старался избегать его. Знаю, как это звучит: если не бессердечно, то по меньшей мере странно. Кто, как не я, лучше всех подходил на роль понимающего советчика и утешителя – ведь мы оба потеряли своих жен, не так ли?

Ну да, так оно и было. Вот только все люди счастливы одинаково и несчастны по-разному. Утрата близкого человека – это не что-то, сделанное под штамповку, и трагедии в нашей жизни до ужаса разнообразны. Утрата – она как лестница, количество ступеней в коей вам не дано знать; вы стоите на ее вершине, а она все тянется вниз, и с каждым новым шагом по ней вы что-то теряете – работу, дом, смысл жизни, родителей, любимого человека, детей. На какой-то ступеньке вы теряете саму жизнь – и, как я вскорости уверовал, спускаетесь куда-то еще ниже, еще глубже. В этой ужасной иерархии то, что я претерпел, – медленный уход жены, растянувшийся почти на два года, – стояло намного выше того, что перенес Дэн, выше потери жены и детей почти в мгновение ока. Точно так же человек, который в жизни вообще ничего не терял, стоял намного выше меня. У нас с Мэри все-таки было время, и пусть даже многое из того времени омрачалось тем, что смерть неотвратимо подступала к ней, мы, по крайней мере, смогли насладиться теми оставшимися месяцами, отправиться в Вайоминг до того, как болезнь окончательно приковала ее к кровати, выудить нечто хорошее из плохого. Можете себе представить, сколь сильно кто-то в положении Дэна мог завидовать мне… или даже ненавидеть меня за то, что у меня было, даже сильнее, чем кого-то, чья жена жила себе и жила. Я мог себе представить эту ненависть, потому сохранял почтительную дистанцию.

Кроме того, в своем поведении Дэн мало изменился. Он не расплылся в студень, как я. Конечно, бывали дни, когда его рубашка была той же, в которой мы видели его вчера, или костюм его был помят, или галстук висел криво, но в нашей конторе было порядком одиноких мужчин, в чей вид вкрадывались порой подобные детали, так что таким удивить кого-то из наших не удавалось. Помимо шрама и немного более длинных волос, единственное изменение, которое я видел в Дэне, сказывалось в его взгляде на остальных. То был куда более сосредоточенный взгляд, требовавший бо?льшей концентрации, чем обычно. Брови чуть опущены, глаза горят так, будто он пытается смотреть скорее сквозь то, что перед ним, чем на то, что перед ним. Во взгляде этом крылось нечто озлобленное – некие зачатки ярости, что иногда давали о себе знать в выражении его лица, – и если взгляд этот останавливался на мне, становилось как-то неуютно. Хоть его манеры и остались безупречными – Дэн всегда предпочитал говорить с людьми вежливо, оставляя о себе благоприятное впечатление, – под этим взглядом я неизменно чувствовал себя одним из героев того фильма про побег из Алькатраса, на которого ложится луч прожектора со смотровой вышки.

Когда наконец я позвал Дэна порыбачить со мной, я действовал скорее в порыве. Я стоял тогда в дверях кабинета Фрэнка Блока и рассказывал ему о том, как подсекал форель в минувшие выходные. Форель была не из самых больших, попадались мне экземпляры и куда крупнее, но силушкой природа ее не обделила, это уж точно. Ситуация с ней была осложнена еще и тем фактом, что, когда она начала клевать, я отошел за кустик отлить. Леска до поры была неподвижной, и я решил, что ничего не случится, если зажать удочку между футляром и бревном и отлучиться ненадолго по делам насущным. Как назло именно в этот момент рыбина решила заглотить наживку и рвануть прочь – яростно зажужжала катушка, удочка свистнула в воздухе и плюхнулась в воду. Я наспех выскочил из кустов, не успев должным образом застегнуться, и нырнул следом за ней. Поймать-то поймал, еле-еле ухватил – вот только штаны мои возьми да и спади до самых лодыжек. В таком первозданном виде я и стал подсекать рыбину – и вытащил-таки на берег, и залюбовался хорошим уловом; мой рыбачий азарт развеялся лишь тогда, когда до слуха моего долетели чьи-то смешки. Оказалось, на другой стороне реки стояли две девчонки – одна с биноклем, другая с фотоаппаратом. Обе показывали в мою сторону и смеялись. Я сразу пожалел, что родился на свет.

– И что же ты сделал? – спросил Фрэнк, покатываясь со смеху.

– А что мне оставалось? – пожал плечами я. – Поклонился им обеим, повернулся и поплелся обратно в кусты.

– Так ты у нас рыбак? – вдруг спросил меня Дэн, неожиданно подкравшись сзади. Я, надо думать, почувствовал его приближение загодя – только потому и не взвился в воздух, голося благим матом.

– Ну да, есть такое, – ответил я ему, повернувшись. – Я на рыбалке почти каждый день, когда не идет дождь, а порой и под дождем удило закидываю.

– Я раньше тоже рыбачил, – сказал Дэн. – Мой отец брал меня с собой.

– Ну и как тебе? – поинтересовался я.

– Ничего особенного. Навидался озер да прудов.

– Удавалось поймать кого-нибудь? – спросил Фрэнк. Он был из числа тех парней, что любят говорить о рыбалке больше, чем саму рыбалку.

– Иногда. – Дэн пожал плечами. – Окуней случалось вытаскивать, солнечных в том числе. Однажды мой отец поймал щуку.

– Нехило, – оценил я. – Щука – рыбина не из простых, ее поди вытащи.

– И не говори, – подтвердил Фрэнк.

– Мы весь день с ней провозились, – сказал Дэн. – Когда погрузили ее в лодку, она оказалась почти три фута длиной. Настоящий рекорд для того озера. Это было в штате Мэн. Мой отец спровадил рыбину капитану Питу – так звали мужика, что держал лавку приманок и снастей на озере. У него-то мы и купили наживку, на которую щука клюнула. И содовой всегда у него затаривались. У него был большой холодильник с банками содовой. Его та щука так впечатлила, что он снес ее таксидермисту и чучело повесил на стену в лавке. Под ней сделал табличку – с именем моего отца и датой вылова.

– Здорово, – сказал Фрэнк. Не знаю, относилось ли это к истории Дэна или к тому, что он вообще с нами заговорил. Насколько нам было известно, наш разговор был самым продолжительным из всех, в которых Дэн непосредственно участвовал с поры аварии.

И я спросил: