скачать книгу бесплатно
Птица неловко ведёт подбитым крылом. Птица уродлива, она – болезнь. Её место на холстах Босха, но тот ещё не родился, чтобы запечатлеть.
За окном бурлит ветер.
«Спаси её», – шепчет Шарлю Сатель.
«Спасти от ЧЕГО?»
От не-жизни. Он и сам это понимает. Сатель хочет, чтобы Шарль сделал из Птицы человека. Отрезал клюв. А дальше… Птица сумеет. Она готова к преображению.
Шарль глядит на пернатую с презрением. Птица клевала людей. Она их ела. Птица – одна из НИХ. Из тех, что у предгорья. Из предыдущего сна. Однажды сон станет явью. Шарль знает это. Он хочет пресечь. Шарит трясущимися пальцами по столешнице, пытаясь нащупать скальпель, и тот с готовностью ныряет в руку.
Эта бестия не должна жить. Шарль убьёт Птицу.
«Ты убивала людей. Ты их ела», – пузырятся в горле Шарля слова.
«ЛЮДИ ели меня», – парирует Птица.
Больше ей нечем крыть. Птица знает это. Она повинуется взгляду Шарля. Падает на колени, обнажая острые шейные позвонки, хрупкую человечью шею. Птица обречена на погибель – она в ловушке, ей некуда лететь, небо перекрывает крыша.
Шарль убьёт её. Убьёт в любом случае. Пусть это будет быстро.
Сатель прячет лицо в ладонях. Неужели это случится?.. Нет, она не верит. Она готова отдать жизнь, лишь бы жила Птица. О, все мечты Сатель так мелки, так нелепы… Она хочет летать, как птица, и ненавидит эту реальность. Ей не нужен мир, где гибнут люди. Эта ветвь ошибочна, Августин, ошибочна. Скоро погибнем мы все. Просто перестанем быть. Все мы. И коль суждено умереть, мы должны успеть воплотить мечту Птицы. О, Августин, Птица чиста и безвинна. Птица хочет стать Человеком. Её ветвь должна расцвести. Должна жить…
Сатель кидается к Птице, закрывает собой. Птица со всем трепетом подаётся к Сатель. Неуклюже и так доверчиво…
Шарль смотрит на их сомкнутые тела. Сейчас Сатель и Птица кажутся чем-то единым. Одним организмом – крылатым, бескрылым, больным, озарённым. Единым телом-душой. Душа-Сатель и хотела бы взлететь, но тело-Птица цепляется за жизнь человека.
В этот миг убийство Птицы кажется Шарлю кощунством.
Шарль не сможет убить. Он – доктор. В его руке скальпель, на её лице – уродливый клюв.
«Просто сделай меня человеком…»
Просто…
Отпили сук.
Прошло с десяток дней прежде, чем я решилась вернуться.
Переспелое лето. Томительная неизвестность. Я иду к дому Шарля, и каждый шаг – через силу, будто камень на шее. Гирей тянет ко дну. Чую нить, что связывает меня с домом, ту самую неразрезанную пуповину, но теперь эта нить кажется иной. Она как будто… иссыхает. И я боюсь увидеть то, что увижу. Боюсь уже несколько дней.
Подхожу, и взгляд напарывается… на пустоту.
Дома нет.
Запах гари, обглоданное пепелище.
Пепелище накрывает тень. Тень исчезнувшего дома?!
Поднимаю онемевший взгляд в небо. Пусть это будут облака, тень облаков. В вышине – равнодушная бесцветная серь, отбрасывающая на землю лишь своё отчуждение.
Чуть поодаль – четыре выкорчеванных из-под углов дома камня. Пригодятся для постройки нового, а этому… Больному жилищу хватило искры. Одной нечаянной искры. Те брёвна, которых недавно касались мои обожжённые крапивой пальцы, сгорели. Сгорели травы и запахи. Осталась лишь тень.
Леденящий звук щёлкающих ножниц – нить обрезана.
Меня выплюнуло в пустоту.
Сиротливую сгорбленную фигурку на коленях я замечаю не сразу. Она слишком мала, слишком неприметна. По вздрагивающим плечам рассыпаются иссиня-чёрные волосы цвета крыла гауни.
Сатель!
Я узнаю Сатель не глазами, но чем-то внутри, узнаю в этом крошечном, кромешном комке боли, словно этот комок – я сама, вырванная из меня боль.
Сатель рыдает. Безмолвно. Слишком тихо, чтобы мир откликнулся.
Сердце на короткий миг обмирает, подскакивает к горлу: Сатель жива. Её обезвоженные сломанные створки губ снова наполнились влагой. Они живые. Шарль исцелил Сатель!
Но почему дом… – почерневший, обугленный труп?.. Дома сжигают, если жильцы мертвы. Если умерли из-за чумы.
Кто-то умер. Кто-то точно умер.
Этим кем-то был Шарль.
Страшная мозаика сложилась.
Шарль заразился чумой, спасая Сатель. А быть может, спасая кого-то ещё.
Растерянная, я стою перед домом, который когда-то был, взираю на Сатель, которая есть, и думаю о её Птице. Видела ли я её на самом деле? Ту Птицу, которая хотела стать человеком. Я не знаю. Быть может, Птица была тем, кто прилетал забрать Сатель… Они все прилетают забирать. Возможно, нас давно уже нет. И только луна считывает наше прежнее существование, как мы считываем свет давно погасших звёзд.
У каждого из нас есть своя Птица. И однажды она настигнет.
Вожу взглядом по чёрному пепелищу. Уродливая маска исчезла. Похоже, её миссия тоже завершена. Она пришла за жертвой – она её получила.
Нужно утешить Сатель.
Я пробую прикоснуться к рыдающему комку. Легонько, пугаясь действию и самой себе, но больше всего – реакции Сатель.
Француженка вздрагивает.
Болезненно. Слишком громко. Отскакивает, будто её плеча коснулось крыло страшной птицы.
– Чего тебе? – Сквозь слёзы. – Денег нет. Августина нет. Ничего нет…
Она принимает меня за побирушку? В темечко ударяет знакомый мотив. «Ах, мой милый Августин, всё прошло, всё. Денег нет, нет людей, всё прошло, Августин».
– Шарль… – начинаю говорить, но слова не идут. Перед глазами стоит кулёк с сухофруктами. Доброта ранит сильнее, когда человек уже ушёл.
Я не знаю, что говорить Сатель. Она не знает меня. Не знает, что я помогала Шарлю тащить её в дом, что провела с ними ночь. Одну целую больную ночь.
Кажется, после той ночи прошла вечность. Потом был прибой. Долгий прибой. И крики глупых чаек.
Сатель плачет.
Она напоминает ребёнка, который нуждается в утешении. А я… я не кажусь себе двенадцатилетней девочкой. Я – взрослая женщина, которая может утешить. Кто придумал то верное время, когда люди становятся взрослыми? Они такие всегда. С самого рождения взрослые. Просто сначала хотят покрепче нарадоваться миру, а потом приходит черёд дарить этот мир новым людям. Так случается всегда. Так однажды случилось со мной. У меня родилась дочь.
Или… я придумала это во сне?
Чёрт.
Снова стряхиваю с ресниц небылицы. Того прошлого, что я старательно сочиняю, его попросту нет. Никогда не было. Я здесь, в Марселе, я – девочка, а значит, остальное… «Бред, – подсказывает в голове киборг-Шарль. – Жар и бред. Понимаешь, что говорю?»
Я понимаю. Шарль умер. Он не может говорить со мной. Шарля больше нет.
Ничего нет, кроме плачущей передо мной Сатель.
Я припадаю к ней. И Сатель принимает объятия. Мои щуплые девчачьи объятия.
– Шарль… – повторяет за мной. Впервые произносит имя правильно. – Его свалили в яму. Со всеми. Насовсем… – Сатель кидает уличающий жест в сторону бульвара Ла-Канбьер и куда-то дальше, к бухте Лакидон. Ей не нужно мёртвое тело Шарля, ей нужна жизнь. Их живые лучистые дни, наполненные теплом, хриплым смехом, его крепкими объятиями, пропахшими винно-чесночным духом.
Сатель плачет.
Слёзы просачиваются и у меня. Слишком много слёз на единицу Марселя. Слишком много соли. Шарль, миленький, ты же был киборгом с механическим движком в горле. Ты всегда выживал, ходил к умирающим и возвращался. Почему теперь? Почему так быстро?
Сатель не знает.
Никто не знает.
…
Бреду обратно к своей ракушке. Пуповина обрезана. Я не знаю, ЧТОтеперь. У меня нет ориентиров. Целей, смыслов.
Исчезли.
Наверное, мне нужно вернуться к пепелищу… Позже. Когда-нибудь.
А теперь – спать.
Плевать на грохот набата и перепалки бродяг. Плеск напористых волн.
Обнаглевшие чайки на бугорке моей лодки совсем меня не боятся. Кыш! Я вымотана, я хочу в сон – в моё складно-эгоистичное забытьё.
Кыш.
Кыш…
7
Я возвращаюсь к обугленному остову дома, к равнодушной тени. В кулаке – зажатый кремень. Я нашла его на берегу. Сам нырнул в руку. Он знал, для чего.
…
Сатель сидит на земле.
Она так и не уходила.
Покачивается в такт одной ей слышимой мелодии, водит по песку пальцем, вырисовывая черты Шарля. Зло смахивает ладонью неудавшийся портрет и начинает заново. Вот появляется ухо, выгибаются брови. Чуткие пальцы ощупывают контуры лица, ищут носовую горбинку, ныряют к крыльям носа. Ногти Сатель опоясывают заусеницы, будто не до конца облезшие чешуйки на грязном теле ящерицы. Ящерки разбегаются к уголкам губ Шарля, и снова стирают рисунок, поднимая хвостами пыль.
Портрет не выходит. Он должен начинаться с глаз. Всё всегда должно начинаться с глаз. Со взгляда. Сатель знает это. Когда-то по песку цокали её башмачки, истаптывая тропинки в ожидании этой встречи… Встречи глаз.
Их больше не случится.
Где-то там, на пустыре, обугленное тело Шарля свалено с другими несчастными в похоронную яму, но здесь, в этом месте Сатель будет искать черты возлюбленного в пыли.
Острые рёбра кремня холодят мою ладонь. Камень кажется нездешним. Как лунная пыль, которая, может быть, вовсе не пыль, а твердыня. Я тоже хочу запечатлеть память о Шарле. Запечатлеть по-своему. Наверное, гвоздь подошёл бы лучше, но я обронила его у кедра. Не хочу возвращаться туда. Не хочу видеть птиц.
Я припадаю к обугленному остову выкорчеванного камня, что когда-то служил основанием для угла дома. Скребу остриём кремня. Вычерчиваю по чёрной саже русскими: «Шарль де Люрм. Доктор». Что с того, что марсельцы никогда не разберут надпись на камне, пусть объявляют этрусской нечитабельностью. Она будет здесь вместо надгробия. Моя могильная плита для Шарля.
Сатель подрывается ко мне, и я сначала пугаюсь её порыву.
– Это письмо? Письмена?! – Её изумлённые пальцы опадают к чёрточкам углублений, пачкаются в саже.
Буквы, начертанные на камне, кажутся Сатель волшебством. Её зрачки увеличиваются, бегают за пальцами, всё ускоряясь. На шее пульсируют неестественно вздувшиеся вены.
– Это имя, – откликаюсь на ломаном французском. – Шарль де Люрм. Доктор.
– Августин? – В глазах Сатель на миг вспыхивают слёзы, но тотчас отступают.
Сатель смотрит на надпись как на колдунство, создать которое умеет не всякий. Сатель – не может. Она облизывает внезапно пересохшие губы. Воспалённый бегающий взгляд затормаживается.
– Этот камень… Он похож на Алатырь. – Сатель безотрывно глядит на надпись.
– Алтарь? – Откапываю из закромов сознания похожее слово.
Сатель мотает головой, не отнимая взгляда.
– Алатырь. Камень с буквами. Путеводный. На таком написано всё о путях. Всё-всё о путях.
Я ничего не слышала о путеводном камне. Или слышала, но успела забыть.
Сатель ненадолго замолкает, снова облизывает губы. Неужели надпись на камне так поразила её, что она позабыла даже своё горе? Откинула, как несуществующее. Так ящерицы отбрасывают хвост. Но у ящериц на то есть причина – они спасают свою жизнь. У Сатель таких причин нет. Или есть? Слежу за потерянным взглядом. Горе убьёт Сатель, если она не сумеет отринуть.
Небо прошивают седые ленты облаков. Очерчивают свои, лишь им ведомые пути.
– Птица говорила, что Алатырей много, – продолжает Сатель, – но главный Алатырь стоит на Севере. Самом северном севере. Из него растёт могучее Древо. Такое огромное, что ветви упираются в небосвод. А в землю из этого камня растёт не-Древо.
Отрешённый взгляд Сатель бродит в каком-то своём мире.
– Не-древо? – повторяю за Сатель.
