Ангелология

скачать книгу бесплатно


«Поле сенокоса. Хей-хей, Хеди, Денни», – дразняще переключался Кайло, по-прежнему капельно-равнодушно и задушенно, слегка напористо, усугубляя анти-интимность мгновения, пока не стал извергаться жёлтопрессной клеветою на местный «Rod & Gun», полагая, что «это ясно, как день, что директора Энон мог завалить только какой-нибудь силач-психопат»; Хейден замучилась отключать внимание. Ей хватало подобных сумбурных речей и негодования по поводу новостей и от Чоля. Почему-то она вспомнила, как отец, уводя её по утрам к Санфидлер-роуд, выглядел так же, сгибался и разгибался по нескольку раз, что-то рассказывал, много хохотал, в одной руке придерживая сигарету, в другой – стеклянную бутыль или телефон. Расположение рук иногда менялось. Стеклянные бутылки иногда замещались банками-жестянками: это было не так важно. Клиновидные картинные рамы, пульсируя, разворачивались за спиною, словно угроза, растущая в направлении лифта: это костный мозг здания смотрел во всю плеяду стеклянных глазков, моргал лампочками между тяжёлых от усталости шпилей на прощание, только они церемонно нырнули в одну из комнат.

Испускающий вены трещин аквариум номера был на что-то похож, что-то ветошно-немощное, неуловимое в широкополых окошках, с CD-дисками, исковерканными чёрным перманентным маркером в малообещающих посланиях, керамика дробилась мебелью, как инжирными лозами созревала охотничьими чучелами на гвоздях.

Кайло не стал снимать с неё майку, стянул джинсы, а носки оставил, – заботливо подрубил коленные чашечки – замыленное стекло сопротивлялось по сценичности его лица сгоревшими в вольтметре бутонами поцелуев, Хейден с рваными выдохами пересчитывала толчки, выхватывала черты: мороженые зрачки уже в экстазе, ровная монотонная циновка раздражённых капилляров на щеках, – на них то догорали, то воскресали распятые лучики, может, поэтому ей вспомнилось островное кладбище, статуи анирнисиаков, обуглившиеся и разбитые временем. Она не чувствовала ни нанометра кожи, но чувствовала, как вихри в желудке поездами несутся мимо рельсов, готовые разбиться. Чувствовала взрывоопасную сукровицу-бисквит там, где никто не смог бы достать. Искала спасения в процессе умирания контрастов и перепадов апреля на плинтусе, удлиняющем громадный крест-каноэ над изголовьем и лампочный потолок гостиницы. Наклонившись, подсвеченный разорвавшимися сосудами, Кайло исцарапал ей лоб щетиною и вылил в ротовую полость две десятых литра слюны с деревянными занозами.

«Не хочешь вдохнуть?» – запоздало испорченная лукавством, неподготовленная улыбка складывалась, словно карманный нож. Дерзость, шекспировский тон, это настойчивое коварство заставили Хейден остановить руку с ярко расцвеченным бутыльком на половине пути; голова и без того немного кружилась от невесомости.

– Извини, – сбивчиво пробормотала она, ощущая, как пальцы завязываются узелком вокруг флакона, примиряясь с почти еженедельной порцией изобутилнитрита. Матрас под поясницей онемел. Образ «купания слона» в действии: попытка сдаться в вытравлении себя из собственного тела и налепить на шкурку защитный слой грязи, как в первый раз, как в первый раз – замкнутым эхом моталось по черепушке. Это был Эллиотт; его голос, но говорил он фразами Стикса. – Я хочу гораздо большего, чем быстрый кайф.

– Чего же ты хочешь? – злая, тёмная усмешка. – Вафель со сгущёнкой? Рок-н-ролла? На гитаре я не играю, но могу включить колонку.

Чего-то более материального, чем надуманные эмоции и подростково-запретная экзальтация, зафиксировавшаяся в мозжечке, чего-то вещественного, подумала Хейден, наблюдая за тем, как покорённое бесстыдством выражение лица напротив растягивается в похотливую дымку. Я не знаю, подумала она. Расскажи мне про школу, в которую ты ходил, и про деревья, что росли на заднем дворе. Расскажи про своего первого друга. Расскажи всё, что ты так и не смог сказать вслух, расскажи про твои разочаровывающие попытки вернуться назад во времени. «Большая часть людей, совершивших покушение на самоубийство, в течение трёх лет после этого предпринимает повторные суицидальные попытки».

– Тебя, – она ответила порывисто.

Потому, что шторы были задвинуты, под рассеянным излучением торшера выпуклости в районе бархатных тазовых косточек окрашивалась кораллом. По шёлковым простыням её соломенные волосинки, в которых ещё точечно пощёлкивала обугленная палица-юность, рассыпались подобно тому, как по серым сваям кровати рассыпалась желчь омытых сигнальными огоньками волн. Хейден лежала ногами на юго-восток – так обычно хоронили умерших детей, а потом подкладывали к подголовью ложа вечного сна оленину. Хейден научилась намеренно разрывать контакт с нервными окончаниями и представлять, что вылетает, чтобы наблюдать за распятием с потолка – бесконечный процесс репетиций и исполнений сделал её специалисткой в подделывании деталей; нужно было лишь принимать на веру хромированные жердины приказов и грязных комплиментов. Сколько у неё ногтей теперь, чтобы оставлять царапины? Сколько лёгких, сколько из них ещё не заполнилось сладким дымом? Притаилась ли в седьмом позвонке ложечка цианида, расцвели ли веточки акации из фаланг пальцев?

Бриджит Бардо говорила, что техника повторения одних и тех же движений и одних и тех же жестов похожа на надевание несвежого белья по утрам. Когда Лола цитировала её, ей становилось плохо от душащего смеха.

Ад – это другие. Это всегда другие, снова и снова думала Хейден. Изводы ада легко представить: человеческое тело было Адом, Ад был в человеческом мозге. Параллаксы самообороны, как Церберы, охраняли гипоталамус, а два распятия поверх ключиц символизировали разложение физической оболочки в физическом суперпространстве. В виртуальном Аду, о котором рассказывали медиатворцы в эпоху фастфудного творчества, и даже задолго до них, и задолго до того, как онемевшая от собственной агонии наука сделала этот необратимый шаг вперёд, всегда находилось то, что было в обычной человеческой жизни, страдания, зависимости, эти склизкие врата в разврат, обида на удручающе молчаливого Бога, болезни, сплошное разложение, сплошная боль…

Хотелось зажмуриться так сильно, чтобы образ Эллиотта, выводящего у неё в сознании все эти мыслеформулы, распаялся по изнаночным продольным разрезам.

Кайло скатился с края, распутывая конечности, и перестал казаться холециститно-заражённым, потому что его лицо понемногу отваливалось, и Хейден ощутила, как невесомость в костях сменяется проникающей сквозь чужое семя, в лихорадке размазанное по её животу, пустотой. Над нею шатались оглобли гардин, изрытые рвами и ямами, впитавшимися в фактуру.

Она слишком часто видела всё это во снах: пришельцы, с которыми была заочно знакома в какой-нибудь из параллельных вселенных, которые приходили к ней в мистических откровениях, которые говорили с ней на одном языке, которые любили её так, как умели, потому что никто на целом свете не придумал истинной и универсальной формулы о том, что такое любовь.

Хейден была уверена лишь в том, что это чувство не так всесильно, как о нём говорили.

Тропинка коридора, вьющаяся далеко от логова архангела и патологически близко к горам-номерам неизвестных, подкидывала вверх, начинала хищною рысьею украдкой спускаться с хребта, поэтому заросли за спиною наполнялись разрывами смолы и напереваримою глюкозой огонёчков, вспыхивающих и растрескивающихся вокруг промёрзшей прокоптелости стен; их смердение мешалось, раздутое проколотыми шариками вентиляций, с запахами соли и берёзового сока. Треугольники Пенроуза, бливеты и кубы Эшера – неотъемлемые элементы дискинезийной внутренней архитектуры.

Мотель-коробок не любил чужаков из «Каллиопы», безобразных, болезненных, диплосомичных во внутреннем уродстве: Хейден терялась здесь в каждый из своих визитов. В первый это по ошибке случилось и с Эллиоттом. Застыв в потустороннем дверном жерле, над позвоночником лестницы, ведущей в анатомическое никуда, он почти зарычал: «Господь, я согласен с тем, что для человека под стеклянным колпаком, как для мертворождённого ребёнка, сам мир является кошмарным сном, но подобные хитросплетения – это уже слишком», – и он всматривался в Хейден внимательно, не шевелясь, всматривался пронзающе, словно сквозь лупу лазерной указкой строил для кого-то маршрутную карту. Казалось, он ждал реакции, но, разобрав эту забавную улыбку с белилами передних зубов, Хейден смогла лишь усмехнуться. «Что, ты не читала Сильвию Плат? Я оставил её на микроволновке», – его голос был такой же бархатисто-угольный, как гарь волос, багряный, только смешинки в жевательно-розоватом перекатывались, как отголосок сновидения или галлюцинации, когда он понимал, что находится в тупике.

«От моего ответа», – Хейден воспроизводила собственные слова, не в силах определить, что именно её влекло и отталкивало вместе с тем, «зависит то, достанешь ли ты сейчас пистолет из кармана?»

Она облокотилась на чумазые обои и сползла по ним вниз, позволяя зоотропу неприятно личных ассоциаций греметь в мозгу, не заметив, как в стоячем тумане поплыли перед мысленным взором, над творогом обволоченных льняным с телячье-мартовского рубежа шпал, золотые кровли и парапеты площади-плошки, и как стали расступаться скалы безмятежного кирпича, вдруг являя озерцо из сапфира и недра переполненных бокалами столиков: ночь первого выступления, когда они с Эллиттом, ни слова не сказав друг другу, разошлись по параболе выскобленного танцпола, и Хейден, затаив дыхание, пробиралась сквозь размытую гримасу щёлочи, джина и поднятой блёсточной пыли, мимо истощённых от адреналина лиц-нашивок курток Болтендаля, вспотевших, словожаждущих, прижатых друг к другу, чувствуя на себе, на позвонках колото-резанные раны то ли квадратно-уличного холода, то ли чужого взгляда.

В тот день в клубе было гематомно, громко, душно, а в покрытых дорожками хроматических постеров стенах, в энергетических зеркальных шарах и спектральных перспективах, в аккордах хрустящих сращивающихся и рвущихся сухожилий голоса расслаивались: будто они исходили не из произносительных органов, а просто скелеты сгибались и разгибались по нескольку раз, подобно её отцу, и, в целом, это было недалеко от правды. Поэтому она вздрогнула, когда в причудливой подсветке, наконец, появились три фигуры; Эллиотт, а с ним под истёртым невымытым сверканием двое иностранцев – один с микрофоном, зажатым меж суставов-шарниров – «чуваки, у меня реально неприкольное имя, называйте меня Чоль»