скачать книгу бесплатно
– Какой вы искренний! Ну надо же! Режете правду в глаза. Это хорошо. Это замечательно!.. Послушайте, вы любите театр? А давайте сходим! Никогда не была.
– Вы никогда не были в театре?
– Ну, допустим, была. Но я обычно не слушаю, о чём они говорят. Я им не верю.
– Вы прямо Станиславская.
– Станиславская? Прекрасно! Вы тогда будете Немировичем-Данченко. Господин Немирович, берите меня под руку. Мы идём в театр. Немедленно!
Agitato Gioccoso
Козьмина открыла дверь ключом. Вошла. Затем повернулась и позвала:
– Ну, проходите. Что же вы? Вам разве не понравилась постановка? Мы сейчас её обсудим.
– Я даже не знаю ещё, как вас зовут.
– Могли бы догадаться, господин Немирович тире Данченко, – Константина Сергеевна.
– Константина – не женское имя.
– Ах, не женское? Скажите спасибо, что я вам не открыла своё настоящее имя. С вас пока хватит и этого.
– Ну, хорошо, К-константина, я зайду… У вас есть кофе?
– У меня всё ест, – медленно произнесла Козьмина, имитируя кавказский акцент. – У меня ест коньяк. У меня ест дудук. У меня даже ест бивший муж, да? Он даже иногда наведывается. Его зовут Рамал. Джигит необыкновенный.
– Ревнивый?
– Про джигита шучу. Тут целая история. Мы его вообще-то Ромкой зовём. Ничего кавказского, просто его папу зовут Радий Савельевич, а маму – Мальвина Викентьевна. Вот. Когда Ромка родился, они и решили это имя составить. Тогда все выпендривались, имена изобретали. Им показалось, что «Рамал» звучит очень мужественно. Вот и получился джигит. После того, как мы поженились, моя мама стала втихую называть его Маралом. Когда мы разводились и был большой общесемейный скандал, мой папа гневно сказал Радию Савельевичу: «Если ваш Марал будет распускать копыта, я ему их быстро отстегну! Вместе с рожками!» Я думала – подерутся, а они все вдруг рассмеялись, и расстались мы мирно. Но моя мама после развода всё равно зовёт его Амаралом.
– А что случилось?
– Не хочу об этом, хватит. Ну, давайте. За знакомство… Так что же с нашей постановкой?..
Козьмина, выпив всю рюмку до дна, поднялась и прошлась по комнате. Затем остановилась, словно задумавшись о чём-то. Лицо её потемнело, плечи опустились, в глазах заблестели слёзы.
– Что с вами? – вскочил Немирович-Данченко.
– Поверили? – мгновенно ожила и усмехнулась Станиславская. – А зря. Я всего лишь вспомнила, как в детстве ушибла коленку. Мне было больно, обидно и одиноко. Вот. Я представила, что это случилось именно сейчас. Налейте мне ещё.
Выпила и продолжила:
– …А эти лунатики сегодня бродили по сцене, словно никогда в жизни не падали и не раздирали локтей и коленок. В зале хлопали гораздо натуральней, чем они играли, – закончила она, покачнувшись.
– Константина, что с вами? Вы, кажется, опьянели.
– Кажется.
– Вы выпили всего две рюмки.
– Я никогда ещё не пила алкоголь. Эта бутылка – для гостей.
– Ну, вы даёте! Я сейчас же уложу вас спать и пойду.
– Договорились. Вы не могли бы завести мои ходики?
– Хорошо-хорошо, пойдёмте, ложитесь… Вот так.
– Я не спросила ваше имя.
– Называйте меня Володей, раз уж я – «тире Данченко».
– Ладн-но, Володя. Скажите, вы меня уважаете? Вы мне благодарны за что-нибудь?
– Конечно-конечно. Укройтесь.
– Тогда будьте ещё так добры – перед уходом напишите мне записку «Спасибо, Коз… Константина» на листке от календаря за седьмое число и бросьте её в почтовый ящик.
– Обязательно. Я вам позвоню. До свидания, Константина.
Allegro Vivo
Козьмина проснулась от тиканья ходиков.
Было уже позднее утро. Солнечный свет укоризненной и насмешливой волной заполнил всё пространство спальни. Одеяло горкой громоздилось на полу, на тяжёлых ресницах лежала тушь. Голова не болела, но мысли были какие-то обыденные, незамысловатые – что хорошо бы, наконец, в сентябре вернуться на работу – в конторе Рамала ей всё всегда прощают, но терпение может иссякнуть и у них; что надо купить стиральный порошок и прекратить отдавать стирку маме; что нужно наведаться к родителям, ведь последний раз был ещё в июне. Этот немыслимый ворох мыслей о делах почему-то начал волновать Козьмину гораздо больше, чем космогенез и разум. Она встала, окончательно привела себя в чувство и для начала набрала номер Рамала.
– Ромка, привет.
– Привет, одноклассница! Ты уже зарегистрировалась на «Одноклассниках точка ру» или ждёшь, пока изобретут внутренний компьютер? Как зарегистрируешься, будешь моим самым главным виртуальным другом.
– Слушай, как ты смотришь на то, если я в сентябре приду к вам опять поработать?
– Нет слов, Касьяныч! Рад безмерно! Приходи, когда созреешь.
– Спасибо.
– Касьяныч, ты только Таньке из отдела продаж не проговорись про прошлый раз.
– Я уже забыла про это. Не волнуйся.
– Ну, целую. Ждём.
«Тэ-э-экс. С этим оленем разобрались», – подумала Козьмина и набрала мамин номер.
– Алё, мамуля, я решила зайти к вам в гости сегодня вечером.
– Ой, как здорово, Людмилочка! Папа будет очень рад!
– Мама, ты ещё, пожалуйста, купи стиральный порошок для меня, а то я не смогу выбрать.
– Хорошо, Люлечка… Ой! Забыла! Папа-то у нас сегодня в вечернюю смену. Расстроится, если тебя не увидит. Знаешь, доченька, ты приходи в субботу, а порошок я куплю и занесу сегодня. Гляну на твою машину, заодно и постираю. Ты не волнуйся, иди по своим делам, я возьму ключ с собой.
«Как удачно и легко сегодня всё организуется», – сказала себе Козьмина. Она быстро оделась, выпила чаю и вышла из дома, втайне надеясь не встретиться в библиотеке с Никодимом и отдохнуть в одиночестве.
Moderato Misterioso
Козьмина прохаживалась вдоль стеллажей секции нот и музыкальной грамоты. Она разглядывала издания, всматривалась в нотные знаки, пытаясь заставить эти закорючки зазвучать. Они же всего лишь беззвучно позировали, корчились, выгибались, словно исполняли замысловатые фигуры непонятного ей танца. Шестнадцатые и восьмые резвились группами, взявшись за руки. Поодиночке, словно ирландские плясуны, солидно вытанцовывали четвертные и половинки. Целые ноты, эти большие белые сливы, не желали двигаться и лениво полёживали, отгородив для своей лени весь такт.
Козьмина взглянула на полосатую страницу исподлобья. Теперь ноты превратились в стираные тряпочки, висевшие на верёвочках и слегка покачивавшиеся на невидимом ветру. Тряпочки были прищёлкнуты прищепками диезов и бекаров, с них каплями бемолей стекала влага. Большой скрипичный ключ, словно свернувшийся узлом сторожевой удав, охранял всю эту стирку.
Козьмина немного наклонила голову. Так получалось проще всего: расправив побеги, сквозь жердочки рос виноград, раскинув лиги, словно усы, которые беспорядочно тянулись к жердочкам и гроздьям виноградин.
Реальное же чтение нот представлялось ей адом. Она искренне жалела всех музыкантов. Представьте, что вы читаете книгу, а вам между строчек знаками советуют: «Быстрее… быстрее же!», «Здесь – медленнее… ещё медленнее», «Здесь – быстро, но не очень». «Что значит “не очень”?!» – начинаете возмущаться и кипятиться вы. Странные советы, однако в них, вероятно, всё же есть какой-то смысл. Допустим, в книге встретилось довольно скучное место – не страшно, читайте «Allegro». А на другой странице – гораздо интереснее, и значок «Adagio» – растягивайте удовольствие, растягивайте. Здесь читайте тяжело, а здесь скорбно. Но уж если полная чушь написана, то зажмурьтесь, одухотворитесь и страстно, бегло, виртуозно перелистывайте страницы в темпе Presto, а лучше Presto Agitato.
Объятые суровым покоем читального зала, вы раскрываете шедевр художественного слова и вдруг наталкиваетесь на знак «piano», то есть «тихо». «Куда уж тише? – удивляетесь вы, но потом соображаете: – “Тихо” ведь не значит “про себя”». От вас требуют не молчать как истукан, но читать вслух, выразительно и проникновенно. Оглядываетесь по сторонам и решаете: «Ладно, слушайте все книжную тишину».
Но нет покоя в выдуманном мире. Вот между строк уже беспокойно и тревожно маячит, сигнализирует вам crescendo, и ваше бормотание делается громче. Наконец, является fortissimo, вам натурально предлагают в этом месте кричать и подбадривают: «Ну же, орите, там ведь знак стоит, иначе будет неверно прочитано!» Козьмина представила, какой шум стоял бы в библиотеке, если б такая книжная нотная грамота существовала.
Самым большим ударом для книгочеев стали бы знаки повторения. Вы пробежали глазами отрывок, а в его конце стоит реприза, она стыдит вас: «Ай-яй-яй! Невнимательно прочли, давайте ещё раз». Ну что же, неплохой знак для учебников. Самая неразбериха завертелась бы, если в книгах начали бы расставлять «фонари» и «кобры», знаки переходов, шараханий и метаний по тексту. Заканчиваете главу десятую и видите «фонарь», он просит вас вернуться к главе второй, мусолить содержание вплоть до пятой, затем сразу перейти на двадцать шестую и штудировать её три раза. Приятного вам чтения. Так существуют же ещё вольты – варьирующие окончания. Пытая трижды ту же многострадальную двадцать шестую главу, вы с удивлением обнаруживаете, что в первом варианте окончания героиня сильно сомневается, выходить ей замуж за главного героя – за такого-сякого – или не стоит; во второй попытке она, в принципе, уже не против; в третий раз, измученная тяжёлыми раздумьями, она неожиданно, без предупреждения умирает, а расстроенный таким поворотом сюжета главный герой бросается со скалы вниз головой. Не стесняйтесь, выбирайте тот вариант, который вас больше устраивает.
«Бедные музыканты», – вздохнула Козьмина.
Coda
Когда Козьмина вернулась домой, мама заканчивала стирку и что-то вытирала в кухонном шкафчике. В коридоре устало горбился пылесос, радиоприёмник вдумчиво исполнял лирическую музыку, пахло розами, борщом и жареной картошкой.
– Ты, Людмилочка? – обрадовалась мама. – Вот и славно! Я уже заканчиваю… Звонил какой-то Володя и спрашивал Константину. Я ответила, что здесь такая не живёт. Он сказал: «Ах да, у неё, вообще-то, другое имя, наверное», и он, мол, тоже не Володя, но ты его знаешь как Володю. Уморил! Хоть стреляйся, хоть вешайся. Я ему говорю: «Ты сначала толком разберись, кто тебе нужен и как тебя самого зовут, только после этого хватайся за телефон!» И бросила трубку. А он опять позвонил! Начал спрашивать про какую-то книгу – «Космы», что ли, я не поняла. Интересовался, нашла ли ты книгу в ящике. Так я его сначала поздравила, что он всё-таки вспомнил твоё имя, а потом говорю ему: «Слушай, Володя, или как тебя там, прекрати цепляться до моей дочери, а то я милицию позову! Они твои космы тебе живо повыдергают»! Люлечка, ты же знаешь, как сейчас воруют… Люля, Люля! Что с тобой?! Присядь! Присядь! Ой, господи! Опять! То Амарал твой, то Володя этот, тоже сволочь ещё та, алкоголик, имя своё не помнит! Люлечка, ты меня слышишь?! О, господи! Скорую надо.
– Мама. Мама! Да мама же!!! Не надо никого! Оставь. Оставь! Я перегрелась, наверное. Жарко очень. Оставь…
III
Всё тот же, странный и бесконечный август догорал, уходил медленно, неохотно, так, как уходят надолго или даже навсегда. Буйный, горячий и безжалостный, он отвёл для себя ещё совсем немного, чуть больше недели для того, чтобы угаснуть достойно, уйти, оставив в памяти каждого, кто пережил его, чёткий, неизгладимый след. В этот особенно долгий вечер низкое безоблачно-серое небо растерянно и утомлённо жалось к самой земле. Где-то вдалеке то гневно распалялся, то испуганно затихал звук сирены. День умирал беспокойно и безнадёжно. Ветер, наоборот, оживал, усиливался. Он корчился, натужно выл, оглушительно хлопал невидимыми дверями, гудел в узких переулках, трубил в подворотнях, кружил в безумном широком вихре сухую серую листву. Он метался, казалось, во всех мыслимых направлениях – северо-юго-западно-восточный, дикий и свободный. Птицы, пытающиеся лететь наперекор ему, беспомощно зависали в душной и неприветливой пустоте.
Никодим засиделся в библиотеке почти до закрытия. Было заметно, что такое сидение его тяготило, заставляло нервничать, волноваться, поэтому он сразу повеселел лицом и оживился, когда увидел направляющегося к нему молодого человека, по виду его одногодка, высокого, с беспорядочно уложенными тёмными вьющимися волосами, замечательно открытым лбом и серыми глазами, озорно искрящимися, словно готовыми засмеяться в любой момент. Молодой человек был одет в студенческого фасона майку и джинсы.
– Ну, что, Димыч, приходила? – вместо приветствия спросил он, приближаясь.
– Не было её и сегодня, – Никодим поднялся ему навстречу и несколько раздражённо развёл руками. – Надоело, Серёга! Я и так пересиживаю с материалами. Ещё для тебя тут торчать. А с ней нервы надо иметь железные. Порох, а не женщина!
Молодые люди двинулись к выходу, энергично жестикулируя на ходу.
– Ну потерпи, Димыч. Я звонить пробовал опять. Так меня её мать отшила классически, очень даже энергично. Милицией грозила.
– Да они обе психованные! Что мать, что дочь.
– Стоп, Димыч. Отбросим эмоции. Послушай, ты дожидаешься её и на этот раз точно приглашаешь куда-нибудь по-солидному. Потом случайно знакомишь меня с ней и свободен.
– Серёга, ещё пару дней, и я пас. Меня Светка скоро начнёт встречать и провожать. Она уже психует. Какого вообще чёрта ты это всё заварил?! Не мог сам к ней подойти?
– Да не умею я начинать! Не способен! Меня потом уже вдохновение берёт. А вначале я немею просто. Ты бы слышал, как она со мной по телефону разговаривала – словно я у неё эту книгу украл.
Никодим на это усмехнулся, иронически покачал головой и безнадёжным голосом заметил:
– Падок ты на имена, Серый.
– Падок! – загорячился Сергей. – И что здесь такого?! Ты же видишь, какая она!.. Ничего, что характер! Не страшно! И это ещё тоже неизвестно про характер – может, у неё травма душевная.
– Душевная. Ну-ну, – устало и согласно вздохнул Никодим. – Одним словом, я пошёл. Дежурю завтра и послезавтра до обеда. И всё. Всё! После уж сам с ней разбирайся…
Друзья вышли на улицу и просто, без церемоний расстались. Разошлись, чтобы встретиться снова через день на том же месте.
Дом Сергея находился всего лишь в нескольких кварталах от библиотеки. Серое здание эпохи произвола с громоздким фасадом и геральдическими излишествами выходило на небольшую тихую улицу без растительности и с узкими тротуарами. Сергей по широкой лестнице взбежал на второй этаж. Ухватившись за изящную ручку, открыл массивную высокую дверь и вошёл в просторную, довольно светлую прихожую. Прихожая была пустовата, в ней даже поселилось крошечное, робкое и милое эхо. Устав от одиночества, выйдя из комнат, можно было с эхом этим поговорить, посетовать на жизнь и личные недостатки. Эхо страдало отсутствием собственного мнения и спешило согласиться с любым доводом собеседника, что слегка раздражало.
К описанию жилища в целом вполне подходило определение в стиле расхожих заголовков из недавнего прошлого, вроде такого: «Париж – город контрастов». Контрастов было много, они валялись повсюду, подворачивались, цеплялись за ноги на каждом шагу, заставляя спотыкаться. Неухоженность и запустение одной комнаты противостояли уюту и чистоте другой. Горка вымытой посуды, аккуратно уложенной у чистой мойки, соседствовала с сооружением из пустых грязных кефирных бутылок, напоминающим городошную фигуру «баба в окошке». Компакт-диски, выставленные в алфавитном порядке на вытертой от пыли полочке, уживались с усыпанной конфетными обёртками, растрёпанной пачкой замасленных журналов. Чувствовалось, что в этом жилище мирно сосуществовали две общественно-политические системы, два лагеря, два образа жизни. Но довольно лозунгов и шаблонов.
Все опрятные жилища похожи друг на друга, каждое неопрятное жильё неопрятно по-своему. Кавардак – это искусство быть безразличным. Раз уж это искусство, то в нём должен существовать целый ряд стилей и эпох. Говоря о стилях, следует выделить наиболее характерные – раннеготический, например, словно сообщает вам: «Хозяин встал раненько, да вот беда – надо было ещё раньше, потому он и метался, сердешный, от плиты к умывальнику, от дверей лифта назад к утюгу и выключателям». Для этого стиля характерны умеренная импульсивность, бытовой тектонизм. Предметы из различных жилых сфер варварски вторгаются в непривычные им домены, словно отвергая смысл и споря с логикой бытия, то есть быта. Беспорядок в стиле позднего барокко сообщает вам, что жилец припозднился навеселе, потоптался у входной двери, воюя с замочной скважиной, рванул от порога в туалет, опрокинув на своём пути вешалку и смахнув на пол телефон. Затем в более медленном темпоритме посветлевший душой хозяин брезгливо стряхнул со ступней обувь, грациозно уронил стакан с недопитым кефиром, забыл закрыть дверцу холодильника, наткнулся в темноте на пару стульев, пока не нашёл выключатель. Для этого стиля характерны многообразие и непредсказуемость форм, совмещение реальности и иллюзии. Создателям шедевров позднего барокко явно не занимать благодушия и незаурядности.
Другие стили, кроме того, часто отражают реалии создавших их эпох. Например, такой из известной всем эпохи: «К нам приходили с обыском, но ничего не нашли» – полон драматизма и бесцеремонности. И такой: «При артобстреле эта сторона квартиры особенно ужасна» – для этого почерка характерны бессмысленность и разрушительная примитивность образов. Невинный детский стиль «Просто приходил Серёжка, поиграли мы немножко» тоже полон сдержанных внутренних катаклизмов. Все эти стили меркнут по сравнению со свежестью и непредсказуемостью самого неподражаемого: «К нам в гости прибыл автостопом студент из Западной Европы». Именно в этом стиле и был взбаламучен интерьер квартиры Сергея. Главная его черта – отсутствие всякой логики, вернее, образ и логика здесь вторичны, первичны ваши ощущения от увиденного. Кавардак встречает вас интимным безразличием к вашим принципам, призывает вас отвергнуть реальность и каноны. Импрессионизм беспорядка расширяет рамки допустимого. Важно то, что вы чувствуете в самый первый момент соприкосновения с объектом этого искусства, дальше могут возникнуть эмоции и желания. Отбросьте всё! Примите, как оно есть. А лучше – раннеготично встаньте в восемь утра, суматошно побегайте по квартире, приведите себя в порядок и исчезните; затем, вечерком, позднебарочно задержитесь у друга, выпейте чего-нибудь как следует и лишь тогда, вернувшись в родной табор, окиньте помутневшим взглядом ваш трёхспальный вигвам – и к вам придёт наконец ощущение гармонии, единения кавардачных стилей в один неповторимый и понятный бытовой хаос, присущий юной душе и бурлящему разуму.
Студент, рыжеволосый, худосочный очкарик, прибыл не автостопом. Нет. Он просто всегда выглядел так, словно был покрыт невидимой, неистребимой дорожной пылью. Неухоженный какой-то, честное слово, неприбранный! Глядя на него, хотелось взять чистую влажную тряпочку, ковшик, мыло, расчёску и… впрочем, это всё фантазии женского рода, сострадательного наклонения. Студента звали Кен. Носил он странные вещи, которые, казалось, не всегда относились к категории одежды. При ходьбе его правая нога часто спотыкалась о левую. Он был очень учтивым и непунктуальным подвидом английского джентльмена. Запросто мог крайне некрасиво и безалаберно подвести вас по любому поводу, но затем очень вежливо, затейливо даже извиниться, упомянув каждое мелкое и крупное неудобство, которое он причинил вам своей рассеянностью и забывчивостью.
Кен преподавал разговорный английский. Являл собой живой англоговорящий экземпляр! Боже! Когда-то об этом, кажется, мечталось при луне. Вот выйдет из тьмы представитель иного мира и молвит что-нибудь на чистом, самом настоящем английском… Те времена ушли безвозвратно. Теперь живых представителей иного мира кругом пруд пруди – обычное, заурядное явление на уроках иностранного языка, как словари и другие учебные пособия. Эти экземпляры прекрасны своей аутентичностью, но они же и безобразны своим диалектическим материализмом. Вы не то подумали – они все сплошь прожжённые материалисты, спикающие на кошмарном диалекте. Существует большая опасность словно вирус подцепить от них этот страшно заразный выговор, от которого потом вряд ли излечишься, приводя своим произношением в ужас выпускников и преподавателей иняза, одновременно вызывая неподдельный восторг у выходцев из криминогенных районов северного Манчестера, если такие вдруг попадутся.
Сергей на правах хозяина квартиры жадно насыщался от Кена разговорным языком. Кен, в свою очередь, учился замечать и ценить порядок в тех местах жилища, куда его бытовая энергия не распространялась. Кроме того, он освоил процесс вытряхивания половичков и ковриков, хотя это умение далось ему с трудом. Кен долго никак не мог приноровиться попадать в такт с умелой рукой Сергея.
Жили они весело. Кена много и часто посещали друзья, такие же странствующие англоговорящие студенты, как и он сам. Гостей необычайно привлекала молодость, жизнерадостность, бессемейность, терпимость и терпеливость хозяина. Многих представительниц женской половины, возможно, привлекало что-то ещё, но это всё были лишь предположения. Можно легко догадаться, что английский быстро стал официальным языком в квартире, на балконе и лестничной площадке. Поначалу Сергей казался гостям молчаливым и задумчивым парнем. Это было не так. Просто, когда гостеприимный хозяин мысленно переводил заранее заготовленную фразу на английский, то очень часто обнаруживал ускользание смысла. Общая холодная суть оставалась, но искра, острота фразы куда-то исчезали. Слова лишь лежали унылой серой горкой, как нечищеные картофелины, желание их произнести пропадало – взамен оставались молчание или пустота общих выражений. Однако со временем наука брала своё. Язык Сергея крепчал, расцветал герундиями, ветвился страдательными залогами, звенел и скрежетал фразами и оборотами, которых не отыщешь в учебниках Бонк, Уайзер и других. «Наш человек», – перемигивались англичане, слушая речи вдруг разговорившегося Сергея. «Компиляция прошла успешно», – говаривал он себе сам после очередного вечера, проведённого в кругу новых друзей. Он ведь был программистом, а программисты ещё и не такие фразы заворачивают.
В этот ветреный августовский вечер Кен, как обычно, сидел в своей комнате. Нет, он не сидел, он существовал в ней, как важная, но не довлеющая над общим сюжетом деталь обстановки, не нарушающая своим присутствием гармонии беспорядка. У его ног можно было запросто бросить лыжи, над головой повесить на гвоздь садовую лопату, гармония б ничуть не пострадала и лишь расцвела бы новыми нюансами, новыми оттенками. Но вот – внимание – в комнату вторгся Сергей, явился с ворохом всяких глупостей в голове, переступил порог и немедленно разрушил смысловую наполненность форм. Так театральный электрик в поисках пропавшей фазы внезапно по рассеянности вторгается на сцену в самый ответственный момент спектакля. Ему истерически, безголосо сипят из-за кулис, на него в ужасе шикает суфлёрская будка, актёры делают ему отчаянные глаза. Электрик же, не врубившись ещё в то, что преступил дозволенную грань, лишь озабоченно и задумчиво оглядывая декорации, произносит таинственную фразу: «Да где ж она, ёпт!» И зритель думает, что так и надо, озадачивается неявным смыслом фразы, пытаясь соотнести её с чрезмерно запутанным действием пьесы.
Сергей влез в интерьер буднично и хмуро и озвучил совершенно ерундовый вопрос: «Скажи мне, товарищ. Как философ философу. Любовь – это частое явление?»
Кен здесь слегка пошевелился, слегка приподнял брови. Всякое действие, всякий порыв зарождались в нём обычно без каких-либо драматических усилий. На молодёжном сленге такое свойство характера называется расслабленностью. Если б ему вдруг пришлось рубить дрова, он бы их тоже рубил расслабленно, слегка, если такое возможно представить в принципе. И вот, слегка приподняв брови и слегка вытянув губы, он лишь заметил:
– Ты разве философ?
– Ну, по призванию я, конечно, программист, – не смутился Сергей, – а в остальном, в главном я философ. Ответь мне статистически, эта штука случается часто или нет? Прикинь в среднем на душу населения, или, как вы говорите: «в пересчёте на одну голову».
– Это смотря на какую голову, – спокойно рассудил Кен. – Вот я, например, вчера полюбил одну девушку, и мне нужна твоя помощь.
– Какую ещё девушку? – опешил Сергей. – К тебе, кажется, ходит Ханна и эта, как её, Патрисия.
– Это всё несерьёзно. Хотя Ханна…
Кен ненадолго умолк, словно призадумавшись. Жестом пригласил хозяина притулиться где-нибудь, ибо нормально присесть было абсолютно некуда. Сергей, не церемонясь, привычно упал на какой-то бугорчатый холмик посреди комнаты. Холмик, вероятно, являлся стулом. Этот таинственный предмет, словно приполярной пургой, был занесён, облеплен гигантскими хлопьями в форме разнообразных деталей одежды. Спинки у погребённого стула, возможно, уже не существовало, хотя точно определить было трудно. Кен, слегка оживившись, продолжил:
– Да, так вот. Девушка, которую я полюбил, работает официанткой. Она мне подавала борщ. Улыбнулась. Потом я заказал рагу. Рагу с улыбкой – это так вкусно. Она вообще вся такая милая, но почти совсем не знает английского. Мы еле объяснились. Я попросил у неё номер телефона и обещал, что позвоню. Потом заказал борщ ещё раз, чтоб она опять подошла и улыбнулась. А завтра – чего тянуть? – завтра я решил её удивить.
