скачать книгу бесплатно
Ой-ёй-ёй!! Только что вернулся с репетиции. Голова гудит от поцелуев! Сердце у меня какое-то странное очень: подсказывает совершенно авантюрные, до невероятного удивительные вещи.
Всё сегодня не ладилось, всё! Просто разваливалось в прах. Гоним второе действие. Моя сценическая училка говорит мне по тексту: «Ведёте вы себя позорно для комсомольца!» А я ей по тексту же восклицаю: «Если собираетесь прочесть мне нотацию, советую воздержаться! Я уже вышел!..» И ухожу со сцены. Ирина хлопает в ладоши и зовёт меня обратно: «Рано, – кричит, – рано вышел!» – «Как же рано? – удивляюсь, возвращаясь на исходную позицию. – Сказал и вышел». Ирина смеётся: «Там написано: вышел… из пионерского возраста!» – «Ах, да-а!» – смущаюсь. Теперь уже смеются все незанятые, сидят в зале и просто умирают, особенно хохочет Савицкая, сценическая моя любовь. Были и другие ляпсусы вроде того, что находимся мы как бы в классе с братом главной героини и беседуем на повышенных тонах. Брата Горецкий играет. Я развыступался, будто завёлся: упражняюсь в красноречии, самозабвенно, гневно, сверкаю и повожу глазами. Вдруг, слышу, смешки вокруг, и Горецкий смотрит на меня не по роли очень. Дождался он, наконец, пока я умолкну, усмехнулся, повернулся в зал и говорит Ирине: «…По-моему, я вам уже не нужен, Савицкий за меня все мои реплики сам будет говорить…» Опять оживление и хохот в зале…
Всё не ладилось… Всё. Кроме одной сцены… Отбарабанили мы наш с Савицкой эпизод в парке как по нотам, розовея от Ирининых похвал, ушли вдвоём за кулисы, присели отдышаться. Тут я и начал…
– Савицкая, тебе не кажется, что я в последние дни странный какой-то?
– Заметила. И этим ты меня уже уморил… У тебя какое-нибудь дело ко мне?
– Да, важное.
– Вот! Я так и подумала. Выкладывай детали.
– Что, прямо так, сразу?
– Да-да! Так и сразу. Давай. Гаси моё любопытство, а то оно у меня обычно хуже чумы. Изводит просто. Через край переливается… Я на тебя сейчас уставлюсь, но ты особо не нервничай. Я так всегда делаю, чтоб ничего важного не пропустить. Начинай.
– У нас с тобой прекрасно получается.
– Что?
– Роль. И ты знаешь почему?
– Понятия не имею. Талант у нас, наверное.
– Ой, конечно! Что ты! Этого у нас не отнять. Талант так и хлещет! Дело – вот ещё в чём… И я говорю исключительно за себя, ты понимаешь?
– Понимаю. Глаза устали глядеть. Обобщай скорей.
– Я в реальной жизни чувствую то же самое, что главный герой испытывает к героине.
– Поконкретней. К кому ты испытываешь то же самое? Не запутывай. Не смешивай реальность с вымыслом, а то я теряю нить.
– Какую нить?
– Шёлковую. Шёлковую нить нашего разговора!
– Я, кажется, тоже уже теряю нить…
– Ну вот, приехали…
– Савицкая, я очень тебя люблю.
– Как?
– А вот так, умопомрачительно просто люблю!
– …У м-меня слёзы на глазах…
– Это от того, что ты на меня, не моргая, уставилась.
– Нет, не поэтому.
– Почему же? Так положено?
– Откуда я знаю, глупый!..
– У меня ещё есть такая идея.
– Ещё идея? Дай от этой отойти. Потом я обязательно выслушаю твою другую идею.
– Нужно отрепетировать поцелуй.
– Какой поцелуй? Там в роли нет никакого поцелуя.
– Поэтому и получается дребедень. Ненатурально. Вот взгляни, в самом конце, после твоих слов «ах, как жаль», я прижимаю тебя к своей груди. А нужен поцелуй, иначе деревянно будет… Что ты так на меня смотришь?
– А если поцеловаться, то выйдет бриллиантово?
– Бриллиантово или нет, но гораздо натуральней.
– Какой ты, прямо, народный артист.
– Ну зачем так. Заслуженный, предположим. Мы никому не скажем, исполним лишь на премьере.
– Скандал будет ужасный, учти.
– Возможно, но искусство нам дороже, верно?
– Сюрприз им сделаем? М-да… Где будем репетировать?
– А вот здесь прямо, пока они там третью сцену гоняют.
– Успеем… Савицкий, я хочу заметить только, пока не забыла, что, кажется, тоже тебя люблю.
– Ты уверена?
– Ага… «ах, как жаль» …
Мы репетируем. Беспорядочный шум и возгласы, доносящиеся со сцены, нам совсем не мешают. Нисколечки! Заглядываем друг другу в глаза и улыбаемся. И репетируем, репетируем…
Help!
Савицкий и я! Встреча на Эльбе! Мне безотлагательно нужно всё, абсолютно всё обсудить с Петуховой!.. Да где же она?! Как провалилась! На звонки не отвечает… Ох! Нету сил! …
Гармоника играет, караван идёт
Как я устала от всех! Элементарно надоели. Никого не приглашаю, на звонки не отвечаю. У меня сегодня разгрузочный день. Жорж не пишет. Когда я получаю от него письмо, то немедленно начинаю любить всех: и хороших, и плохих, и тех, кто так себе. Но чем дольше я жду от него письма, тем сильнее моя всеобъемлющая любовь выдыхается, испаряется, улетучивается… Уже третья неделя пошла, и это неслыханно. Жорж именно так бы сказал: «неслыханно»… Я устала от всех, потому что устала ждать, потому что у меня иссяк запас всеобщей любви к человечеству…
Огромная, широкая лунная ночь беседует с нами на языке кузнечиков. Я пою длинную, бесконечную, как небо над нами, песню, покачиваясь в такт неторопливым шагам Жоржа. Покачиваюсь в такт, потому что сижу у него на шее. Он с большим удовольствием – он сам так сказал – везёт меня по тёмной, бескрайней пустыне… Везёт, потому что у меня болит ножка, – это Жорж настоял, что болит именно «ножка», а не «нога», он лучше знает, я ему верю. Болит оттого, что я в темноте на что-то наступила. Мы только-только отошли от пляжа, и в мою пятку тут же что-то воткнулось. Жорж не стал разбираться, проверил лишь, не идёт ли кровь, потом посадил меня и повёз. И вот я еду, надев на голову его чудесную шляпу, а он, бедненький, идёт пешком. Круглолицая луна, грустная обычно такая, медленно восходит нам навстречу и, глядя на нас, прыскает от смеха. Жорж говорит, что мне это только кажется, я очень мнительная женщина; на самом деле луне и степному простору вокруг нас абсолютно до лампочки: кто там кого везёт. Я опять ему верю.
Жорж предлагает подыграть мне на губной гармошке, чтоб моя длинная песня зазвучала веселее. Я шумно протестую, потому что: как же он будет дуть в гармошку и тащить меня на своей шее, ему ведь не хватит кислорода на два дела сразу… Он бесподобно играет на гармошке! Мы сидели на пляже, и Жорж исполнял что-то очень чудесное, высокое, звёздное. Может быть, мне всего лишь так показалось, ведь вся публика вокруг состояла исключительно из звёзд, и самые впечатлительные из них падали, обморочно вспыхнув напоследок…
Жорж говорит, что небольшой недостаток кислорода в организме – полезен, это расширяет сосуды, улучшает кровообращение. Пока я размышляю над правдивостью его слов, он достаёт гармошку и начинает мне подпевать. Именно подпевать: его гармошка всегда звучит так, будто поёт жалобным голосом. Но вот моё протяжное пение, как и всё в этом мире, приходит к концу, и в этот самый момент я явственно слышу, как тёмное, испытавшее только что мгновение вечности, терпеливое небо демонстративно облегчённо вздыхает. Обидевшись на небо с его глупыми звёздами, я предлагаю исполнить песню для кузнечиков. Например, что-нибудь им близкое, родное. Копаюсь в своём репертуаре и выбираю вариант: «в траве сидел кузнечик…» Жорж горячо возражает, говорит: «представляешь, как бы тебе понравилась песня, в которой поётся о том, как твоего родственника сожрала лягушка…» Жорж такой мудрый, я об этом совсем не подумала. Опять перебираю шедевры из своего репертуара и решаю, что кузнечикам вполне бы понравилась песня про сад и лето. Жорж не против, он затейливо исполняет вступление, и я затягиваю пиратским, разбойничьим голосом, стараясь перекричать наших неистово трещащих на все лады слушателей: «Пэ-аспели вишни в сэ-аду у дяди Вани!..»
Луна уже стоит совсем высоко. Мы притаились с Жоржем у моей калитки и слушаем счастливо-возмущённое покашливание Полины, которое доносится из раскрытого освещённого окна её спальни. Окно выглядывает на передний двор и напоминает мне сейчас экран телевизора, Полина маячит в нём, словно диктор из передачи «Спокойной ночи, малыши». Она счастлива. Счастлива, что я, наконец, вернулась. И возмущена тем, что я так долго шаталась где-то ночью по степи. Полина старательно прикидывается, что ей вообще-то всё равно, чем мы там занимаемся у калитки, и она просто читает книгу на сон грядущий. Но меня не проведёшь, я же по обложке вижу, что книга – кулинарная. Она всегда читает кулинарную книгу, когда притворяется, что занята чтением. Я украдкой целую Жоржа раз сто пятьдесят, потом утыкаюсь носом в выгоревший карман его рубашки и долго благодарно глажу его натруженную шею… Покашливания Полины в конце концов переходят в нервный уже кашель. Во время одного из приступов фальшивого кашля кулинарная книга вырывается из её трясущихся рук, шлёпается на край подоконника и, охнув и захлопнувшись, медленно сползает, ныряет в сырую темноту огорода за окном, пугая растущие там ингредиенты. Я тогда быстро целую Жоржа в сто пятьдесят первый раз и, слегка прихрамывая, убегаю…
Казёнщина
Мы с Савицкой решили провести время вдвоём на свежем воздухе. Чтоб только я, она и ветер. Тот ветер, что шумит в тополях и гоняет опавшую листву. Или звёзды, что мерцают в вышине… Нет, со звёздами никак не получается. Девять утра всё же: яркий свет осеннего дня разливается по аллеям парка, поражая глаз пылающим пожаром красок. Осень, рыжая как Петухова, усмехается и компанейски, понимающе подмигивает нам. Одним словом, всё равно выходит очень романтично.
Суть в том, что я и Савицкая вместе казёним первый урок. Нас утомили образы литературных героев, нам глубоко осточертели их внутренние миры. Наши собственные миры, соединившись, стали вдруг так милы и привлекательны, что мы не можем на них налюбоваться. Для самолюбования мы выбрали среду, пусть литература сегодня отдохнёт от нас, а мы от неё. Как порешили, так и сделали.
Сказать по чести, прогулять первый урок раз в четверть – это дело святое. Так поступает каждый нормальный, вполне порядочный, измученный успеваемостью десятиклассник, которого слегка доконали чувства долга, ответственности, ну или что там ещё. Ужасный, между прочим, секрет. Секрет не в том, что казёним, а в том, что совершаем этот проступок вместе по предварительному сговору. Петухова одна только и знает, но её в расчёт не берём, потому что она – могила, гробница фараона Замеса Второго, швейцарский банк неозвученных, нераскрытых поступков, единственный человек в этом мире, которому можно доверить тайну.
Савицкая в качестве прогульщицы сегодня очень привлекательна, необъяснимо загадочна, неотразима просто. Я гляжу на неё и удивляюсь переменам, заглядываю в её глаза, а там сумасшедшие просто огоньки; общее выражение лица хулиганское какое-то, раскраснелась вся от азарта. Мне даже не по себе становится. Предлагает сыграть такую, значит, шутку: идёт мимо случайный прохожий, а она в это время…
Посмотрите, что он тут пишет! Наговаривает на меня! Это безобразие! Созерцатель. Звёзды он искал в вышине. А главного и не написал. Да он сам только что упал в фонтан!.. Стоп, не пугайтесь, он не в воду упал. Там воды давно уж нет совсем. Спустили её. И вот, учитывая такой факт, этот будущий золотой медалист решил исследовать дно, залезть в фонтан и поблуждать там, просто так, пошалить для разрядки. На дне под тонкой сухой коркой оказалась скользкая, мерзкая грязь. Савицкий, «впервые ступив на поверхность Луны», естественно, тут же поскользнулся и упал, измазался как поросёнок!.. Я от смеха чуть в этот… ф-фонтан… вместе с ним… Ох! Отсмеяться не могу!.. Вся правая сторона его куртки была буквально в ужасающем состоянии. Мы побежали к родничку, и я извозила, испортила свой носовой платок: сушила, чистила, оттирала, мыла его куртку; он же, неблагодарный, в это время сидел и сочинял про меня всякие глупости. Писатель! Достоевский…
Демагогия всё. Искажение хронологии событий. Сначала была идея Савицкой. В фонтан я упал после. Я хотел про шутку написать сперва…
Не надо ничего писать! Я передумала. Мне уже стыдно. И шутка глупая какая-то. Хотя, если про фонтан уже выяснилось, то расскажу для справедливости… Мы, допустим, сидим на скамеечке, и мимо идёт случайный прохожий, – не очень пожилой, то есть, чтоб со здоровым сердцем, – отдалённо хотя бы напоминающий какого-нибудь известного киноартиста; прохожий приближается к нам, и я в этот самый момент, глядя на него, истерически вскрикиваю; например, «Ох! Ширвиндт! Александр Анатольевич!» Тут Савицкий должен вскочить и попытаться методом убеждения взять у него автограф. Если получится, тогда я его целую. Нет, не Ширвиндта этого, а Савицкого. Впрочем, я бы с удовольствием поцеловала Ширвиндта, если б это был настоящий Ширвиндт, а так…
Господи, что она тут понаписала! Растеклась песнею по дереву. Неужели не научили ещё кратко выражать свои мысли?
Боже, как я его люблю!
За что же? Я тебя раскритиковал в пух и прах только что…
А ни за что, это болезнь такая… Поросёнок мой!
Всё, на сегодня романтики достаточно, второй урок начинается через десять минут. Побежали.
III
С ума сошли
Как странно и взросло у Петуховой получается расставлять вещи на свои места. Выпуклое усмирять вогнутым. Безрассудство охлаждать логикой. Смешивать в нужных пропорциях сумасбродство живой воды с благоразумностью воды мёртвой. Талант.
Шумит перемена, мы сидим в укромном месте, курим… Нет, стоп, я здесь соврала. Но если бы кто-нибудь вдруг поинтересовался, я бы обязательно объяснила: «мы с Петуховой ходили курить по важному делу», или: «обкуривали серьёзный вопрос». М-да. Курение – глупая привычка. При том, что многие важные беседы, как ни странно, очень к нему располагают… Так вот, сидим, и я торопливо, возбуждённо, обрывочно открываю ей наш ужасный секрет. «Мы с Савицким, – говорю с придыханием, – придумали такой эпилог, такой эндшпиль, что будет паника и обмороки в зале! Идёт спектакль, финальная сцена, мы смотрим друг другу в глаза, тут я произношу с чувством: «ах, как жаль». И он, – внимание, – вместо того чтобы вяло по-пионерски прижать меня к груди, обнимает и страстно целует! А? А?! Мы никому не сказали, пусть будет сюрприз. Тебе только открываю, но ты же у нас – гробница… Неуд по поведению обеспечен! Но мы решили, что нам всё равно, представляешь? Вот это любовь! Да?»
И тут я, потрясённая, выслушиваю от Петуховой следующую тираду: «Что вы в этом понимаете? Любовь, страсть… Обалдели? Вы об Ирине хоть на момент задумались? У неё ведь неприятности могут быть, ей выговор могут влепить за несанкционированные поцелуйчики в общественных местах! С ума вы сошли совсем. Ни в коем случае не делайте этого!..»
Вот такой диалог на повышенных тонах. Только у меня зашкаливает восторг, а у неё гнев. И она, между прочим, права, как ни неохота это признавать. Поражает только фраза: «что вы в этом понимаете». Что мы в этом понимаем?! Какой-то глупый диалог фантазёра с естествоиспытателем. Фантазёр убеждённо вещает: «На этой далёкой сырой планете живут исключительно рыбы и земноводные, цветут кувшинки, и в вечно облачные дни пятнистые разноцветные жабы выходят из многочисленных водоёмов на жалкие клочки суши, чтобы посидеть и попеть хором. Именно так, – заявляет фантазёр. – Я это знаю, вижу и чувствую». Тут являются два естествоиспытателя, спускаются по трапу космического корабля и возражают ему: «Вовсе нет! Что ты?! Мы жили на этой планете и всю её облазили. Там растут деревья, дуют сухие, тёплые ветры, бегают дикобразы и летают чудесные птицы. Вот же, погляди, одна из этих чудесных птиц прямо перед отлётом какнула нам на воротник, и это неоспоримо доказывает, что уж в этой-то планете мы разбираемся гораздо лучше тебя». И вот, представьте, если б фантазёр на это ответил им, мол, да что вы мне говорите. Нонсенс. Что она в этом понимает?..
Однако, опять хочется с неохотой согласиться, что понимает действительно многое. Откуда это у неё? Ни разу ещё со мной она не заговорила о своей какой-нибудь, пусть несуществующей влюблённости. Неужели у неё не было ни одной, или она не в состоянии была её выдумать, как я это делала раньше чуть ли не каждый день с утра после завтрака?.. А я спрашивала её об этом? Интересовалась? Мы с ней вдвоём всегда смотрим мой телевизор, мои новости, мой цирк, моё кино. Её собственный внутренний мир постоянно почему-то выключен. Не может быть, чтобы все передачи по телевизору марки «Петухова» были так скучны и не интересны узкой общественности в моём лице. Удивительно, с какой лёгкостью моя подруга умеет давать ценные советы, но как редко или почти никогда не спрашивает совета для себя.
Кстати, в последнее время с ней происходит что-то странное. На влюблённость совсем не похоже. Раздражается, днями пропадает куда-то после уроков, не дозвонишься, не докричишься. Савицкий говорит: «Возможно, это – от внутреннего одиночества или же, наоборот, от его отсутствия; она либо ищет это одиночество, либо возвращается к нему время от времени; с ней нужно научиться дружить иначе, не лезть со своим цирком, своими вопросами, но интересоваться почаще её собственными впечатлениями от жизни»… До чего же он у меня мудрый!
Ну и ладно, не поцелуемся мы на сцене. Какая разница! Я просто обниму его, замру, оцепенею, прижмусь щекой к его щеке и, радостно прислушиваясь к восторженным аплодисментам из зала, буду придумывать себе счастливые сны на неделю вперёд. Я абсолютно уверена, что самый наш главный поцелуй ещё впереди, когда он явится, случится, прозвучит, всё провалится в трамтарарам. Вместо неба будет влюбовь, вместо солнца будет тоже влюбовь, а вместо серой действительности заколышется море клубничного варенья, и лепестки роз алыми бабочками упадут на наши ресницы, прохладно запорхают у наших губ. Примерно так, что-то в этом роде… И будет у нас примерное поведение. И все останутся довольны постановкой. И родительский комитет будет утирать слёзы гордости и восторга. И педсовет будет счастлив. И Ирина получит благодарность, грамоту и ленинскую премию за великолепно поставленный спектакль. И чудесная птица с далёкой планеты «Ага» щедро какнет всем на воротник. И слава Петуховой за это отныне и во веки веков!
Тараньки голодная стая
«Полина, ты, ей-богу, не пойми нас превратно, я говорю от нашего общего, совместного имени…»
Так началась моя речь в тот чудный бархатный вечер, под треск кузнечиков и ворчание пыльной, усталой листвы. Началась и внезапно оборвалась, оставив Полину наедине с тревожными раздумьями. Высказавшись так кратко и невнятно, я извинилась и, икая, ушла напиться воды.
Неясные раздумья Полины во время моего недолгого отсутствия причудливо ветвились и переплетались, обильно подпитываемые следующими её впечатлениями: во-первых, моё состояние было удручающим и вопреки просьбам племянницы заставляло её мыслить как раз превратно; во-вторых, явилась я одна, а речь молола от какого-то мифического совместного имени; в-третьих, в руках я держала известную шляпу с загнутыми концами, которая была с горкой наполнена свежей рыбой; в-четвёртых, левая туфля на ноге отсутствовала, и на моём лице беспорядочными узорами лежали пятна сажи, словно у Золушки, которая с горячностью юной девушки рванула на бал, забыв помыться; в-пятых, на спине у меня, валко уходящей на водопой, грязным по зелёному размазанно кричала надпись: «Спокойно, Боря, я Жук».
Полине страшно хотелось узнать перво-наперво: о каком Боре идёт речь, и кто такой этот таинственный «Жук». Однако, когда я наконец вернулась, сверкая влажным посветлевшим лицом и приглаженными мокрыми волосами, она, скрепя сердце, начала по порядку. Почему в таком виде? Что ещё за «совместное имя» и где Жорж? Откуда рыба? Куда подевалась туфля? А про Борю и Жука решила: само выплывет в ходе беседы.
Я ей тогда и объяснила русским языком, разложила всё по полочкам, что Вовчик Аквалангист из Покровского хутора пригласил Жоржа и меня, как его даму, – представляешь?! даму сердца! – на свои именины. Сказал, что есть бидон пива и тараньки голодная стая. И всё, пояснил, будет чисто символически, в узком кругу: Герман с автобазы, Круглов, Петюня, Скрыпченко, Негр, Гуцул Недостреленный и Яша Ходячий. Вовчик клялся, божился, что Ходячего он не звал, но это такое привидение – сам явится без спросу, на запах придёт. Жоржа он лично попросил зайти, как представителя интеллигенции, у которого в Григорьевке всё схвачено. Вышла ещё такая накладка: Круглов пришёл с дамой, но – слушай здесь внимательно – пришёл не с Кругловой своей, а… Короче, наличие этой Некругловой сыграло в наших именинах роковую роль. Негр, оказывается, самый натуральный, как спелый баклажан, – представляешь? – из студентов. Его специально позвали, чтобы выпить за дружбу народов и свободу от колониального рабства. Но вот он как раз, сволочь, не пришёл. Как выяснилось позже, и слава богу, что не пришёл, а то бы случился международный скандал. Вовчик очень расстроился, так как Негр этот клёво лабает блюз на пивных кружках.
Мы чинно сели и выпили пива с таранью. Жорж, ей-богу, внимательно следил, чтобы мне наливали на четверть только, не есть же тарань всухомятку. После второй кружки явился Ходячий, как и ожидали. На первом же своём заходе он заявил, что качество пива оставляет желать лучшего: передержано и никакого послевкусия. Вовчик за такие слова на него раскричался, затем остыл, сбегал, принёс водяры и плеснул ему для послевкусия; потом логично заметил, что надо плеснуть всем мужчинам, а то несправедливо: Ходячий будет кайфовать, а именинник и его лучшие друзья прозябать. Сказал: «всем по чуть-чуть «на поверхности», кроме, разумеется, дам», на что Некруглова сильно за себя и за меня обиделась, заявив: «а чем мы хуже».
Кульминация именин наступила, когда неожиданно явилась Круглова и без звука вцепилась Некругловой в причёску. Вовчик начал громко перед всеми извиняться за недоразумение, но на Круглову это не подействовало. Поднялся шум. Жорж тогда схватил меня под мышку и объяснил, что нам пора в Григорьевку. У нас, типа, запланирован ещё один визит. Мы откланялись… И вот – слушай сюда – в Григорьевку мы отправились чисто символически, «если Круглова испортила всем вечер, это не значит, что нужно горевать», так сказали Ходячий с Гуцулом, которые за нами увязались. Ходячего мы потеряли ещё в Покровском, Гуцул исчез позже…
В этом месте повествования у меня запершило в горле, и я опять отправилась утолять свою ненасытную жажду. Тётечка в антракте ни разу, кажется, не пошевелилась и лишь обречённо ожидала продолжения моей повести. Я вернулась со стаканом и полным чайником воды, чтоб больше не отвлекаться.
Ты, конечно, знаешь, Полина, как живописна дорога в Григорьевку! Эти вётлы вдоль ручья в трагических позах! Раскидистые сосны у самой дороги. Размётанные ветром высокие травы. Луговые ромашки кругом – запах!.. М-да, но, я вижу, описания природы тебя мало волнуют. Короче, мы медленно шли по дороге, созерцая дивный вечер, и тут нам навстречу на мотоцикле с крытой брезентом коляской, подскакивая на ухабах, протарахтел один из «сынов моря». Прогудел и скрылся.
И вот идём мы и замечаем: что такое? Сказка обернулась былью. На дороге, там и сям, начала попадаться свежая трепыхающаяся рыба: бычки, глоссики, барабули. Чудеса! Сын моря, подумали мы, небрежно закрепил брезент на коляске. Жорж снял шляпу, и за каких-нибудь полчаса мы наловили полный головной убор. Решили, раз такая удачная рыбалка, в Григорьевку не ходить, сесть у ручья, запалить костёр и зажарить улов на углях. Романтический ужин при медленно зажигающихся звёздах. Сидим, значит, ждём, когда костёр получше разгорится, Жорж от возвышенных чувств вынул губную гармошку и заиграл. Тут в кустах вверх по ручью кто-то как заворочается, затрещит! Я вскочила, кричу: «Бык Жуковский! Батюшки!..»
– Неужто Борька! – удивилась Полина. – К Жуковскому приходил участковый и просил быка своего бодливого на время курортного сезона особо не выпускать. Отдыхающие жалуются.
– Ха! Будет твой Жуковский слушать лепет какого-то участкового! Его Боря – гений, чемпион по производительности. Ударник труда. Забодает он кого-нибудь в конце концов или нет, это ещё не известно.
– Ой, ой, умная! А чего ж орала тогда?! – усмехается тётка.
– Не знаю. Инстинкт, наверное. Ты слушай.
Я стою и голосю. Жорж прекращает играть и кладёт гармошку в карман. Треск в кустах затихает. Жорж начинает логически рассуждать: «Бодливых быков, возможно, раздражает голос губной гармошки и ещё, как известно из литературы, красный цвет. Если красный цвет их раздражает, то зелёный, вероятно, должен успокаивать». Так рассудил Жорж и выразительно поглядел на мою футболку цвета лесной зелени. Сказал, если затрещит опять, я должна её ему одолжить, и он, как антиматадор, пойдёт с развёрнутой футболкой на быка Борю и станет того успокаивать. Жорж логично ещё предложил написать на майке что-нибудь миролюбивое для усиления эффекта. Типа: «Спокойно, Боря, я Жуковский!» Увидев имя хозяина, бык точно должен отойти душой и размякнуть. Мы натаскали угольков из костра, покатали их по траве. Жорж уселся у меня позади и начал писать Боре записку. Но закончить не успел, потому что треск вдруг раздался такой оглушительный и так близко от нашего стойбища, что я вскочила и без чувств, как сумасшедшая, побежала к ближайшей сосне. Жорж за мной. Подсадил меня и сам взлетел на неё. Мы долго сидели на ветвях, вдыхали аромат хвои, глядели на гаснущее небо, отдыхали, пока совсем не стемнело. Когда всё стихло, успокоилось, и этот то ли бык, то ли кто ушёл, я слезла с дерева, огляделась, но Жоржа внизу не нашла. Он, как оказалось, заснул там наверху, видимо, от переживаний за меня. Я уж ему кричала-кричала, звала-звала – никакого ответа. Сняла туфлю, потом другую, начала его с дерева сбивать, швыряла, пока он не проснулся и не слез сам. Одна же туфля исчезла: застряла ли где-то на сосне, притаилась ли в траве – неизвестно, мы так её и не нашли… Видишь, как всё хорошо получилось? Он довёл меня до калитки, отдал шляпу с уловом и ушёл, тихо вздыхая. Ему было очень стыдно… Давай рыбу, что ли, жарить?..
Здесь я замолчала, вероятно, считая историю исчерпанной. Но вдруг встрепенулась:
– Полина, я ж тебе главного не сказала! – вспомнила я.
– Что такое?! – испугалась тётка.
– Жорж обещал завтра обязательно найти туфельку, зайти и примерить. Принц мой…
Ах, как жаль
Финал. Мы с Савицкой стоим на сцене и прощаемся, испытывая светлые, высокие чувства, согласно тексту. Стоим и, не торопясь, испытываем, выдерживаем паузу. Ирина нам хорошо вдолбила, что пауза есть вещь наиболее важная. Она олицетворяет внутренние переживания героев, предвосхищает, усиливает те очень значительные, принципиальные слова, что должны за ней последовать. И вот мы вцепились в эту паузу и душим её изо всех сил, до тех пор, пока она вот-вот не умрёт окончательно, не издохнет с нашей помощью. Сразу за этим должна последовать принципиальная фраза Савицкой насчёт того, что ей очень, типа, жаль. Потрясённые, мы тогда горячо, но сдержанно обнимемся, затем должен упасть занавес и наступить время оваций и летающих букетов. Образно говоря. Почти что так всё и вышло на школьной премьере: зал орал и топал ногами от беспричинного, как мне показалось, никак не связанного с постановкой восторга. Тот взбудораженный аншлагом спектакль прошёл легко, весело, на ура. Теперь же всё гораздо серьёзнее: мы выступаем на городском конкурсе самодеятельных юношеских драматических коллективов, и цена ставки – гораздо выше. Зал затих, труппа затаила дыхание, Ирина в тревожном ожидании замерла и не может никак дождаться конца этой проклятой паузы…
Савицкая уже потом мне всё объяснила. «Стою, – говорит, – смотрю на тебя. Ты такой милый и возвышенный, такой серьёзный, такой обаятельный. Глаза твои то ли от волнения, то ли от глубины перевоплощения – огромные, как блюдца, прямо. Сверкают, пылают, буря в них бушует, водоворот сумасшедший закручивается. И так мне захотелось с тобой поцеловаться! Влепиться в твои неотразимые губы и долго-долго их не отпускать! И вспомнилась наша с тобой глупая затея. И все эти люди вокруг, эта глупая постановка, со всеми её заходами-выходами и хмуро-принципиальной массовкой показались такими лишними и незначительными. Вся эта выдуманная суета и важность потеряли для меня в тот момент всякий смысл. Мне стало просто хорошо, радостно и-и… смешно. Смешно от всех этих нелепых лиц, нарядов, декораций, панически сжатых губ и нервно выпученных глаз».
Смешно ей стало! Печально, но именно так! Уголки её губ начали приподниматься, лицо осветилось ослепительной, совсем не по роли улыбкой. Ошеломлённый, я порывисто, в ужасе прижал её к себе, но было уже поздно. Она хоть и спрятала своё лицо у меня на груди, но плечи её уже откровенно ходили, тряслись от беззвучного, безудержного хохота. Хохота, от которого слёзы наворачиваются на глаза, и спутать который с рыданиями может только неискушённый зритель.
