Сборник рассказов. Фантастика

скачать книгу бесплатно

Фантастика. Сборник рассказов
Дмитрий Лебедихин

Фантастические повести, полные волшебных загадок, любовных переживаний, жестоких испытаний, щедро пропитанные загадочными приключениями и волшебными победами. Истории написаны в разные годы и объединены одной глобальной идеей поиска истины и любви в меняющихся великолепных мирах.

Дмитрий Лебедихин

Фантастика. Сборник рассказов

ОКСАНА

Медицина – это любовь, иначе она ничего не стоит.

Поль де Крюи

1.

Голод уже притупился, и я с горькой усмешкой смотрела на свои истончившиеся, посиневшие от холода пальцы. Ветхая одежда не грела и мелкий липкий дождик, росинками льда проникал к телу. Дорога казалась бесконечной. Порыжевшие метелки полыни, редкие, серые от времени, межевые столбики брошенных полей и стена хмурого леса по правую руку. Покрытые ссадинами ноги уже не чувствовали раскисшей глины и колючек осота. Я брела третий день, но никто не подавал мне милостыню и не пускал ночевать. Только лес оставался моим домом и суровым убежищем. Лето – пора бродяг кончилось, а злая молва скора на ногу и слухи обо мне быстро доносились до отдельных деревень.

– Я умру с первым снегом – подумалось мне. Смерть? Смерть не казалась теперь чем – то страшным, раньше или позже это случиться и принесёт лишь избавление от страданий. Я умирала два раза, но это было давно и добрые люди нашли и отогрели меня. Сейчас, если только бездомная собака пробежит по цепочке следов и снова исчезнет, не чуяв в следах пищи, а в облике защиты …

Из жидкой грязи луж на меня смотрела страшно худая шестнадцатилетняя девчонка с запавшими, обведёнными синевой, безумными глазами. Удлинённый овал лица и слегка выпирающие скулы, обтянутые загоревший и грязной до черноты кожей, всё еще напоминали лицо матери. Сейчас воспоминания о которой казались забытой сказкой. Она, когда–то передала мне секреты знахарского искусства и завидную внешность, сводившую с ума окрестных парней. Тогда мы лечили, принимали роды на много вёрст вокруг. Но я и подумать не могла, что доброта материнских глаз, их чудотворная сила, могла передаться и мне, но в ином качестве …

Однажды в Романихе тяжело рожала Беспалая Фроська. Ночная дорога была уже привычным делом. И мы успели как раз к схваткам. Мальчик шёл ножками вперёд. Я следила за руками матери не переставая удивляться их ловкости и мягкости движений. И мальчик, чудесный белобрысый ребёнок наконец заголосил, повинуясь безотчётному призыву жить, разбуженный чувствительным шлепком знахарки. Роженица тяжело дыша откинулась на подушку. А я с нежностью смотрела на это маленькое, ещё мокрое существо, уже таращившее глазёнки. И мне казалось, что мой сын будет таким же славным, пухленьким, в перетяжках крошечных рук и ног – голышом. Сердце защемило от такого сравнения, и тёплая волна любви заполонила мою душу. Мать пеленала младенца?! Вдруг пока бессмысленно блуждающий взгляд его маленьких влажных глаз остановился на мне. Невольная улыбка растянула мои губы. Мальчик сморщил личико, ни на миг не закрывая век. Глаза его как от удушья стали выпирать из орбит. Он напрягся, набирая больше воздуха, лицо его приняло почти взрослое выражение ужаса, он надул губы и странно, словно делая движение навстречу мне, изогнувшись в руках матери страшно закричал. Я не могла отвести взор с болезненной тягой, остановившейся на младенце, а он под моим взглядом бился и корчился в немых судорогах. На краях ротика появилась розовая пена. Мать застыла, глядя на меня, роженица, очнувшись от второго крика и вжавшись в подушку с ужасом наблюдала безмолвную сцену. Я словно парализованная не могла даже повернуть головы, и лишь медленно наклонялась, приближая лицо к искажённому мукой личику младенца. Мать, прикоснувшись к моей руке вздрогнула и неуловимо быстрым движением закрыла глаза мальчика своей ладонью. Судороги сразу же прекратились. Я дотронулась до окаменевшего лица с застывшей, словно приклеившейся кривой усмешкой. И постепенно, осознавая происшедшее, закрылась ладонями, всхлипнула раз, два и зашлась в рыданиях, упав на скамью, закрыв голову, стукаясь лбом о шершавые доски…

Ребёнок умер на следующий день.

Обойдя коровье прясло, я вышла на просеку. Метёлки некошеной травы хлестали по голым лодыжкам. Поваленные деревья по сторонам и рыжая грязь дороги с белыми проплешинами известняка уходила за Керкину гору. Лес стоял тёмный, притихший, будто в неисходной скорби роняющий с колючих лап слёзы дождевой воды. Я взбиралась всё выше и выше обходя длинные, покрытые ржой, щелистые выходы горной породы. Тропинка становилась уже, ели уступили место лиственницам, горные папоротники хватали за ноги. Ни птиц, ни зверей не было слышно. Дождь разогнал детей леса по теплым квартирам. И даже неугомонные птички – клесты не нарушали равномерного шороха падающих капель. Больно было видеть эти с рождения знакомые места. Где поворот тропинки или прихотливый узор камня заставлял вспомнить счастливые годы детства, и тот восторг высоты, который неизменно охватывал меня на лысой вершине Голого Камня. И сейчас, ступив на каменные плиты, я ощутила причастность к этому миру бескрайней лесной дали с редкими пятнами деревень и таёжных речушек. Надежда ещё теплилась в моём тщедушном теле, но разум устал искать и сердце разрывалось, переживая безысходность страданий.

– Я слишком сильно люблю людей, но моя любовь, мой взгляд приносят мучения и смерть. Я стала воплощением злого рока, живым трупом, человеком без рода и племени, обречённого на изгнание и гибель вдалеке от родных мест. Едва ли кто–нибудь понимает, как чудовищно отобрать у человека возможность любить, под страхом смерти любимого существа. Я никогда не увижу свою мать и крошечную, на 6 дворов Усть–Утку … Стоит кинуться головой вниз в туманную бездну дождя, на серо-свинцовые глыбы, заорать в коротком падении, и рухнуть подстреленной кедровкой, расплывшись кровавым пятном на мокрых скалах.

Девчонка стояла на краю обрыва, судорожно ухватившись за шершавый камень побелевшими руками. Сердечко стучало. Её покачивало то ли от слабости, то ли от страха перед задуманным. Русые волосы прилипли к плечам, тонкая фигурка – чистые молодые линии которой не могло скрыть никакое тряпьё.

– Колдунья – бросали ей в лицо селянки, плюя в след и загораживаясь ладонями от сглаза. А она, понимая неокрепшей душой ужас своего положения, хранила в сердце любовь и безотчётную тягу к людям. Она бежала, скиталась по дорогам, спала в брошенных пастушьих шалашах. И ни где ей не было приюта и прощения. – Сгинь проклятая – открещивались от неё дородные мамаши. Отцы семейств отворачивались и втихомолку крестились, не желая пачкать руки кровью колдуньи.

Осень кончилась. И Ксана чувствовала верное приближение своей смерти.

2.

На подводах, вдоль забора, на завалинках шумел пёстрый многоголосый люд. Больше народа, широкий двор уже не мог вместить.

Старая Орулиха притащилась вместе со своим дедом. Изрядно наслушавшись о чудесах здешней знахарки, она свято верила, что та мгновением ока распрямит её лет 5 назад согнувшуюся спину. А иссохший её дедок, не первый месяц харкавший кровью, поглядывал по сторонам впитывая вселяющие надежду разговоры и росказни.

– Ты что Панкрат, очумел! Куда со своими зеньками перед меня прешь? Говорят она сама слепая, как же она тебя вылечит?! – прыгал на одной ноге хитроватый чернявый мужичок, доказывая своему товарищу с физиономией простой и растерянной, что его ободранная нога важнее обожжённых глаз.

– Верно говоришь, я на Купалу сюда приезжала, да точно не судьба была – мой первенец у меня на руках и помер, не дождалась я лекаршу. Но то, что она чёрной повязки с глаз никогда не снимает, то верно – вступила в разговор широкая баба в цветном вышитом платке. Подошёл её муж – А знахарка то баба молодая, краса говорят писанная, даром что слепа… – Ух кобель, чтоб тебя … – шутливо оттолкнула его жена. – Вот зачем за мной увязался! Глаза то по выцарапаю, будешь на сторону шастать. – В народе поговаривают, будто смахивает она на колдунью, что прошлой осенью сгинула? – влез в разговор чернявый мужик. – Тьфу, окстись нечистый! – почём зря хаешь, та худа была, что слега на болоте, а эта … – мужик огладил бороду и прищёлкнул языком.

Мужичок по-бабьи тоненько вскрикивал, каждый раз, как я сильнее щупала его раздробленную кисть. Рану надо было промыть, а на сломанные кости фаланг пальцев наложить шины. Но мужичок принимался визгливо скулить, только я касалась оголённой кости. – Валентин, дай ему сонного отвару. Старик у стены поднялся и слегка касаясь бревенчатой стены рукой, прошёл к столу с варевами и настоями. Запрокинув лицо ощупью нашёл нужную кружку и протянул мне. Я привстала, поймав в воздухе протянутую руку старика быстро пробежала по ней пальцами и приняла кружку. Вскоре мужичок перестал орать. Я слышала его ещё неуспокоившееся дыхание, но могла беспрепятственно продолжать дело. Руки работали быстро и безошибочно, несмотря на то что глаза закрывала чёрная матерчатая повязка.

Валентин подошёл сзади и положил ладони мне на плечи. На сегодня приём заканчивался. Ещё один день из десятков похожих как близнецы, дней этого года. Я поднялась и вышла на крыльцо. Шум во дворе мгновенно смолк. Вновь надо было произнести тяжелые слова – Больше не принимаю. Но произнести их было необходимо. День угасал.

Я вошла в горницу и упала на кровать. Перина поглотила меня. И на миг показалось, что взметнулась не простыня, а фата подвенечного платья. Я тихо засмеялась своим мыслям и сняла чёрную повязку. Большое зеркало, стоящее в углу соседнем с иконками, отражало скромную комнату, полную розового света заходящего солнца. Я встала разделась и подошла к зеркалу. Тёплые лучи обнимали меня, подчеркивая красоту фигуры и нежность линий. Замечтавшись я сравнила себя с утренней зарёй и представила воздушность белого платья, взлёт фаты. Какой парень откажется стать моим мужем? Но тут солнышко коснулось горизонта, тучка поползла по его светлому лику и синие пятна теней заскользили по комнате. Вдруг из темноты потускневшего зеркала на меня глянула шестнадцатилетняя Ксанка худая и чёрная – Колдунья! Рассыпался ореол подвенечного платья. – Я слепая, для всех слепая! Проклятая судьба… Я ткнулась головой в перину и заглушая всхлипы, заплакала. Не первое утро я просыпалась на мокрой от слёз подушке, завязывала воспалённые глаза чёрной лентой и выходила к людям. – Утро доброе, проходите, кто первый будет …

Ночь только начиналась, заря гасла за ситцевыми занавесками, а я вспоминала дождливый вечер на 3 четверг листопада. Чёрный ожог костра предворял вход в покосившийся, хлипкий, пастуший шалашик. Я осторожно ступая по хрупким головёшкам вползла во внутрь. Ещё била нервная дрожь, минуты над серым лбом Голого Камня не отпускали меня. Сейчас хотелось одного – нырнуть головой в старую солому, уснуть, забыться тяжёлым неуютным сном.

В узкой темноте куреня вдруг блеснули на меня белки человеческих глаз – Ай! – я отпрянула. Кто здесь? – услышала я скрипучий старческий голос. Я, закрыв глаза, медленно пятилась к выходу. – Не убегай, добрый человек, не бойся старого слепого Валентина – шамкал старик. Я присела на корточки и сквозь щель между пальцами смотрела в глубину шалаша. Глаза привыкли к сумраку: на гниющей соломе лежал высокий жилистый старик. Их холщёвых штанов высовывались большие мозолистые ступни в струпьях отваливающейся грязи. Узловатые колени буграми выпирали под тканью. Он хрипло дышал, приподнявшись на одном локте и словно ища незрячими бельмастыми глазами. Лицо, измождённое морщинами, клочковатая нестриженная борода и мохнатые брови выдавали в нём коренного крестьянина, так же как и натруженные, в чёрных трещинах руки, земля из которых не отмоется уже до могилы. Он шарил в вечной для него темноте с замиранием сердца надеясь услышать голос живого человека, быть может предвещающего поддержку и спасение. – Не бойся меня, я стар и болен, и не сделаю тебе ничего худого – старик насторожился, по птичьи повернув голову и прислушиваясь. – Он думает, что я ушла? – Мальчик помоги мне – вдруг заговорил Валентин – Твоё дыхание чисто, но ты, верно такой же несчастный как я, раз скитаешься в эту пору. Я колебалась. Он не видит меня, можно убежать, окунуться в серую мглу дождя и опять бесцельно брести по раскисшей дороге до следующего ненадёжного приюта. Но он болен, и мои глаза не убьют его! И я сделала шаг на встречу.

Валентин был ужасно тяжёлым, и хотя я отпаивала его настойками из корней девясила и синюхи, но моё истощение и его слабость давали о себе знать. Он едва передвигал ноги, всей тяжестью большого тела наваливаясь на моё плечо. Но дорога не производила теперь такого гнетущего впечатления как несколько дней назад. Появилась цель, и человек, которому я была нужна.

– Так говоришь колдунья? Ты со своими глазами поосторожней. Виданое ли дело. Прямь и верно – колдовство. Ты дочка завязала бы глаза на людях то. Неровен час узнают тебя. Ох беда … – задыхаясь от ходьбы наущал меня Валентин – До хаты бы добраться. А там … – он мечтательно закрыл веки – Ксюша, знаешь щё у меня за хата? Старуха жива была всё хозяйство держала, а теперь … – он безнадёжно махнул рукой – Давеча шёл от сестрицы домой, тут болесть меня и прихватила. Я ведь ослеп то недавно. Года три от силы будет, как бельма зрачки затянули. Он задохнулся в кашле, согнулся чуть не пополам, и я смотрела как сотрясается его ширококостное жилистое тело. Лёгкие свистели, сипели, булькали на все лады. А он ухватившись за воротник домотканой рубахи хрипел, словно стараясь отхаркнуть забравшуюся в него хворь. Я непроизвольно отмечала, что мои настойки все же произвели действие и кашель из сухого и лающего стал мягче и если бы не холод дальней дороги не прошло бы и недели, как я поставила его на ноги.

Издалека можно было разглядеть две маленькие чёрные фигурки, бредущие по лесной просеке к Долгой Горе. Одна, маленькая и хрупкая поддерживала другую. Они падали, поднимались и снова шли, становясь всё меньше и меньше, уже издалека появляясь у поворотов дороги и как бы растворяясь, становясь частью сурового беспокойного леса.

3.

Орулиха с мужем жили своим хутором у слияния Лебы и Чёрной речки. Места глухие, но зверья много, грибов, ягод – прорва. Сын Прохор редко приходил домой без добычи. И Орулиха любила небрежно кинуть на стол скупщика увесистую связку блестящих мехом шкурок, будь то куница, лиса или бобёр.

Семья жила неплохо. И невесту думали взять богатую. Сама Орулиха хлопотала по хозяйству готовясь встретить должного уж возвратиться сына. Отдыхал под влажной холстинкой пирог с налимом, дымилась тушённая утка, салаты аппетитно поблёскивали гранями рубленных грибов.

– Степан, где ты? Не слыхал, куды Прохор накануне собиралси?

– Кажись на Канавку, хотя можа и за Павловское ушёл, тоды его щас не жди.

– Ах ты ж старый пёс, почем ране молчал?! – ругалась Пелагея Орулиха, поминая стынущую на столе снедь.

– А ты ране не спрашивала – Степан хитро поглядывал с плеча на заставленный блюдами стол и мысленно облизывался. – Прохор верно за Николо–Павловское ушёл, а может и к Марфуше на Ключики – подумал он. Отец был более посвящен в секреты сына нежели прижимистая и властная мать. Месяц назад, излечившись советами молодой знахарки Степан чувствовал необычайный прилив сил и постоянный голод, полностью удовлетворить который, ему удавалось нечасто.

Тучи к вечеру рассеялись, и лишь багровая полоска лёгких узорных облаков, освещённая уже упавшим за горизонт солнцем, напоминала о прошедшей непогоде. Пожилая чета всё же решилась отужинать в одиночестве, не дожидаясь загулявшего Прохора.

Тёплый осенний вечер ни единым дуновением не нарушал сонной тишины, царившей на хуторе и лишь изредка, сорвавшись из-под застрехи в чумном полёте мелькала тень проснувшегося нетопыря. Да в гаснущем небе, там, высоко, где ещё доставало солнце кувыркались золотые стрижи …

Пелагея ела молча, искоса поглядывая на обедающего супруга. Её не оставляла смутная тревога за Прохора. Не впервой, он уходил на охоту на несколько суток, но сегодня мать чувствовала, как будто под сердцем сжалось что – то и не отпускает, ноет, зовёт … Как, где сын проводит ночь? Добрые ли люди оказались на его пути?

* * *

Схрон был взломан. Фёдор не верил своим глазам. Его тайник, его скромные запасы золотого песка и самоцветы пропали? Старательская яма, крытая сверху гнилыми досками и мхом была грубо проломлена. На дне виднелись следы сапогов и какие – то тряпки. На краю ямы бурели пятна запёкшейся крови.

– О хорьки, жирные барсуки, вы ещё и подрались из – за моих денег!? – думал он, рассматривая странный след, уходивший в глубь леса.

– Что ни говори, а верно братья Чернухины схрон выследили. Он схватил корягу, поувесистее и бросился по следу.

Маленький черноглазый паучок быстро перебирая полупрозрачными ножками бегал по мокрой паутине. Капли росы, а может быть дождя, повисли в её сети круглыми зеркальцами, вбирающими искорки солнца и сумрачный мир лесных чертогов. Паутина качалась от дыхания Прохора и паучок беспокоился. Вдруг человек застонал и приоткрыл один глаз. Паучок порскнул в укрытие, Прохор очнувшись от недолгого забытья попытался продолжить путь. Он перевернулся на живот и подтягиваясь на руках тяжело и неровно пополз. Пополз туда, где, по его мнению, находилась ближайшая деревня.

По лесу тянулся след вырванного мха и смятой травы. В гудящей голове проносились проклятия и периодические впадая в забытье. Прохор вновь и вновь чувствовал под ногами проламывающиеся доски и тупой удар хребтом о деревянный ящик на дне ямы. Ноги почти не слушались и лишь вгрызаясь в землю согнутыми пальцами он продвигал тело еще на метр вперёд.

Человек лежал на спине неестественно закинув руки. Фёдор приподнял дубину, как вдруг тот зашевелился и опустив локоть открыл лицо. Это был не Иван Чернухин, которого Фёдор предполагал увидеть, а парень уже не раз наведывавшийся под окна сестры Марфушки.

– Неужто он меня обокрал? – мелькнула шальная мысль – А где ящик? – у парня ящика не было. Движимый подозрением и догадками, Фёдор вновь кинулся к схрону и с замиранием сердца обыскал его. Кривой от удара ящик отбросило к земляной стенке. Кровь по следу и распластанное на моховой подстилке тело сразу же приобрели иной смысл – Чёртово золото, чуть парня не убил. И вернувшись, он взвалил Прохора на плечи, направляя шаги в деревню Ключики.

4.

Кто–то тряс меня за плечо – Отстань Валентин, что такое? – промычала я сквозь сон, снова зарываясь в перину. – Человека, грят, привезли, в яму пал – наконец я услышала его скрипучий голос – Подымайся Ксана, мабуть быть поможем чем.

Я опустила ноги с кровати и легонько шлёпая по скобленному полу подошла к окну. У подводы хлопотали трое. Высокий черноволосый мужик в сером зипуне, кряжистый и слегка неуклюжий. Его темные глаза и смуглая кожа говорила о примеси цыганской крови. Вторым был смутно знакомый старичок, которого, если не ошибаюсь, я лечила от нугреца и холодянки с месяц назад. И его дородная супруга, согнутая годами, но крепкая и широкая. Румяное лицо её иссекали мелкие красные жилки, а в полных руках чувствовалась живость и сила. Они осторожно укладывали на рогожу, постеленную прямо на земле тело молодого человека. Меня заинтересовало его лицо, но нужно было одеваться и выходить к ним на встречу. Я нехотя оторвалась от окна. Стояло раннее, еще холодное и росистое утро. Они протиснулись сквозь дверь, принеся его свежесть, запах влаги и свежесмазанных сапог.

Повязка снова закрыла мои глаза, я не могла видеть бледного лица Прохора, дрожащих рук Фёдора и затаённого страдания во взгляде престарелой четы, лишь мои пальцы говорили о многом. Я обнажила грудь больного, попросила Валентина раздевать Прохора, а сама, слегка касаясь подушечками пальцев его кожи, трогала лицо, грудь, ключицы, плечи и каждое прикосновение приносило мне больше понимания состояния больного чем иному пристальное рассматривание. По словам Валентина человек упал в яму, я могла предполагать компрессионный перелом позвоночника, закрытые переломы ног, может быть рук и рёбер. Его дыхание было затруднено и поверхностно. Биение сонной артерии говорило о хорошем наполнении и здоровом сердце, но не видя лица и зрачков я не могла судить о развитии гипоксии. Больной в сознание не приходил. По сохранившемуся тонусу верхних конечностей я судила о ненарушенных функциях центральной нервной системы и вегетативной, по крайней мере до 7 позвонка. Я сама испугалась количеству, таинственно нашедшихся странных слов, слов и образов, значение которых я скорее угадывала, чем знала.

– У него была рвота? – я почувствовала, что Орулиха с мужем переглянулись. Степан заикаясь, толи от страха передо мной, то ли от неожиданности, сказал – Да. Ещё и сотрясение мозга – пронеслось в голове – это следовало предполагать. Валентин наконец освободил тело Прохора от одежды. И я поспешила всех выгнать из комнаты. Теперь я смогла снять повязку.

Передо мной лежал молодой человек с тонкими чертами правильного лица. Уже определившаяся русая бородка и усы придавали лицу милое, доброе выражение. И если бы не смертельная бледность и судорожное дыхание можно было бы подумать, что он спит.

Я обнаружила возможный перелом 9 позвонка с выходом хрящевого диска. Степень повреждения спинного мозга определялась по потере чувствительности нижних конечностей и отсутствия их тонуса. Одновременно наблюдался лёгкий тремор мышц живота и открытый перелом левой голени. Я остановила кровь, сложила кости голени и наложила шину. Помимо всего прочего я постаралась придать его телу максимальное удобство и неподвижность.

В комнате никого не было, рядом умирал молодой парень, а я мучительно вспоминала уроки покойной теперь матушки. Мне предстояло практически без опыта, руководствуясь лишь зрительной памятью, проведённой, когда–то матерью подобной операции, провести иссечение тканей и вправление жгута спинного мозга. Я позвала Валентина, и после коротких сборов мы начали операцию. Мне не хватало инструментов и лёд, которым мы обложили место разреза всё же оказал недостаточное анестезирующее действие. Валентин держал руку на пульсе и как только сердце начинало перебоить я прекращала разрезы. Иссеча мягкие ткани я добралась до сухожилий и полураздавленного хрящевого диска, мозг был защемлён и надорван. Кровь заливавшая операционное поле мешала работе, тряпок не хватало, зажимов не было. Приложив всю возможную осторожность, я развела позвонки и водворила белесую ткань мозга на место. Я не могла понять, почему травма 9 позвонка так сказалась на ритме дыхания? Что же я ещё не учла или не заметила? Операция была закончена, рана зашита. Дыхание лишь несколько стабилизировалось, но общее положение дел оставалось тяжёлым.

Полностью захваченная мыслями о Прохоре я забыла об окружающем мире. Только симпатичный парень, ещё не видавший жизнь, умирал у меня на глазах. Я приложив ухо к его груди слушала как бьётся его ещё живое сердце, но кроме массажа активных точек и целительных растираний я более не располагала средствами спасения.

Родственники ждали на улице. Подозвав к себе Пелагею я сказала ей всю правду. Она схватившись за рот рукой медленно пошла к подводе. И уже вернувшись в избу я услышала во дворе плач и причитания.

Заканчивались сутки пребывания Прохора в моём доме. За ночь я не сомкнула глаз, просидев у его постели.

– Он – нормальный человек, для которого открыта любовь. Он мог бы жить как все. Родить детей. Быть своим среди своих. Я чужая! Я могу убить не желая того. Я могу убить любимого! Я чужая для всех. Моя притворная слепота – жалкая попытка спрятать свои глаза как уродство. Но муки одиночества, темнота в которую я добровольно себя заточила – сильнее. Так долго продолжаться не может. Я бы могла любить его… Но, я тогда украду чьё-то счастье! У него наверно уже есть невеста…

Тем больнее было моё лекарское бессилие, тем страшнее стало потерять уже не просто больного …

Слёз не было и губы сжатые в холодную полоску не выдали меня. Плакала на груди сына Орулиха, сцепив запястья молча стоял Степан. Только Фёдор, куда – то умчавшийся ночью ещё не вернулся. Лицо Прохора еще более пожелтело, черты обострилось. Мне стало плохо. Я, чтобы не упасть прислонилась к гладким брёвнам стены, пальцы нащупали между стволов тошнотворную щётку мха. Я тяжело дышала приоткрыв рот, чувствуя, что случай снова чугунным катком готов прокатиться по моей судьбе.

Внезапно лёгкие шаги возникли на пороге. Кто – то проскользнул в комнату и рыдания Орулихи затихли. Не в силах более сдерживать своих чувств я покачнулась и сделала шаг вперёд, рука сорвала повязку. Став на колени и целуя его лицо над Прохором склонилась девушка, которую привёз Фёдор, чёрные смоляные волосы, тонкий стан… Я закусила костяшки пальцев, но сдавленный стон всё же прорвался из моих губ: – Вот оно, простое человеческое счастье – недоступное мне!

– Марфуша, Марфуша – вдруг услышала я слабый голос. Прохор очнулся. И она не стесняясь окружающих долго поцеловала его в губы. Блаженная улыбка жила на его измождённом лице, слабый взор светился. – Даже пред смертью он любит её! – хотелось закричать, разбиться о сияющий мир чужого счастья, умереть самой. Без повязки, как проклятая, как нищая колдунья упав в грязь, замёрзнув на просёлочной дороге …

Прохор смотрел на меня, смотрел пустыми от изумленья глазами, и я тонула в этих зрачках, с ужасом ощущая, как энергия жизни оставляет моё тело, наполняя эти уже холодные, предсмертные зрачки. И уже в чужом, далёком, нереальном мире я видела, как Прохор поднялся с кровати и едва не падая сам успел обнять и поддержать моё сползающее по стене тело.

ЭПИЛОГ

– Вы привели её в сознание?

– Нет глубокий шок.

– … остановка дыхания …

– … остановка сердца …

– электроды, искусственное дыхание, да скорее же…

– разряд, ещё разряд …

– есть пульс… наконец-то!

– Вы могли бы кратко раскрыть суть эксперимента?

– Да. Хотя, впрочем, это нельзя назвать экспериментом как таковым.

Мы применили экспериментальное оборудование для попытки восстановления памяти выпускницы первого медицинского института Елены Славиной. После длительной болезни у неё наблюдалась стойкая амнезия.

– Но почему ей нельзя было имплантировать её естественную историю? Современность, так сказать?

– Все попытки вернуть её в наш мир заканчивались неудачей. Поэтому нам не оставалось ничего другого как обратиться к её наследственной памяти, если таковая сохранилась. Жестко не ограничивая, мы лишь подтолкнули мозг к активной деятельности. И я думаю, что клиническая смерть, явилась прямым следствием событий сне.

– Но не велика ли цена?

– Я считаю – нет. Мы успешно вывели Лену из состояния шока. И судя по энцефалограмме, она действительно жила во сне.

***

Память вернулась не сразу. Постепенно я привыкла к новому для себя имени Лена, и как хорошо, что никто на скорой помощи 3 городской больницы (где я работаю), не догадывается об истоках моих странных, для окружающих привычек: постановки диагноза «на ощупь» и щокающего древнеуральского говора.

Дитя зеленого солнца.

«Ничего нельзя приобрести, не утратив, – мы бесконечно сильнее в нашем царстве добра и бесконечно слабее в царстве зла…»

Аркадий и Борис Стругацкие «Трудно быть богом».

Александру Теаро, старому другу и соратнику.

Как падает за горизонт, утомленный за день, диск Солнца, напоивший землю благодатным светом, как зверь исполнивший долг перед родом, улыбалась, глядя выцветшими глазами в высокий, стрельчатый потолок замка статная старуха-герцогиня Линда фон Альбрехт. Увядшая, но не сломленная, она не страдала, данные богом года кончались, и она лежала на бархатной оттоманке тихо радуясь, каким–то своим, потаённым мыслям: – Рассветные дали зелёного Кувейлоо. Иглы небоскрёбов. Витые спиральки подвесных автострад – всё виделось как наяву. Кейси мечтательно прикрыла веки. Тогда она была девчонкой и наивно полагала, что Нортт любит её и жизнь, окружившая девочку своими законами, казалась неповторимой и единственно верной. Как давно это было? Много-много лет назад по земному календарю. Всё это осталось где–то там, в мерцании звёзд, где полвека назад чертила небосвод зелёная искорка станции. Старуха уже не могла подняться без посторонней помощи и небо так, часто дававшее отдых сердцу и мыслям скрывалось для неё за дубовыми панелями темного потолка. Тяжёлые или светлые воспоминания клали отблеск на лицо старухи, редкие белесые брови то сдвигались, собирая строгие складки лба, то искорки веселых морщинок бежали от глаз, рассказывая о чудесных превращениях и ярких страницах прошлого.

Серые глаза Нортта всегда пугали Кейси своей холодностью. Светлячки страсти быстро таяли в ледяной смеси из аналитического ума и сарказма. И губы, жарко целуя, дарили лживую ласку, не согревая замерших глаз. Сидя у него на коленях, Кейси испытывала это же двойственное чувство. Но она не знала Нортта другим, и инстинктивно старалась забыться, прогнать тревожные мысли и обрести в искусстве любви ту самую ненадёжную уверенность, свойственную всем влюблённым людям. – Мне удался «синфазный пучёк» – вновь завёл разговор о физике Нортт – Поток протонов и антипротонов можно посылать не разделяя, но стоит направленно разрушить гармонию биения начинается управляемая аннигиляция. Он как обычно, чрезмерно увлекался своими изобретениями, где случайная удача начинала чудиться ему грандиозным открытием. А Кейси не понимала прелестей физики плазмы, она обиженно взмахивала пушистыми ресницами и отворачивалась – ведь за полусферами окон в голубовато – зелёной пене облаков падает за горизонт салатово–хризолитовый диск Орайоо и в тускнеющей дымке планетарного города, за пиками высотных домов, там, где начинаются парки, бордовые великаны сирейсы вскидывают навстречу ночной прохладе пальчатые подушечки листьев и взъерошенные, сумрачные лемуры-карио с сонными глазами томно взбираются по ветвям полакомиться светящимся нектаром из открывающихся голубых бутонов.

Нортт не заботится о доме, и даже платья Кейси всегда выбирает одна. Но Кейси любила Норта с зыбкой верой молодости, когда близость принимается синонимом любви и надежда на лучшее будущее ещё сильна. Стерильные лаборатории с приглушенным грохотом разрывов и стрекотанием счётчика радиации она наполняла присутствием Нортта. Холодный белый пластик, которого касались его пальцы казался теплее и терпимее была безлюдность коридоров, если по ним когда-то проходил он.

Днём Кейси забиралась в библиотеку информфонда и считывая новые данные дальней разведки, просматривая карты, видеоролики и фотографии забывала о Нортте, Кувейлоо и становилась на несколько часов чутким приёмником людских эмоций, анализатором и судией когда – то живших, существующих или только возникших цивилизаций со всем сонмом этики, эстетики, этнографии и истории, той мешаниной порой непредсказуемых, но механически записанных в файлы событий, что и составляет основу галактической социологии. Создаваемая диссертация меньше тревожила Кейси, чем нечто другое, ещё не вполне осознанное, но близкое и насущное, маячившее в самом бытие, окружающей жизни и настоятельно требовавшее своего осмысления. Почему меркнут отношения любви и дружбы? Чувства мельчают и тёплая привязанность превращается в исполнение долга? И люди живущие всё дольше и дольше не хотят иметь детей? А процесс называемый развитием ведёт к развенчанию, теперь уже не кажущихся вечными, истин добра и совести.

Дитя зелёного солнца – Орайоо, Кейси не знала другой жизни и наблюдая восторженными глазами «пыльных жителей» Альдемана или живые смечи Рудзу-Хоу, она оценивала не более, чем движущиеся картинки, отрывочные фразы и детали, достаточно вольные переводы, образцы далеко не человеческой морали и логики. И близкие, приземлённые вопросы тушевались, уходили на второй план, оставляя в душе неприятный осадок.

Нортт не хотел детей. – Ты какая – то старомодная – целовал он в лоб Кейси и убегал в лабораторию, а молодая женщина кусала губы от сознания собственной неполноценности. Подругам хватает иметь в генетическом банке замороженные гаметы – свою и мужа, чтобы под старость лет тешиться обладанием не рождённого ими ребёнка. Кейси не хотела так, а Нортт упрямо доказывал опасность родов, попрекая мать Кейси, приучившую девочку к естественной истории. А теперь девушка изучала галактические архивы пытаясь провести параллель между судьбами цивилизаций, объять слабыми руками парсеки многоликого космоса и найти там ответы на свои вопросы.

***

Правнук на цыпочках подобрался к лежащей бабуле и запрокинув головёнку упёрся взглядом в темные балки потолка – Что же она видит там? И улыбается… Он поднялся на цыпочки и заглянул в ее лицо. Маленький Юри от изумления открыл рот, это очень походило на сказку, на прекрасную зелёную сказку полную красных деревьев и волшебных яснооких фей. Бабушка рассказывала, но … увидеть здесь! Бабушка как будто исчезла – на оттоманке лежала молодая женщина. Зеленовато–чёрные волосы стекали по плечам и падали на пол, огромные, полные печали глаза смотрели в незамутненную преградами даль, а красивые полные губы улыбались. Юри застыл – не спугнуть видение, продлить миг счастья. – Юри, Юри! – плакала пятилетняя сестрёнка. Она подошла сзади и стала дёргать его за рубаху. – Отстань Айта – прошептал мальчик, боясь отвести взор. Правнучка пискнула и замолкла, заметив на лице брата необычайно счастливое выражение. Она вскарабкалась на низкую банкетку, упёршись острыми коленками в ее край, обняла Юри и чмокнув пухлыми губками так и засветилась радостью. – Бааааа – только и смогла произнести она и порывисто наклонившись, поцеловала волшебную фею в которую превратилась ее строгая бабушка.

1.

Ревущий океан хромосферы Орайоо изумрудными смерчами протуберанцев уже лизал обшивку корабля. В центре управления полетом сидели трое: Кастт Тоо – капитан, пилот и начальник экспедиции. Изящный блондин с щёточкой непослушных усов над нервными губами. Ему ситуация не нравилась и в том, как он всматривался в бушующие экраны сощурив глаза и слегка оскалив зубы чувствовалось напряжение момента. Встречные выбросы солнечного ветра задерживали падение «Риико». Звездолёт шёл неровно, вздрагивая и тормозясь потоками извергаемой плазмы. Самый старший из троих – Хорлтт Моо – напротив, поглощённый работой на ротопульте, не выдавал своего волнения. Скачущие колонии цифр и символов значили для него больше, нежели пылающие экраны. Скупые движения коротких пальцев, сосредоточенный взгляд тёмных глаз и мягкие, крупные черты лица, говорили о непоколебимом спокойствии. Кейси Лаар – третья участница экспедиции, наиболее непосредственно воспринимала окружающее. По её раскрасневшемуся лицу можно было прочитать всю гамму чувств новичка сверхдальнего флота. И первое в жизни падение в звезду одновременно окрыляло и пугало её. В зелёных глазах стоял страх, а слегка приоткрытые дрожащие губы словно ждали поцелуя. Этнограф, биолог и социолог – она наивно верила в ощутимость мгновения нуль–перехода. И мысленно, не ограниченная конкретной профессиональной задачей, она легко вернулась к старту из Планетарного города Кувейлоо и представляла «Риико», как бы со стороны.

Изумрудная плазма Орайоо руками протуберанцев ловило инородное тельце звездолёта. Матово – чёрный шар падал сквозь фотосферу. Ослепительное излучение дрожало призрачным ореолом над его силуэтом. Огненная дымка уже скрывала очертания «Риико». Как внезапно, полуутонувшая мушка корабля вспыхнула в недрах звезды фантастическим цветком. Зеркальный шар лежал на венчике червлёных лепестков. И раскалённая добела, как лист металла, бурлящая поверхность звезды, отдавая энергию кораблю стала темнеть, остывая красновато–зелёным пятном на лучезарном диске Орайоо.